Из тайных писем Михаила Круглова...

...до чертежа областей Сибирского царства поставленного

О том, для чего поставлен я государем и боярами, речи не поведу – довольно об этом сказано в моей Торговому приказу записке, а также в «Записках о чертеже Сибирском от Байкала и вниз по Ангаре, с подробным описанием обычаев местного люда». А поведу речь о том, о чем и рассказать-то стыдно, но без чего, и зная, что пусть даже Бог отвернется за такие дела, не льзя на свете и малого числа дней прожить. Не во славу Руси, за Уральским хребтом от мест сих с Речью Посполитой схватившейся, не во славу государя, о народе своем пекущяся и Богу неустанно молящяся будет сей рассказ, но во славу милосердия Божия, коея всякому человеку обещано в случае раскаяния, во славу веры христианской и в отсутствие батюшки, что исповедь бы мог в походе нашем трудном принять и грехи с меня, чада грешного и неразумного, сложить.

Прибыв по весне в Иркутск, пробыли мы в городке том недолго, столько ровно, чтобы разлив реки переждать и отправиться вниз по Ангаре, люд местный изучать и главное свое назначение править: чертеж всей здешней области и самых малых мест ее, в точности по государеву наказу. Севши на струги, отрядило начальство крепости мне сопутников, дабы набеги враждебных племен, буде такие случатся, отражать, казаков всего до пятидесяти, и, выпивши крепко водки, отправились.

Природа здешняя всякого удивления достойна – леса сосновые, в полтора десятка человек вышиной, а не то поля невозделанные, степь. То и дело приходилось останавливаться, отъезжать от реки поодаль с инструментами, чтобы лучше незнакомые земли изучить и на бумаге начертать. Вольно нам также и вести мену с жителями было, торговать ценный мех за топоры, ножи, кремни – бо народ здесь ни железа, ни пороху не знает, но на охоту с каменными копиями и стрелами выходит. Обмен шел средне, покуда не подошли мы к крупному селению, о чем заране предупредили меня проводники. Я, как следует, приготовил подарки, чтобы ублажить начальников и притянуть их на свою сторону. Спутники мои меж тем как будто приустали, пить стали сильно, а раз так и вовсе подрались, так что одного казака едва не убили.

Да и то сказать: нравы-то у людей суровые, баб нету, одно спасение – отойди до ветру, пока не видит никто, избыть печаль понемногу. Самого меня только то и выручало, что спал я от других отдельно – не то что мои люди, - и скрываться ни от кого не приходилось.

Дойдя до говоренного места, оставив струги с охраной, мы отошли к означенному поселению, выслав перед собой послов. Привыкнув к силе оружия русского, жители и не помышляли худого, а за лучшее почли порешить дело мирно; подкупили их и подарки. Старейшины, любезно нас встретив, одолжили угощением. Не сплошали и мы, выставили три бочонка браги – оглянуться не успели, как во всю уж кипел пир, люд плясал, пил, ел, а ребята мои, не сказал ведь я им девок не трогать и не насильничать, - уж валялись по кустам и по юртам с местными бабами, которые и сами до того были весьма охотны.

Насилу уйдя от старшин, кои все перепилися, в отведенную мне юрту (а делают их здесь так: по кругу в землю ставят до двенатцати столбов высотой с человеческий рост, по верхним концам столбов кладут деревянный круг, прикрывают его берестой, а наискось ставят еще шесты, и обшивают шкурами), я приказал нагреть мне воды омыться: знайте ибо, нет лучше средства от хмеля, чем омыться согретою ключевой водой. Не успел я, однако, вымыться и одеться во все чистое, как вход в юрту откинулся и на пороге объявилась красивая девушка, по росту и малости своей будто ребенок. Разглядев поближе, я, впрочем, увидал, что, по глазам судя, ей лет дватцать, а то и боле уже исполнилось.

Женщины местные, надобно сказать, хотя по молодости и прекрасны бывают, но живут в нечистоте, не моются, и годны разве только казакам, готовым по кустам с кем ни попадя валяться, в грязи и блевоте. Сомнений в цели появления ее у меня не возникло – я и сам желание свое ощутил крайне остро, что от нее ведь тоже по наготе моей не укрылось. По счастью, вода еще не остыла и ее доставало исправить дело. Переменив в чане воду, я мягко указал девушке раздеться и залезть в чан. Сбросив одежды безо всякого стеснения, но несколько по-детски, девушка исполнила то, о чем я просил. Намочив ветошку в кипятке, я принялся омывать ее нежное тело, лаская то маленькую грудь, то ключицы, проводя ветошью по лопатками и расчесывая рукою волосы.

Едва омыв все ее тело, вывел я девицу из воды, отер тряпицею и, уложив на шкуры, принялся целовать ей грудь, малую, словно бы и не было ее вовсе. Соски ее, однако, затвердели, сама она улыбалась, показывая крепкие, чуть разошедшиеся посередине и оттого прелестные зубы. Спустившись ниже, я поцеловал ее в живот, поиграл черными, но не кудрявыми, а словно бы перистыми волосами, затем взял за край уд срамной и водвинул его ей вовнутрь. Медленно двигаясь, стараясь повыше поднимать зад, чтобы слаще было, я нежно лобзал ее то в уста, то в шшеки, то нос языком щекотал, а то брал в рот ухо и начинал облизывать, - последнее ей особенно по нраву приходилось. Чувствуя порой, что жар подходит шибко близко, я останавливался, дабы поцаловать груди, а затем снова принимался за дело. Через время некоторое я встал, повернул девицу к себе спиной, поставил ее на колени, нагнул, и, войдя наперед, обхватив оба ее зада полушария руками, опять начал охаживать. Она было обернулась, нежно и тонко придыхивая, посмотрела на меня, но я, убрав руки от зада, положив их ей пониже лопаток, пригнул вниз; зад ее приподнялся – еще два рывка, и семя излилось внутрь; я откинулся в сторону; девушка повернулась, все еще стоя на четвереньках, и стала рукою ласкать мне грудь.

Долго еще мы с ней тешились – и так, и эдак, всего не пересказать. Под утро пора уходить ей пришла, но она ни за что не соглашалась. Пришлось выйти из юрты вон, оставив ее там, а потом и вовсе уйти с казаками ко стругам, чтобы никогда больше не увидать ни селения этого, ни людей в нем живущих, ни девицы.

Да простит мне Господь, но случая этого никому я ни за что на поведаю – ни приказному начальству, ни сибирским воеводам, ни невесте своей Анюте, ни даже на исповеди ни по чем вины за собой не укажу.

Не того ради я эти словеса бумаге придаю, чтобы похвалиться или память о себе оставить – Бог спаси! – но для того только, чтобы на старости дней своих вспомнить годы молодые, и чудесную девушку иноземную, ночь с ней проведенную, - а ни в отчете государю моему Алексей Михайлычу, ни в записке начальству прямому о походе, о том ни полслова нет.

Пантелеймон Невинный