Бостон. отрывок из дневника

12.07.1992 г. ...Сейчас в Бостоне идёт дождь, я сижу за столом в двухместной каюте, куда меня перевёл капитан вместо проштрафившегося начпрода, которого поселили на моё место, в матросский кубарь. Через открытый иллюминатор дышу прохладной сыростью, особенно приятной после долгой душной жары, смотрю, как дохнут тараканы, проползая сквозь американские ловушки, периодически выметаю их веником, но им, паразитам, наверно не будет конца – так много развелось их во время прохода по неимоверной жаре тропических широт. Вспоминаю, как появились у нас эти тараканьи ловушки.
 
В Нью-Йорке, во второй, кажется, вечер возникла в каюте дама лет шестидесяти в сопровождении то ли мужа, то ли друга, по виду – младше её лет на десять. На уверенном русско-украинском, с крепким, приобретённым американским акцентом дама спросила: «Мени, зараз, сказалы, шо тут есть мен. Правильно?» - «Ту менс, миссис» - я указал на соседа по каюте. «Ай! Но! Но! Не есть правильно. Мени трэба камермен. Ес?»

Спутник её топтался у дверей, загадочно и глуповато улыбаясь. И в эту минуту с дальнего конца стола твёрдой и уверенной рысцой пробежал таракан. Дама чуть не подпрыгнула, захлопала в ладоши и закричала радостно, будто увидела старого, давно не виденного друга: «О! Кукарача! Кукарача! Сорок рокив нэ бачила!»

«Можем предложить на развод», - тут же нашелся сосед мой, рефмеханик Виктор.
 
Завязался разговор. Дама, – эмигрантка с Западной Украины -  Мария Могилина («здесь я – МогилИн; бить надо последний слог»). Живет в Нью-Йорке с 1949 года, есть взрослая дочь, с ней её новый муж – американец. (Она потрепала его по шее, ну, точь-в-точь, как треплют молодого жеребчика, только что приобретённого на шумных торгах).

Мы с Виктором многозначительно переглянулись. Мария сходу перехватила наш взгляд – ну, бой-баба! – ласково и примирительно приобняла своего «Джона», чмокнула куда-то в нос и весело сказала, совсем почти по-русски: «Не хочет учить язык, коханый мой».

На следующий день я часа два таскался по украинским судам, пришедшим вместе с нами, и снимал под руководством Марии Могилиной интервью членов экипажей, которых Мария долго уговаривала и объясняла им, что говорить надо на украинском, хвалить развал Союза, «освобождение» Украины и наступление «Новой эры «нэзалэжности».

Интервьюеры часто сбивались на русский язык, путались и несли такую околесицу, что Мария, стоя с микрофоном, краснела и мотала головой.

Вся эта катавасия нужна была для отчета какому-то Украинскому эмигрантскому союзу, (не знаю правильного названия, но смысл такой). Много раз я обругал себя, что связался с этой грязной политической стряпнёй, и не раз представил себе, в какую неприятность вляпался бы, будь на дворе старое время.

Неожиданной была расплата за работу. Мария со своим «Джоном» (совершенно не помню имени американца, а потому беру в кавычки условное) пришли вечером, похвалили за работу и притащили несколько пакетов со всякой всячиной. Среди кондитерской чепухи в разноцветных пакетиках и коробочках, пары огромных арбузов, двух пакетов больших и очень спелых, распираемых изнутри соком плодов манго, был полный пакет антисептического мыла и два или три пакета ловушек для тараканов.

Витя сосед, когда вытряхнули на стол мыло, от души расхохотался: «Утрись, немытая Россия!» Мне почему-то было не до смеха.

16.07.92г. Вспоминая миллионную толпу жителей Бостона, провожавших нас, с сожалением подумалось: пройдёт ещё пятьсот лет, и вряд ли кому-нибудь будет интересно знать, что вышли мы из Бостона сегодня в полдень, что ветер был никакой, и потому уже вечер, а парусный «крейсер» наш всё  кружит и кружит на месте, пытаясь поймать всеми своими парусами едва уловимые крохи летучего воздуха среди почти полного штиля. И это очень похоже на старт в Генуе, когда чуть ли не три дня мы висели под итальянским берегом, никак не желая с ним расставаться по той же самой причине – отсутствие ветра.

Да что там – пятьсот, думаю я, глядя на узенькую полоску берега с неровно торчащими зубьями небоскребов, уже через десять лет никому не будет интересно знать, как тепло провожали нас американцы, всем городом, кажется, вышедшие на берег простится с парусной регатой. Восторженные до пучеглазия (в смысле – любящие искренне, и не очень удивляться всему подряд, оставаясь, между тем, ребятами - себе на уме), немного странные, но, в общем-то, милые люди.

Они не такие, как мы, но это-то и хорошо. Нам есть чему поучиться у них, а им у нас, но они учиться у нас не хотят, потому что чувствуют себя довольно уверенно и в мире, и в своей стране, и внутри себя.

Мне показалось, что они немножко не любят думать, но очень хорошо умеют делать, а потому живут прекрасно (в материальном смысле), но, на нашу мерку, с духовностью у них не всё в порядке.

Беда в том, что материальность их на виду, её можно посмотреть и пощупать, она настойчиво кричит о себе превосходными дорогами, шикарными  домами, автомобилями, одеждой, продуктами и прочим потребительским излишеством, от которого ломятся их магазины и жилища.  Духовность же наша находится в совершенно другой, эфирной, я бы сказал, сфере. В её незримые преимущества входить сложно, как сложно войти и постигнуть четвертое измерение. И, кажется, именно для этого припасли они, практичные американцы, весьма аргументированную поговорку свою: «Если ты такой умный, то почему же такой бедный?» И нам, по-моему, крыть здесь нечем. Вякнуть, что ли: «Не в деньгах счастье»? Да не звучит оно как-то при наших-то заплатах (не обязательно исправлять на «зарплаты»). Тут лучше всего привести слегка перефразированную библейскую цитату: «Блаженны духом нищие, ибо их есть Царствие Небесное», и закрыть тему. Душа и тело, братья вы мои дорогие, американцы разлюбезные, в вечном противоречии состоят. А истину один Господь ведает. И кто здесь прав, в этом не стихающем, хотя и безмолвном споре?..

Смотрю нью-йоркскую плёнку и вспоминаю жаркий, солнечный день 5-го июля.

Парад в Нью-Йорке для меня был похож на боевую  атаку. С камерой наперевес, будто с автоматом, ломился я по Бродвею сквозь плотную толпу, стоящую на тротуарах, прорывался через полицейские заслоны, уговаривая грозных мужиков в форме на никаком английском: «Скюз ми! Айм шип Седов! Айм раша камермен!»

Пропускали. Что странно – пропускали. Наши в подобной ситуации в шесть секунд «ласты» заломили бы и пинка дали.

А по центру Бродвея длинной и пестрой колонной, напоминающей советскую первомайскую демонстрацию, шагали экипажи парусников из разных уголков планеты.

Ни конца колонны, ни начала её я не видел. Наши шли где-то в середине. Первыми – два курсанта: один со знаменем, непривычным пока ещё триколором, другой с транспарантом названия судна; за ними - руководители практики Брандт и Глущенко, а уже за ними – остальные курсанты.

В пылу погони за колонной я успел-таки сделать одно интересное наблюдение. Впереди «седовцев», печатая чеканный шаг, шла команда немецкого парусника «Гор Фок». В отутюженной, изящно подогнанной форме, подтянутые и вышколенные, безукоризненно и чётко выполняя команды своих командиров, немцы шагали с невероятной похожестью на знакомые нам по кинохронике тридцатых-сороковых парады их дедов.
Американская же публика, как ни странно, встречала колонну немцев гробовым молчанием, даже как бы отводя взгляды. И здесь я абсолютно искренен, свидетелем тому – видеозапись.

Следом же топали наши. Именно топали, в отличие от чеканного шага немцев. И особенно заметно это бросалось в глаза после очередной остановки колонны, когда вместо строевой команды нашим курсантам наши штурмана – руководители - совсем по-семейному, размахивая руками, покрикивали:

«Так, быстренько, быстренько! Пошли–пошли–пошли!»

И форма-то у наших – в полнейшем контрасте с немецкой: такой-то она казалось затрапезно-мешковатой, такой-то неряшливо-измятой, будто там, за океаном, на милой Родине нашей об утюгах ещё и слыхом не слыхивали. А уж если говорить о строевом шаге!..
Песня такая была полублатная: «У них походочка, как в море лодочка, и клёши черные метут асфальт!» 

Ну, точно медвежата.

Но!..

По всему маршруту движения колонны, как только появлялись русские моряки, – возникала в многолюдной толпе, стоящей на не очень-то широких тротуарах известной на весь мир улицы, волна аплодисментов и восторженных криков публики, запрудившей в этот день Бродвей:

«О-о, раша! Браво! Раша! О`кей! Раша!.. Вэри! Вэри!!»
 
Так и шли мы до самой мэрии, где состоялось награждение победителей и участников регаты,  встречаемые и провожаемые бесконечной волной искренней радости от встречи с русскими моряками. И каждого из нас хоть немного, но распирало чувство гордости за принадлежность к великой стране «Раша». И чувствовали мы себя, в отличие от немцев, среди друзей и союзников, рядом с которыми, пусть не мы, но отцы и деды наши, спасая мир, делали когда-то одно большое, общее дело. И даже то, что с чьей-то «вражеской» подачи при награждении экипажей с трибуны мэрии прозвучало: «Седов»! Латвия», не испортило нам настроения...
          
…А вечер сегодня действительно хорош: тих, прохладен, безоблачен, и солнце садиться медленно, полого, почти по северному.

Как, всё же, привык я к северам нашим, к милым, длинным вечерам, когда после захода солнца ещё долго светится западный небосклон скромными, пастельными тонами, и день не торопится покидать землю, и хочется побыть в нём, подумать о чём-нибудь хорошем, постоять в тишине, молча покуривая…



Полный текст здесь:

http://www.proza.ru/2010/01/07/557