Ещё неясный голос труб...

Кузнецов очнулся от скручивающей все тело боли. Боль не радовала, не заявляла о том, что жив. Напротив, единственная мысль была о смерти. Стыдно сказать, но было – требовал синильной кислоты. Только когда кололи промедол, боль ненадолго утихала, удавалось немного подремать. В эти минуты Сане виделись кучевые облака сверху, так, как видишь, когда летишь над ними, плотные и кипенно-белые.

На четвертый день стало легче, но появились другие проблемы. Жутко раздражала простыня, пропитанная кровью, задубевшая и гремящая как жестянка. Менять ее, видимо, никто не собирался. Тело, хорошо тренированное раньше, болело, не могло смириться с неподвижностью, требовало движения. Интерн на утреннем обходе заметил намечающиеся на спине пролежни и приказал медсестре мазать их чем-то, но она, конечно, забыла. Днем зашел хирург и сказал, что Кузнецову назначили курс химиотерапии. Это не стало для него новостью.

К ночи спина вовсе разболелась, и не мудрено: сетка на койке прогибалась почти до полу. Саня решительно выдернул из вены капельницу, сунул в карман халата коричневую бутылочку, в которую шла трубка из его разрезанного бока, и пополз по коридору в курилку, скособочившись и придерживаясь за стенку.

Первая сигарета усваивалась мучительно. И до половины докурить не смог. А на обратном пути, в открытой двери душевой для персонала углядел узкую и длинную напольную решетку из трех реек. Забрал ее и потащил к себе в палату, где с трудом засунул под матрас. Лежать стало легче, и он уснул.

Потом Кузнецов стал привыкать к жизни в новом состоянии. Палата считалась выздоравливающей, разве что у кого почки не было, у кого части желудка, но такие детали интересовали только родственников. Мужики днями играли в карты, шахматы, домино, часто ходили в курилку, ругались с медичками и трепались без остановки.

Сосед Сани по койке Борька Узоров вставал редко, но безостановочно травил плохие анекдоты, и так надоел, что хотелось его ударить, да сил не было.

Лишь в противоположном углу палаты лежал молчаливый Левченко. Он вообще не поднимался, и лицо у него было желтое, иссохшее, голова лысая, а большие уши просвечивали насквозь.

Остальные веселились, как могли. К концу недели начал оживать и Кузнецов, тем более что пришедшая навестить его жена принесла чекушку, которую и распили в туалете на троих. А вот играющая в классики у входа пятилетняя дочка вызывала ненужные слезы. Дочку было жаль, а ей, конечно, было невдомек, что происходит с отцом.

По утрам все ждали появления старшей медсестры Марины. Марина была обалденно красивая рыжая баба в расцвете своих двадцати восьми лет. Кузнецов при ее появлении тоже уже испытывал легкое томление и даже почти влюбленность.

Нездоровой больничной веселости нисколько не мешала ни унылая обстановка, ни грязно-зеленые стены, ни скрипучие кровати. Саню, кроме Борьки Узорова, раздражал только запах вареных портянок, доносившийся со стороны столовой. Но что поделаешь – страховая медицина по-русски.

В общем, днем было не скучно. А по ночам вместе с бессонницей приходила тоска, тяжелая и нудная. Тогда Кузнецов непрерывно курил, да и не он один.

Однажды поутру в совершенно неурочное время примчался главный врач со свитой, устроил разнос подчиненным в присутствии больных, приказал поменять белье, поставить лампы УВЧ для обеззараживания палаты, а к Кузнецову, вдруг, стал обращаться с почтением, только что не встал не навытяжку:

- Александр Иванович, что ж Вы нам не сказали… звонил директор телекомпании… Оказывается, Вы ведущий журналист. Я перевожу Вас в другую палату, там будет удобнее!

- Да не стоит, право,- пытался возражать Саня, но его не слушали.

Палата и впрямь была барская: с телевизором, холодильником и цветами на подоконниках. Увы! Счастье было недолгим. Через три дня Кузнецова перевели обратно, палата понадобилась одному из замов губернатора, которого положили на обследование. Но кое-что Саня от этого поимел: теперь, раз в три дня, когда ему кололи циклофосфан, Марина наливала ему в мензурку пятьдесят граммов спирта. Мужики завидовали. Что касается до самого происшествия, то оно лишний раз подтвердило трусливость всех: и Кузнецова, что не смог постоять за себя, и главврача… Так ведь давно известно: в драке убежит, в войне победит! Русские-с!

С деньгами у больных было туго. Если фрукты и соки родные носили в количествах превышающих потребности, то денег, практически, не давали. Жены рассуждали просто: зачем мужику деньги в больнице? Да и что греха таить, приживалась постепенно у родных мысль о том, что вскоре многим из здесь лежащих ничего нужно не будет.

А деньги требовались, естественно, для того, чтобы выпить. Можно было, конечно, стрельнуть в женских палатах, но ни Кузнецову, ни его товарищам по несчастью заходить туда не хотелось. Женщины в больнице и на женщин похожи не были: бесполые, сосредоточенные на выживании, тусклые.

Сане, наконец-то, вытащили отводящую трубку, только наружный шов заживал плохо, и его постоянно скребли узкой хирургической ложкой. Зато Саня выпрямился и больше почти не кособочился. Ну и, пришло время, случилась маленькая радость – пришли те посетители, которых ждал: коллеги. Нет! Он вовсе не соскучился по работе, по друзьям-журналистам, тем более, что хорошо знал – каждый из них готов занять его место, не испытывая никаких угрызений совести. Журналюги, они журналюги  и есть. Но они принесли деньги! И не паршивые сто рублей материальной помощи, а месячную зарплату. Для совсем обнищавшей палаты это было много.

Совет держали в курилке.

- Мужики,- торжественно объявил Саня, щедро раздавая сигареты,- сегодня я субсидирую небольшой вечерний сабантуй. Вопрос лишь в том, кто побежит за горючим, и что брать будем?

- А ты и пойдешь!- веско сказал бывший богатырь, крановщик, а теперь просто крупный и костистый мужик Мишка Харланов.

- Я что? Самый молодой?- возмутился Кузнецов.

- Саня, не кипешуй,- Борька Узоров поплевал на окурок и вытащил из Кузнецовской пачки новую сигарету.- Идти тебе, потому что у тебя гражданская одежда есть.

- Гражданская сиречь цивильная, она же обычная,- поддержал Борьку  биолог-интеллигент Арвид Янович Йоже.

Действительно, Кузнецову удалось пронести в палату при поступлении джинсы и куртку. Гардеробная была закрыта. Теперь они висели в палате на вешалке, прикрытые старым больничным халатом.

- Полагаю, торг здесь неуместен, Александр,- подытожил Йоже, цитируя классиков.- Я, в свою очередь, обеспечиваю качественную литовскую закуску.

Крыть было нечем.

Во второй половине дня Кузнецов, не спеша, возвращался из магазина в больницу, разглядывая пламенеющие клены с обостренным вниманием больного человека. Клены ему очень нравились. Впрочем, нравилось и все остальное: даже обшарпанные грязно-желтые дома и гигантские автомобильные пробки на узких старых улицах. Хотелось жить. Плохо смотрелось лишь новое из стекла и бетона здание правительства – очередное уродливое дитя шкодливого чиновничьего ума. Кузнецову подумалось, что для подобного новостроя тоже неплохо бы пригласить хирурга.

Гулянка удалась. Да и не могло быть иначе. Много ль радостей у больного, а тут все превращались в школяров, прячущихся от врачей, веселых, забывших на время о боли и страданиях. В общем, что говорить: кто не был – не поймет, кто был – знает.

От всевидящих очей дежурных сестер скрылись в столовской подсобке, к которой давно подобрал ключи Марат Державин.


- Слушай,- спросил у него Саня, когда по первой и второй было выпито,- откуда у тебя такая громкая фамилия?

- Гаврила Романович Державин был, конечно, великий русский поэт,- ответил Марат,- но по происхождению – наш, казанский татарин. Стыдно не знать это человеку интеллектуального труда.

- Только русские в родне, прадед мой Самарин, если кто и влез ко мне, так и тот татарин!- так пел еще один великий поэт, тоже без чисто русских корней,- процитировал Йоже, важно подняв толстый указательный палец.- И вообще, Александр, вы плохо знаете свою историю. Зачем, например, Иван Грозный назначил великим князем Симеона Бекбулатовича?

- Пошутил?

- Такие шутки были невозможны. Это значит лишь одно – Бекбулатович имел на это династические права…

- Ну, вас на …, мужики,- Борька Узоров вмешался в разговор, с тоской глядя на Харланова, уминавшего за обе щеки копченое мясо, которое принес Йоже.- Опять завели свои разговорчики, из которых ни черта не понять. Уж лучше о бабах или анекдоты травить…

Мясо Борька есть не мог. Ему недавно вырезали полжелудка, так что он перебивался, в основном, протертой и жидкой пищей.

В этот момент в дверь решительно, по-хозяйски постучали. Рука Кузнецова, с зажатой в ней бутылкой, остановилась на полпути к чашке Арвида Яновича. Их застали врасплох, и это было неприятно, к тому же грозило ужесточением режима.

На пороге стояла Марина, которая, как многие красивые женщины, отличалась особой стервозностью. Нет, она не кричала, она говорила спокойно, но делала это так, что видно было – пьянке конец. Увещевания и просьбы больных мужиков на нее не действовали.

- Вот же влипли,- сетовал Борька, когда в курилке допивали остатки, глотая горькую водку и столь же горький табачный дым.- Маринка теперь докладную настрочит главному, а он нас всех повыкидывает.

- Да ничего он не сделает,- возразил Харланов.- Не выпишет тех, которые не здоровы?

- А вы надеетесь вылечиться,- ехидно-вежливо спросил Йоже.- Боюсь, ваши надежды несбыточны.

- Ладно вам спорить и ныть,- вставил свое слово и Саня.- Перетопчемся, я думаю.

Впрочем, не так уж свирепа была медсестра Марина, а главврач Авдеев пару раз на курсах повышения квалификации даже видел учебные фильмы о хосписах на Западе. Но наша реальность – это совсем другое. Глупости, совершаемые в наших лечебницах, заставляют усомниться в компетентности персонала. Впору вспомнить и об официальном человеколюбии, когда все радеют за народ, и никому нет нужды до отдельного человека. Кузнецов потом пытался все это объяснить главврачу, пытался втолковать ему, что раздумывать о своих болезнях мужикам вредно, что водка существует именно для таких случаев… Тщетно! Не в коня корм!

За нарушение режима выписали Борьку Узорова. В глубине души Саня был даже рад этому – уж очень надоели Борькины анекдоты. А тем, кто хлебнул онкологического сервиса, было понятно – отправили домой умирать, чтобы не портить статистику.

Но и пятидесяти граммов спирта его лишили.
Досталось и остальным. Йоже тоже готовился покинуть больницу и сетовал, что на курс радиотерапии ему придется ездить с другого конца города.

Позвонила жена, сказала, что заболела дочка. Оптимизма это сообщение не прибавило. Кузнецов стал больше переживать за дочку, нежели за себя. Что поделаешь? Когда болеют дети, родители готовы отболеть в тысячи раз больше, лишь бы те не болели.

Дни тянулись нудно и монотонно. От химических уколов постоянно подташнивало, а с кленов на улице опала листва. Они теперь стали мокрыми и беззащитными. Богиня памяти Мнемозина тоже не радовала радужными воспоминаниями. Она все подкидывала видения грустные и стыдные, а вся жизнь казалась похожей на короткий рассказ.

- Скучно живем, господа,- басил по утрам Арвид Янович.- Следует что-либо предпринять. В конце концов, мы же еще на этом свете!

Но все можно было вытерпеть, если б не рыжая Марина. Помнится у М.А.Булгакова в «Белой гвардии» была «золотая» Елена. Старшая медсестра все больше стала казаться Сане похожей на ту литературную героиню. «Наваждение, сдвиг по фазе на старости лет,- думал Сашка.- Мало мне забот, так, похоже, влюбился, как пацан недозрелый! Из лесу вышел! Видел же женщин в своей жизни, и достаточно много! Что с этим делать?»

Он дошел до того, что чуть было, не купил цветы в ближайшем киоске, но вовремя опомнился – цветы в онкологической больнице более чем неуместны. Понимал прекрасно: у этой истории нет, и не может быть развития, но все-таки, где-то в глубине души теплилась надежда. И не было никакой светлой печали. Напротив. Приходила почти черная злоба.

Что день грядущий нам готовит? Да ничего, собственно. Разве что вместо Борьки Узорова в палату поступил новенький, примечательный тем, что он был расписной. Татуировки были на теле повсюду, а медсестры хихикали, узрев в потаенных местах нечто пикантное.

С появлением Расписного в палате, словно из небытия, возник небольшой плоский телевизор «Самсунг», электрический чайник и еще много весьма полезных в обиходе вещей. Но главное… Главное у него постоянно были коньяк и «Хванчкара» настоящие, давно исчезнувшие в обыденной российской жизни. И он не жлобствовал, а щедро делился с соседями.


Йоже теперь, рассматривая на просвет в граненом стакане рубиновое вино, не вещал о скучности бытия, а наоборот цитировал Иосифа Виссарионовича: «жить стало лучше, жить стало веселее!»

Только не Кузнецову. Как-то под действием коньячных паров он стал даже грешить по-юношески – писать лирические стихи: « Девушка, милая, кто же вы, кто же вы? Вас растревожили, вы растревожены? Стрижечка детская, встречи случайные… Барышня, кто вы? Вам имя – Отчаянье?». Наблюдательный Арвид – исследователь все же, заметил некую ущербность в поведении Сани и, прибывая в слегка пьяно-добром расположении духа, сказал в курилке:

- Александр, поверьте старому и битому жизнью литвину – это не ваша фея. Это же вампир. Она из вас все соки выжмет, те, что еще остались в вашем сбившемся с биологического ритма организме.

- А не пошли бы вы к бениной маме, Арвид Янович. Я разберусь сам как-нибудь.

- Бог в помощь,- в спину уходящему проговорил Йоже.

В середине ноября выпал первый снег, стало веселее, у больных прибавилось оптимизма.

Отколол шутку Расписной – его арестовали прямо в палате. Боевик, да и только! Харланова поставили под автомат в углу палаты, Йоже и Кузнецов замерли на своих койках, напоминая соляные столбы. Один Расписной внешне был абсолютно спокоен, никак не реагировал на шмон, который делали два рослых опера в его вещах. При этом они  перебрасывались непонятными фразами, а на обстановку вокруг не обращали никакого внимания. Вся эта вакханалия, абсолютно неуместная в больнице, длилась почти три часа. Потом Расписного увели, правда, в сопровождении врача. Кузнецов оперативно перенес в свою тумбочку, початую бутылку «Метаксы», забытую ментами, а Харланов спросил:

- Мужики, с телевизором, что делать будем?

- Ничего. Придут и заберут, наверное,- ответил Йоже.- А нет, так в больнице останется. Медики  у нас тоже не самые богатые люди.

- А он, кто был-то, Костя?- спросил Мишка.- Говорил мало, о себе вообще ничего?

- И, правда, его же Костей звали,- вспомнил Кузнецов.- Мы как-то мало пообщались. Он все больше молчал. Похоже, Миша, он законный.

- Вор что ли?

- Вроде того. У них иерархия сложная.

В эту же ночь умер Левченко. Умер так же тихо, как лежал, просто закатились глаза, похрипел пару минут и пока медсестра с дежурным врачом суетились вокруг, вкалывая камфару и пытаясь переместить его на каталку, отдал Богу душу. Из-под короткой простыни, которой его накрыли с головой, торчали желтые мозолистые ступни.

А пушистый снег за окнами не таял, и смерть Левченко мужики приняли как-то равнодушно.

Но буквально на следующий день Кузнецов поймал на себе заинтересованный взгляд Марины. Поначалу и не поверил, но, сидящий глубоко внутри, опыт ходока подсказывал, что это именно так. «Черт возьми,- думал он, лежа на своей продавленной койке, кажется, что-то вырисовывается. Не пора ли переходить в наступление по всем фронтам. Странно, рядом смерть и боль, а я, как тот вшивый, все о бане».

Жена Наташа, почувствовала что-то, сразу заметила изменения в его поведении, но отнесла их к его выздоровлению и обрадовалась. А Саня уже продумывал подходы к атаке, но и, наученный жизнью, планировал пути отступления.

Вечером допивали втроем коньяк, заначенный от ментов. Харланов и Йоже радовались предстоящей вскоре выписке – курс их лечения в стационаре подходил к концу, а Кузнецов все считал варианты, не вслух, разумеется. Вслух они договаривались о встречах у Мишки Харланова, который жил за городом, строили несбыточные планы.

… Что ему уколола рыжая Марина, Саня так никогда и не узнал, но ночь была такой бурной, что он еле-еле дополз из ординаторской до своей койки в палате. Засыпая, понял, что лирика ушла, осталась физиология. Было жаль.

Вскоре все они расстались. Их выписали. Йоже и Кузнецов так и не успели выяснить, почему Иван Грозный возвел на престол Симеона Бекбулатовича.
                ***