6. Железные Ворота - Дунай-Дунай

© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik

ДУНАЙ-ДУНАЙ

Психолирический мюзикл в 12 видениях


Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/737


ВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ. ЖЕЛЕЗНЫЕ ВОРОТА


Июль
Железные Ворота / Румыния


зоры-позоры
рыды навзрыды
чья там головка русеет
чей одуванчик развеет*

НЕ УЛЫБАЕТСЯ ЛИПА

Склоняется солнце над Дунаем в той стороне, куда он бежит, солнце догоняет. Пробегает Дунай между двумя холмами, между двумя тёмными скалами, которым имя Железные Ворота. Стоят Железные Ворота, запирают Румынию, отпирают Сербию. Пролетают Воротами речные чайки, пролетает ветер. Садится солнце жар-птицей в тёмное гнездо, прячутся в синем воздухе лёгкие сумерки, скоро видимы станут. Громоздятся скалы, раскидываются холмы, сужается водное пространство, расширится скоро – там, за Воротами, в Сербии. Кричат чайки, шуршит ветер, тяжелеет перезрело день, отражениями играет вода. То превратит скалы в двух больших птиц, то покажет корабль “Венец Дуная” белым холмом, то выпишет рябью затейливую азбуку. Играет вода, учит цирковых артистов их ремеслу: постигай, Липа!
А что же Липа? Что не улыбается Липа вечернему солнцу, не кормит с руки чаек-попрошаек, не взбегает радостно по железным ступенькам туда, на капитанский мостик, где стоит Флориан? Отчего не отражается больше в волшебном зеркальце соперницы-укротительницы? Почему не будит ночами сонную великаншу Марту, не расспрашивает о любви далёкой, синеокеанской?
Э-э, запоздал вопрос. Потому что уж месяц июнь миновал с той соловьино-дождливой ночи, когда кормила Липа клубникой с ладони Флориана, когда говорила ему про ангела-хранителя, и любил капитан Липу – Пелагею – Морскую. Ночью, говорим, было дело. А наутро проснулась Пелагея Морская, и кинулась было бежать к Флориану, а тут суётся уже в двери каюты директор – Карабас краснобородый – да чуть ли не с плёткой:
– Почему заспанная? Почему не в гриме? Через час представление!
И на горообразную сонную Марту:
– А это что за тут валяется? Подъём, Fraeulein, вас ждут тяжёлые дела! Почему ещё не в гриме, а в костюме Евы? – И зубом лязгнул.
– Мм-м… а-а-у… – замычала-зазевала потревоженная великанша. Сползла с узкой койки, потянулась, загривком лампу под потолком раскачала, пошла к штангам.
И Липа побежала готовиться к номеру, да радостная такая: что ей красная борода, железный зуб да плеть Вараввина! Сейчас как выступит она, как раскаучучится да загуттаперчится для Флориана, который всё увидит с высокого места – с капитанского мостика! А уж потом…

ДЕБЮТ

А пока – пока нарумянилась, пока в обтяжку серебристую влезла, пока с вывертами для разминки позмеилась – так и час пролетел. И на арену пора. Видишь, Липа, Пелагея Морская, собрались люди на берегу – румынские ли, болгарские – тебя только ждут. Где же, шумят, ваша Липа, по-липовански Пелагея, по-церковному Морская? – А вот она я, люди добрые придунайские, выплываю лебедем на арену. Каким таким лебедем? А вот таким: рука правая высоко поднялась изогнутой шеею, ладонь с пальцами кивает головкою лебединой, правая нога в колене сложилась – это у нас хвост. А из-за цилиндра скрипка напевает танец про лебединое озеро. Поплавала по арене – глядишь, рыбкою обернулась: плавничками плещет, хвостиком бьёт. И поёт скрипка вальс про дунайские волны. А вот уже не рыбка, не лебёдка – а самая изысканная жирафа с озера Чад: нога – шея, руки – ноги, голова – туловище. Вот как мы умеем!
А ещё умеем буквы показывать, азбуку складывать. Вот это – маленькое “а”, вот “U”, это – большое “R” – отражение русского “Я”. А кто не понял по малограмотности, для того специально специальная собачка из-за Чёрного Цилиндра буквы на табличках в зубах выносит:
– Гав – “а”! Р-р-р – это “R”, а вот вам – “U-U-U”! – как на луну заску-улила.
Веселится дунайский народ, крыльями-плавниками плещет.
То-то, люди добрые, это всё для вас! Для вас – но не в первую очередь. А в первую – для того, кто с капитанского мостика стоит-любуется. Перевесилась Липа – мостик делает, видит запрокинуто: смеётся Флориан, фуражку капитанскую снимает, Липе машет в воздухе синем, привезённом с океана. И так легко, и так солнечно-воздушно все превращения Липе даются, что даже жаль: зачем мой номер такой короткий! Стала под конец Липа кальмаром-осьминогом и за цилиндр уползла, бурным хлопаньем провожаемая.
А за цилиндром бабушка Васса в русую головку Липочку чмокнула:
– Ай да красавица!
И Коталин рыжая улыбнулась:
– С дебютом, сестричка!
И даже краснобородый Карабас буркнул поощрительно:
– Ну-ну, будешь стараться – толк будет. Только что же косу не в полную силу задействовала, а? В косе – сила!
Покосилась Липа на косу: да-а? – будем задействовать. И тапочками ляп-ляп-ляп на капитанский мостик. Стала за дверью, думает: засмотрится Флориан на представление, а я ему – раз, и глаза прикрою, а он коснётся моих рук и улыбнётся: “Это моего ангела плавниковые крылышки!” Так бы оно и было, да не так получилось.

ПОЕДИНОК

А получилось так, что вышли на арену сначала Чёрный и Белый – шуты цирковые. Не вышли – выскакали на якобы конях. Это в смысле – между ног у каждого бревно, у бревна – грива мочальная спереди и хвост верёвчатый позади. А сами всадники ржут, иго-го говорят. Наехали друг на друга – дороги не уступают. Чёрный скалится зубасто, Белый кулаком потрясает. Чёрный: ах, ты так! – и высунулось у Чёрного длинное копьё из-под мышки: ну, что скажешь, Белый? – то-то! Но хитёр и ловок Белый: ухватился за вражеское копьё ниже острия и на себя потянул. Какое возмущение у Чёрного на роже! Р-рванул он копьё и Белого вместе с ним с якобы коня стянул. Перелетел белый через гриву мочальную – грохнулось о палубу бревно. И, откуда ни возьмись, Марта великанская – хвать бревно одной левой, и утащила за цилиндр. Озирается Белый огошенно, но копья не выпускает: сразу видно – опытный воин. Хохочет Чёрный – на своём якобы коне, мол: победа!
Хохочет и люд с дунайского берега.
Рассердился Белый, да и р-рванул копьё. Перелетел Чёрный через гриву мочальную – грохнулось о палубу бревно, и утащила его Марта одной правой. Стоят богатыри спешенные, тянут копьё каждый на себя, тянут-потянут – вытянуть не могут. Притомились. Подумали: а хрен ли нам в том копье! Да и выпустили. Отёрли лбы, обнялись, помирились. Но тут снова Марта откуда ни возьмись – хвать бревно левой-правой за середину, унести хочет. Заметил Белый через плечо Чёрного, ахнул на вдохе, из чёрных объятий вырывается, а тот не пускает, всё мирится. Хвать Белый Чёрного за башку, повернул к Марте с копьём: видишь, мол, что происходит, пока мы тут с тобой! А-а-а, – визгнул Чёрный, выпустил Белого. Ухватились оба за концы копья. Но Марта есть Марта. Она правой-левой подняла копьё за середину, и богатырей обоих вместе с ним, да и понесла, как коромысло. А те только ножками сучат, зубами копьё грызут.
Смеётся Липа, заливается.

ОХОТА НА ТИГРА

Глядь, из-за цилиндра опять два коня – но уже не якобы, а просто чёрный и белый, причём чёрного коня Белый шут под уздцы ведёт, а белого – Чёрный. Выходит и Марта, выносит доску школьную, аккуратно опирает на Чёрный Цилиндр и белым мелом вырисовывает здоровенную морду тигриную, усатую, саблезубую: р-р-р! Оробели Белый и Чёрный – о-ё-ёй! – попятились вправо-влево. Потом пригляделись, осмелели, подкрались потихоньку. Белый даже потрогал пальцем тигриный ус: ничего? – ничего! А Чёрный всё побаивается. Хохочет Белый: ну и трус! – на Чёрного пальцем толпе показывает: смотрите, люди добрые, какой простак! Вскипел Чёрный: кто простак? И ладонью тёмно-жёлтой потёр тигриный клык, даже размазал немного – во как!
Марта между тем коней из ведра попоила, того-другого по холке ручищей хлопнула. Присел тот-другой: иго-го! – ого-го!
Смеётся Липа, заливается.
Вправо уходит Марта за Чёрный Цилиндр, а слева из-за Цилиндра выступает степенно блестяще-обтяжечный синий Охотник – Герцог-Герцович. Забегали вокруг Охотника проворные слуги – Чёрный и Белый. Облачают его во что-то невидимое, чем-то невидимым увешивают – готовят к бою со зверем. Стоит Охотник, стройнеет, правую ногу вперёд выставил – величается. Вручают ему коленопреклоненные Белый-Чёрный то самое боевое копьё. Взял Охотник оружие наперевес, стоит – зверя ждёт. На ловца и зверь бежит: справа из-за Цилиндра. Вот он, тигрище Флорианище, такой хищный, такой опасный, такой зверски-грациозный:
– Гр-р-р! – налево: не стало куда-то Белого. – Ур-р-р! – направо: ветром сдуло и Чёрного.
Замер тревожно люд придунайский, крылья-плавники напряг. Но не смотрит тигрище Флорианище на берег, а наводит внимательный жёлтый глаз на синюю обтяжку копьеносца: так кто тут на меня охотиться собрался? И мягко, зверски-грациозно приближается. Отступает Охотник и – раз: опершись на копьё, взмывает в воздух и опускается в седло белого коня – иго-го! – помчался вокруг арены. Взлетает тигр на чёрного коня –  ого-го! – вокруг арены мчится. Кто за кем гонится, кто на кого охотится?
Забил плавниками-ластами-крыльями придунайский люд. Захлопала ладошками Липа, словно первый раз это видит.
Обежали арену конный Охотник и конный тигр, один раз, другой раз, а на третий поравнялись кони, и прыгнул тигр на круп белого коня – пасть над головой Охотника разинул.
Ахнул береговой люд, а-ахнула Липа…
Перепрыгнул Охотник на круп чёрного коня – пр-р-ру! –  затянул узду, и пр-ромчался мимо него тигр на коне белом. Ловок хищник, хитёр Охотник – но что же дальше?
А дальше вышла слева из-за Чёрного Цилиндра зверски-грациозная укротительница Коталин в алом бикини, схватила белого коня за узду и спEшила тигра.
– Ого-го! – забасил берег, очи вырачил.
– Иго-го! – ускакал облегчённо белый конь, перекрестился копытом.
Спрыгнул Охотник с чёрного коня, умчался чёрный конь за Чёрный Цилиндр. Всё? – Как бы не так. Разыгрался зверь, на укротительницу полез: прижалась рыжая спиной к Чёрному Цилиндру, бич под ноги уронила.
Общее “о-ох!” пронеслось над берегом.
– Гаплык! – гоготнул голос.
–  Матушки! – вцепилась в поручень Липа.
Ха-ха, а Охотник на что? – Раз: опершись на копьё, взмывает в воздух Охотник и опускается прямо между Коталин и Флорианом. Заслонил собою артист артистку, а та за плечи его ухватила, грудью к спине прижалась. Выставил Охотник вперёд копьё, зверю в грудь остриё упёр. Зарокотал Флориан – и отступил. Подняла Коталин с палубы бич. Бедняга тигр: и бич на него, и копьё! Рокотнул снова – пошёл тяжело направо, скрылся за Цилиндром.
А через мгновенье слева из-за Цилиндра – мяу! – вышел махонький рыжий котёнок.
Хлопает плавниками, бьёт крыльями народ придунайский, плещет в ладоши Липа, хмурится с мостика капитан Флориан.
Поднял Охотник за шкирку котёнка, публике показал, укротительнице вручил. А к ним уже шуты цирковые шагают – Белый и Чёрный – фрак и фату подносят. Целуются герой с героиней.
– Горько! – гоготнул с берега голос.

ПОНИМАЕТ ЛИПА

Довольна публика, счастлива Липа, пуще хмурится капитан Флориан. Отворяет Липа неслышно дверь, входит тихонько, обводит ладонями голову капитана. Вот сейчас улыбнётся Флориан, коснётся моих рук, скажет: “Это моего ангела плавниковые крылышки!” И заслонила глаза капитану.
– Что делает Fraeulein на капитанском мостике? – отвёл капитан Липины ладони. – Cтупайте отсюда. Ich habe zu tun**.
Обмерла, и словно холодной волною смыло Липу на палубу. И закрыла Липа лицо ладонями.
А бабушка Васса ей:
– Не мешай, детка, господину капитану. Он и так переживает: любовь у него.
“Любовь? – Страшное слово. Потому что “её люблю, не тебя” – это он теперь мне сказал” – понимает Липа.
Всё понимает Липа, а смириться не может: “Нет, он будет мой. Быть ему моим! Ведь привёл меня зачем-то ангел на этот корабль, и уже показал зачем. А теперь даётся мне испытание. И я его выдержу”.

И МИНУЛ МЕСЯЦ ИЮНЬ

И минул месяц июнь, и выучилась Липа ещё лучше рыбой-лебедем плавать, в узлы стан девичий вязать, в буквы латинские строиться, зверей-птиц представлять, косой, как хвостом шевелить. Восхищаются Липой зрители, крыльями-ластами-плавниками плещут. Не имеет претензий директор – Красная Борода, хоть и не больно хвалит – не тот у него нрав – а претензий не имеет. Учит Липу разным артистическим премудростям Герцог-Герцович, гладит по головке бабушка Васса, укротительная Коталин сестричкой зовёт. И только капитан Флориан не замечает Липу, словно больше не видит. Ну и что? Разве видит человек своего ангела-хранителя? Наступит тот день – увидит. Лишь бы не было поздно.

БАЛЛАДА ПРО ДВУХ ЛЕБЕДЕЙ

встречная не сомневайся твоя
жёсткое нет это тоже ответ
из отрицаний художник вая – ет

А в начале июля, с чего мы и начали, стоит пароход “Венец Дуная” в виду Дунайских Железных Ворот, и солнце входит в Ворота Железные, и рыжеет тревожно Дунай тигриною шкурой, чёрными полосами теней кроется, между двух скал ущельем сужается. Стоит на скале правой, что повыше, Дунайский Дудочник, лентою виски перехвачены, длинная флейта в длинных пальцах поёт. Никто не слышит флейты, только Липа вдруг вскинется прямо среди репетиции, о номере забудет, на приказы не отвечает.
Рявкнет Варавва:
– Эй, спящая красавица, где ты летаешь? Смотри – упадёшь!
И словно упадёт Липа с каких-то высот закатно-предзвёздных – да на Цилиндр, да на Чёрный, да в объятья партнёра по номеру – Герцога-Герцовича. Летают они нынче оба, такой сюжет отрабатывают.
Летели над землёю лебеди: он да она. Сначала по озеру плавали, шеями переплетались, а потом осень пришла, севером подуло – и выреяли лебеди в тёплый край, в вырей заморский, индийско-египетский. Реют над облаками, солнце закатное видят. Поддерживает крылом лебедь лебедицу, на мгновение шеями сплетутся – дальше летят. Разошлись облака внизу под лебедями, и увидели птиц охотники-полёвники. Подняли ружья полёвники, пулями палят по лебедям. Не долетают пули до белой пары, не сбить охотникам свободных пернатых в дальнем пути, не воткнуть лебединых перьев в тульи широкополых шляп. Вернутся домой охотники с пустыми сумками, скажут домашние: “Э-э-э…” Скажет старшему сварливая баба: “Знаю я тебя: не затем ты на охоту ходишь, чтобы добычу жене приносить, а для того ты ходишь, чтобы с дружками палинку*** хлестать, а дыхни-ка, дыхни… У-у, так и дам по уху!” Но старшему это не впервой, и ещё неизвестно, кто кому по уху крепче даст – а главное-то сделано. А вот молодому охотнику, неженатому, но влюблённому обидно прийти без добычи. Скажет Волика: “Что же ты, Данчо, не поцелил ту белую лебедицу? Видно слабый из Данко стрелок! Не поцелить ему и Воликина сердца”. Представил Данко такой разговор и вознёс ружьё всех ружей выше, кажется сам над полем вознёсся, и выпалил по лебедице. Опустила крылья красавица да и канула вниз, в поле, в Дунайские плавни, в Данкову сумку. Видит лебедь, что упала подруга, даже песни последней не спев. Остановился в полёте, крикнул пронзительно: “Прости меня, любимая, что не уберёг! И что злые люди по земле ходят, в небо лебединое из ружей стреляют – и за то прости”. И снизился лебедь, и подставил грудь бело-пернатую ружью: “Бей, Данко!” Но не смотрит больше Данко ввысь, а зачем ему теперь – главное-то сделано. Торопится Данко к Волике. Тогда воспарил белый лебедь снова за облака, сложил крылья – и камнем канул на скалы Дунайские, на Железные Ворота.
– Поняла, Липа, что мы должны показать? – учит терпеливо партнёршу Герцог-Герцович, который и номер этот придумал. – Главное здесь: показать и взлёт, и полёт, и снижение, и падение прямо на плоскости. Перед нами выступят гимнасты – те и в самом деле по воздуху между скал полетают, но ведь на ремнях. А наш полёт – души полёт, не надо ему ремней, да не надо и воздуха. Где раскроешь крылья – там тебе и небо. Понимаешь, Липа?
Липа понимает. Только удивляется Липа Герцоговой профессиональной бесчувственности: не жалко ему лебедицы, не больно за лебедя, не тревожно за Данко – ведь тому тоже чужая беда счастья не принесёт. А Герцог всё про то, как показать. Легко ему живётся, никого он, наверное, сердцем не любил. Легко живётся, но зачем так жить?
А тут послышалась откуда-то дудка – та самая, что тогда над устьем звучала, “Венец Дуная” в море провожала. Вскинулась Липа прямо среди репетиции, партнёра не слышит, грозного Варавву не видит, пока тот не рявкнет:
– Эй, спящая красавица, где ты летаешь? Смотри – упадёшь!
Да, ведь надо будет падать. Подстрелит меня молодой охотник. И пусть это не взаправду, но – а вдруг оно правдой потом обернётся? Рано Липе погибать, рано с высоты падать, ей бы взлететь повыше… до капитанского мостика! Но стала ты, Липа, артисткой – и теперь себе не хозяйка. А Герцог-Герцович уже показывает: за себя и за Липу по озеру плавает, шеями сплетается, с глади водной взмывает, в вырей индийско-египетский выреивает, по-над облаками парит, подстреленный падает, грудь под пулю подставляет, крылья складывает и о Железные Ворота разбивается, поняла, Липа?
“Нет!” – про себя выкрикивает Липа. И говорит обречённо:
– Да.
И рычит зритель Варавва:
– Да что “да”? А я вижу, что не поняла она. Покажите это вдвоём – живо!
И пока летают на ремнях перед скалами чёрные вороны Вера-Слава-Юра, выплывает лебедица Липа на чёрное озеро – крышку Цилиндра, а с нею бережный партнёр. И переплетаются партнёры вытянутыми руками, как лебедиными шеями, и хлопают по воздуху ладонями, приподняв головы, на коленях стоя – это взмывают лебеди. И пластается Липа по чёрной поверхности – это летит лебедица, в вырей выреяв. И похаживают внизу по палубе злые охотники: чёрный Жо и белый Бо. Беззвучно палят из ружейных палок – не попадают. Махнул чёрный чёрной рукой, досаду показал, за Цилиндр поплёлся, из фляги буль-буль. А белый подскочил высоко, аж завис, и бахнул из палки.
И зазвучало за цилиндром:
– Кр-рах-х!..
Даже тигр Флориан рыкнул из клетки. И качнулась подстреленно Липа на чёрном краю Цилиндра, слыша невесть откуда страшный голос:
– Гаплык!
И так бы оно и получилось, да не так было. Успел молниеносный партнёр: перегнулся Герцог-Герцович над краем, подхватил вниз валившуюся Липу, махом притянул – спас.
Видит Липа лицо собранное, напряжённое, глаза навыкате, горбинку орлиную, губы красные, сжатые. Разжались губы, говорит Герцог:
– Всё в порядке, Липа. Будь впредь начеку. Всегда будь начеку – такое наше дело. Опасное, а как ты думала! А разве в море ходить, например, не опасно?
Вспоминает Липа, как перевернулась на острые камни лодка дяди Филата, как полилась кровь у того из головы, из носа, из ушей: черепная травма. И ещё вспоминает картинку на капитанском мостике: выхватывает прожектор у бурной ночи стену со снимком: яхта тонет, матросы носятся, капитан командой командует, старый лоцман Библию под мышкой зажал, а на туче – просвет. Кто в просвете? Ангел? Показалось тогда: это моё лицо. Кто кого любит – тот и ангел, тот и спасает. Так что же: Герцог меня спас сейчас – так он меня любит? Так он мне ангел?
Но качает головой Герцог:
– Нет, Липа. Не я тебе ангел, а ты мне – дальний свет. Звездой горишь, путь указываешь. Так в Книге написано, старой, мудрой, про всех. Пишется моё имя – читается твоё имя…
“Моё имя? – думает Липа. – Какое имя? Пелагея? Морская? Что ему до моря?”
– Да-да, – кивает Герцог, – и пусть на земле твоё имя – не моё, да и ты как будто чужая, пусть бы мы даже не встретились, а в Книге мы вместе записаны. Эта жизнь – что? Эта жизнь – представление, цирк. Одному нос-бомба приклеен, другого в кабинке перепиливают, третий с тигром обнимается, четвёртый в лебедя или жирафа превращается. Но у каждого есть настоящее имя, и часто человек сам его не знает. А у меня – твоё имя, у тебя – моё.
Не понимает Липа, так думает: “Это он любит меня? Это он хочет признаться? Зачем же такие загадки, и книга какая-то с именами? Пусть прямо скажет, а я прямо отвечу”.
Усмехается Герцог:
– Отвечай, что хочешь. Или совсем не отвечай. Или скажи “нет”. Ничего не изменится: там всё написано. Не веришь? Так скажи “нет”.
Молчит Липа, хочет понять. Всё напряжённее лицо партнёра, всё ярче глаза, и какие-то впалые, будто и не на Липу смотрят, а ту Книгу читают.
– Нет! – выкрикнула.
– Молодец! – Поклонился Герцог. – Так и надо.
– Ты что, этого хотел?
– Не понимаешь, – учит терпеливо Герцог. – Здесь, на земле, всегда “нет”. Потому что каждый здесь – не то, что он есть. В Книге у каждого другое имя, и мало кто его знает. Поэтому здесь пишется “нет”, а там читается “да”. Любое здешнее имя, любое слово означает “нет”. Из всех этих “нет” артист лепит настоящее “да”. Поняла, Липа? Разве ты “Липа”? Это липовое имя. А есть…
Трудно понять Липе. Точно во сне слышит странную речь. И точно во сне – освещается чем-то странная речь. Как будто чужой язык, а я его вдруг выучила.
– Хорошо, я тебе проще... Проще – значит образно, значит опять-таки неправильно, через “нет”. Ну вот: ты у меня – дальняя звезда. Звезду руками не схватишь. А без неё – зачем жить?
Вот теперь понимает Липа. И думает: умный он, многое знает. И объяснить может, если постарается. А того только не знает, что всё так, но наоборот. Липа – и есть Липа, Пелагея, Морская. А дальняя звезда – там, на капитанском мостике светится. Вот теперь всё правильно.
И встаёт Липа на ноги – не лебедь, не кальмар, не жирафа – девушка из Вилково, девушка с толстой русой косой, артистка пловучего цирка, влюблённая в капитана Флориана. Может быть, никогда. Но пусть и так, а это ей – свет в окне. Можно сказать, дальняя звезда.
И по-новому радостно ступает-парит Липа над Чёрным Цилиндром, и не слышит, как бранится краснобородый Варавва:
– Вы мне ещё на представлении такое выкиньте! Тогда лучше ей таки разбиться.
Потом помолчал, красную бороду пятернёй-граблей расчесал и надумался:
– А что, дельная находка!
Ухмыльнулся:
– Возьмём в арсенал. Но не для этого номера.
 

DANSE DE SANG****

Deux guerriers ont couru l`un sur l`autre; leurs armes
Ont eсlabousse l`air de lueurs et de sang.
Ces jeux, ces cliquetis du fer sont les vacarmes
D`une jeunesse en proie a l`amour vagissant.*****

Отрепетировали, свечерело. В смысле: вечер упал, и свечи зажглись. С электричеством что-то случилось, вот и свечи: не сидеть же до ночи всей честной компании вне кают-компании. Тем более, и музыканты пришли – местные, железноворотские, а это что-то. Сам Богдан Звонко с тамбурацким оркестром буневцев. Это здешней Бановины жители: сербы ли, хорваты ли, далматы ли, а сами католики. Пришли, песни на тамбуринах играют про салаши-хутора да кучи-сёла над езерами Воеводинскими. Бряцают домбры-тамбурины звонко, поёт Богдан Звонко – высокий, седой, не одними песнями, а и воспитанием-обхождением изысканным по всей Сербии, по всей Венгрии знаменитый. Он и по-сербски поёт, и по-мадьярски может, и на хорватских двух наречиях за словом в карман не лезет.
Слушает-слушает Липа, голову подперев, да и подумает: должно быть, очень разумное что-то поёт Богдан, хотя и невразумительное. Запели бы такое бессарабские цыгане под липованскими окнами – дали бы им и вина, и рыбы черноморской, и мамалыги.
Только не станет такой джентльмен седовласый под окнами колядовать, а услышит Липину думку, нахмурится и плясовую заведёт. Бряцают-гомонят домбры-тамбурины, прогуливаются по басам гитарным цыганские пальцы, сами ноги в пляс идут. И сплясала бы Липа перед Флорианом, чтобы видел, как ангелы танцуют.
Да прежде неё лихо выбежала на круг огненная Коталин в чёрном вечернем платье, да и пошла выкаблучивать-отчебучивать венгерочку-цыганочку –

Эх-эх-эх-эх –
Васильки-цветочки!
Разбирает сердце смех,
Да мокры платочки! –

– заходила вокруг седой смоли Звонковой. Поклонился учтиво кавалер старой школы, да и сам с вывертом обошёл дважды Коталин:

Эх-эх-эх-эх –
Зимняя дорога!
Завернулась в козий мех
Люба-недотрога!

А Коталин-то в ладоши плещет, очами блещет, каблучками часто стучит, точно тигра бичом укрощает:

Ап-ап-ап-ап,
Щастие с подковой,
Полетел по картам крап,
Выпал туз пиковый!

Смотрит Флориан, как ходит-вертится Коталин, сам догадывается: не для него, не ему Коталин пляшет, не его чарует: а чего его чаровать, когда давно очарованным ходит. Не-ет, это она того скрипача чарует, мима-лицедея подманивает. А тот – точно ни при чём: не глядит на плясунью, белое вино из бокала потягивает, сам в бокале при свечах отражается, Липу там высматривает, а её не видно. Взял бы, как простой человек, поглядел бы на Липу прямо – вот ведь она: головкой русой склонилась, думу русую думает. Но нет, не может он как простой человек, потому как не прост. Не та ему Липа, что здесь, а та, что в хмельной влаге чудится, что звездою незримой над кораблём светится – вот она ему Липа. А Коталин кто ему? Никто ему Коталин: так, тигроводка и танцорка, таких во всяком цирке встретишь. Пусть себе отчебучивает-выкаблучивает, уже отчаиваясь очаровать:

Ох-ох-ох-ох!
Крали трали-вали,
На плетень полез горох –
Вороны склевали!

И, который коньяк глотая, думает Флориан, заводясь цыгански-венгерским мотивом:

Noch, noch, nocheinmal,
Viele-viele-viele!******
Улетела люба вдаль –
Две струны заныли!

И – который коньяк проглотя – воображает Флориан себя цыганом, габсбургски-цыганским королём. Нет, говорят ему домбра и гитара, какой из тебя цыган, какой король, не станет цыган – тем более король – по танцорке-тигроводке по-глупому сохнуть, а возьмёт, да и уведёт, а коли не уведёт, так другую возьмёт, ему ж это – как воды напиться из Дуная: что справа от лодки, что слева от лодки – та же вода. Вот и морочит Флориана немецко-цыганский бес-пародист:

Doch-doch-doch-doch******* –
Басурманский говор.
У цыгана конь издох –
Он украл другого!

И дразнит пьяного Флориана чертовка Коталин, чёрного вечернего платья подол пятернёй приподымая, седого Звонко за плечи обнимая:

Мах-мах-мах-мах!
Что ни выстрел – промах.
Пил у князя в теремах,
У царя в хоромах!

И вглядывается искоса Липа в свечной полумрак, и угадывается Липе, что у Флориана на сердце. И обидно за капитана, как он убивается, напивается, горькой ревностью упивается:

Оп-оп-оп-оп!
Полем-колеёю
Колесом гуляет хлоп
Пред любою моёю!

И сама Липа, сердце Липино горькой ревностью наливается, дичком кисло-сладким с ветки срывается: плюх! И сама Липа вместе с сердцем и со всеми печёнками с места срывается. И пара Звонко-Коталин внезапною Липой разбивается. Поклонился Звонко, отступил, уступил место новой плясунье.
Зыркнула Коталин, фыркнула Коталин, а у самой оборвалось: это ж та, которая в зеркальце моём без спросу отражается! А теперь переплясать что ли хочет?! Герцога на себя перечаровать! Н-нет, барышня, Коталин не перепляшешь! И вихрем алым перед Липою заметалась, словно пыли багряной столб в степи, в жёлтой пуште венгерской перед бурей:

Ой-ой-ой-ой!
Пыли в поле много,
Гонит ветер полевой –
Не дойдёшь до стога!

Идёт, не устаёт Липа, лебёдкой плывёт, кобылкой молодой выступает, вскидавая коленца:

Мэ про фэльдыце гэём –
С горки прэ долинэ.
С другом-сердцем водвоём
Багряней калинэ!

И – сама багряней раскалённой калины, пыльного облака алей, трижды кругом соперницы прошлась, словно вервием ту оплела, по рукам и по ногам спутала-связала.
Скрипка вырвалась-ворвалась – и откуда она у него взялась, у Герцога-друга? – а и вправду друг: попутным ветром погнал скрипач лихо Липу-орлиху, а то сама бы не справилась с врагиней, Коталин-воронихой. Теперь же – держись, Коталин! – всё равно не удержишься: уйдёшь-упадёшь, перепляшет тебя липованка:

Так! так! так! так!
Сердце – солнце ало –
Разгорелся дикий мак
Море запылало!

И уже в глаза глазами вцепилась. Слепнём-оводом неотвязным взгляд на лицо садится. А скрипка – все домбры-гитары-тамбурины переиграла-переговорила. И горит-говорит звезда скрипачу резче смычка, и лучами сердце шевелит, переворачивает. И, задев-погасив свечу, опрокинув стол, на пол падает Коталин и, встав, хочет дальше плясать-сражаться, да уже не может. И уходит-ухрамывает с круга, и гаснут звуки, тьмянеют свечи, молчит кают-компания. Остановилась Липа – а ноги гудят-зудят, ещё битвы-пляски просят. А на губах и глубже – на зубах, на дёснах, на языке, в глотке – сладко-терпко-железно – словно крови попила. А в ушах – дальняя дудка успокаивает-наговаривает:

Ай, Дунай, рай-Дунай,
Рад ли ты обновам?
Лихом нас не поминай –
Вспомни добрым словом!


*  Велемир Хлебников
**  Я занят (нем.)
***  Дунайская горилка (словацк., русинск., венг.)
****  Танец крови (фр.)
*****  Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и стук –
Стенанья юности, растерзанной любовью!
“Duellum”, Charles Baudelaire (франц., перевод Эллиса)
******  Раз-раз, ещё раз,
Ещё много-много раз… (нем.)
*******  Но, но, но, но –
Но-но-но, однако… (нем.)
_________________________________________

Продолжение: http://proza.ru/2011/04/01/775