Конец Дантеса. Как это было на самом деле

        В 1895 году я был совсем ещё мальчишкой, семидесяти шести лет от роду. После ранения на дуэли, я был вынужден уехать из России на лечение за границу и, волею судьбы, оказался во французском (а в те годы немецком) Эльзасе. Немного подлечившись, я часто прогуливался  по знаменитой Винной дороге, наслаждаясь живописнейшими видами гор и долин этих чудеснейших мест.
        Однажды, сидя в небольшом кабачке, недалеко от городка Сульц, я обратил внимание на похожего на бобыля высокого старца, обладавшего великолепной выправкой. Он сидел за соседним столиком и, видимо, предавался приятным воспоминаниям. Что-то знакомое почудилось мне в его облике.
        Я попросил хозяина принести мне ещё бутылку "Сильванера", чтобы легче было вспомнить кто он. Выпив два стакана  великолепнейшего белого вина, я вдруг отчётливо вспомнил этого человека с врождённой способностью нравиться всем с первого взгляда; этого фата, отличавшегося слабостью хвастать своими успехами у женщин. Тогда, на Чёрной Речке, он был намного моложе и взгляд у него был намного нахальнее, но это несомненно был он – Жорж Дантес, убийца всего нашего.
        По мере опустошения бутылки, злость моя становилась обратно пропорциональна содержимому. Я вспоминал повисшую, как плеть, руку поэта, мучительную боль у него на лице и откатившийся в сторону пистолет после рокового выстрела этого господина. В конце концов я не выдержал и, слегка исказив голос до загробного, обратился к нему:
       - О чём думаешь, убийца?
От неожиданности он вздрогнул, но, быстро взяв себя в руки, повернулся ко мне лицом. Да, это был он – волнистые волосы были седы, взгляд несколько потускнел, но был так же надменен, губы сжались в узкую полоску и выражали презрение. Ничего, я собью с тебя спесь!
       - Так о чём думаешь, убийца, - повторил я.
       - Не имею чести быть с вами знакомым, молодой человек, - проговорил он нетвёрдо.
       - Не узнаёшь меня? Да, тогда, пятьдесят восемь лет назад, я был юнцом, помощником Данзаса. Имя моё Макар, а фамилия моя тебе никогда уже не пригодится, поскольку я вызываю тебя на дуэль, Похоронивший надежды на лучшее будущее России! – тогда я был молод и горяч. – Возможно мой образ стёрся у тебя из памяти, но сегодня я напомню тебе его лучшие черты!
        Я решил сыграть на его природной гордости и ждал, что он не решится отказаться, несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье. Так оно и вышло.
       - Так ты тот малыш, что подавал нам пистолеты? – Дантес усмехнулся, - ну что ж, я согласен. Но помни: я никогда не проигрываю! Даже в "очко", баскетбол и "пристенок". Отдаю тебе право выбора оружия, молокосос.
        Пропустив мимо ушей его оскорбление, я достал из-за пазухи, специально для такого случая приготовленные, два кольта 45 го калибра: один серый, а другой позолоченный.
       - Выбирай любой! – я протянул ему оба. Он выбрал позолоченный. Они всегда выбирают позолоченный...
       - Ну что, выпьем на прощание, - ехидно предложил Дантес.
       - Не откажусь, - в тон ему произнёс я.
        Мы выпили залпом по бутылке, предложенного им, "Гевюрцтрамминера" и, пошатываясь, вышли из кабачка. За таверной имелось одно уютненькое местечко, где добры молодцы справляют малую нужду, после обильных возлияний прекраснейших сухих вин плодородного Эльзаса. Там мы и сошлись не на жизнь, а на смерть.
        Расстояние между нами было не более десяти шагов, столько же сколько и на достопамятной дуэли 37 го года.
       - Ты отдал мне право на выбор оружия, я отдаю тебе право на первый выстрел! – крикнул я ему. – Стреляй же, француз, мать твою!
        И Дантес выстрелил. В его родовом замке, в трёх километрах от места дуэли, от звука выстрела вылетели все стёкла и рухнула одна из башен, но я остался на ногах. Ни один волос не упал с моей головы.
        Наступила моя очередь. Я, чтобы не испытывать судьбу, быстро подошёл к опешившему Дантесу и, со словами: "Это тебе за Пушкина!", в упор выстрелил ему между глаз. Ужас и лучшие черты моего образа навсегда застыли в его расширившихся зрачках. Так смерть разлучила нас.

        Потомки Дантеса до сих пор проклинают меня и грозятся открутить мне всё, что откручивается, но даже сейчас, в начале третьего тысячелетия, в мои 192 года, меня не мучают угрызения совести за то, что я всегда заряжал позолоченный кольт холостыми патронами. На всякий случай. А вдруг ещё одним поэтом стало бы меньше? Ведь я поэт. Хоть и пожилой.