4. Бич - Дунай-Дунай

© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik

ДУНАЙ-ДУНАЙ

Психолирический мюзикл в 12 видениях


Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/718


ВИДЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ. БИЧ


Май
Русе / Болгария


Что же ты потупилась в смущеньи?
Погляди, как прежде, на меня.
Вот какой ты стала – в униженьи,
В резком, неподкупном свете дня!*

Ангелы и скрипка

Склоняется солнце над Дунаем, над холмами, прячется за чёрный цилиндр, что стоит на сцене-палубе. Вот и спряталось, вот и началось представление. Но прежде – грянули светом два прожектора, так что и солнца не надо. И увидала толпа, что толпилась на берегу: стоят – или парят? – по обе стороны цилиндра ангелы в белом: стоят – парят – молчат. И заговорила скрипка: протяжно, извивисто, высоко и спокойно. Говорит скрипка – парят-молчат ангелы. Говорит-парит скрипка – поют ангелы, женственно поют, альтово. По-болгарски поют, а кажется – по-ангельски. Потому что не вслушивается публика-болгарка в слова, а сама уже не столь стоит на берегу, сколь парит над берегом. А ведь трёх минут не прошло, как скрипка заговорила, двух минут – как хор поёт: а что же через пять минут будет? – а так и растворится всё через пять минут, как вечернее солнце в просторе заречном.
Но не сама говорит скрипка – скрипач разговорил. Не видит скрипача толпа, да и не надо, она его слышит. А скрипач стоит за чёрным цилиндром, головою головку скрипки к плечу прижимает, смычком-бичом укрощает-дрессирует.
А в каких-то шагах от скрипача – клетка, в клетке зверь располосованный, будто бичом исстёганный, к прутьям мордой притиснулся, укротительницу просит: мяса дай! сейчас дай! не надо потом, дай теперь, не то не пойду!
И словно капризному ребёнку терпеливая мама, улыбается тигру Флориану хозяйка:
– Нет, дружок миленький, пойдёшь как миленький, да ещё попрыгаешь, а как же!
Рычит Флориан в усы: вот и не буду! пока не наемся!
– Нет-нет-нет, – вертит головою Коталин, сама в тигровой горжетке, тигровом набедреннике, тигровых унтах до колен, в остальном – парадно обнажена:
– Нет-нет-нет, как так – наемся? Наемся, а потом баиньки? А потом – хр-рапака на весь кор-р-рабль? А через обручи попрыгать? А на задних лапах попрохаживаться? А публику попугать-посмешить? Мы с тобою артисты – это наш хлеб.
И щёлкнула бичом для закрепления. Понял Флориан, но отвернулся, обиделся. Тогда хозяйка ему:
– А кто у нас такой умный? кто в труппе самый талантливый? кто у Коталин самый любимый зверь? он будет послушным, он такой понятливый, его никогда не стегают, он потом у нас мяска получит – во-о-от такой кусок! А потом ещё один. Потому что умница послушный.
Повёл ухом Флориан, фыркнул, глазом сверкнул, ушёл от решётки. А Коталин знает: так оставлять нельзя, ничьей игра со зверем не кончается, последнее слово всегда за хозяйкой, и это – бич. Подняла, занесла… и сама, как под бичом, вздрогнула…
Что такое, Коталин? Не знаю, послышалось…
Не послышалось – это скрипка перекричала хор, и замолкли ангелы, осталась одна скрипка. Нет, не одна: это скрипач-укротитель её дрессирует. Хочет воспротивиться косное, немое вещество – да куда там! Приданы ему женственно-полукруглые очертания, натянуты-напряжены четыре струны, режет-истязает их смычок – продолженье руки, продолженье души. И откликаются отчаянно четыре нерва на каждый малый поворот орудия. И такое выпевают четыре нерва, словно потеряли терпенье на допросе и сами, пыткою вдохновясь, всё рассказать готовы, что было, и самим уже того мало, что было. И радостно измышляют нервы то, чего не было: и себя, и знакомых, и незнакомых, и вовсе нерождённых оговаривают. Но мало этого потерявшему холодную голову палачу: он перебивает давно разговорённую жертву и неистощимо подсказывает ей новые извивы сюжета. И подхватывает их, с тени намёка понимая, гением вдруг озарённая партнёрша-скрипка, и пламенное соитие рождает неслыханную ещё на земле правду. Так работает музыкант: смычок – не нож: души не вынет, а правду скажет.
Слушает Коталин правду-музыку, и слышится ей в резких перестанываниях на дыбе растянутых струн: а кто у нас такая красивая, такая хищная, такая грозная? кто здесь такое чудовище огненное, такая поджигательница? да как она стройно ступает, как звонко бичом бьёт над ухом зверя, над ухом зрителя! это ради тебя, Коталин, таким концертом скрипка разразилась, что и ангелам спеть больше нечего.
Стоит Коталин, бич опустила > свесила > уронила.
Стоит народ на берегу – стоит-толпится-множится-ширится. Когда ангелы пели, ещё можно было глазом охватить окрашенную закатом отару. А теперь в начинающейся ночи, когда весь городок высыпал на набережную, больше стало в великом поголовье голов, чем звёзд на небе, которых ведь не так уж много, как с первого вскида головы кажется. Особенно ранним вечером, когда их всего-то дюжины полторы самых ярких, а другие разве к полуночи соберутся, и на цирк опоздают.


Скрипка и барабан

И не увидят, как прокатываются краем чёрного цилиндра два решётчатых шара в рост человека, по человеку в каждом: он и она. Кувыркаются в шарах он и она, сталкиваются-расталкиваются шары, быстро-быстро, резко-резко бредит скрипка. Гонится за шаром шар, гонится за нею он, преследует она его. Кто за кем, кто от кого бежит? Скажи, скрипка. Говорит что-то скрипка, но уже не ту правду, не всю правду, уже и кроме правды что-то привирает. Накатываются друг на друга шары: раз – и разминулись > два – и раскатились > три – катится он по краю цилиндра, вращается она в центре круглой площадки. Нет – это он в центре, а она вокруг. И снова в погоню.
Коталин, Коталин, что ты? Это не тебе, это им играет скрипач, бичом звука подстёгивает, как тот жестокий ангел, что хлещет отару светил. Странная судьба, где цель перемещается и, не будучи нигде, бывает где угодно. Так и человек, неустанный в надежде найти отдых, весь век бежит, как безумный. Но не знает этого скрипичную наживку заглотнувшая Коталин, переворачивает сердце крючок, и сворачивается-укорачивается невидимая лёска, и притягивает только что хищную щуку, как беспомощную плотвицу, всё ближе к рыбачьей корзине.
Что же, это скрипач забросил уду? Нет, потому что скрипач – сам уда, гибкая, в чёрной обтяжке удочка в руках рыболова, которого – кто видел? Кто видел, если и самого-то скрипача с берега не видно, и не видно, как, забыв обронённый у клетки бич, ближе и ближе подходит к скрипачу Коталин – в тигровой горжетке, тигровом набедреннике, тигровых унтах до колен, сама – парадно обнажена. И в двуцветном, чёрно-рыжем пернатом парике.
Скрипач, скрипач, ты не видишь, какая рыба на тебя попалась? Не видит, ничего не видит, скрипку мучает. А Коталин прямо перед ним стоит, зрачки расширила, ноздри зверино раздвинула.
Коталин, Коталин, не отвлекай музыканта, не мешай скрипке, не то номер сорвёшь, сама с удочки сорвёшься, крючок унесёшь, сердце раздерёт. Не слышишь по-хорошему – так в;т тебе!:
– Бур-р! Бум-м! Мумба! Румба! – рубанул барабан, и прервалась скрипка.
Опустил скрипач инструмент, сам стоит, мокрый-выжатый. Но мало ему – ещё хочет.
Хочешь – так в;т тебе! Обхватила обнажённо-тигровая Коталин скрипачёвы плечи, впилась в губы губами: хочешь – так в;т тебе!
– Зур-р! Др-ру-у… – уронил скрипку скрипач.
Поднимать кинулся – оттолкнул Коталин.
Шатнулась Коталин, отпрянула, отпрыгнула по-тигриному, стоит – не знает, то ли загрызёт скрипача сейчас, то ли убежит и в воду бросится, то ли…
Но нет, никакого “то ли” не будет. Потому что воплотился уже из воздуха краснобородый хозяин труппы, сверкает грозно, шипит угольно:
– Эт-то что т-такое? Что за шашни на работе? Порошком обнюхалась, что ли? Так и знай: не получишь больше!
Схватил бич, хлестнул перед Коталин палубу:
– Пошла на место!
– Р-р-р… – И заглохла Коталин, как струна. Отвернулась, плечи опустила, ушла.
И вслед бич ринулся, как летучий змей:
– Иди, работай!
И на скрипача скрежетнул Варавва:
– И вы, господин Герцович! Не дай Бог, повредите скрипку, так я вашу подружку в порошок из труппы вышвырну.
Не слушает музыкант, скрипку нянчит-осматривает, в головку целует.
Обернулась из-за нескольких дальних шагов Коталин – так и впечатался ей демонически-трагически-нежный облик скрипача Герцога.
И что же, Коталин? Оттолкнул скрипач – скрипку берёг. А этот тиран тебя при Герцоге опозорил! Куда теперь? И зачем? Спустилась неслышно, неосознанно в каюту, пудреницу серебряную раскрыла, в зеркальце не глянула, только сверкнуло ей: а вдруг там опять та, другая отражается? Поскребла ногтями – нет порошка. Как так – ведь был полчаса назад.
Ах ты, сатрап Варавва! Ещё скалишься с афиши, Коталин за плечи обхвативши, а Коталин рукояткой бича послушного тигра Флориана за ухом почёсывает, улыбается, дурища. Погоди, змей, так просто Коталин не укротится!
Вон, на другой стене: яхта “Коталин” бесстрашно тонет, а капитан Флориан геройски её спасает. Не спас? Так ещё не вечер. И ещё сверкнуло ей как-то неясно: а кто сказал, что не спас? На снимке другая жизнь, и виден из неё только миг, а в следующий миг, может быть, уже спасена “Коталин” и поплыла через океаны туда, к причалу, к невесте, и встречает Коталин капитана в Триесте, и уходят они вместе венчаться, и отчего же счастью сейчас не начаться, если крылья не поломаны, не перебиты!
Погоди, Коталин… Там, в зазеркалье, в трюмо, между стеклом и деревом… Ага – есть! Не добрался туда змей краснобородый, вот он, заветный пакетик, неприкосновенный запас. Вот уже на ладони горка сыпучего серебра:
– Ф-ф-ф… – втянула ноздрями, – с-с-с… – слизнула налепь с ладони, – м-м-м… так о чём бишь? да, пойдём!
– Бур-бур! – гаркает барабан, катаются краем цилиндра шары, где он и она…
Где – он и она? Катятся пустые шары по сходням с цилиндра, по сходням с палубы, расшатывается толпа, и убегают шары – никто не видит куда. Снова склеилась публика – только след сверху заметен, точно ложкой провели по мамалыге.

Скрипка, барабан, соловей

А на цилиндре вырос уже Герцог-Герцович со скрипкой, сам в чёрной обтяжке, в цилиндре сверкучем. Величаво поклонился зрителям, скрипнул смычком по струнам: тр-рагедия! Замер народ. Кивнул спокойно Герцог: так и надо.
Высоко понеслась мелодия, высоко над толпою вознёсся музыкант, сам в небо смотрит, звёздам – замершим слушательницам  – кивает: так и надо. И успокоенно спускается на землю, на цилиндр, и отдыхает от напряжения в широко-волнисто-дунайски разливающихся звуковых течениях.
Меняется что-то, рябью подёргивается музыка, подёргивается щека музыканта. А с холмов, из рощ, с переплетённо-свободных гнездовий бурлит-рокочет-грохочет, слух разверстый щекочет, сердце буравит, кожу муравит – под звёзды взвеянный соловей. Борется скрипка, с невидимым соперником-разбойником сражается. Уже раздражается, уже взвизгивает гневно…
И Флориан на капитанском мостике о скрипке забыл – соловья дунайского слушает. И чудится ему в закоханном тёхканье – посвист океанский: вернись, Флориан! – говорит буря.
– Я вернулась, Флориан, – говорит Коталин. – Не ждал? Ты не ждал, а я пришла. А ты – вижу – не готов. А Коталин не приходит в назначенный час. Как тайфун!
– Бур-р! Бум-м! Мумба! Румба! – рубанул барабан – оробела скрипка.
Залепетала скрипка: что такое? это зачем? это за что? я ведь – ничего, я только так, соловейчика, знаете, послушать. Тушуется сникший скрипач, не то что в небесах не парит – куда там! – а, кажется, по колени в крышку цилиндра врос. Смялся на Герцовиче цилиндрик, местечковою шляпочкой стал. Ой-ой-ой, – бормочет скрипка. А скрипач ей смычком, как будто рот зажимает: ша, услышат! – Да это всё шутки, – оправдывается скрипка. – Что, уже пошутить нельзя? – Ой, какие шутки в такое грозное время! – ёжится Герцович. – Ну, правда же, господа, – скуля, заискивает у публики, – вы же так не думаете, вы же понимаете, скрипка же громкий инструмент, а я человек тихий, маленький. А вы знаете загадку: что будет, если папа турок, а мама еврей? не знаете? – ой, хи-хи, так это ж буду я – затурканый еврейчик-соловейчик: тёх-тёх-тёх, ох-ох-ох – а здоровье? здоровье ж дороже, правда? и все такие большие люди, и знаете, как страшно быть таким маленьким, да на такой большой реке, да на таком аристократическом пароходе, да с таким суровым директором, да с таким капитаном в белом костюме…
Белеет в темноте костюм капитана, летит на светлое тигровая бабочка Коталин, крылышки раскинула: я к тебе, мой свет! И словно в стекло ударилась в капитана, даже звякнуло где-то, а это был барабан:
– Бум!
– Ой, вэй! – кричит-причитает скрипочка.
– Горе мне! – суетится Герцович, чарли-чаплински ножками сучит. – А на улице ж темно, а там же хулиганы ходят! я вам больше скажу: там бандиты!
– Бан! Мба! – грубит барабан.
Темно было на капитанском мостике, а тут всё светом вспыхнуло. Щурится Коталин, видит: стоит Флориан вполоборота, рука на рубильнике, лицо недовольное смотрит на Коталин. Смотрит – видит: циркачка полураздетая, на шее, на бёдрах – тощий бархат, в полоску раскрашенный, на губах – больше помады, чем губ – глядишь, целоваться бабёнка полезет! И отстраняется капитан невольно.
– Аla isten!**
Ведь он же всё видел: и как Герцог оттолкнул, и как змей Варавва бичом на меня махал. И, наверное, про порошок тоже знает. О-о!
Закрыла быстро грудь руками, бежать хотела.
А Флориан ей:
– Постой! – и на стену показал.
Глядит Коталин зверино-пугливо, а со стены, со снимка Коталин же глядит – ясно, гордо и просто. Оправилась циркачка: да это же я, Коталин, а коли так… И взглянула на Флориана – ясно, гордо и просто, как на снимке: сейчас проймёт, сейчас заискрит!
Но не смотрит на неё капитан: не проняло, не заискрило. И на снимок не смотрит капитан: он и так, веки прикрыв, его видит:
– Её люблю. Не тебя.
Вот так, вот так? – онемела, – даже так! – рассердилась. – Ну и оставайся с картинкой.
Отвернулась, посмотрела на Флориана голой спиной, зашелестела тигровыми унтами вниз по лесенке.
А навстречу-то бабушка Васса кряхтит-карабкается:
– Коти, деточка, а тебе на арену пора, а то публика заскучает.
– Сама знаю! – вызверилась Коталин.
И правда, окончательно сконфузясь, убежал с возвышения бедный Герцович, и скрипочка смолкла, и барабан отдыхает. А публика ждёт продолжения, ещё ведь не вечер. Ладно, будет вам продолжение.

Тигр и соловей

– Р-р-р… Х-ха!
Взбегает мордатый тигр Флориан на цилиндр, а на тигре верхом – укротительница с бичом – да вся красная, да вся гневная, да вся в тигровой горжетке, в тигровом набедреннике, в унтах тигровых. А в остальном – парадно обнажена. Соскочила со зверя, через голову ему перелетев, руки вскинула, бичом свистнула – и зашёлся хлопаньем-кудахтаньем зрительский курятник.
– Флориан, а-ап!
Помчался Флориан краем цилиндра через огненные обручи – когда их успели расставить? – раз-другой пробежал, да и заупрямился. Лёг зверюга, морду в лапы уткнул, артачится-куражится: не хочу! и что ты мне сделаешь?
Вскипела Коталин, да как ожгёт Флориана вдоль хребта, поперёк рёбер-полосок.
Вскочил зверь, сиганул в огонь, пробежал третий круг, как полагается, и улёгся у ног укротительницы, дескать: вот я какой послушный, ты же знаешь, кто у нас самый умный, самый понятливый, самый дрессированный и дисциплинированный. Улёгся – да и получил бичом по загривку. Взлетел на лапы – да и схлопотал прямо по морде. Ну, тут он поднялся на задние – вдвое выше хозяйки стал. И попёр на неё медведем:
– Р-ра-а!
Как стеганёт его Коталин по животу – сразу вернулся к четвероногости. Уйти хотел, а она вперёд забежала – и снова бичом по морде.
Встревожилась публика: что-то не то на арене! Всем известно: в цирке зверей бьют – а то как же! Иначе никого ничему не научишь. Но нельзя же во время представления. Он же мечется по цилиндру. Вон: чуть не прыгнул через палубу к зрителям!
Крикнула женщина:
– Прекратите, он взбесится!
Крикнул мужчина:
– Да она сама бешеная!
Заплакал ребёнок:
– Мама, домой хочу!
А мама строго:
– Вот, кто не слушается – того тигр разорвёт! И тётя-циркачка побьёт.
– А-а-а-а-а…
Кто знает, чем кончился бы номер, но вот уже по шатким сходням кряхтит-карабкается на цилиндр сгорбленная старушка:
– Коти, Коти, нельзя так! не имеешь права. Нельзя мордовать животного – люди смотрят.
И вырвала бич у дрессировщицы. Постояли друг против друга Коталин и Флориан – а сбоку бабушка с бичом.
Хохочет публика, квохчет, аплодисментами заходится.
А на мостике капитан прячет под белоснежный китель револьвер, которым в тигра целился.
А на мостике Липа за дверью полуоткрытой стоит в сарафане розовом белокрапчатом, и одно ей слышится: “Её люблю – не тебя!” Это так сказал капитан Флориан старой своей любови Коталин, на её же снимок показывая. А Липа за дверью стояла, всё слышала, да не видела – и на себя подумала.
Кончилось представление, заперли тигра в клетке, мяса кусок во-от такой дали. А потом ещё вот такой.
Наелся Флориан, успокоился, да и завёл храпака на весь корабль, на весь Дунай, на всю звёздную ночь:
– Хр-р-р!..
А соловей с тигром спорит:
– Тёх-тёх-тёх, буль-буль-глю-у!
А капитан Флориан слушает соловья, и понимает, что это не посвист океанский. И думает Флориан себе по-немецки: “Старый лоцман, конечно, мудрец, но он знает только свою стихию. Знает посвист океанский, а не слыхал соловья придунайского. Говорит старый лоцман: всё предопределено. Потому что течения любую щепку донесут от полюса до полюса. И так же Земля – небесное тело – предначертанно течёт по орбите вокруг Солнца, и Солнце – вокруг центра Галактики, и та – вокруг другого центра. Да и река неизменно стремится к устью, к морю. А на берегу – холмы, рощи, там соловьи живут и поют, как хотят, как сердце подсказывает. Кто пояснит соловью, чем предопределена его песня? Кто знает, что было бы, выстрели я сегодня в тигра? Не приди сегодня ко мне Коталин, разве знал бы я сам, кого люблю? Потому что космос космосом, океан океаном, тигр тигром, а есть Земля и есть земля, и есть соловей, и есть человек. И сердце человека свободно”.
Подумал так Флориан, да и пошёл к себе в каюту: туда старик Волькенштейн сейчас придёт, да выпьем по рюмке, да пофилософствуем о свободе воли. И так бы оно и было, да не так получилось.


*  Александр Блок
**  Боже мой! (венг.)

_________________________________________

Продолжение: http://proza.ru/2011/04/01/737