12. Последний Габсбург - Дунай-Дунай

© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik

ДУНАЙ-ДУНАЙ

Психолирический мюзикл в 12 видениях


Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/886



ВИДЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ. ПОСЛЕДНИЙ ГАБСБУРГ

Март
Регенсбург / Германия

горит корабль
и взойти не смеет
кто руки сам себе куёт*

СОВЕСТЬ КАПИТАНА

Итак, приняты Липины роды. Есть мальчик, такого-то роста, такого-то веса. Есть запись в главной медицинской книге д-ра Волькенштейна, умиляется-плачет г-жа Зверж, шипит-изголяется лишённая тигра Коталин, благословляет с далёкой звезды друг Герцог-Герцович, радуется в раю бабушка Васса, улыбается из-за морей счастливая слониха Марта, пуще пущего хмурится потерявший полтруппы директор Варавва. Ухом не ведут клоуны Жо и Бо, а также зажившее как на собаке трио: Слава, Юра и Вера. А капитан Флориан стоит себе на капитанском мостике, в бинокль, а порой и в бутылку глядит, и что он себе думает? Думай, капитан, что хочешь, но того не воображай, будто происходящее на вверенном судне тебя якобы не касается.
– Если хочешь знать – а ты должен знать: оттого и распалась Дунайская империя Габсбургов, что замкнулись вы в эстетской меланхолии, залили слух вальсами, ослепили зрение архитектурой, заплясались до головокружения на балах, а подданных позабыли. Ты помнишь ли хоть что-нибудь о Восточной Галиции, о Далмации, о Великой и Малой Кумании, о Сербской Бановине, о Подкарпатской Рутении? О…
– Оставь меня, доктор! О чём я должен помнить, когда ничего этого у меня отроду нет. Да и на карте ничего такого нет. О чём же ты?
Вздыхает доктор Волькенштейн терпеливо-нетерпеливо, и с лёгким звяканьем распахивает чёрный чемоданчик – а там: не стетоскоп, не шприцы одноразовые, не стенки с ампулами, но тубус бурой кожи. А в тубусе свиток пожелтевший, а на свитке карта, а на карте: и Австрийское эрцгерцогство-королевство, и союзница Венгрия, и Галиции обе – Западная и Восточная, и Трансильвания – австрийское Залесье, и Карпат горбатая дуга, и Богемия с сестрою Моравией, и Далмация с сестрою Истрией, и Словения, и Славония, и Хорватия с добрым куском Сербии, и Дуная лоза многоплодная – ну!
– Недолюбили Габсбурги детей своих, недохолили. А теперь у тебя одно дитя – и ты хочешь так же? Пойми, Флориан, нет в человечестве идеи выше имперской, да люди до неё не дорастают. Так для капитана главное корабль. А ты стоишь на верхушке да киснешь, да коньяком терпким горло полощешь. Schade, Habsburg!**
Мутно-коньячно глядит капитан:
– Na und? Was soll ich nun?***
– Frage dein Gewissen!****
Добудился-таки доктор до капитанова сознания (или, допустим, совести). Дохлебнул-таки Флориан коньячок до донышка. Потому что не по-наслышке знал, как обиден донный недохлёб поутру бывает. А особенно, если вдруг не проснёшься. Дохлебнул и решительно двинулся вниз по лесенке, преувеличенно твёрдым шагом вдоль по палубе, в каюту вошёл, аккуратно повесил китель, разделся до нижнего, отбросил край коечной постели, и улёгся – как смолоду научен – руки поверх одеяла. И только фуражка на голове*****.

ФУРАЖКА

А фуражка на голове – не последнее дело. Не даёт она человеку забыться. Спит сердце, спят печёнки-селезёнки, не шевелятся руки-ноги, а мозги-то знают: не объявлен отбой. И думают мозги: а и правда – вон какая карта была! Вон какую страну распустили!
Но ведь есть такая теория – пульсирующей вселенной. Малое-малое ядрышко, ни пространства в нём, ни времени. Одно слово – сингулярность. И вдруг… Взрыв, накал, рост, разбег, образуются туманности, разверзаются между ними пропасти – то ли с эфиром, то ли с морем частиц квантово-кварковых. Разлетаются галактики аж до красного смещения, разгораются светила – красные гиганты, белые карлики, Белый Бо, Чёрный Жо. Отвердевают планеты, по некоторым текут воды. Заводятся в водах инфузории в туфельках, амёбы в белых тапочках, гидры кишечно-полостные, медузы жегучие, рыбки золотые, скаты электрические. Жабы в жабо выползают на сушу, ихтио-плезио-птеро-бронзовозавры… Потом ледник надвигается, мамонты крутыми бивнями грозят – кому? Человечку-невеличку – худенькому, голенькому, но уже умненькому. А наберёшься тут ума: справа мамонт с двумя бивнями, слева – мастодонт с четырьмя, со спины – носорог волосатый: вот-вот под зад подденет. А навстречу:
– Да кто у нас такой хищный, да полосатый, да саблезубый? А как тебя зовут, тигр-р-ра?
– Р-ра, а я не знаю…
– А я вот знаю: Флориан тебя зовут. И меня Флориан. И мы братья. И ты трогать меня не моги, несмотря на мой маленький рост.
Ну, вот и усовестили тигра. Погоди, бра, ты у нас ещё по арене попляшешь, через кольца с огнём поскачешь. Ну, с мамонтом вообще просто: с виду-то он грозен-грозен,  а попробуем его копьецом, так скоро и вымрет с потрохами, аж самим жалко будет в музеях его осматривать. А вот и Прометей с огнём пришёл: вот гость-то дорогой! И пошла у нас в пещерах жизнь новая: что ни день, то балы, музыка, вальсы венские, сосиски дебреценские, науки разные, телескопы всевозможные. Кеплеры-Коперники, Ньютоны-Клапейроны, Бойль, Тире и Мариотт. Однако – с юга турки прут: Аллах-акбар! С востока татары-московиты. С запада – тигрище-Бонапартище. С севера – железный князь Бисмарк: др-р-р! Н-да, все люди братья, но… В общем, без империи дело не пойдёт. Сожрут без империи. Братья-то братья, и братские чувства самые древние. Ещё Каин и Авель… Итак, строим державу. И соседи строят, а как же. Так и соседям безопасней.  А коли зазеваешься… Вон чехи зазевались, да и стали нашей провинцией – Богемией. Венгры чуть зазевались, да чуть под турок совсем не попали. И пришлось их потом вызволять да и присоединять. Поляки в 18-ом веке сильно зазевались, так что необходимость возникла их разделить – с теми же железными пруссаками да татарами-московитами. Ну и мои деды-прадеды тоже в конце концов зазевались… Не то бы… да, на другом бы я стоял теперь капитанском мостике. Всё так, доктор, всё я понимаю, но. Не. Понимаю. Какое. Мне. Дело. До этого. До этого теперь! Как да и зачем мне присоединять Венгрию, когда я и с одной венгеркой толку не дам?
- Продолжился твой род. Пришёл в мир новый Габсбург. А если кесарский род не пресекается, то и империя не потеряна. Ступай, капитан, встречай наследника. А венгерку забудь!
- Забыть? Нет, доктор. Дай досказать. Знаешь: перед тем, как замолчать, надо же поговорить. Слушай: у меня на «Коталин» лоцманом служил удивительный старик. Я не знаю, сколько ему лет, а в паспорте моряка – дата рождения фантастическая, повторять не буду.  Обошёл он все океаны, все порты, и, разумеется, в Индии был. Сам строгий кальвинист, с Библией не расставался, но и чужими религиями весьма интересовался. Считал, будто каждому верить во своё предназначено – именно предназначено. И все пути, и маршруты, и где кораблю затонуть – тоже всё предначертано. Среди прочих историй рассказывал о буддийском аде. Представляешь: есть там такие существа – великаны с крохотными ртами. Тела у них – ну, скажем, с орбиту Юпитера – знаешь эти немыслимые индийские размеры и числа. А ротик – меньше воробьиного. И терзает несусветных гигантов несусветный же голод. И раз – один раз! – в 35000000 в 35 степени адских лет прилетает к голодарям птичка зарянка и вкладывает в каждый ротик по маковому зёрнышку риса…
- Ты заговариваешься, Флориан. По маковому или по рисовому?
- Ах, да какое мне дело – по маковому или по рисовому! Иногда, доктор, ты превращаешься в невыносимого педанта. Суть в том, что миф о вечно голодных гигантах – не что иное, как притча о человеческом счастье. Человек получает его…
- Понял, понял: в час по чайной ложке, в год по три таблетки. За 15 минут до еды. Перестань ныть, Флориан! Голодный гигант, вечно жаждущий счастья, а взамен – только коньяк! Иди, принимай наследника: делай, что должно – и будь что будет.
- Странно, доктор. Ты говоришь, как тот старый лоцман.
- Ну что ж – тем лучше для него. И если уж ты Флориан фон Габсбург, то вставай-ка ты, капитан, с покойного ложа и, как есть в фуражке, проверять ступай, что на вверенном судне деется: вставай, вставай, не ленись, туда-сюда повернись, из фляжечки похмелись – и шагом марш в ту каюту, где событие.
Идёт капитан по палубе, жесть босиком осязает, в Липину каюту без стука входит. А сам вспоминает: а брюки? а мундир? Потом так думает: главное в человеке – что? – Голова. Голова одета? – Одета. Стало быть, и сам не гол. Тут проскочила между ног малая звероформа – г-жа Зверж – и остался капитан с Липой наедине. Э, нет, наедине больше не будет.
Протягивает Липа с койки капитану Флориану младенца Флориана:
– Я знала, я ждала, он твой.
Глядит капитан: конечно, мой. И китель на мальчике, и сапожки, и кортик на ремне. Только фуражки нет. Ничего: вырастет – нарастёт! И кивает Флориан Флориану:
– Ну, расти, бра, капитаном будешь.
И тут похлопывает капитана по погону твёрдая дружеская докторская рука:
- Задремал ты, что ли, капитан? Проснись – горит корабль!
- А?!  - мгновенно оклёмывается капитан.
Глядит: фуражка на месте, мундир на месте, сам на месте – на мостике капитанском, а внизу-то – пожар.

ВАЛГАЛЛА

Известно читателю, что тигра не стало? Известно. Сказали мы, что успел зверь загрызть скрипача? Сказали. Дали знать, что Липа не в состоянии работать на арене? А как же. Ну и, спрашивается, кто остался на трубе? Да директор же, да Варавва же, да понятно же, что с его-то характером, да ещё осиротев – последнюю бабушку схоронив – отдался наш с вами Карабас любимому делу с особым пылом. И что же? Зверь не ревёт, скрипка не поёт, Липка не пляшет – а от зрителя отбою нет. Потому – чудеса на палубе. Чудеса в решете: в прямом смысле в решете, потому как черпает Варавва решетом воду прямо из Дуная, жесть палубную поливает – пальма вырастает. Да пусть бы уж пальма, а то вместе со скалой. И жарко. Термометр на стенке +54 так и показывает, и это в марте-то месяце посреди Европы: близ Регенсбурга, что близ Шварцвальда, на самом северном изгибе Дуная. Но не успеет иного зрителя хватить тепловой удар, как глядишь – южная пальма уже не пальма, а как раз уже северный кедр, и лёд его голову кроет, и вязкий сугроб у ног. А на термометре: –40 как минимум. И ветры воют. Но во все тяжкие пускается фокусник: махнёт цилиндром – и уж ни севера, ни юга, только на гряде лесистой правобережной – Парфенон возвышается. Наденет цилиндр иллюзионист – приглядишься: а то вовсе не греческий Парфенон, а как раз древнегерманская Валгалла величается: замок, где души живут убитых викингов******. И уж так сделает волшебник, что все глаза через Дунай перенесутся Валгаллу осматривать, вокруг белых колонн порхать, изваяниями мраморными любоваться.

ПОЖАР

Так вот о пожаре. Вернул волшебник зрителя из Валгаллы на пристань, вынул из цилиндра зажигалку, да и поджёг себе красную бороду. Проделывал он это сотни раз и в разных местах: борода горит, дым идёт, а потом – раз и просто светится. И цвет по радуге меняет. Так бы оно и на сей раз было, да не так получилось. А потому не так оно получилось, что после рождения у Липы маленького Флориана совсем злой стала Коталин тигролишённая.
Видите ли: была у Вараввы специальная волшебная зажигалка, чуть не из самого Иерусалима. Чиркнет, бывало, чародей – всё горит, ничего не сгорает. Однажды с пожарной командой случай ужасный был… Ну, да сейчас не об этом. Сейчас вот о чём: решил директор Варавва, что такой артистке, у которой номер пропал, да ещё характер конфликтный, да ещё и кокаинистка, кокаина за счёт фирмы выдавать больше не стану. И не стал: у Вараввы слово с делом всегда об руку шло. Коталин: ах так! Так заберусь же я, думает Коталин, в твою волшебную каюту, да выкраду твою волшебную зажигалку, а взамен положу простую, и гори она красным пламенем – твоя борода! А поскольку у Коталин рыжей тоже умысел с деянием не расходились, то…
То чиркнул чародей зажигалкой по бороде, а та возьми да и вспыхни красным пламенем. И в том ещё коварство Коталин, что ответственные за технику безопасности Белый Бо и Чёрный Жо сперва и не догадались, что и впрямь загорелся директор. И затеяли клоунаду с бранспойтами: Бо опрокинулся, Жо свалился. Бо кричит: «Пожар!» Жо орёт: «Горим!» Вода из одного брандспойта бьёт по зрителю, а из другого – залп за реку по Валгалле. А где Варавва красную бороду жёг – одни угольки да чёрные ботинки остались.
От рукоплесканий – земля ходуном, Дунай из берегов, птицы ночные носятся. А корабль горит.
Перенеслось ветром пламя на 5-метровый чёрный цилиндр, а там же вся пиротехника! Тут и грохнуло, тут и рухнуло. Опрокинулся капитанский мостик, полетел на палубу Флориан вместе с доктором Волькенштейном. Визжат-катаются по палубе клоуны, гимнасты, малые звероформы. Гибнет в панике команда.
А что же поджигательница, что же Коталин? Ведьмой хохочет на покосившейся палубе, рыжей гривой в рыжем пламени рыжеет, орёт что-то безумное – да всё по-мадьярски. Грохнуло ещё раз – вот и не слышно Коталин.
Тут и до зрителей дошло: кинулись пожарников звать – а те:
– Знаем его фокусы, был уже случай: мы приехали, а он из-за излучины выплывает со всеми своими тиграми…
Задыхается в каюте Липа, дитя спасает: завернула в одеяльце с головой, положила в корзинку – ту самую, с которой из Вилково бежала. Ладонями выдавила иллюлюминатор, да и спустила корзинку на воду, а сама следом. Скрутила Липу судорога – да и ко дну, Пелагею Деву МOрскую помянув. А корзинка – вниз по течению, в сторону Вилково. А над ней – над корзинкой – поёт флейта Дунайского Дудочника, хранит маленького Флориана.
Не бойся за него, читатель: очнётся большой Флориан – капитан – посмотрит: горит корабль, погибает народ, и ничем уже не поможешь. Это – как с империей.
Но… был ещё кто-то. Но… но было что-то… о чём-то вспомнить надо… А! Я ведь так и не дошёл… не побывал… не признал… был, но как-то не так. Нет (махнул рукой), не был.  И – сквозь огонь, в воду и дым – зашагал-зашатался капитан по палубе, в нутро корабельное нырнул – для малого Флориана колыбельное. Сунулся в Липину каюту, видит: выдавлен иллюминатор, дунайский ветер дым в дыру выносит. А Липа? И чует Флориан: только что. И бросается в дырку вместе с дымом, что дунайский ветер выносит. Глубоко нырнул – даже показалось на миг, будто сейчас он, подросток, римскую монету найдёт, и похвален будет воспитателем – вечно старым доктором Волькенштейном. И всё пойдёт сначала. И вот, читатель, это тебе под конец поучение: пока он так мечтал во влажных недрах дунайских, пока воображал, миг роковой пробежал – утонула Липа. Так что лирика лирикой, но не забывай о жизненной драматургии. Мы в том смысле, что оно и в жизни так: позабылся – потерял. Кто не успел – опоздал. А кто опоздает – заблудится. А если уж забываться, то сразу и насовсем. Не получилось у Флориана. Нырял-нырял, да и вынырнул. Без Липы и без монеты римской. Вынырнул – слышит: дудка звучит. Видит – корабль догорает. Куда плыть? К берегу? Стоит ли?
– Нет, не к берегу, – говорит дудка, – а во-он за той корзинкой.
И плывёт Флориан за корзинкой, плывёт-догоняет…

ПОСЛЕДНИЙ ТРЮК ВАРАВВЫ

И на фоне оставшегося здесь навсегда остова гиганта-корабля, и в его тени лежит маленький каменный квадратик без креста, и написано на нём вот что:

Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt es dem andern gestehn;
Sie sahen sich an so feindlich,
Und wollten vor Liebe vergehn.
Sie trennten sich endlich und sahn sich
Nur noch zuweilen im Traum;
Sie waren laengst gestorben,
Und wussten es selber kaum.*******

И подходит к маленькому квадратику-надгробью дама в соболях и под вуалью, и роняет на него серебряное колечко – слезу. Постояла, поклонилась – отошла. Куда! С другой стороны могилы подходит Варавва – цилиндром чернеет, бородой пламенеет:
- Здравствуй, Урсула!
Вздрогнула Урсула, взглянула Урсула, ахнула Урсула:
- Ты всё со своими фокусами?
Ухмыльнулся Варавва, осклабился Варавва:
- Ну, понимаешь, характер не скоро стирается.
Сбросила Урсула вуаль, ладони протянула к Варавве:
- Так ты жив? Так ты здесь?
Развёл руками Варавва:
- Трюки великих иллюзионистов необъяснимы. Я здесь. Сейчас.
Переступила Урсула похоронный квадратик, приблизилась к Варавве:
- Я же знала: куда тебе деться!
Развёл руками Варавва:
- Трюки великих иллюзионистов необъяснимы. И, однако, трюк есть только трюк. Увы…
Снял Варавва цилиндр, собственной могиле поклонился,
Бросилась Урсула к Варавве, свесились меховые рукава, ан нет. Вновь развёл руками фокусник, да и растаял. Стоит Урсула над могилой, сметает рукавом снег, повторяет:

Sie liebten sich beide, doch keiner…

Меховым рукавом сметает снег с могилы и видит совсем другие слова на плите:

Ein Fichtenbaum steht einsam
Im Norden auf kahler Hoeh.
Ihn schlаеfert: mit wiesser Decke
Umhuellen ihn Eis und Schnee.
Er traeumt von einer Palme,
Die, fern im Morgenland,
Einsam und schweigend trauert
Auf brennender Felsenwand.********



*  Ю.Р.
**  Стыдно, Габсбург! (нем.)
***  Ну и? Что мне с этим теперь? (нем.)
****  А что тебе совесть подсказывает? (нем., букв.: «Спроси своё сознание»)
*****  Видела бы его бабушка Васса!
******  Ну, тут подыграли фокуснику история с географией: в самом деле, стоит под
Регенсбургом да над Дунаем такой дворец, что Валгаллой называется, а сам на
Парфенон похож. Знаете, начало 19-го века, ложноклассический стиль в
баварской архитектуре.
*******  Любили оба, признаний
Упорно не говоря,
Сердились оба, готовы
Прогнать любовь за моря.
И вот расстались. Видались
Нечасто, во сне пустом.
Давным-давно скончались,
И вряд ли знали о том.

(нем., Heinrich Heine)

******** Над приполярным кряжем
Высится кедр одинок.
Лёд его голову кроет,
Вязкий сугроб у ног.
Снится ему, что где-то
В выжженной стороне
Стоит над скалою пальма
И видит его во сне.

(нем., Heinrich Heine)