Москва - Ессентуки

30.03.11

Прекрасный возраст отчужденья... Ах, я помню этот год! За окном по-осеннему знобил холодок, дома было сумрачно и по-тоскливому пусто, а меня не отпускал затянувшийся сплин. Но в одночасье все изменилось... Впопыхах, пробившись сквозь очередь, мне удается получить паспорт за день до отъезда - тем и ограничиваются мои воспоминания о последних часах, проведенных в столице. Однако порой еще всплывает в памяти: заднее сидение такси, главная площадь Казанского вокзала и неистовое желание как можно быстрее добраться до вагона, бросив на мякоть кресел саквояжи и свои тела, одолеваемые колко разливающейся по нервам сонливостью.
Свешиваясь со своей койки, я уплетал морских гадов и плесни в голубом сыре, запивая яства «полусладким». А поезд яростно рвал утреннюю дымку и уносил, уносил нас все дальше и дальше, в неизвестные нам доселе края – точно мы от кого-то скрывались, чтобы раз и навсегда покончить с шелухой теперь уже прежней жизни. Часто раздавался беззаботный смех. Тревога, счастье и надежды – все смешалось в одном шипучем золотистом бокале.
Лишь к вечеру мы обнаружили, что бесследно исчез бумажник с последними «кровными» – кабы не остался он в Москве в кармане того подозрительного носильщика, утром выделывавшего перед нами – неряхами -  реверансы.
В объеме стекол, точно в блюдцах, сворачиваясь, эктоплазмически текли призрачные огни. И эти огоньки походили чем-то на сотню порхающих мотыльков – они плевались фосфором и сжигали зрачки. Крапал дождик, не унимался порывистый ветер, а из серебристого «Яблока» доносились песнопения в исполнении «Жуков». Казалось, что и ветрогон, и объемный шум музыкальных полотен, окрашенный в цвет зонтиков, намокших под пасмурным небосводом Ливерпуля - это две сопряженные волны, два ментальных потока, поминутно звучавшие в унисон, нарастая и угасая, изворачиваясь и вальсируя, словно спиральки ДНК, устремившиеся лишь в одном направлении – в бесконечность…

«Фри эс Бёд – Итс ве некст бест Фин’ ту би...»

Так и журчали они, пока в жилистых микросхемах плеера не перестал бежать ток, а намаявшиеся веки самопроизвольно не сомкнулись.
…И грезилось мне, словно плутаю я где-то в чистом поле, а вокруг лишь сплошная лесополоса. И набредаю я на утопающие в некошеной траве железнодорожные пути. Поодаль от них был и перрон – заброшенный, пустой. Удивительно, - подумал я, - и зачем в этом Богом забытом месте кому-то необходимо останавливаться? Вдруг чей-то стремительно приближающийся рев нарушил тишину. И вижу я, как с нечеловеческой скоростью несется обезумевший поезд. Настигая меня, она не вписывается в крутой поворот, сходит с путей и с громким скрежетом переворачивается, дымясь. Когда дым рассеялся, а предрассветная влага затушила пожарище, стало ясно, что злополучную машину точно на две части разорвало: одну занесло в кювет, а другой, уцелевшей, удалось устоять на прохудившихся рельсах. Но пассажиров я так и не обнаружил: ни заживо погребенных под металлическими ошметками, ни чудом выживших…
Неожиданно ударила краска, разверзнувшееся надо мной бескрайнее пространство закружилось, и сон сменился неясными, с каждым мигом угасающими образами, очертаниями, тенями, пузырившимися сгустками света, разрозненными обрывками фраз, а затем и шумом, как в морской раковине отзывавшимся гулом в моей голове. Вскоре исчез и он, и ко мне вернулась привычная чувствительность, а вместе с ней – частично - и рассудок.
Не гнувшимися и похрустывающими спросонья пальцами я ощупал скомканную, взмокшую подо мной подушку, и открыл слипшиеся, еще застланные послесонной дымкой глаза. Сбрасываю со лба и носа немного колющий кожу локон сальных волос, легонько приподнимаюсь на локтях. Вижу - трясущуюся на рельсах комнатушку освещает лишь крошечный квадратик света, пробивающийся сквозь дверную щель. Слышу – кто-то затянулся сигареткой, затем недолго постоял в коридоре нашего вагона, облокотившись на перила и заглядывая в близорукую темь ночи. С соседних коек доносится мерный храп. Я перевернулся набок, и материальный мир вновь перестал для меня существовать…
В половине девятого стал заниматься хмурый рассвет. Поневоле отставая, озоном заструилась и дышма, проникнув в наше купе сквозь створку небрежно приоткрытой форточки. По низам витал туман, дымчато курясь над жухлой степью. Гудела голова и прихлюпывало в ушах, словно мы поднимались в гору. И верно – вдали зазмеился горный хребет, обрамивший своими многочисленными горбиками томно скрежетавший небосклон, блекло низавший редкие сучья острых древ. Эти горы предварили другие – зубастые ущелья Чегема и заснеженную лысину Эльбруса, на которую мы так и не попали. Вместе с тем они предзнаменовали и будни – иные и ни на что не похожие…

Ах, я помню этот год!..