11. Минус два плюс один - Дунай-Дунай

© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik

ДУНАЙ-ДУНАЙ

Психолирический мюзикл в 12 видениях


Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/876



Видение одиннадцатое. Минус два плюс один

Есть неистребимые звери…*

Февраль
Пассау / Германия

ВИДЕНИЯ, ВОСПОМИНАНИЯ, МЕЧТАНИЯ

Лежит Липа в низкой узкой каюте на узкой низкой койке, лежит-ожидает, что будет. Плавают по потолку видения, воспоминания и мечтания. Выплывает Вилково по зелёным ерикам, остров Змеиный по Чёрному морю, столицы и городки по голубому Дунаю. Волнуется сквозь воды портрет Флориана, утопают в горизонтальной глубине – женихом увезённая соседка Марта, в землю венскую уложенная бабушка Васса. А там, дальше, платками-рукавами машут: строгая маменька Федосея с клироса, лопатобородый огромный дядя Филат с лодки, развесёлый братец Донат с песчаного острова.
Колышется камыш, сам с собою по-камышиному шепчется:
– Шу-шу…
Распевает развесёлый Донат такое что-то, чего сестрице Липе и слышать негоже, не то что вспоминать:

Кака барыня ни будь,
Всё равно её …

И подмигивает охально.
Мугычет на лодке дядя Филат без слов про синее море, как волны бегут от винта за кормой и след их вдали пропадает.
Торжественно ведёт маменька Федосея:

Мой духовный сад,
Как запущен ты…

А что значит запущен? Значит – разросся пышно и вольно, ненасильственно, Липиной души сад над Дунаем. От низовья черноморского, где Вилково, до скал Железных Ворот и дальше по Сербии, по Венгрии, и до самых холмов Баварских, где на трёх реках стал город Пассау. А первая река – славный Дунай, а вторая река называется Инн, а третьей имя Ильц – эта горная, альпийская. С высот падает, снега несёт, Дунаю бега добавляет, так что трудно и рыбе идти против течения.
– Да, – продолжает Герцог-Герцович, – три потока на тебе сходятся, сливаются. Первый – длинный и широкий – это тот, кто повлёк тебя по Дунаю. Ты знаешь, о ком это… И пошла Липа вверх на нерест, и вот – нерестится. Другой, который с  высот, он тебе горнюю музыку несёт. Вот он – перед тобой. А третья река, что с юга – бурная, шумная – врагиня твоя неуёмная.
– А? – отрывается Липа рассеянно от нутра глубокого, да и снова погружается туда, в себя, в воды женские дунайские. Проведёт ладонью по высокому животу, потом глазом проведёт-погладит, притаится, прислушается, улыбнётся: здесь!
– А где ж ему быть? Не пора ещё бегать из дому, по морям-дунаям плавать, в песочниках волтузиться, с дружком за игрушку за ухо кусаться, над прописями кукситься, на крышах-голубятнях в синеву запрокидываться, через ерик башмаки перешвыривать и босиком перепрыгивать, ножками с хвостиками букв давиться, драться-обзываться, гурьбою крысу карать, двойки-пятёрки приносить, коротким окурком за углом школы закашливаться, подружку за косичку тягать, а потом ей записки в портфель писать, а потом на скрипочке учиться-трудиться, а потом безумно влюбиться и со скалы – Железных Ворот – ради неё броситься.
Одним ухом слушает Липа Герцовича, другим – словно стетоскопом – нутро своё слушает:
– Да-да? А дальше?..
Хмыкнет горько Герцович, забормочет сладко:
– А дальше – капитаном станет, корабли поведёт, новый остров откроет…
Откроет Липа внутрь обращённые глаза, раздвинет в улыбке губы:
– И крушения не потерпит…
Замотает головою Герцович:
– Ни-ни, такого он не потерпит. А – говорю – остров откроет, а там девушка живёт… принцесса морская. И наденет он белый фрак, и приколет к нему разные награды, и…
– Поведёт под венец принцессу!
– Во-от. А венец – сказке конец. И пойдёт всё сначала.
Хочется Липе услышать сказку сначала, тем более, что конец такой радостный. Хочется-то хочется, да вдруг из дверей бас краснобородый:
– Господин Герцович! Вы кто тут – артист или акушёр? Вся публика на сцене, тигр вышел, а музыки нет! Музыкант, видите ли, прохлаждается тут, сказки рассказывает. Ну-ка марш на работу, живо!
И гудок за окном:
– Му-у-у!

РЁВ, РЫК, КРИК, ВЫСТРЕЛ

Вышел хмуро Герцович, только Липе тихонько бросил:
– А может, и совсем не так будет…
Не уловила Липа, да едва ли и услыхала. Тем более, что откуда-то уже дудка-флейта поёт – из нутра ли, с Дуная ли. Обо всём том поёт, что друг сейчас рассказывал, и ещё многое прибавляет. Только так поёт-прибавляет, что понимай как знаешь: не то обещанье, не то тревога. Хочется, конечно, Липе верить в обещанье, не слышать тревоги, но… уже раздался сверху, с палубы, скрипки рёв, тигра рык, народа крик – и выстрела удар звуки разом оборвал.
И новый звук – скрипки резче, тигра грознее, паники отчаяннее, а уж дудки Дунайской и подавно громче – пространство потряс: это сама Липа кричит, это роды начались. И доктор Волькенштейн, покинув немедленно то, что на палубе происходит – а там ему делать уже нечего, – не спеша, торопится роженице на помощь. Но прежде к себе в каюту заходит, инструменты собирает, а та пускай покричит: это не тот ещё крик.
А на палубе вот что случилось. Прыгал тигр Флориан через обручи с огнём, на задних лапах похаживал, хозяйку слушался, в общем перед публикой баварской как мог красовался: а поглядите, кто у нас тут самый хищный и самый полосатый, и самый хвостатый, и самый сообразительный, и самый дрессированный, и самый дисциплинированный, и самый-рассамый, и самый у хозяйки любимый. Глядят немцы-баварцы, спортивные старцы, загорелые горцы в оперённых шляпах, жёны в старинно-пышно-ярких юбках – Dirndl называются. Детишки белокурые в курточках и шортиках, ибо хоть и зима на календаре, а на дворе едва ли не лето. Снег – только там, на Альпах виднеется, а в городе Пассау и солнышко греет, и травка зеленеет. Сидят, значит, горцы-баварцы на расставленных рядами стульчиках, на площади квадратной из квадратных плит. Сидят спиною к ратуше, лицом к тому самому водному пространству, в которое три реки слились, а на нём «Венец Дуная» стоит, а на нём представление идёт: тигр выступает. А скрипки-то, в программке заявленной и не слыхать.
– Also, Herr Direktor**, либо с Вас будет взыскана часть стоимости билетов, либо извольте музыку!
– Jawohl***, почтеннейшая публика.
И понёсся Варавва сквозь нуль-пространство в Липину каюту, где Герцович, как уже известно почтеннейшему читателю, оптимистические сказки сказывал. Наорал Карабас на Герцовича, чуть не взашей на арену вытолкал, аж скрипка сама откуда-то взялась. Прищурился Герцог, губы-зубы сжал-сцепил – и заиграл отчаянное, обиженное, гневное, дерзновенное. Так что подумал с недоумением кто-то из публики: это цирк или концерт Паганини? А чем не Паганини? Исстёгивает скрипку бич-смычок, истягивает всю правду из четырёх её нервов: что было, чего и не было. И что будет. И – ой, не так оно будет, Липа, как я сочинял тебе в утешенье! А будет вот как: огненно-гневно-дерзновенно, вечно мгновенно. А потом сначала пойдёт: и новым вывертом смычка, новым последним истязанием разговорил струны скрипач. И того не видит скрипач, что опустила Коталин бич, совсем отвернулась от Флориана – что от тигра, что от капитана. Как на звезду, на скрипача уставилась, кажется, вспыхнет вот-вот рыжею головой-головнёй. И уж безразлично, ей ли пели струны, Липе ли пели: пепел один будет – огонь всё равняет.
Растерялся тигр – огненная шкура, раскалённое око: где же хозяйка, отчего нет приказаний? И что за рёв оттуда, где тот, в чёрном рукою рубит? Рвёт рёв слух тигра, нервы зверю вывёртывает. Оскалился Флориан, задышал оглушённо, ринулся оглашенно. Задребезжало-захрустело-замолчало. И сразу в сотню голосов закричало:
– А-а-а!..
Ожёг хребет бич хозяйкин, да поздно. Махом оборотился тигр – и на хозяйку: на сей раз всерьёз. Но грохотнуло вдруг и ударило в  ухо. И стало тихо, темно и спокойно зверю. Это тёзка – Флориан-капитан – выстрелом с капитанского мостика спас Коталин. А Герцовича не спас: не успел, а может… кто знает?
И, таким образом, стало в нашем романе двумя героями меньше. Но одним больше, ибо помнит почтеннейший читатель, чем занята сейчас Липа у себя в каюте. И, должно быть, рёв, рык, крик и выстрел просигналили ей: пора!
И понимает доктор Волькенштейн: здесь делать врачу больше нечего, а там всё как раз начинается. И распрямляется склонённый над растерзанным Герцовичем седой доктор Волькенштейн, и, не спеша, торопится на Липин вопль. Заходит в кабинет-каюту, собирает инструменты, моет руки: die Reinigkeit ist der G’sundheit Tugend****. И только потом к роженице. Потому что это не тот ещё крик. Но скоро пойдёт и тот, и с добровольною помощью г-жи Зверж, которая первая понеслась к Липину одру, примет доктор Волькенштейн рдяные роды. И будет это здоровый мальчик: 3 кг 600 г веса, 51 см роста. И назовёт новорождённого мать, естественно, Флорианом.
И, услышав о том, сплюнет в сердцах директор цирка:
- Толку то? Флориана им не заменишь.

P. S.

Пришла, конечно, немецкая полиция, разобралась. Как же – взбесился тигр, погиб человек: wer ist Schuld?***** Директор (он отвечает за всё в цирке)? Капитан (он за всё на корабле)? Ан нет: виноватым оказался боцман Йовко Крайнич, он же ответственный за всю технику безопасности. Прости, читатель, не познакомили, так как он до сих пор был вне сюжета. Ну вот: в каждом цирке, где выступают хищные звери, есть специальный брандспойт на случай чего. И на «Венце Дуная» такой брандспойт, конечно, был. Но не сработал. А не сработал потому, что работник – Йовко Крайнич, – сливовицы или там шнапса нахлеставшись, дрых с храпом у себя в каюте. Он и всегда так, по жизни, поступал, а в опасности в принципе не верил. За то и выбран Вараввой в техники безопасности. Растолкали его, из того же брандспойта протрезвили да и забрали. И за преступную халатность 2, скажем, года дали. Или, не скажем, 3. И говорил он потом сокамерникам со слезами возмущения: «Вот она, немецкая правда! Меня ж там даже рядом не было на тот момент!» А другого на его место нанимать не стали. Сказал Варавва: «На хрена нам такой работник!» А чтоб власти не придрались, так записали на эту должность по совместительству сразу двух клоунов – Чёрного Жо и Белого Бо.


*  «Афродита Урания», Д.К.
**  Так вот, г-н директор (нем.)
***  Так точно (нем.)
****  Чистота – залог здоровья (нем.-австр.)
***** Кто виноват? (нем.)
_________________________________________

Продолжение: http://proza.ru/2011/04/01/897