Письмо

    Лист белый. Строка не ложится. Но я пишу тебе и знаю, что ты никогда не прочтешь это письмо, никогда не услышишь слов, что я так хотела тебе сказать. Будто кричу в пустоту, слышу свое эхо, но понимаю, что звуки дрожащего голоса не пропадут втуне.
    Здравствуй. Улыбаюсь. Глупо? Быть может.
    Когда мне было три или четыре года, я очень любила открывать книжный шкаф, стоявший в комнате отца, и доставать оттуда книги одну за другой, рассматривать и составлять обратно. Это дарило мне неописуемое удовольствие. Я дотягивалась только до нижних полок с деревянными дверцами, а верхние, красивые, где книги стояли за стеклом, оставались для меня недостижимой мечтой. Каждый раз среди пестрого разнообразия домашней библиотеки я находила портрет мужчины и, сидя на полу, долго любовалась на него. Потом звала маму и спрашивала: «Это папин друг?». Мама смеялась в ответ, как сейчас смеюсь я, и отвечала: «Это русский поэт – Сергей Есенин». Но я тогда еще ничего не понимала, и на следующий день вновь звала маму и вновь не верила ее ответу. Во мне крепла уверенность, что на портрете изображен папин друг. Маму это забавляло, она шутила: «Какой, оказывается, папа у нас старый».
   Еще до школы я узнала, кто такой Владимир Ильич Ленин, и со всей неистовостью детского сердца возненавидела его. Зачем я это рассказываю? Надеюсь, ты не в обиде. Когда я немного подросла, то стала называть его  узурпатором. То время прошло. Сейчас я не питаю к нему симпатии и считаю, что он зачернил целую страницу в истории русского народа, но та страстность, с которой я осуждала его, ушла вместе с детством.
    Смотрю на стену. Вновь улыбаюсь. Все тот же портрет висит у меня над кроватью. Уже давным-давно я знаю, что Есенин отнюдь не друг моего отца. Но он занял место на стене рядом с Шумахером, Эйнштейном, Макэвоем и Деппом – кумирами моей наивной юности. Я часто беру в руки маленькой, нежно-голубой томик стихов и в одиночестве читаю вслух. Особенно люблю строки: «Изба – старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины» и «Ловцы вселенной, неводом зари зачерпнувшие небо».
     Я знаю, что ты жил, так же дышал и пил воду из ковша ладоней. Я знаю, ты так же просыпался по утрам, чуть солнце тронет черный небосвод, и слушал гудение стада, крики пастуха и женщин, выгонявших коров на пастбище. Ты так же вставал, когда весь дом был погружен в глубокий сон, и шел бродить по стылой, мокрой от жемчужной росы траве. Ты так же дышал розовой, свежей зарей и ждал наступления летнего зноя. Ты говорил: «Я последний поэт деревни», но нет: теперь есть я. Я выйду в поле, чуть восход осветит нечесаную кромку леса, и буду слагать песни о травах, реках и зеленых кудрях берез. Не волнуйся, я допою. И, может, люди научатся любить все это, видеть ненамеренную красоту в творениях природы.
     Привожу здесь высказывание Сальвадора Дали: «когда Возрождение захотело подражать Бессмертной Греции, из этого получился Рафаэль. Энгр желал подражать Рафаэлю, из этого получился Энгр. Сезанн захотел подражать Пуссену - получился Сезанн. Дали захотел подражать Мейссонье. Из этого получился Дали. Из тех, кто не хочет ничему подражать ничего не выходит». Надеюсь, ты простишь мне неумелое подражание. Я родилась в колыбели деревенской безмятежности. Меня вскормил запах молока и осеннего дыма, вырывающегося из закопченных труб. Я бегала по полянам, жгла ноги крапивой, купалась в сене, и в волосах оставался аромат засохшего клевера. Мне близко каждое твое слово. Если ты разрешишь мне подражать тебе, то, может быть, когда-нибудь из этого получусь я. Ведь даже копировать я буду по-своему.
     Каждый человек несет в себе нечто неповторимое. Подражать в понимании Дали, значит брать дары искусства и совершенствовать их, добавляя что-то свое. Это есть путь развития.
     Я слишком юна, наивна, ослеплена надеждой и гордыней, но во мне есть любовь. Позволь, я допою.



                С уважением, Сергею Есенину.