Воевода. Поиск пути

Нита Серая, Хоро Сваргд


ВОЕВОДА.  ПОИСК ПУТИ

Прежде, чем войти, подумай…
Стремительно взбежав по лестнице, Юлька на несколько мгновений притормозила у самой двери. Обычная была дверь, из светлого дерева, имевшая ничего никому не говорящую, да еще и затертую, циферку «26». Стандартная. Была. Точней, была бы. Потому что всякое представление о стандартности разом улетучивалось из головы, стоило прочесть висевшие на двери вкривь и вкось объявления: «Без идей не входить!», «Хорошее настроение приносить с собой!», «Ни дня без строчки!» И даже: «Прежде, чем войти, – подумай, нужен ли ты здесь?»
Помнится, прочитав в первый раз такое, Юлька оторопела и очень сильно задумалась: а правда, она там, за этой дверью, вообще-то нужна? И все же дернула ручку, заглядывая. Потому что как раз из странного кабинета, будоража душу, раздались сдержанные гитарные аккорды.
Помнится, синий и полосатый слон из известного всем мультика про Колобков терял волю при звуках флейты. Юлька тоже лишалась ее начисто, стоило только краем уха услышать, что кто-то перебирает струны. Но ведь тогда не только перебирали! Не очень-то стройно и чисто, совсем негромко, но как-то слаженно несколько голосов начали песню:
Нет холода в доме, пока есть вода и заварка,
Пока для гостей ни того, ни другого не жалко.
Копи, не копи, все равно не успеешь потратить…
Нам – хватит!
Отведав вина – не считать на лозе виноградин.
Смотреть на огонь – просто так, не чего-то там ради.
Подальше от тех, о которых забудем – как звать их...
Нам – хватит!
И все мы поймем, помогая подняться уставшим.
К чему нам кроить и делиться на «наших» и «ваших»?
Пускай по счетам нам никто ничего не оплатит.
Нам – хватит!
Нам хватит всего,  нам всего понемногу досталось.
Еще бы хоть самую малость, да лень и усталость.
О чем промолчим на последнем, на главном закате?
Нам – хватит!

Юлька, замерев, слушала эту песню и даже нос засунула в дверную щелку. И вот на последнем «хватит!» ее решительно втолкнули внутрь:
– Игорь, опять ты свою писанину на дверь нацепил! – зарокотал над ухом веселый бас, разгоняя не только былую тишину, но и сам полумрак комнаты, кажется. Стало светлей, потому что как раз в этот момент зашипела, чиркнув, спичка, и загорелась на столе очередная свеча. Но Юльке показалось – посветлело не от свечи, а от улыбок, от того, как все потянулись к вошедшему. – Говорил ведь: не вешай! Всех гостей распугаешь!
– Змей! Ну, наконец-то... сколь ждать тебя можно?
– Змей! Ты к чаю принес?
– Змей, а в «Креативе» говорят, что номер только в понедельник забрать можно! Позвони им и скажи, что они с дуба упали, мы ж в печать сдали еще неделю назад!
– Цыц, пираты! Прежде всего, вам надо запомнить простую истину. А именно: «Начальство не опаздывает. Начальство задерживается». А потом научиться правильно задавать вопросы и слушать умных людей. Ну, или головами думать. Если говорят, что в понедельник, значит, начальство деньги перевело только вчера. И еще скажите спасибо, что перевело! Грант-то мы с вами опять профукали!
Шагнувший мимо Юльки человек бухнул на стол пакет пряников, и почти сразу дробно застучало – словно камушки посыпались. Это что-то мелкое и крепкое билось о стенки прозрачной вазы-салатницы. «Тростниковый сахар!» – поняла Юлька, вытянув голову. В неровных гранях кристалликов дробились огоньки свечи.
Или точнее – свечей. Они тихонько мерцали повсюду – на столе, на краю тихо шуршащего вентилятором и мирно спящего компьютера, на столах, на подвесных полках. Неяркие звездочки в граненых, забранных цветными стеклышками, фонариках. О Юльке в этой суматохе забыли, и она оглядывалась, переминаясь с ноги на ногу. Понимая, что оставляет на полу неряшливые следы – за окном почти весна, все тает. Смущенно сопела.
Ребят за длинным столом было около десятка. И ее ровесников, и совсем больших – одиннадцатый класс, если не начальные курсы института. Сидели они вперемешку, и, кажется, чувствовали себя друг с другом совершенно по-свойски. А еще ощущалось, что хотя сейчас и чай, отдых, но есть у них всех какое-то общее дело, общая забота. Именно забота – то, что болит в душе. И прежде всего все спешат выяснить об этом, беспокоящем. Потому что пришел, наконец, нужный и знающий человек. Впрочем, к взрослым людям, что становятся центрами ребячьих компаний, Юлька с этой осени относилась насторожено. И была совсем не прочь пока просто помолчать и осмотреться. Но такая возможность была у нее весьма недолго. Обернулся тот, кто до сих пор перебирал тихонько гитарные струны, вплетая в ставший суматошным ритм вечера негромкий мотив. Откинул за спину волосы, собранные в «хвостик», которому позавидовала бы любая девчонка, и бесцеремонно ткнул в Юлькину сторону пальцем:
– Ты.
Воцарилась заинтересованная тишина, а Юлька попятилась, изумленно мигая. Старшеклассник помолчал, выдерживая поистине  МХАТовскую паузу, и продолжил, очень довольный собой:
– Ты будешь гостем сегодняшней таверны. Проходи!
Кто-то потянул Юльку за рукав, кто-то пододвинул стул, кто-то катнул через весь стол чашку, которая едва не грохнулась на пол. Юлька машинально остановила ее около края. И ей тут же налили чаю:
– Юная леди! Что привело Вас в эту богами забытую таверну? Поведайте не стесняясь!
Это пророкотал над ее головой басок Змея, и он потеснил остальных, вклинивая еще один стул в тесный круг сидящих. Закряхтел, довольно откидываясь на его спинку. И уже обычным голосом шепнул, чуть склонившись:
– Рассказывай…

«Рассказывай»! Ага. Сказать-то хорошо. А рассказать – как? Юлька отпила глоток чая, закашлялась. Вокруг не обидно засмеялись. Но больше никто не говорил ничего – все ждали. Притихли, рассматривая ее любопытными глазами: «Человек? Какой ты?» И она решилась. Зашуршала  пакетом, потом листами, что легли на стол. Закашлялась опять. И никто уже не смеялся. Собралась с мыслями. И заговорила:
– О, досточтимые господа… – первые слова дались с трудом, но попасть «в тон» игре, что шла за этим столом, хотелось. Еще глоток чая, и она встретилась глазами с коротковолосой и черноглазой девушкой. Та чуть улыбалась, переплетая «хвостик» парня с гитарой в косичку. Юлька поспешила добавить: – И дамы… Попалась мне в руки сия древняя рукопись. А точнее фрагменты ее. И любопытство взыграло во мне – уж очень захотелось прочитать все. Целиком…

В общем и целом – так оно и было. Если отрешиться от слов и слушать суть. Осенью папка подарил сказку. Очень редкий подарок в наши дни. И тем более ценный, что героем сказки был, по сути, он сам. Нет, не отставной офицер, прошедший войну, а воевода из «давно минувших дней». Его служба, бои, звон мечей и драки в тавернах. Его друзья и его враги. Или, что верней, противники. Врагов, как таковых, Юлька не помнила. Наверное, воевода Руф просто молчал о них. Как о чем-то очень своем.
Да, он стал для нее живым. Как ожил и второй герой – девушка-менестрель. И Юльке очень хотелось сказки. Именно сказки, настоящей! Чтобы кто-то кого-то спасал, чтобы нервничать, грызя ногти, и ждать – а чем кончится? Папка же подарил ей россыпь ярких и интересных, но эпизодов. Сюжет за ними лишь угадывался. Она ходила вокруг него кругами, как любопытная кошка. Она канючила и выпрашивала, она просто требовала: допиши! Но он неизменно отшучивался. И лишь один раз сказал серьезно:
– Ты хочешь сказки? Но я-то не ты. Как мне угадать, какую именно сказку просит твое сердце? Пиши. Сама пиши. А я помогу там, где о событиях будет знать только Руф.
Что же, это было справедливо. И она пыталась писать. Но  неумелые строчки, которые удавалось настучать на клавишах компа, тут же стирались. Это был не Менестрель. Это был не Руф. Это вообще не хотело оживать, хоть плачь, хоть головой бейся о клавиатуру – строчки оставались мертвыми.

Помучавшись так до февраля, Юлька вдруг увидела в газете, под ехидной и умной заметкой про школьные советы, подпись: «Игорь Ильин, член детской литературной студии «Стрела».
Выяснить же, что литературная студия «Стрела» находится в бывшем дворце пионеров (а ныне Дворце творчества юных), не представляло никакой проблемы. Гораздо сложней было решиться туда пойти…
И вот повезло же – она попала в студию именно в среду! В тот день, когда неизменно проводилась «Таверна «Печатный пряник». Может, точнее было бы назвать эти посиделки «литературной гостиной», но просто язык не поворачивался! Чай, свечи и эти самые пряники… неизменные смешки: «Печатные пряники – печатному слову!». Гитара и песни. И кто-то в качестве «гостя» таверны. Кто-то, читающий свои стихи, прозу или просто – дневниковые зарисовки. Негромко, при всеобщем внимании. Так же, как читала в тот вечер Юлька:
– Боев-то тогда и не было – Империя успокоилась, решила полежать в мире в границах своих. А воевода, радуясь такому нежданному отдыху, направил Каурку своего по лугам. Что перекатывали сизо-зеленые волны ковыля неспешным морским бегом по своим бескрайним просторам. Глухо стучал копытами по земле коник воеводин - словно плыл в ковыльной воде лугов. И казалось - воевода один во всем этом зеленом мире. Ветер встречный не стегал загорелое лицо воина, как в бешеном ритме атаки, но мягко поглаживал, принимая его в этот мир без войны.
И едва заметным волноломом пролегла тонкая ниточка тропинки через луга - прямо перед воеводой и конем. По ней и затрусил Каурка. Лишь вдалеке неторопливой мухой ползла по тропинке чья-то фигурка.
Не такое оно было и длинное – то описание встречи Воеводы и Менестреля, которое она сама для себя наметила как начало сказки. И очень скоро Юлька остановилась, проговорив:
– От заката до восхода – день один! Помчались вместе по ветру? – протянул воевода широкую ладонь, наклоняясь над передней лукой седла. – А там и на закат посмотрим, али что еще попадется по дороге, путник! Песню твою послушаем да мои рассказы! Идет?
Подняла глаза. Обвела ими притихших, пока не знакомых ребят. И сказала почти виновато:
– Наверное, они доехали до таверны. – Неловкая улыбка, дальнейшие слова показались совсем игрой. Не примут, засмеют! Но… сил удержаться от них не было: – Может быть, до вашей. Может быть, тут прозвучала песня менестреля. Но какая – я не знаю. И не знаю, почему они решили путешествовать дальше вместе.
Сказала – и замерла. Опустила голову. Но никто не смеялся. Тишина все так же наполняла комнату, словно чай – стакан. Теплая тишина. Лишь гитарные струны позвякивали. И, наконец, опять закряхтел, завозился на своем стуле Змей. Тихо тронул Игоря за плечо. Потянул из его рук гитару, глазами указав на девушку с длинной, совершенно несовременной косой. Почти просительно проговорил только одно слово:
– Оленька?
И та приняла гитару. Покачала на руках, как младенца. Задумалась. Мальчик, чуть старше Юльки, вздернул решительно руку, молча ткнул в сторону компьютера. Змей кивнул. Сухо быстро застучали клавиши. А потом перекрыл этот звук напев гитарных струн. И голос, от которого хотелось заплакать – разом, едва услышав. Сильный и красивый, он словно брал в плен – не шелохнуться:
Запылились тома перелистанных судеб.
Лишь одну из них мне не дано прочитать.
Не сумею солгать, если ночью разбудят:
Я не знаю тебя, не сумею узнать.
Юлька замерла. От песни, как от прикосновения к душе. Это были ее мысли о воеводе, только ее! КАК их сумела угадать эта девушка? И из звука ее голоса, из запаха свечей, из дыхания ребят, сидящих рядом, рождалась у Юльки уверенность – так и было. Вот именно так. Менестрель пела – это. Она вдруг представила себе: как именно это было. Все. До мельчайших деталей. Даже не представила, просто ощутила. Мгновенная картинка, словно воспоминание о когда-то виденном фильме. Юлька зажмурилась, пытаясь удержать увиденное, осознать.
И Змей это понял – каким-то чудом. Встал, мягко поднимая ее за плечи. Подтолкнул к компьютеру, стул без спора освободил мальчик, до этой секунды что-то сосредоточенно набиравший. Она опустилась на согретый им стул, и мир перестал существовать. Где-то, словно за стеклянным куполом, приглушенно звучали голоса «Таверны», опять звенела гитара, слышался смех. А перед ней жил только текст. Несколько строк, что успел набрать мальчишка:
«Это был совсем небольшой трактир. И Руф, распахивая дверь перед девушкой, пророкотал недовольно:
– Добро пожаловать в это Богом забытое место! Надеюсь, хороший ужин и ночлег нам тут все же найдут.
При этих словах приподнял голову странный человек, что спал, казалось, за одним из немногочисленных столиков. На миг Менестреля ожег его взгляд. Странный взгляд. Слишком острый для спящего. Но она не захотела показаться мнительной новому знакомому. Да и чего бояться, пока он с ней? Такой большой и надежный. С кучей опасного железа. Глупости какие! Вечер обещал быть спокойным. Уже смеркалось. И на столах оплывали свечи, даря пьяному от запаха разнотравья, что врывался в окна, воздуху, еще и запах воска. Теплый и уютный…»
Юлька переглотнула, посидела молча… и принялась выстукивать. Пальцы не успевали за мыслью, и как не развалилась на кнопки несчастная клавиатура –  совершенно непонятно. А потом сытым шмелем зажужжал принтер, и в ее руках оказался тепленький лист, пахнущий озоном. Строчки занимали меньше половинки этого листа, но Юлька улыбалась, как победитель. И опять все стихло. И опять настало время читать. Но теперь она не стеснялась. Она знала, что, выслушав, они помогут и подправят. И что папке она принесет готовый кусок сказки – такой, на который он захочет ответить. Руф захочет. Не может не захотеть.

Да, так оно и вышло. Ее слушали опять в тишине. А потом толкались у компа, плотно притеревшись друг к другу плечами. Выверяя каждое слово, пытаясь сделать так, чтобы то, что почувствовала она, сидя тут, ощутил и дядя Миша – по ту сторону экрана. Ощутил и захотел ответить. Интернет в студии был, так что письмо кинули сразу. А потом опять были песни и чай. Никто ни капельки не показывал нетерпения, но оно все равно звенело в комнате, как натянутая струна. И, наконец, дежурный, сидевший у компа, обрадовано заклацал мышкой, копируя ответ и сохраняя. А потом – опять довольное жужжание принтера. И еще один теплый листок. И снова – тишина. Дядя Миша ответил. Он не стал ничего писать отдельно, но вплел в их текст кусочки рассказа воеводы. Именно то, чего и не хватало:
«Вечер и стал спокойным. За временем еды пришло время чая. А вместе с ним и время рассказов. Время песен. Две души шепотом открывались друг перед другом, становясь все понятней. И каждое слово подтверждало – да, они не ошиблись. Странным, непостижимым образом они, совершенно разные, о многом думали одинаково. Ей хотелось смеяться его шуткам, а серьезные слова рождали в душе отзыв-толчок. Хотелось ответить. И все чаще она брала в руки лютню. И все теплей становилось на сердце. И все чаще улыбались привыкшие быть плотно сжатыми губы. Давно настала ночь, и слова вдруг стали приобретать какой-то особый смысл, понятный только сердцу. Они забыли совсем о том странном мужичке, что спал, упав головой на локоть столе. Тем более, что Руф и не видел его глаз. Ну, перебрал человек. Ну, спит. С кем не бывает? Плавились, догорая, свечи. Сгущался полумрак, но их глазам уже не нужно было видеть друг друга. Они говорили так, как можно говорить лишь тогда, когда двое становятся одним – хотя бы ненадолго. Душами говорили. И не было рядом никого, кто бы подсказал – это опасно. Очень, очень опасно показывать свою душу, если ее может увидеть кто-то третий.
Было давно пора спать. Но опять и опять звенела лютня, и песня сменяла песню. Опять и опять слышался негромкий басок воеводы. И то, что пела она, находило те точки его сердца, что так и остались не защищенными. Не закрытыми броней. Ведь даже у дракона есть места, где чешуйки растут неплотно! И эти прикосновения, легкие, словно от кошачьей лапки, рождали в нем желание говорить, рассказывать, вспоминать. И то, что рассказывал он, было для нее увлекательней сказок. Но и страшнее самой страшной из них. Совсем иная жизнь, отблеск которой порой жил в ее песнях, но которой она не знала! Как же так? Глаза разгорались любопытством, ей самой казалось, что они даже светятся в  полумраке, как у кошки, – настолько было интересно.
– Схрон – это хитрая штука! Особенно в степи. Все ровное, как стол, кажется, где тут спрятаться? А есть где! Эту шутку еще скифы придумали. Жил когда-то такой хитрый народ. Выкапываешь яму да ложишься, а поверх  кладут специальную сеть, вроде рыбачьей, только с травой вплетенной. Разглядеть засаду, даже вблизи, невозможно – степь кажется глазу единым пятном, а если человек – новичок, то и расстояния «скрадываются». Кажется близко – а идти не один час! Кажется, что далече – а оно вот тут, рукой подать! Поэтому когда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженный человек, то даже подготовленный воин сначала теряется…
– Пластуны очень ценные люди. Двигаются бесшумно, и могут близехонько подобраться к самому чуткому противнику. Ползком обычно, да и в засадах часами могут лежать, распластавшись на земле. Потому вот и «пластуны». Их и птицы не всегда чуют, а они сами видят и слышат все. Стрелять могут, не поднимая головы, просто на хруст от неосторожного шага. Крики зверей и полет да посвист птиц понимают, следы читают как открытую книгу. Неистощимы по части придумки ловушек. Выжить могут где угодно: зимой костер в дупле дерева разведут, да и переночуют легко там, где другой замерзнет насмерть! Девиз у них интересный: «Лисий хвост, пасть волчья». Вот такие они, хитрые да безжалостные. Появляются неожиданно и одним коротким ударом могут уничтожить врага. Словно молния…
Однако все имеет свой конец. И глянув в окно, на светлеющее небо, воевода пристукнул по столу ладонью:
– Разболтался я. А, однако, пора спать! Иначе выболтаю все и разом, во мне не останется загадок, и ты заскучаешь, улетишь искать иного общества, словно любопытная птаха.
Лукавая и мягкая улыбка. Он шутил, конечно. Но она осталась серьезной. Тронула опять струны лютни. Тихонько запела – даже словно бы просто заговорила. Выговаривая, а не выпевая то, понимание чего пришло само собой:
Запылились тома перелистанных судеб.
Лишь одну из них мне не дано прочитать.
Не сумею солгать, если ночью разбудят:
Я не знаю тебя, не сумею узнать…
Голос становился мягче и чище – постепенно. И теперь она уже именно пела. Не громко, со странной грустью. Словно боги позволили ей подвести итог этому странному знакомству вот сейчас – в самом его начале. Предсказать: «так и будет». В голосе была и печаль этого знания, и неверие ему, и легкая улыбка, потому что до итога все же предстоял долгий путь. Интересный, не смотря ни на что:
Ни в горячей тоске, ни в раздумьях холодных,
Не найду, не пойму, стало быть - не спасу.
Мне неведом твой путь, одинокий охотник,
Мне тебя не догнать в этом страшном лесу.
Где на каждом шагу то силки, то ловушки
Понаставили те, кто привык убивать,
И тебя каждый миг кто-то держит на мушке,
А твое ремесло - те капканы снимать.
Только раз оглянись - искры выстрелов брызнут,
И нельзя никого за собой увести...
Ты привык рисковать только собственной жизнью,
Потому ты один на безлюдном пути.

А потом струны резко прижала обветренная ладошка:
– Пора спать… – подтвердила и ушла, не оборачиваясь, в свою комнату. Проскрипели ступени лестницы в такт шагам. Она знала, что он сидит, не шевелясь. И тоже не смотрит на нее. Отлично чуя, что что-то осталось недопетым. А песня тихонько продолжалась в душе. Но время этих слов еще не настало:
Что ты дался мне так? И не друг, и не сродник.
Что тебя в мои ночи и дни привело?
Я боюсь за тебя, одинокий охотник.
Я хочу, чтоб тебе, как всегда повезло...

Можно верить в чудеса, но не ждать их. Совсем не ждать. Не быть готовым, что чудо случится с тобой. Но и тогда совсем не хочется потерять то, что уже случилось. Так и вышло, что двое, нечаянно встретившись на дороге, решили продолжить путь вместе… Так и вышло, что третий, вкусивший их беседу, как лакомое яство, тоже решил для себя что-то, пока не ведомое им обоим. Так и вышло, что началась эта история…»

Кляузничайте на здоровье!
С тех пор прошла не одна неделя, и Юлька давно стала в «Стреле» своим человеком. Были уже прочитаны на «Тавернах» все эпизоды про Руфа, и несколько раз складывалась короткая переписка с отцом. Причем не всегда писала Юлька. Но сказка потихоньку рождалась. Например, стало понятно, что Менестрель, хоть и проводил Воеводу до его дома-терема, долго жить на одном месте не смогла – сманили ее дороги. В самую что ни на есть осень, когда улетают из дома птицы… и менестрели.
И, конечно, Юлька недолго ходила на занятия одна. Затащила она в «Стрелу» и Юрку, что втихаря пописывал стихи. Упорно пыталась привести Володьку – но тот уперся, как строптивый козел: не пойду и все! Однако надежды Юлька так и не оставила. Ведь они же «тройка»! Значит, должны быть вместе. А пишет Володечка или нет, значения не имеет. Интересное дело тут находилось всем.
В общем, почти каждый день после школы спешила Юлька в красное здание с колоннами. Не слишком интересуясь расписанием занятий и списком групп. Впрочем, так поступали многие, и Змей, руководитель этой свободолюбивой компании, никогда не ругался. Что на самом деле его зовут так же, как папку, – Михаил, Юлька узнала далеко не в первый день. А отчества не знала и до сих пор.
Но сколько бы раз не приходила девочка сюда, всегда останавливалась на миг, читая объявления, что продолжал вывешивать неутомимый Игорь. Это стало хорошей приметой. Вот и сейчас – прочитала, значит, можно войти. И Юлька решительно толкнула дверь.
Кроме Игоря, еще никого не было. А он лишь угукнул в ответ на ее «Трям!», даже не оборачиваясь: верстал очередной номер межшкольной газеты, и, кажется, что-то не ладилось. Ну, Змей придет и разберется. Юлька же пока на верстку «Меты» смотрела со страхом и в дебри этого процесса не лезла. Название «МЕТА» было хитрым сокращением от «МЕжшкольной газеТЫ», идеей Игоря. Он говорил, что приставка «мета» очень многозначна, и одно из ее значений – «то, что за». За пределами. Школы, уроков, скучной и серой жизни. И газета с одинаковым удовольствием публиковала интересные сведения по истории, которые обычно не даются на уроках, и рассказы о фестивалях фолка и рока. Да и вообще – все. Совершенно все, что казалось интересным ее редакции. Сегодня, например, Змей обещал принести такую информацию о прототипе Карлсона, от которой «все попадают». Юльке было очень интересно, с кого же писался забавный и самоуверенный человечек с пропеллером, и она ждала занятий с известной долей нетерпения.
Но пришла девчонка как всегда раньше всех. И оставшийся час следовало чем-то занять. Для начала Юлька помыла чашки, оставшиеся после «Таверны», и поставила чайник – и для уюта, и наверняка кто-то захочет глотнуть горячего. А пока он по-домашнему сопел, закипая, взяла полистать «Кляузник».
Эта тетрадь была роскошной. Коленкоровая обложка кое-где прожжена, название написано акрилом под «позолоту», а куча надписей кроме него – чем попало и о чем придется. От «Васька – дурак!» до «Мойте руки перед статьей!». Сюда записывались шуточные и серьезные объявления, кляузы друг на друга, ехидные репортажи с занятий и вообще все, что угодно. Многие записи образовывали цепочки, начиная с «Кляуза на…» и заканчивая «Ответом на ответ ответившего ответу на кляузу №..». Юлька тоже с удовольствием вплетала в общую переписку свою пару строк, хотя пока особо ехидничать и стеснялась. Но сейчас, прочитав: «Кляуза на гитару! Она не настраивается!!!», не выдержала. И написала: «Это не гитара не настраивается! Это руки (и уши!) у кляузника такие!» Потом посмеялась, прочитав:
№40 Кляуза!
Игорь Ильин, 1995 г. рождения, неправильно обрезал «Берег» и хочет его неправильно расположить!
В чем подписуюсь: доброжелатель.
№41 Опровержение кляузы.
Все это ложь и клевета! Я утверждаю обратное! Обрезал «Берег» я замечательно и расположил фотки просто великолепно! А доброжелателю я наклепаю морду (личико).
О. Ильин (гроза доброжелателей)
Речь в кляузах шла о фоторепортаже с концерта детского КСП «Берег», который должен был выйти в этом номере «Меты». Юлька хихикнула и оглянулась на Игоря. Тот, хоть в «Кляузнике» и отписался, а фоторепортаж все же сидел и переверстывал. Она глянула на часики. До общего схода оставалось полчаса, и можно было с удовольствием засесть за второй комп – почитать очередную переписку с собственным папой и попробовать «слепить» из нее продолжение «Воеводы». Вскоре девочка увлеченно стучала по клавишам, не видя и не слыша ничего вокруг:

«Это решение пришло случайно. Просто – сердце пропустило удар, и она поняла: пора. И причины-то никакой не было. То есть совершенно. Подумаешь, началась пурга, и болели настеганные ветром щеки. И сапожки были полны снега, ноги промокли и заледенели так, что каждый шаг давался с трудом. И не гнулись пальцы, даже кольцо в двери удалось подцепить не сразу. А уж постучать им вообще мука мученическая оказалась. И ничего не осталось в мире, кроме мельтешения белых кусачих пчел, мелких и ледяных. И вот тут-то, в какой-то миг, она вдруг и ощутила жажду тепла. И настолько, что отчетливо почудилось вдруг – вот сейчас откроется дверь, и можно будет просто упасть в теплые руки, уткнуться носом в рубашку у ворота, вдохнуть родной запах... и ни о чем уже не думать. Стать маленькой. Ненадолго. На час или два. А может и на пару минут. Позволить себя согревать и растирать, поить горячим и заматывать в кусачий шерстяной платок... Иллюзия была настолько сильной, что она даже качнулась навстречу тому, кто открыл дверь. Но слова:
– И что же привело юную леди в этот забытый богом трактир? – резко вернули ее к реальности. Хотя и показались смутно знакомыми…
Пришлось прокашляться, возвращая замершему горлу способность говорить. Но все уже было неважно. Ни слова, ни странная, слишком мягкая улыбка пропустившего ее в относительное тепло трактира мужчины. Ничто не могло изменить пришедшего ощущения: она возвращается. Пора. Да, вот так – раньше весны. Не в срок. Но она возвращается. Осталось лишь понять дорогу. То есть просто подумать, как быстрей добраться до знакомого города и ставшего почти домом терема. Они ведь где-то недалеко. Совсем даже рядом.
Ожидая заказанный глинтвейн, девушка подошла к окну. Пальцы в нетерпении сжали подоконник. До сих пор и месяц не казался сроком, и вдруг каждая минута стала отзываться колючей иголочкой у сердца. Билось и пульсировало в ней ожидание встречи… Нетерпеливым весенним ручейком, что, сливаясь с другими, приводит к разливу тишайшей реки. Длинный вздох... и она словно разом подключилась к миру. Всеми нервами. До слияния... она ли влияла на мир.. или мир на нее... но там, за окном, была уже не буря. Раскат грома сотряс маленькое здание, а полосы снега вдруг стали правильными… словно по линеечке отчерченными. Почти струями. Зимняя гроза! Явление редчайшее и захватывающее. И столь же нетерпеливое, как ее желание встречи. Она впечаталась лбом в лед стекла и видела сейчас лишь снег и свои глаза. Тревогу и радость в них. Мир был одним целым с ней, бесконечность расстояний перестала иметь значение. Где-то там, в резном деревянном тереме, так же стискивал подоконник, глядя на грозу, совсем другой человек. Еще не знающий, что она возвращается. Но не смогший не ощутить тот же внезапный перебой в ритме сердца. То же ликование предвкушения встречи. Сотни нитей снега соединили их... и время отошло на задний план. Отступило перед пред-решенным. Так – будет. Именно так, как помстилось перед самой дверью. Будет! И – скоро.

Однако в мире были и другие силы. Кроме решения двоих, кроме времени и снега. Вкрадчивым движением плеча коснулась чужая рука. Словно кошачья лапка. На миг, не более. Но ощущение чужого не пропало. Трактирщик стоял за спиной, и любое ее движение сейчас привело бы к прикосновению. Неизбежно. Оставалось замереть и ждать. Ведь что-то ему надо? Значит, не станет стоять молча. Знакомый кураж возник мгновенно, ведь она все еще была слита с грозой. И с тем, другим. Кто жил по ту сторону мятущегося снега. Странным образом эта слитность давала ощущение защиты. Может быть даже и вредное. Ведь друг никак не мог не то что помочь ей, но даже узнать о том, что что-то не так. И все же – она ничего не могла с собой поделать. Страх не приходил. Защищена – и все. Словно в незримую броню закована.
«Не бойся, я с тобой» – слова, что сопроводили несильный тычок ладони в плечо: мол, решила, так иди. Нечего тут торчать. Она засмеялась тогда. Вскинула руку со сжатым кулаком. Отсалютовала. И ушла. Ни разу не оглянувшись. Осень мягко стелила под ноги разноцветный ковер чуть влажной листвы, голову кружил не хуже вина запах дыма, что вился по садам, и усидеть на месте было нельзя – просто невозможно.
Осень, она создана для дороги. Для неспешной ходьбы, для ночевки под все более холодным и высоким небом, для того, чтобы сидеть у костра или смотреть на звезды. Для того, чтобы петь. На свадьбах, на праздниках, на ярмарках. Дирижировать настроением толпы, заставляя внимающих песне грустить или смеяться и становиться чуть-чуть светлее сердцем. Так же, как светлеет мир в ожидании снега. И зима, она тоже создана для дороги. Да-да, хотя не все это понимают. Для чудесных сказок у теплого бока печи, что отражаются восторгом в глазах детей, которых ты видишь первый раз и не увидишь больше никогда. Но будешь знать, помнить, что семечко, заложенное твоей сказкой в их сердца, однажды прорастет – и ты чуточку изменишь мир... А как хорошо идти по хрусткому снегу! А как весело вырядиться скоморохом на празднике середины года и заставлять всех смеяться до колик в животе! А как слушают по корчмам песни! Хоть раз в год ожидая от них не жалостных или похабных событий, а... чуда. Чего-то чистого, как снег.
Дни, недели, месяца – она оставалась верна себе и своему дару. Жила настоящим и не оглядывалась. Не оглядывалась – но помнила. «Не бойся, я с тобой». Всегда помнила. Вскидывая смеющиеся глаза на очередного, кто решил положить руку на плечо, она знала – эта защита читаема во взгляде. Различима так, как если бы она и впрямь была в кольчуге. И чужие руки отбрасывались простым движением плеча. И взгляд, только что искавший ее глаз, смущенно вилял в сторону: «Простите...» Она лишь улыбалась в ответ. Задорно и дерзко. Ощущая себя в такие моменты кошкой. Независимой кошкой, гуляющей где угодно – но всегда могущей вернуться домой. И этим осознанием дома –сильной.
Незримая эта броня помогала и на темных дорогах: уверенный голос и движения, которым научил он, воевода. Нет, боец она была никудышный. Только те, что встречались на пути, не проверяли. Им хватало незаметных взгляду простого горожанина зацепок, чтобы сделать иной вывод. Сделать, и расстаться миром со своей не состоявшейся добычей. Так было всегда. Или почти всегда... Потому что сейчас вот явно выдался совсем иной случай. Он ведь не собирался к ней «приставать» или ее грабить. Он всего-то предложил сделку. И девушке захотелось потереть уши – уж не послышался ли вопрос?
– Хочешь стать моим учеником?
Она мягко и быстро запрокинула голову – это движение оказалось возможным. А ей было нужно увидеть глаза стоящего за спиной. Ну что же, увидела. И подобралась, как зверь перед прыжком. Нет, ничего особенного не было в этих глазах. Ни угрозы, ни мрачности. Только мягкость. И – запредельная самоуверенность. Этот человек ничего не брал силой. Потому что и так не знал отказов.
– Хочешь стать моим учеником? – и голос-то, повторивший вопрос, прозвучал, как у сытого кота. Со скрытыми нотками удовлетворенного мурчания. Без нетерпения. Не торопя. Он был вкрадчив и уверен в себе. Ну что же. Достойному противнику – достойный бой.
– Нет… – коротко, как удар шпаги о шпагу. Но – с обворожительной улыбкой, чтобы не смотрелось вызовом. Взять кружку, и совершенно по-детски присесть, минуя его руку. Оказаться сразу далеко – пара шагов, и между ними стол. А уж как смотрится-то все... просто естественней некуда. Она отхлебнула горячего вина, и осталась довольна собой.
– Разве можно быть в этом уверенной, не зная, кто я? – теперь он стоял к окну спиной и загораживал от нее грозу. Словно поддержки лишал. Знал ли о том? О мистической почти ее связи с неистовством неба?
Еще глоток – и выщелк пальцев. И вспышка грома – после секундного промедления. «Вот так-то...» – смеялись ее глаза. «Вижу или нет – неважно. Гроза – моя». И мужчина склонил молча голову, опираясь широкими ладонями о подоконник. Но улыбка не пропала с его губ, и все таким же мягким остался голос. Он был доволен. Очень. Крайне. Словно она сделала что-то, что лишь укрепило его решение:
– Маленькая леди не любопытна? Или... ей так уж часто встречались маги? И она много знает о них?
– Вообще ничего не знаю. – Совершенно честно, и без малейшего интереса. Только виски похолодели. Маги… «люди, с которыми лучше не встречаться» – вот такой штамп отчетливо был оттиснут в ее сознании. Но боятся? П-фы. Просто оттаявшие ноги ощутили, что они все же мокрые. Холодно стало и неуютно. Однако разговор было бы некрасиво оборвать так быстро. И потому спросила именно то, что он и ожидал от нее: – Ну и.. какие они? Маги?
– Мы никогда не спешим.
Мягкий шаг к ней. Точнее – к столу. И с каждым новым утверждением – новый шаг. Движения кота, решившего поиграть с мышью.
– Мы – терпеливые...
– Мы – наглые...
– Мы умеем менять судьбы...
– И мы редко отпускаем тех, кому предложили ученичество.
На последних словах ладони впечатались в доски стола, и он навис над ней. Без угрозы... но вновь ставя все перед тем же выбором: не шевелиться или прикоснуться. Пока она не шевелилась. Точней – откинулась на спинку стула. Максимально увеличивая расстояние. И улыбнулась прямо во внимательные, выжидающие глаза:
– Надо же... как много у нас общего...
А ведь не соврала. Много. Очень много. Она тоже меняла людей, а значит – и их судьбы. Песнями… сказками. Тоже была и терпеливой, и наглой. Только вот держать рядом с собой насильно никого не собиралась. Обо всем этом можно сказать без слов. Просто взглядом. Предельно открытым и в то же время не слишком-то добрым. Готовым к бою. Хоть она пока и не понимала – зачем магу понадобился самый обычный менестрель?
Взгляд все длился и длился... долгий, слишком долгий. Затягивающий. Еще глоток вина. И спокойное:
– Но у меня ноги промокли. Может, о магах поговорим в другой раз? Комнату. И бочку с горячей водой.
Сухо, спокойно, уверенно прозвучал ее голос. И ставя точку, легли со стуком на стол монеты – придавленные ладонью... и тут же буквально отшвырнутые к нему через стол – резким движением руки. Он помедлил еще миг. И отодвинулся, давая ей встать. Уже не кота, но змею напоминая:
– Хорошо... продолжим позже. Но помните – тот, кто говорил с магом, никогда не поймет и не уловит момент, когда в него начнут прорастать Нити... меняя и готовя. Ты же знаешь, чем платят за ученичество?
Она передернулась, не отвечая на вопрос:
– Ну, Вы же не грибница? – и встала, разворачиваясь. Комнату покажет служанка. А ее задача сейчас – не обернуться. Не обернуться, хотя затылок и сводит от чужого взгляда. Да, она знала – чем. Потерей себя. Отказом от себя – прошлого. От друзей, от интересов, от привязанностей. От всего. Чтобы все новое – с чистого листа. Огромная плата за огромные возможности. Непомерная для нее плата…»

Весенняя сопель
Когда Юлька с трудом вынырнула из текста, часть которого читала впервые, народу собралось уже немало. Кто-то пил чай, кто-то торчал за спиной у Игоря и тыкал пальцем, почти касаясь экрана – в попытке что-то подсказать или доказать. Змей спорил с Мэри, дежурным редактором этого номера «Меты». По правилам, ее слово о материалах, идущих в печать, было решающим:
– Змей, я тебе и так могу сказать, какие письма пойдут! «Зачем вы напечатали эту гадость? Мы не хотим знать это о нашей любимой писательнице!»
– Но почему гадость-то? Вот скажи, тебе было интересно прочесть? – Михаил ткнул, не оборачиваясь, в распечатку, что лежала на столе. – Ведь да? И что, прочитав, ты стала хуже относиться к Карлсону или Лингренд?
– Нет, но… Змей, напряги воображение! Все решат, едва прочитав о национал-социалистической партии, что мы льем грязь на светлый облик…
– Послушай! Вот я был октябренком, пионером, комсомольцем! Причем не «на бумажке» – более чем активно. Ну и много я за это время думал о деле юных ленинцев и о Ленине вообще? Думаю, Линдгрен не в большей степени думала о национал-социализме...
– Нет, это ты послушай! Напишут, что мы путаем «божий дар с яичницей»! И такие исторические факты, даже если и имеют место, ни о чем не говорят! Потому что если рассуждать так, то сказка «Мио, мой Мио» вообще о Гитлере? Хороший материал в весенний номер! Перед днем Победы!
– Да зачем так рассуждать?! И «Карлсон» не о Геринге!
Спор грозил затянуться, а Юльке вот прочитать то, из-за чего сыр-бор разгорелся, было очень интересно. Она качнулась на стуле, дотягиваясь до листков. Пробежала текст глазами и тихо присвистнула. Дааа… Действительно – неожиданно. Змей любил находить такие вот факты, к которым и не сразу поймешь, как относиться-то. Юлька перечитала еще раз:
«Мало кто сейчас знает, что создательница знаменитого "Карлсона" в 30-40-х состояла в ультраправой национал-социалистической партии Швеции (Nationalsocialistiska Arbetarpartiet), аналоге немецкой НСДАП, а сам Карлсон прямо списан со второго человека Третьего Рейха, Германа Геринга, с которым она дружила все 30-40-е, а познакомилась еще в 1925 году, когда он, будучи лётчиком-героем Первой мировой, устраивал авиашоу в Швеции. "Моторчик" Карлсона - намек на Геринга-авиатора. Но все гораздо интереснее. В книгах Астрид Линдгрен их главный герой, Карлсон, постоянно употребляет наиболее расхожие фразы своего прототипа. Знаменитое "Пустяки, дело житейское" - любимая поговорка доброго и полноватого Геринга:) "Я мужчина в самом расцвете сил" - тоже одна из наиболее расхожих фраз этого жизнерадостного и милого весельчака, "ужаса человечества". И ему же, Герману Герингу, принадлежит сама идея о моторчике за спиной, которого ему в жизни так не хватало - именно это он сказал однажды в кругу друзей, в числе которых была и Астрид Линдгрен».
– То, что здесь написано, не делает сказки, которыми я в детстве зачитывался, для меня хуже! – горячился Михаил, и Юлька, вообще-то предпочитавшая молчать, вдруг сказала то, что подумалось. Неожиданно для себя влезла в разговор. Все получилось само собой и впервые в этой компании:
– Для меня тоже. А должно? Не знаю, для меня был основным факт, что вот человек жил. «Не наш», да. Враг, вроде как. Но... вот не будь его – не было бы и Карлсона. Почему везде надо видеть негатив? Это прикосновение к человеку через время. Вот его фразы, вот его характер. И сложись иначе история – может, стал бы и он сам доброй сказкой. Почему нет?
Мэри мгновение молчала, а потом тряхнула короткими своими, антрацитово-черными волосами:
– Хорошо. Вот ты и напишешь «подводку» к этому факту.
Юлька испуганно моргнула – до сих пор она в «Мету» еще ничего не писала! Но заспорить не успела. Потому что Змей решительно хлопнул в ладони:
– Народ, внимание! Объявляю десятидневную готовность к «Весенней сопели»!
Ответом ему был дружный стон. Но Юлька уже знала – ребята лукавят. Всероссийский фестиваль детских и юношеских театров «Капель» тут все любили. Вон сколько фоток по стенам с прошлых годов! А «Сопелью» прозвали потому, что каждый фестиваль проходил для студийцев, как тяжелый грипп. Со слезами, соплями, ломкой и лихорадкой. Шутка ли – посмотреть пять спектаклей в день, после каждого провести пресс-конференцию, потом посидеть на обсуждении жюри, потом набрать материал! А еще же нужны фотки и интервью с жюри и зрителями. Игорю и Змею приходилось тяжелей всех – они ночью верстали «Кулиску» – так называлась маленькая фестивальная газета. И утром зрители получали ее в руки – чтобы почитать о том, куда не успели попасть. А юным актерам и их режиссерам газета помогала увидеть спектакль глазами зрителей, а не только жюри. Причем очень часто точки зрения «профессионалов» и старшеклассников сильно расходились. В фойе над свежим номером возникали стихийные дискуссии, и авторов материалов не раз требовали «на ковер». Или, напротив, искали, чтобы сказать: «Спасибо! Вы поняли даже больше, чем мы хотели сказать!» В таком бешеном ритме проходило пять фестивальных дней. Так что, в общем, и стон тоже понять можно…
Но, простонав, народ занялся подготовкой. Каждый знал сам, что ему делать. А Юлька вновь осталась как бы и ни при чем. Закусила губу. Ничего, скоро все изменится. Поработает  она на «Сопели» и тоже будет знать, что делать, когда наступает «десятидневная готовность». А пока… Она оглянулась на светящийся экран компа. Набрать эту самую «подводку», что ли, попробовать? Или уж еще немного повозиться со сказкой?
Змей оглянулся на нее и шагнул ближе. Наклонился, упираясь ладонями в стол:
– Ну, как сказка? Получается? – он спросил это тихо, хотя и не шепотом. Не делая из разговора секрета, но как бы все же отделяя его от общего делового шума в комнате.
Она смущенно кивнула. А потом сказало то, что давно приходило в голову:
– Знаете, это похоже на игру. Или даже на спектакль. Только словами и без сценария. Когда я пишу, мне все время представляется сцена. Не экран, не фильм, не книга с иллюстрациями, а вот именно так.
Змей серьезно кивнул, пробегая глазами текст:
– Ну что ж, тогда фестиваль многое может тебе дать и подсказать. Особенно – обсуждения жюри. Там умные люди, и они говорят умные вещи. А что о спектаклях, а не о том, как писать книгу – так все между собой в чем-то пересекается, а?
Теплая ладонь на мгновение коснулась ее макушки:
– Пиши… – шепнул он, отходя.
И Юлька продолжила обрабатывать текст. «Подводка» подождет. Не потому, что она не важна. А потому, что еще «не созрела» в ней самой, недодумана. А Сказка рвалась на волю, и хотя Юлька лишь соединяла сейчас написанные другими куски (а каждый писал понемногу, если приходило настроение), ей казалось, что делает Сказку именно она:

«Когда через час девушка опять спустилась вниз – мягкая от теплой ванны и согретой около печи одежды, в теплых и толстых шерстяных носках вместо обуви – менестрель же, значит, может позволить себе еще и не такие странности! – мужчина, что назвал себя магом, все еще стоял у окна. Гроза кончилась, и над его плечом висело в мутном ореоле от запотевшего стекла размытое веретенышко месяца. Похожее на глаз огромной хищной кошки. И глаз этот подмигивал Менестрелю. Вероятно, там, в вышине, ветер все еще гнал, перемешивая, снежные тучки. Словно огромные ночные бабочки носились за стеклом тени от крупных снежных хлопьев – неторопливых и тяжелых.
– Ну, какой из меня ученик?
Молчать было неловко, и она постаралась вложить в этот вопрос как можно больше насмешки. И правда, какой? Ученик сказителя – еще куда ни шло. Но мага! Насмешка получилась не очень. Уж слишком благостно она себя ощущала. Подсыхающие волосы кудрявились, а ворот белой мужской рубахи был расстегнут – и позволял ощущать шею тонкой, ведь был больше размера на два, чем нужно. Как и манжеты, да и рукава, – отчего ее кисти были скрыты тканью почти до середины пальцев. И это было приятно. Она вообще очень любила носить мужские рубахи. И как нельзя кстати пришлась чашка чая, что ждала уже на досках стола. Сесть, блаженно вытянув уставшие за долгий путь ноги. И сделать первый, не обжигающий, но согревающий глоток. Поглядывая на стоящего мельком и смея надеяться, что она лично ничуть не играет в его игру, что он ошибся в выборе «жертвы».
– Ответь на свой вопрос сама. – Голос был все тот же. Мягкий, мурчащий. И ласково щурились карие глаза в обрамлении темных ресниц. Он сделал паузу, пока она мигала, соображая, и машинально глотала чай. И напомнил: – Гроза… ударит молния или нет? Для каждой секунды – есть такая вероятность. Что ударит. И не маленькая. Но совместить эту вероятность с щелчком пальцев – это может только маг.
Чашка со стуком опустилась на стол. И округлившиеся глаза впервые стали серьезны. Черт… а ведь он прав. Она никогда не думала об этом, относясь к грозам как к кошкам. Которых можно позвать. С которыми можно поиграть. Но молнии всегда, с самого детства, были послушны ее руке. Как и сила ветра. Как и напор водяных струй ливня.
– Значит, я могу менять реальность?
Она буркнула это, опуская глаза. Неужели – правда? И... что ей теперь с этой правдой делать?
– Быть может… – кошачья мягкость мурчания перекатывалась в голосе. Он играл им, как хороший актер играет мимикой, мышцами лица. – Но, если ты пойдешь со мной, то будешь уметь это точно. И очень хорошо. Управлять и событиями, и людьми. Например, вот так…
Ни тени угрозы не мелькнуло в словах, да и жест был самый безобидный – он просто прокрутил в пальцах невидимую нить. Прокрутил – и потянул на себя. Веретено луны в окне неожиданно начало свое вращение – словно мужчина и впрямь прял пряжу. Или это у нее закружилась голова? Почему стол вдруг больно удалил по щеке? А это, теплое, – это что, кровь? Нет... чай из упавшей почему-то чашки. И чей это голос? Не может быть… слишком быстро вращается комната. Приподняться навстречу – и упасть вновь. Этот стол сошел с ума. Он все время встает на дыбы и стремится ударить. Почему так?
– Руф, стол… дерется. – Сказала? Или лишь шевельнула губами? Не понять. Кружит, кружит снег. Хотя гроза ведь прошла? Значит, сейчас – уже другое сегодня? И она давно ушла из таверны, и вот – дошла? Раз Руф – здесь? Или просто сменила эту самую реальность? Попав не в завтра даже – сразу в послезавтра.
– Дошла… – тихий выдох. И беспокойный сон заменил собой реальность.

Как это ни странно – ей не показалось. И мягкие раскаты баса все же принадлежали именно Руфу. Точнее – Руфу дер рот Шнуррбарту, воеводе полка Штормштадского. Снег в эту ночь таки выполнил несвойственную ему задачу. Связал, а не разделил. И правильно угадала: стоял он у окна, любуясь грозой.
Точней, не стоял. А покачивался, заложив руки за спину, с пятки на носок перед маленьким оконцем. Глядя из уютной, теплой и освещенной свечами светлицы на кружащую снаружи в безудержном танце танцовщицу-пургу. Войска на постое, сам он отдыхает. Токма отдых тот – скучный дюже. И вроде даже не поймешь сразу, чего не хватает... Хотя воевода точно мог назвать одну из причин его скуки – потерявшегося до весны Менестреля.
И в тот же миг содрогнулись слюдяные пластинки. Гроза? Зимой?! Вот это уже было чересчур! Но это было – здорово! Это было то, чего никак нельзя пропустить, просто сидя дома.
Быстрым шагом Руф протопал вниз по лестнице, едва не снеся с петель крепкие двери.
– Коника моего из конюшни! – басовитая буря голоса воеводы пронеслась по терему. Подхватив в сенях овчинную шубу, просто накинул ее на плечи. А на голове уместилась вязаная шапочка, неизменно носимая под варбудом. Когда Руф сходил с крыльца, конюх уже подводил Каурку. Нога безошибочно попала в стремя, и, похожий с виду на медведя, воевода одним движением взлетел на коня. Чуть нагнув голову, будто бодая упругие струи перед собой, он устремился к таверне. К кружке горячего глинтвейна.
Выпрыгнув из темноты перед тусклыми оконцами таверны и едва освещаемым ими ее крыльцом, Руф немедля осадил коня. До коновязи было далеко, и он тут же, соскочив, затянул уздечку на перилах. Ежели тавернщик не глуп будет, то сам поймет, что присмотреть за другом воеводиным будет себе в прибыток. Удар кулаком в дверь, и, впуская впереди себя танцующие снежинки, скрипя половицами пола при каждом шаге, Руф вошел внутрь.
– Хозяин! Сена лучшего моему коню да кружку горячего глинтвейна мне! – Стягивая шапочку, прорычал воевода. – Будешь расторопнее, так за заказ золотишка подкину!
Только скинув шубу на лавку, Руф приметил памятные кудряшки на другом столе. И крякнул от неожиданности. Вроде ж обещалися токма весною повстречаться! Однако ж вот те на... И странно как-то лежит – уткнувшись в стол. А глаза дурные, как голову на его голос подняла. И шепчет...
Рука дотянулась до рукояти сабли под кафтаном, обхватила крепко рифленую поверхность, не дававшую ладони соскользнуть при сильном ударе. А большой палец привычно был вдет в большое кольцо сбоку гарды. Другая рука крепче подхватила нагайку-волкобоя. Если этот поганец опоил Менестреля, то не смердеть ему под солнцем этого мира!
– Слышь, хозяин кружек да тарелок! Шаг в сторону от дивчины, покуда я тебе песью главу твою не снес сталью булатной! – Нарастающий рык рассерженного медведя заставил задрожать стекла в таверне.
События нарастали со скоростью снежного кома, что несется с горы. Но мужчина у окна остался спокоен, лишь руки скрестил на груди, словно закрываясь.
– Неверно думаешь, уважаемый. Я не причинял девочке зла. Травы, яды… это ж все искусственное. Зачем оно тому, кто умеет говорить с душой? Проникать в душу. Нитями перетягивать наиболее уязвимые места. Не принося вреда! Скреплять, латая. Девушка талантлива. Она должна стать магом – у нее большие задатки. А тебе бы лучше отойти в сторону, ты всего лишь помеха на ее пути. Привязка. Зачем сильным привязываться к кому бы то ни было?
«Ага, еще один говорун...», – догадался бесхитростный воевода, выстреливая в сторону мужика тяжелый, свинцовый шлепок волкобоя. И скрывая этим движением выскользнувший из-под левой руки на горизонтальный удар клинок сабли. – «Это ж надо проверить, так ли у них хорошо языки подвешены, что голова, отделенная от тела, говорить продолжает...» – ненароком пришла на ум Руфу сумасбродная идея. Магов он всегда считал никчемными болтунами, полу врушками, полу клоунами.
– Поспешишь – людей насмешишь… – голос, полный насмешки, еще звучал. А вот стоявшего уже не было. Не принял боя. Растаял туманом. Руф же вновь огласил окрестность рыком. Демон ушел от расплаты! И буквально остолбенел, услыхав ворчание от двери:
– Да что ж ты все серчаешь-то, касатик? Надо ж, громогласный какой! – голос был явно старческий, чуть дребезжащий. Он оглянулся. И верно – старушка. Выкатилась из-за двери, как колобок круглая, по причине вороха пуховых платков, что грели немощное тело.
– Ты, бабка, кто? – оторопело поинтересовался воевода.
– Да как же, родной, я ж хозяйка тутошняя. Трактир держу, путников привечаю. Ты эвон коня просил обиходить – так я зараз. В лучшем виде коник-то твой! – прячущиеся в частых морщинах глазки смотрели умно и чуточку заискивающе – накинет ли гость монетку?
Руф только крякнул недоуменно, а пальцы сами нащупали монетку да опустили в подставленную ладонь – темную да сморщенную, словно из сосновой коры резанную. И тут же перевел взгляд на девушку. Да что ж такое, померещилось ему, что ли? Но почему тогда она – так вот? Не то спит, не то в забытьи?
Старушка мелко покивала, вздохнув:
– Худо, видать, с девчонкой-то. Спервась все у оконца стояла, словно ждала кого. А потом вот плащик тока сняла, и сразу на столе уснула – ровно подкошенная. Иль устала сильно, иль кто чары наложил. Тебя что ли, ждала-то? Тогда вот ключики, снеси ее в комнату! Мокрехонька она, ровно мышь из лужи. Застудится, тут и до жара недалече…
Воевода, стараясь не выказать волны нарастающего удивления, звякнул медяком о столешницу.
– Ключ от горницы, горячего чаю туда же, если есть травник под рукою – тоже туда кликай.
Отрывисто посыпались рубленые слова, будто отголоски приказов. Если это навь была, то какую порчу она успела на менестреля навести? Вот те и подался в таверну – грозу за кружечкой глинтвейна переждать. А ведь хорошо, что подался. Словно угадал. Пока сабля занимала с тихим шелестом подобающее место в скромных ножнах, тяжелый взгляд пробежался по кудрявой голове, заснувшей за столом, и отметил цепким взглядом появление нового перстенька.
– Бабушко, ты ж того, со знахарем поторопися... – буркнул напоследок Руф, подхватывая за пояс менестреля и вскидывая ее себе на плечо. И потопал, переваливаясь будто медведь, по лесенке на второй гостиный этаж таверны.
Тельце на плече казалось легким, словно не человека нес, а куклу из хорошо просушенной древесины – а может, просто веса не ощущал, придавленный мыслями да заботами. От рыжеватых волос пахло медом и почему-то сухим пером, как от подушки. А вот и перышко подрагивает у носа Руфа – запуталось в кудряшках. Не то помогала кому-то подушки перебирать, а не то и дурачилась с детишками, кидаясь оными подушками. Сейчас Руф мог только гадать о том, что с ней было день, ночь, час назад. Но уже предвкушал, что скоро узнает все и представит так ярко и так подробно, словно и сам был участником событий. Словно рядом провел длинные месяцы предзимья и зимы. И будет хохотать всласть, слушая в лицах разыгрываемые рассказы... и задумываться над новыми песнями... и понимать беспомощно, что все самое страшное, самое черное, остается невысказанным. Лишь намеком, наметками. Холодные ночи в дороге, неудачные выступления, гнилой помидор, что обидно шлепнул по щеке, чужие пальцы на плече... или, чем черти не шутят, и нож у ребер. Понимать, и тут же забывать о том под напором смеющихся глаз, быстрых веселых слов, всего лицедейства, которым для него и только для него будет превращать она свою жизнь в беззаботную сказку...
– Эх ты, птенец... – вздохнул, не выдержав, скрежетнул ключом в замочной скважине. И, открывая дверь уже, наваливаясь на ту плечом по-медвежьи, дунул на перышко – пусть летит. Конечно, Руф не ждал ответа. Уложить бы ее поскорей, а там уж, может, и травник подоспеет, в себя привести поможет. Но сухие губы шевельнулись. В короткой улыбке. И трех словах-выдохах:
– Зеркала... друг другу...
Он не понял сразу, просто слова показались знакомыми. Его собственными. Сказанными когда-то. Но – когда? И вдруг – ярче вспышки вновь прорезавшей ночь за окном молнии – встала перед глазами картинка. Город, еще не знакомый. И тройка ребят на площади. С коротким выдохом он опустил ее на постель, всмотрелся в лицо. Она ли? Та ли девочка, что встретилась ему когда-то? Похоже, что да. Волосы – так совершенно те же: солнышко тогда путалось в них, зажигая медные блики. Яркое, полуденное.
Воспоминание о двух мальчишках и девочке, что пускали зайчики на площади города лет 6 назад, и которым он помог не поссориться, пронеслось вспышкой – быстро, коротко. Оставив лишь безграничное, но обычное в таких случаях удивление: «Как тесен мир...» да еще понимание: не зря тогда, в степи, она показалась ему знакомой. Руф улыбнулся воспоминаниям и даже как-то успокоился – девушка казалась просто спящей. Ни жара, ни бреда – может, по утру проснется как ни в чем ни бывало, да и все?
Но тут скрипнула дверка, и кто-то деликатно закашлялся у порога, завозился, прежде чем войти, – словно время давал Руфу убрать руку от рыжих кудряшек. «Больно времена ныне стали неспокойные», – подумалось воеводе, пока тот опускал на лежанку менестреля. И очень ненавязчиво скрывая этим движением протянувшуюся к эфесу сабли руку.
– По что на ночь глядя притопал? – напуская в голос максимум суровости, он стал разворачиваться к двери навстречу вошедшему.
– Так травника ж кликал, мил человек? – гость горбился, кутаясь в плащ, и мелко потирал руки. Голова, что больше всего напоминала наполовину облетевший одуванчик, тряслась, а детски голубые глазки, что смотрели из-под набухших век, слезились. В общем, немочь ходячая. Дунь, и будет на полу кучка костей. Почти и без плоти уже, словно старичок загодя начал заботится о том, чтобы оставить смерти как можно меньше работы над своим телом. Кажется, из него б и мумия получилась просто сразу, без подготовки. Ну, максимум пару дней подсушить и без того ссохшееся тельце.
– Вот я травничком и буду... что у нас тут? На что жалуетесь? Ась? – и он воззрился на крепыша-воеводу с вполне обоснованным в наличии жалоб сомнением.
– На что жалуемся, от того и мрем! – рявкнул Руф, обнажая саблю и распахивая кафтан, чтобы представить на обозрение «знахарю» тихо перестукивающийся набор амулетов из дерева и костей животных. Напряжение так и сквозило в каждом его движении.. О нормальном продолжении несуразно начавшегося вечера Руф и не помышлял. – Кто ты есть? И чего немощь из тебя кажет, коли травы знаешь? Нет пока у меня к тебе доверия, мил человек! Ежели человек ты при том... – пробасил воевода, шагом заслоняя лежанку с  менестрелем. Кто их знает, тутошних. В воздухе растворяющихся. Может, и этот такой же.
Ответом грозному рыку было мелкое старческое хихиканье. Голова лекаря затряслась так, что было странно – как вообще на ней держатся, не улетают, седые паутинки волос. Знахарь просеменил к кровати, по-птичьи, одним глазом, косясь на грозного воеводу и поблескивающую в полумраке комнаты сталь. Затем, остановившись на безопасном расстоянии, он присмотрелся к девушке. Шея вылезла из шарфа, что был намотан в несколько слоев, и напоминала ощипанного петуха – пупырчатая, с большим кадыком, жилистая и тонкая.
– А Вы поживите с моё, молодой человек! Я бы мальчиком назвал, да обидитесь же. – И лекарь осекся, глаза вдруг прищурились, стали прицельно-жесткими: – Маг…
Рука размашисто, будто не собираясь ощутить препятствие на своем размахе в виде старческой шеи, протянулась вместе с саблей в сторону старичка. Елмань с размаху уперлась о сморщенную кожу, словно встретила гранитную глыбу, а острие чуть зацепило шею. – Где? – вкрадчиво, но не теряя басовитые оттенки, прозвучал голос у знахаря за спиной.
– Ах, нынешняя молодежь! – знахарь не умерил болтливости, но замер, словно и впрямь каменным стал. – Никакой выдержки, никакого почтения к сединам! В мое время... – и он закатил глаза к потолку, словно собираясь там увидеть и деревья, что были выше, и небо более яркое, и отроков, которые почтительны. Но вместо этого лишь повел рукой в сторону лба лежащей плавным движением старого кота:
– В ее снах, где еще быть Ночному охотнику? Магу снов. Ночных видений.
Голос резко вновь сменил интонацию на серьезную, чтобы через секунду уйти в шутовство вновь:
– И уберите уже железку, юноша! Вы же не брадобрей, да и брить у меня, по совести сказать, давно нечего...
Не прислушиваясь к речитативу старца, даже не задевая его мимолетным, похожим на порыв слабого ветерка, движением Руф на обратном оттяге вонзил остриё сабли в потертые половицы. И тяжелая рука в перчатке легла на худощавое левое плечо старика.
– Как убрать, друже?
Минимум слов – максимум смысла. Словно вновь ступил на поле брани. И пусть он не верил в нечисть, но относился к неожиданному точно так же, как и всегда. Как к врагу. Хитрому, сильному и беспощадному.
– Ну, вот слова не мальчика, но мужа! – одобрил странный старичок и шагнул к кровати. Его пальцы быстрыми паучками забегали по спящей, то касаясь пульса, то трогая виски. Потер он и черный камень перстня. Задумчиво пощипал безволосый подбородок, садясь на край постели:
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? Путей много, как много и итогов. К какому идти, вот вопрос? Птицу, что хочет улететь, можно окольцевать, чтобы просто следить за ее судьбой. Ей можно подрезать крылья, и она останется. А можно и просто поверить, что вернется... Магу нужна ее душа. Чтобы она поверила ему, чтобы согласилась свою жизнь перечеркнуть. И вот ее-то, душу, он будет приманивать, как дударь птицу. Ждать, пока сама захочет опуститься в руки. Ты можешь пойти в ее сон и попытаться помочь. Можешь разбудить, навсегда оставив мелодию зова жить в ее душе. А можешь просто лечь спать рядом. Обнимая, грея, и веря, что она и сама сделает верный выбор.
Выдернув саблю из пола, отшагнул. И лег, как есть, прям на дощатый пол. Крепко сжимая саблю и нагайку, не сомневаясь, что и во сне сможет найти им применение. К лешему варбуд – голова улеглась на свисавшую с него и распластанную по доскам бармицу. Настороженные, обрамленные сеточками морщин, глаза уставились на знахаря. И как-то совсем уж бесшабашно, весело подмигнули.
– Веди в сон, волхв...
– Расслабься, вояка.
Знакомое уже мелкое хихиканье рассыпалось частым горохом. Зашелестел скидываемый плащ и лег поверх Руфа, укрывая. По полу ощутимо дуло, и, в общем, лишней забота не была. Но и приятной тоже. Запах старости состоит не только из запахов лекарств и немощи. Есть в нем еще одна нотка, щемящая и тонкая, входящая в душу подобно игле. Запах прощания. Словами не описать, но и не забыть, один раз ощутив. Впрочем, через пару вдохов Руф перестал различать любые запахи, кроме одного: приторно-сладко, как подгоревшая слегка карамель, пахла сжигаемая на спиртовке трава. Ее листья ежились, как живые, на медном блюде. На потолке шевелились уродливые тени – словно из детских кошмаров. Мягко закружилась голова, и через накатившую слабость, через дурноту, подступившую к горлу и ватно заложившую уши, Руф услышал:
– Глаза-то закрой…
Удивленно посмотрев на травника, воевода даже чуть приподнял голову. Но поняв смысл сказанных ему слов, устало кивнул и глухим, деревянным и долго звучащим стуком уронил затылок на пол. И тут же закрыл глаза. Пусть и непривычно ему было становиться ведомым в этот момент, но из потаенных запасников воспоминаний приходили образы проводников. Вот один, сгорбленный старичок, ведет дружину через узкую тропку перевала. Где по правому боку дерет поднимающийся с невообразимых низин ветер. Вот крепкий парнишка проводит по невидимой гати в болотах его первую сотню, чтобы успеть выйти врагам в спину... Вот... Сознание закружилось, проваливаясь в темную бездну пред-сна...
Тело наливалось тяжестью, и хотя он еще все слышал и прекрасно ощущал и плащ на себе, и доски пола, пошевелиться уже не мог. Как и открыть глаза. Под закрытыми веками мелькали картинки, как это часто бывает в дреме. Но ярче, четче, а, главное, они не пропадали от неосторожного желания их рассмотреть. Наоборот, приближались и становились реальными. Но чья-то рука трясла за плечо, не давая уснуть. И, в конце концов, картинки ушли, пропали. Остался лишь туман... через него была еле различима стена и приоткрытая дверь в ней. И откуда-то взялось совершенно четкое знание: ему туда. За нее. В сон Менестреля…
Ярко... Слишком ярко и отчетливо, чтобы быть сном. Пальцы рук ощутили и прохладу уже успевшей остыть кожаной обмотки эфеса сабли и рельефное плетение оплетки нагайки. И, нагнув голову, плечом толкнул низкую дверь...».

Дела вечерние
Про сны писал, конечно. Игорь. Да и вообще старичок-знахарь явно был придуман им. Последнее время, кроме любимой «Меты», говорить этот человек мог только на две темы: ролевые игры и Кастанеда с его осознанным сновидением. И если первое было практически всем знакомо и всеми любимо, то второе встречали удивленным молчанием. И рассказы его о том, как можно попадать в сны к другим людям, хоть и завораживали, но лично Юльке казались абсолютной фантастикой. Как непонятными были и зарисовки Ольги о любви. В поведении девушки-менестреля Юлька все чаще ловила именно ее, Оленькино, влияние на Сказку. Самой-то Юльке раньше казалось, что Сказка все же о дружбе. Постепенно, не торопясь, она узнавала обитающих в комнате номер двадцать шесть людей. И все уверенней могла сказать, какие слова кому принадлежат в той общей писанине, что потихоньку рождалась на экране компьютера.
Особенно помогали этому «вечера». Так принято было называть тот час, когда занятия уже официально закончились, но вахтерша еще гремит по лестницам шваброй и ведром и не гонит расходиться. Оставались в комнате только те, кого не ждали срочно домой. То есть из младших лишь Юлька, да иногда Юрик. Опять делался чай, кто-то брал в руки гитару, ведь играли в этой странной студии почти все. Змей смеялся: «Руководитель КСП жалуется мне, что директор считает, что если люди играют на гитаре, они и писать должны. И наоборот…» Да, пели тут много. Но, совершенно не заботясь о том, как это будет звучать. Не пугаясь того, что кто-то сфальшивит или не попадет в такт. Лишь бы души не фальшивили, жили песней. Сливались в ней.
Вот и «вечера» всегда начинались с песен. Пели все вместе что-то любимое, пока заваривался чай, потом болтали, о чем придется. Юлька молчала. Сидела на полу, на набитой шариками подушке, отгороженная от всех углом компьютерного стола, почти незаметная. Иногда кто-то совал ей в руку чай и вкусняшку, и она машинально съедала. И – слушала. Слушала. Слушала. Слушала так же, как говорили и пели они – взахлеб. Впитывала в себя все, как губка. И слова, и мысли, и общий настрой этих вечеров.
Узнавала для себя, что есть на свете книги Кастанеды, что даже сказки Владислава Крапивина можно рассматривать совершенно серьезно – или пытаться рассматривать так. Что мир наполнен тайнами и загадками, и очень может быть, что и правда – параллельные миры где-то рядом. Что когда мы что-то пишем, мы должны отвечать за каждое слово – и перед собой, и перед теми, кто прочтет. Что можно подписать чужим именем статью, если стесняешься признаться в том, что это именно тебя так восхитили люди, концерт, спектакль. Но никогда – если кого-то критикуешь. Потому что любой бой – только с открытым забралом. Что не важно, ругают газету или хвалят, лишь бы не молчали равнодушно. Потому что «все жанры хороши, кроме скучного».
А потом опомнившаяся вахтерша выгоняла-таки обнаглевших ребят и их дурного руководителя на улицу. И так же все вместе шли «провожаться». Змей боялся поздно, по темноте, отпускать своих воспитанников одних. И потому по самому оптимальному маршруту одного за другим всех разводили по домам. Не просто доводили до подъезда – но ждали, пока плохо различимая фигурка из окна махнет рукой. Один раз такое ожидание на минуту буквально затянулось. Змей переглянулся с Игорем. И оба скользнули в подъезд, дверь которого привычно придерживал Юрик – а то с этими домофонами и не войти, если надо быстро. Вскоре послышались громкие голоса, потом шум. А потом из подъезда выбежали трое парней, чуть постарше студийцев. Ошалело глянули на напрягшихся ребят, невнятно сыпанули ругательствами и бегом исчезли. Запыхавшийся Игорь выскочил следом. Убедился, что все в порядке, и молча стал тереть снегом сбитые костяшки кулака. Змей вышел чуть позже – на нем был еще разговор с родителями. А потом… все просто пошли дальше. Без ненужных вопросов и охов-ахов.

Дома Юлька торопливо поглощала горячий ужин, взахлеб и сбивчиво рассказывая родителям о дне. Не только о занятиях, вообще обо всем. Ей вдруг стало дико не хватать времени. Куча дел, и везде – бегом, а то опоздаешь. Жизнь казалась пестрой каруселью, такой интересной, что глаза невольно распахивались широко-широко и начинали светиться, как у кошки. В этом она вполне понимала Менестреля.
А после ужина, разговоров и сделанных уроков оставалось лишь одно: упасть на кровать и уснуть. Мертво. Безо всяких сновидений, что бы о них не рассказывал Игорь. Но перед тем как уснуть, она еще раз прокручивала в голове написанное:

«Последнее ощущение, которое связывало Руфа с миром не-сна – это запах. Тягучий запах той самой травы, так похожий на запах благовоний. Тот всегда казался ему имеющим свой собственный цвет – такой же, как маленькие конусы и палочки, что тлели на специальных подставках. Что-то коричневатое, приглушенное. Притягивающее своей бархатистостью и одновременно отталкивающее странным ощущением болезненности цвета. Запах этот сейчас заполнял сознание, вязкий, словно кисель. И сон как бы «склеивался» им. Вот картинка дернулась, стала не четкой. На миг он ощутил даже собственное тело и доски пола. Но запах усилился, и сон нехотя вернулся, вновь обретая реальность. Не так уж отличавшуюся от того, что было за окном. Снег... Воевода стоял на снегу, слежавшемся и весеннем – сочившемся влагой, стоило только посильней надавить носком сапога. Наверное, именно поэтому фигурка, лежащая на льду, посреди реки (а за дверью оказался именно берег реки), вызвала такой острый толчок тревоги: нельзя же! Лед даже на вид был совсем тонким – стеклянно-прозрачным, голубоватым... и змеились по нему тонкие, не глубокие пока еще трещины.
Руф хлопнул себя по поясу и тихо выругался – обычно наматываемая под него в случаях вылазок веревка на этот раз отсутствовала. Внимательно присматривая за лежащей на льду фигуркой, осторожно стал пробовать ногой прибрежный край ледяного панциря речки. Загодя перехватив с темляка нагайку и начиная расстегивать плащ. И лишь изредка над рекой раздавался зычный голос воеводы:
– Уходи! Уходи, итить душу через коромысло!
Девушка не шевельнулась. Да и не могла. Вмерзшая в лед, она покрывалась им все больше, скрывалась под ледяной коркой, напоминая причудливую прозрачную статую. Таяла, теряла себя, становясь льдом вся... А со спины, с берега, раздался насмешливый голос:
– Недоверие... это ли не лед души? Как ты думаешь, воевода, насколько нужно заморозить ее, чтобы ей стало все равно, есть ли ты на свете? Чтобы перестала тебе верить? Мне вот кажется, хватит и маленькой ледяной иголки в сердце, чтобы она вернулась ко мне сама. Она маг. Прирожденный маг. Редкий маг: меняющая судьбы. Грех такой талант гробить на песни. Кто-то может и станет после них лучше – есть ведь такая вероятность. Но разве это применение дару? А он ведь по капле исходит из нее. Растратит на мелочи, на пустое. Обидно.
Руф, однако, не обернулся. И не шагнул к болтуну, чтобы по-простецки и без затей врезать между глаз. Он просто не обращал внимания на слова мага. Задача «на сейчас» была иной. Есть Менестрель – и он должен ее спасти. Даже если провалится под лед. Но он должен отдать ей частичку своего огня, который соединиться с другими такими же, что щедро одаряли Менестреля в ее скитаниях. И вспыхнет факел, освещающий путь во тьме неуверенности в себе.
Но он поскользнулся на льду, упал. И, стремительно мчась по ледяной дорожке, словно в детстве на санках, успел увидеть, как сон тает. Разлетается на куски, обрывки. Странные они были – отголоски боя. Но боя, которого он не помнил…

Менестрелю же запомнился этот сон иначе. Что и понятно – она попала в него куда раньше. Как попала? Не помнила. Просто вдруг не оказалось ни Руфа, ни таверны, ни горячего чая. Она лежала на замершей реке. Прямо на льду. Раскинув руки и ноги, вмерзая щекой в подтаивающую от дыхания корочку. Тело давно закоченело, стало непослушным, неподвижным. Сколько ж она уже так лежит? И почему очутилась тут? Ведь только что было тепло жилого дома и знакомый, родной голос. И вдруг все закружилось. В который раз за вечер? Почему-то было не сосчитать... не вспомнить, что вообще происходило – этим вечером. Что-то ведь произошло. Хорошее? Или нет? Руф… и чья-то фигура у окна... и чай. Мысли были такими же непослушными, как тело. Замерзшими. Замершими. И ничего не хотелось – только тепла. Постепенно прояснялось зрение. И лед вдруг оказался прозрачным. Там, под ним, струилась живая вода. Колыхала водоросли. Или чьи-то волосы? Рыжие, знакомые… Ей захотелось кричать, но смогла лишь слабо всхлипнуть. Как же так? Он обещал всегда быть рядом! Всегда же! А теперь вот… лежит там, в воде. Совсем как живой. Но лишь «как». И что? Что теперь?! Уже никогда ей не дойти? Не будет тепла дома и рук, не будет рокочущего голоса и медвежье-крепких движений? Слезы проложили во льду тонкую дорожку, горячие. Как и любой ручеек, стремясь к большой воде… а там, подо льдом, все изменилось. И оказалось – Руф просто спал. Нет, не спал – дразнился! Нырнул и притворялся, чтобы ее попугать! Вот веки шевельнулись, открываясь. Улыбнулись глаза. И она ощутила громадное, небывалое облегчение. Жив! Только... почему он уплывает? Она же здесь. Куда он?!
Голос над самым ухом. Вкрадчивый. Тихий.
– Ты же всегда считала себя кошкой. А кошка гуляет сама по себе. Она независима. Зачем тебе друзья? Зачем тебе этот человек? Это не нужно. Есть ты, есть твой дар. И новая жизнь, полная могущества, знаний, больших и интересных дел. Я предлагаю ее тебе!
– В ней нет… – сил хватило лишь шевельнуть губами. Два коротких выдоха.
– Нет его? Но, может быть, его и просто больше нет! Бой, один, второй. Из скольких вернется? И когда случится тот, единственный, из которого не придет? Или просто – приказ. И вот уже конь несет прочь. Куда? Откуда узнаешь это ты, вернувшись через несколько месяцев?
– Найду…
– А и найдешь, так нужна ли? Ну-ка, вспомни? Хоть раз сказал, что нужна?
Вспомнила. Нет. Но…
– Глаза…
– Это которые зеркало души? Думаешь, не врали? Сияя навстречу – не твой ли свет отражали? Ведь ни разу не удержал рядом!
– Держать – привязывать.
– А ты не хочешь быть привязанной? Тогда идем со мной. Я предлагаю свободу…
Чужое дыхание рвалось у второй, еще живой, не замерзшей щеки. Теплое, нетерпеливое, требовательное. Теплое. А мысли путались и плыли. И начинало казаться, что он говорит верно. Большие дела, нужные многим. Разве это не здорово? Разве лучше быть бездомным бродягой, чем уважаемым всеми магом? Разве она не должна развивать свой дар, раз уж он был ей дан свыше? Разве Руфу она нужна?
Девушка вяло дернулась, вырываясь из последних остатков упрямства – и почти сразу поняла, что может. Что если собрать все силы и рвануться – отпустит и лед, и чужое тепло. Только вот кружилась голова. И чужой дом там, под стеклом льда, казался все реальней. И тогда постаралась закричать. На самом деле – в реале. Не во сне. Эхом услышав свой голос – слабо… но уже пришел на помощь запах. Знакомый запах крепкого табака. В пыль разбивая морок. Да какая разница, нужна она воеводе или нет?! Если и нет – он-то ей нужен!
Вот он, тут, пришел! Нужно только вырваться. И она рванулась вновь. Уже зная, что в этом сне – не одна: «Не бойся. Я с тобой…» Слова не услышались, всего лишь подумались. Но это хватило.

Что-то не так пошло у мага, в чем-то очень прав оказался Руф. И просыпались они оба. Хотя это было трудно. Особенно Менестрелю. Словно из омута выныривала она сквозь кусочки, обрывки снов. Мельтешение образов и звуков. Вспыхивало солнце на острие сабли нестерпимо яркой и колючей белой звездочкой. Вздрагивала земля от барабанного ритма и слаженных шагов сотен ног. Падали, запрокинув острые кадыки, бородатые, щетиной заросшие люди в кольчугах. По-детски удивленно глядели в небо, неуверенно, словно подбитые птицы, взмахнув руками… А то вдруг появлялся начищенный до солнечности бок самовара, и связка баранок колыхалось тяжело, сыто. Или мирно пощипывали траву лошади. Бархатные губы каурого жеребчика объедали с руки сахар… Но какой бы ни была картинка – звук оставался одним и тем же. Надрывно, срываясь, знакомый голос повторял и повторял: «Уходи! Уходи!!! Ты слышишь? Уходи! Да уходи же!» И столько было в нем ярости, что горло опять перехватило от слабых, сонных всхлипов: за что он так?
Но она просыпалась… и безнадежный этот крик становился клочками тумана. Сменялся другими словами и образами. Не удержать, не запомнить... А вот запах табака обретал реальность, и улыбка сама просилась на губы. Сменяя слезы. Так и проснулась улыбаясь. Села на кровати, глядя на спящего на полу. Запахнула на груди явно его рубаху, которую надела еще с вечера. Ой, стыдно как... она эту рубашку стащила перед прошлым уходом потихоньку, надеясь, что не заметит. Вот тебе и не заметил! Щеки обдало румянцем. Но думать о былых преступлениях было некогда, потому что Руф уже тоже проснулся. Улыбнулся ей одними глазами и огласил рыком комнату, по-медвежьи потягиваясь. А потом вопросил, глядя в потолок, прям теми же словами, что и ее нянюшка когда-то приговаривала, встречая утро:
– Душа-душа, чего ты хочешь?
И от этой знакомой прибаутки ее вдруг сорвало. Закружились в памяти сны, легко ложась на слова:
– Чего ты хочешь, менестрель? Чего ты хочешь? Идет гроза, крадется буря краем ночи... Идет гроза, крадется буря ближе, ближе... чего ты хочешь, менестрель, чего ты ищешь?
Замолчала на миг, глядя на замершего Руфа, и потянулась за лютней. И продолжила, уже не о себе и не себе. Уже – ему. Сон выплескивался в словах и забывался... оставалась только песня:
– Кровь на клинках, быстрые кони. Сила в руках, ярость погони, буйство стихий, чувства – накалом... ты этим жил... но этого мало... мало... мало...
Песня звенела, становясь все яростней. Она стремилась забыть. Все. Весь сон. И лицо подо льдом, и обрывки боя, и самое главное – этот крик: «Уходи! Уходи!!! Да уходи же!» Потому что та же няня говорила, что маги могут тасовать сны... искушать снами… манить… звать. Но – не врать. Снам не ведомо «прошлое» и «будущее». Маги берут куски для них из самого разного времени. И прозвучавший этот крик будет, значит, ей сниться – потом. Может быть, не скоро, но будет. Рассказать? Нет. Не сейчас. Не посмеет. Страшно. Но песня – тоже разговор. Возможность сказать то, что не можешь сказать иначе. Ино-сказать. И потому:
– Чего ты хочешь менестрель, чего ты хочешь? Идет гроза, крадется буря краем ночи… Гроза в холмы, тревога – в мир, безумье – в душу... Чего ты хочешь, менестрель, что тебе нужно?»

Дела дневные
Юльку разбудил запах жареной картошки. Он прилетал с кухни, и оттуда же раздавалось шкворчание масла и тихое «Пум-пурум-пум-пум!», порой сбивающееся на откровенно виннипушью песенку: «Хорошо живет на свете медвежа! От того жужжит он громко «жа-жа-жа!» И не важно, что он жарит, и кто мед ему подарит, важно, что он просто мед-ве-жа!».
Она засмеялась и пружинисто вскочила, не открывая глаз. За окном солнечным желтым светом наливался субботний день, и как всегда успеть было нужно много-много всего! Просто «вагон и маленькая тележка» разнообразных дел! Но утро она специально освободила, чтобы всласть поболтать с папкой. И сейчас, по дороге в ванную, чтобы умыться и попытаться расчесаться, она на минуту заглянула на кухню. И даже не заглянула, а так – руку протянула из-за косяка. Опуская на стол вчерашнюю распечатку о Линдгрен. Ей хотелось поговорить прежде, чем она сядет за комп, чтобы настучать «подводку». Почему-то жила в душе уверенность, что папка что-то да скажет. Что-то, что поможет ей собрать мысли в кучу, станет стержнем.
Уже сквозь шум воды она услышала, как довольное «пурумканье» стихло. Папка явно читал. И почти сразу толкнулся в ней совсем иной ритм: «Чего ты хочешь, менестрель? Чего ты хочешь?...» Песня, запавшая в душу на одном из «вечеров» и потом перенесенная в сказку (лично ею, Юлькой! Ее и только ее штришок в общей картине) жила в ней постоянно. Почему так – она не знала. Повторялась, крутилась в голове, заставляла приноравливать шаги к своему ритму. Подталкивала к какой-то мысли. Только пока девочка не поняла, к какой. Юлька набрала полные ладошки ледяной воды и погрузила в них лицо. Зафыркала громко, чтобы перебить навязчивые строчки. И, мокрая, взъерошенная выскочила на кухню. Цапнула с тарелки кусок сыра – погрызть. И принялась качаться на табурете, разглядывая папкину спину – тот опять шерудил ложкой в огромной сковороде, перемешивая картошку, чтобы не пригорела.
– Прочел?
– А то! – весело прикрякнул тот, заканчивая переворачивать шкворчащую золотистую картошку. И обернулся, чтобы улыбнуться дочери:
– Интересно там про Геринга написано... Я тут на досуге подумал, – продолжил он, разворачиваясь и ставя сковороду на стол, на деревянную подставку. – Это хорошо, что решили про это написать. Потому что противник, он в первую очередь человек. И, как говорится, ничто человеческое ему не чуждо!
– Противник или враг? – Юлька кинула этот вопрос просто так, пробным камушком, еще не нащупав мысль.

– Ну как сказать... Для меня эти два слова немного различаются. Противник – это тот, которого ты должен победить. Просто потому, что он стоит против тебя. И ничего личного. А враг – тот, которого ты должен победить по личным, собственным убеждениям. Вот, например, Геринг в ту пору, когда с него писала Карлсона Линдгрен, был противником. Это уже позже он стал врагом.
– Почему? – Юлька продолжала качаться на стуле, задумчиво выгрызая из сыра месяц-луну. – Что изменилось? Он же и был фашистом, и остался... так?
– Скажем так: фашизм – это идеология. Убеждения человека, но не его человеческие эмоции и чувства. Кстати, ты знаешь, что "фашизм" – исконно итальянское слово?
Юлька лишь покачала головой в ответ. О фашизме она знала ровно два слова: «это плохо». Или даже не так. Три: «Это очень плохо». Потому что завоеватели и потому что были концлагеря... вот и все – она не думала об этом явлении всерьез.
– Геринг стал фашистом, а до этого был первоклассным летчиком – вот и вся разница, – проворчал дядя Миша, раскладывая картошку по тарелкам. – Но даже то, что Геринг был фашистом, не делает Карлсона, который живет на крыше, менее привлекательным мужчиной в самом расцвете сил! – и он с улыбкой подмигнул Юльке.
– Не делает... – согласилась Юлька. Она о чем-то напряженно думала и все не знала, как спросить – очень по-детски выходило... по-малышовски даже. Но, раз иначе никак не выходит, может папка и так поймет?
– Паааа... Карлсон, он хороший. Даже замечательный. И человек, которому не хватало моторчика... ну, он понятный. Веселый и знает, чего хочет, и дел много всегда –потому что много друзей и потому что он спец в своем деле, так? Не серый... яркий. Это все же здорово? Но… фашизм же НЕ здорово! – она выделила «не» настойчивым нажимом голоса. – Я не понимаю... хороший человек вдруг становится... злым? Или как? Каким? Что делало фашистов врагами, а не противниками? Почему?
И добавила шепотом:
– Что сделало хорошего – плохим?
Тот самый детский вопрос все же вырвался из нее. И Юлька теперь не смотрела на отца. Ковыряла вилкой поджаристую картошку.
– Убеждения, лень, былые обиды. К сожалению, плохие мысли хуже гриппа. Не каждый ими может переболеть. Кстати, если из национал-социализма выкинуть националистическую составляющую, останется просто социализм. Но вот не выкинули. И стали смотреть на другие народы, как на недочеловеков. Потому стали врагами.
– Национал... – она снова качнулась на стуле, едва не потеряв равновесие. Повторила почти по слогам: – На-ци-он-ал..
А мысли вдруг скакнули далеко от Геринга:
– Другие народы? Пап? Чечня... террористы... Грузия... или вот те мальчики из Армении, которых ОМОН недавно запихивал под свои машины, пряча от толпы озверелых мужиков... Наших мужиков, па…
Она замолчала и переглотнула.
– Кто они, и кто мы? Я слышала в автобусе такой разговор: детишки-мусульмане бьют в детских садиках русских. Иногда почти на смерть. И их отцы считают это правильным. А наши растерянно повторяют: «Это же дети!» и «Мы же не фашисты!». Кто из них прав? Чему мне учить твоего внука? Когда он появится? Это не скоро, но, значит, проблема станет еще острей? Или пусть не внука. Чему ты станешь учить меня? В школе у нас мусульман все больше.
– Иногда все они мне напоминают детей. Ведь из целого арсенала методов самоутверждения у ребенка часто на первом месте именно его руки. Потому что выводы дети начинают делать уже в подростковом возрасте. А учить... Вот умению здраво рассуждать и дать достойный отпор и нужно учить. Причем отпор не всегда подразумевает силу в чистом виде. Есть и сила убеждения. И вообще – самая лучшая война – эта та война, которая выиграна без единого выстрела.
– Па, но это слова... – Юлька чуть растерялась. – А конкретней? Что ты скажешь пятилетнему ребенку? Драться? Убегать? Взять палку и сразу отбить охоту к себе лезть, пусть и кровью? Громко звать на помощь? Что? А десяти, а пятнадцатилетнему? Тех мальчишек-армянраньше ОМОНА защищать стали наши мальчики – их одноклассники. И их назвали предателями. Те, из толпы назвали. Взрослые мужики. Которые все из себя русские – дальше некуда. Кто был врагом тогда? Свои? Чужие? Как понять, кто свой, и как жить, не воюя ни со взрослыми идиотами, ни с мелкими?
Пауза. Дядя Миша сосредоточенно поглощал картошку. И только закончив это занятие и промокнув губы салфеткой, со вздохом сказал:
– Доча, если бы я знал ответ на этот вопрос, я бы был президентом… а не водителем. Как ты думаешь сама-то?
Она не думала никак. Это было очевидно. То есть до этой минуты не думала. А сейчас как раз вдруг уперлась в проблему, как в стену. Впервые осознав, что та есть не просто где-то, а вот. Тут. В одном с ней, Юлькой, мире. Картошка поглощалась машинально –  вкуса она не ощущала. Глаза  смотрели в одну точку, куда-то мимо отцовского плеча. Вряд ли узорчики на обоях рассматривала. Скорее просто не видела сейчас ничего. Или видела. Что-то, что было не здесь и не сейчас. Что отзывалось мыслям бледным эхом фотографий и кинокадров, строчками страниц книг. Заговорила не сразу, и слова подбирала с трудом:
– Знаешь, фильм вышел недавно… «Сага». Ремейк «Впусти меня». Ну, это про девочку вампира. Про то, как она с мальчишкой подружилась. Забитым таким. В классе его все обижали. И вот она сказала так: «Бей их в ответ. А если их больше – то бей так, чтобы самому страшно стало». Я думала потом… не о чеченцах, не об армянах. Не знаю, не сталкивалась с ними никогда. Просто о тех, кого вижу порой в темных дворах. Думала, да… и решила – она права. Так, па?
Дядя Миша кашлянул недовольно. Отошел к окну, закурил, стараясь, чтобы дым шел в форточку:
– И так и не так. Есть те, кто понимает только язык силы. Опыт у них такой несчастливый с детства, родовые обычаи такие или просто так в голове сложилось, потому что и в фильмах нынче так, и везде. Вот с ними – да. С ними иначе не выйдет. Если не хочешь вздрагивать от страха долго, очень долго – значит, придется один раз задавить в себе страх боли. Своей и чужой. Но бывает, что хватает лишь слов. Лишь уверенности в том, что ты не боишься, что бояться надо им. А бывает и совсем иначе. Бывает, что можно объяснить. Если не захлестнут тебя злость или страх, если голова останется ясной, то с умными людьми всегда можно решить все спокойно.
– «Думать, что боишься – лучше смерти. Действительно боятся – хуже смерти».
Кажется, это была цитата. Дядя Миша уточнять не стал. А Юлька, все еще задумчивая, подхватила со стола пару их тарелок да вилок, загромыхала в раковине. И вдруг тихонько продекламировала. Почти шепотом. Нараспев:
Перед глазами – серый горизонт.
Ногами перемешана дорога…
Сегодня там, где нас никто не ждет…
А завтра нас останется немного.
Здесь шли бои, и здесь который год
Земля врачует раны, лечит швы окопов…
Узнать себя в одном из тех, которым: «Взвод, вперед!»
Остановится там, где он закопан…
Калины красной горько-сладкий вкус
Узнал я этой осенью до боли.
Кому-то после, может, я приснюсь,
Как снятся мне, кто кровью полил поле…
Она и сама не знала, что хотела сказать. Просто вспомнились вот эти, Юркины, строчки. Было в них, неумелых, что-то. Ровное такое. Спокойствие человека, знающего свою историю и... может быть – свою судьбу. И принявшего и то, и другое. Юрка вообще очень быстро менялся. Только становился все более замкнутым. Словно нарочно отгораживался. Словно что-то про себя решил, но рассказывать не хотел, потому что не хотел споров.
– Папка, язык силы… это же глупо. Наши корни и есть – наша сила. Как-то так, я думаю.
Что-то внутри Юльки сейчас рождалось. Что-то, что пока не хотело переходить в слова. Застывало под ребрами упругим и горячим комком упрямства. Что? Зачем? Для чего? Она не знала. Пора было идти за комп, чтобы настучать подводку. Но ни Карлсон, ни его прототип не интересовали сейчас ее. А что интересовало – тому не было имени. И потому предстояло искать это имя и слова в инете, в книгах, в фильмах. И – в Юркиных стихах.
В общем, было неудивительно, что очень скоро она уже увлеченно набирала. Только вот совсем не то, что было надо. Сказка. В нее удавалось уходить с головой. От мыслей, от всего. Лишь сухо щелкали клавиши клавиатуры:
«Разговор с князем вышел коротким. Наедине. И тревожным. Вороги в приграничье собирались дать бой. Покручивая в пальцах рукоять нагайки, он моментально определил для себя два вывода. Во-первых, на правах посыльного воеводы он должен вывести в лагерь доверенные две сотни. Дабы под видом потешных боев подготовить их к настоящей задаче. Во-вторых, вся подготовка должна проходить вдали от досужих глаз и скрытно. Уже садясь на каурку, Руф нахмурился. Менестрель. Ей тоже нельзя говорить. Едва его сапог коснулся земли подле терема, тотчас стали раздаваться громкие, отрывистые приказы.
– Посыльных в разъезд! Сотники Крауль и Рьен покажут своих ратников на параде завтра по утреннему морозцу! – воеводин бас заглушал все звуки со двора, и казалось, что говорит сама земля.
Взлетая по дубовым ступенькам крыльца, Руф все так же хмурился. Как быть с менестрелем? Ей не скажешь об истинных причинах лагеря, а одну оставлять тоже не хотелось крайне. Предложить вместе с сотнями прогуляться для поднятия боевого духа воинов своими песнями? Можно попробовать. Но почему-то уверенности в ее согласии было мало. С такими думами он дернул дверь горницы на себя.
На скрип дверных петель почти мгновенно обернулась рыжеволосая голова. Девушка сидела на кровати, причем опять в его рубашке – с некоторых пор она перестала стесняться носить ее дома. То есть... у него дома, конечно, своего-то ей, перелетной птице, не полагалось. Отчетливо было заметно, что очень ей неуютно было все это утро. Просто крайне. Настолько, что она ничем и не занималась, даже не причесалась толком. Взгляд поймал вошедшего, и тут же она опустила глаза. Расслабились плечи:
– Что-то случилось? Ты долго... – она очень старалась придать небрежность голосу. Так дети после страшного сна спрашивают: «Пап, а бабы-яги взаправду же не бывает?»
– Не дольше, чем ход Каурки от моего терема до княжеских хором и обратно! – отшутился басовито Руф, скидывая подбитый мехом плащ на лавку. – Великий княже решил потешить себя битвою двух моих сотен. Поэтому я с ними завтра в лагерь выезжаю – готовиться будем. Негоже князя-то расстраивать! – с коротким хохотом воевода скинул и кафтан.
И опять быстрый взгляд. Вгляделась внимательно в глаза, словно мысли прочесть хотела. А потом отчетливо стало заметно: поверила. Вскочила с кровати, находя гребень на столике подле зеркала. Принялась разбирать спутанные кудряшки:
– Ого! Лагерь? Зимой? Вы же себе поп.. эээ.. седалища отморозите! – в голосе проснулся смех, а из движений исчезла пугливая настороженность. И хотя она совершенно не радовалась его предстоящему отъезду и явно предполагаемой сегодняшней занятости – хорошее настроение стремительно возвращалось.
– Бррр! – передернула было плечами, а потом засмеялась, глянув в окно. – Потешные бои... в детстве я думала что это – снежками.
Оглянулась через плечо. Сперва глянула через окно на заснеженный двор. А потом смерила глазами воеводу – от макушки до пяток, что называется. Очень задумчиво. Словно прикидывая: можно ли вообще его закидать летучими и холодными комками снега?
– Для дитёв снежки, для воинов – мечики деревянные али стальные тренировочные! – засмеялся и Руф, смотря на взъерошенного воробушка в виде менестреля, прыгающего по горнице. – А что до зимы, то костры на кой? Жечь будем да согреваться. Да и маханием мечиком занятие дюже не морозящее!
И он отвернулся, громко обратился к стоящему за дверью постельничему:
– Писаря вместе с его побрякушками в большую светлицу! Чуть погодя я ему письмо говорить буду!
– Кострыыы... – протянула она за его спиной тихонько, явно представив не холод, что еще кусачей становится за пределами круга тепла, а искры, уносящиеся в высокое, чернеющее и звездное зимнее небо. Менестрели – они всегда так. Чем-то на сорок похожи. Те все блестящее тащат в гнездо. А эти – все красивое в песни...
От новых раскатов его баса девушка шутливо вздрогнула и вспомнила вдруг, что в тереме не только он. Схватила в охапку приличную, то есть по размеру, хоть и мужскую, одежду, нырнула в небольшую комнатку, где стоял таз для умываний. Зашуршала тканью. И сквозь это шуршание, словно сквозь шум ветра летнего, до него донеслось любопытное:
– А что за письмо? А когда ты вернешься? А мне... а я... ну, мне тут побыть или в таверну вернуться?
– Да я тут умишком раскинул – шатер отдельный тебе в лагере поставлю. А по отдыху песни будешь петь. И менестрель не ленится, и ратное дело не страдает, а наоборот – духом ратники падать не будут! Ну что? Согласна? – пробасил Руф, тоже переодеваясь: облачаясь в "домашний" кафтан. И добавил, пряча в голосе нотки сожаления:
– Хотя, ежели не хочешь, то и тут сможешь побыть. Я ж не выгоняю! Просто с князем этим не ведаю, когда возвращаться будем.
Из-за косяка высунулась изумленная мордашка. «С тобой!» – быстро сказали глаза. Но тут же, чтобы не показать этой поспешности решения, она старательно округлила их:
– Я ж там замерзну! – жалобный и вполне искренний вопль. Не представляла, как зимой может быть тепло, если в шатре лишь один человек и нет греющего тепла да дыхания других людей. – Ежели там женщин с вами больше нету, то… – было заметно, как мечутся глаза, вскинутые к потолку, словно выход был написан на нем, причем – не один. И оставалось только выбрать: – То… Тогда… Тогда мне хоть собака с собой нужна...
Подумала. И уточнила:
– Большая, теплая и злая. Вот.
– Там костры и отдельный шатер, так что мерзнуть не надо будет! А зачем собака? – довольно изумленно спросил Руф, и, почесав в затылке, добавил:
– Зачем большая – понимаю, теплая – это тоже понятно... Но почему злая? – блуждая в сонме вопросов, он поднял символ власти воеводы: маленькую, инкрустированную самоцветами, булаву.
– А что б не приставали... – объяснила очень серьезно, но уши под рыжими прядями полыхнули – не иначе как вспомнила какую ярмарочную потешную историю не то с собакой, не то с этой фразой. Посмотрела на булаву, как ребенок на очень большую погремушку. И даже руки за спину спрятала, чтобы не потянуться. Засопела. И перевела разговор:
– Так что за письмо-то?
– Дык прикинуть место для лагеря, объяснить сотникам, что шатры надо ставить там-то, а вот кухоньку с обозом – тут. Где патрульную да дозорную службу несть – недаром ведь говорят, что воинское дело – искусство есть! Так наобум лагерь во чистом поле поставишь – а через недельку половина ратников струпьями пойдут, а другая половина окочурится от холоду! А так расписал – и сотники уже знают, кого куды посылать, как местом встать. И ратникам довольствие и воеводе – спокойствие!

Прикрыла в ответ рот ладошкой и сделала круглые, мышиные глаза. Очень послушные и понимающие. Всем видом показывая, что прониклась проблемами, их серьезностью и важностью, и вообще готова по-кошачьи сложить уши и тихо-тихо сидеть в уголке, пока такой важный человек, как воевода, занят воинским искусством. Но смирения хватило ровно на несколько секунд – пока демонстративно на цыпочках шла к двери. А уж оттуда обернулась с прежними смешливыми чертиками в глазах, объявила:
– Я на рынок. Носки теплые покупать, козьей шерсти. И – собаку.
– Так... Для собаки – ведро мяса поверх общего довольствия! – с улыбкой произнес Руф, подтверждая, что не супротив той покупки и смирился с появлением зверя в будущем лагере. Потом, кивнув, вместе с булавою пошел вслед, писарь и так уже заждался».

Седьмой пункт
– Володька, ты упрямая балда! Ну, там же будет не только наш пресс-центр! Там еще театральные студии и просто зрители. Ну, пойдем? Пойдем, а? Там и Геннадьич же наверное будет, ты не знаешь – они в «Капели» участвуют?
Юлька сжимала Ладькины пальцы и покачивала, тянула на себя его руку. Словно вести куда-то собиралась вот прямо сейчас, и время убегало нетерпеливыми минутками. Тот лишь усмехался и молчал.
– Ладь! Ну, я что, со стенкой говорю?! – не выдержала она, наконец, и разжала ладонь. Его рука тут же ускользнула, выпала просто из ее пальцев – безвольная и расслабленная. Что само по себе уже было странно для «баснописца» Крылова.
– «Предел» распался. – Володька сунул руки в карманы, не отвечая на основной вопрос. Усвоил он последнее время такую привычку – забалтывать собеседника. Незаметно, но верно уходя от основной темы разговора. Вот и Юлька «купилась» незамедлительно:
– П..почему?
– А ты не слышала? Геннадьича позвали работать в ваш Дворец.
– Так а... ребята-то при чем? Могли б и там заниматься!
– Выходит, что не могли. Его ж не театральной студией руководить позвали, а директором, вроде. Как-то так. Начальство он теперь твое. – И Володька слегка хлопнул девочку по плечу, словно ободряя и выражая соболезнование разом. – Ничего, мужик он толковый, мысли море – жить станете интересно.
– Нужен он нам, как рыбе зонтик! – плечо досадливо шевельнулось под его ладонью, и он быстро убрал руку. – Мы и так не скучаем, лишь бы не лез.
И Юлька с досадой ткнула кулачком в плечо друга:
– А ты… если тебе в «Пределе» нравилось, то чего руки сложил? Собирай ребят, тащи на фестиваль. Там после каждого спектакля обсуждения жюри, и всех пускают, кто хочет. Змей говорит – это настоящая школа театра. Захотите – так и без Геннадьича проживете. Не он же на сцене играл, а вы. А может, и покажете что-то в перерыве, там, в фойе ТЮЗа, часто сценки разыгрывают. Мнение других услышите. Не знаю... мы жить будем, чтобы не случилось. Даже если Змей уйдет. Только он не уйдет… И никто не уйдет. Потому что мы знаем, зачем мы вместе.
– Зачем? – тут же эхом отозвался Володька. Глаза его были сумрачными и внимательными. Юлька знала, что после истории со «стулом» с театром «Предел» он не порвал до конца. Что поделать – там оставались друзья. И теперь, познакомившись с шумными обитателями комнаты номер 26, она понимала, как это важно. И, может быть, оттого вдруг так захотелось, чтобы «Предел» выжил. Назло всем обстоятельствам, на пределе сил – но выжил.
– Зачем… – повторила она. Ответить на это простой вопрос было сложней, чем казалось с начала, и Юлька задумалась. Мыслей и причин было много, только в слова они никак укладываться не хотели. Не скажешь же «мы на одной волне» – а это было бы самым верным. Или «нам просто хорошо вместе. Так хорошо, что хочется куда-то деть хоть часть энергии, которая появляется от радости осознания: «Мы вместе». То есть можно сказать, но… это не те слова. Совсем не те. Они верные, они просто не от этого разговора. А чтобы сложился пазл именно этой беседы, нужны другие. Но какие?
– Знаешь, – тихо начала она, – мир же вкусный. В нем столько интересного. Это как чай. Если пьешь его без друзей, с самим собой, съел вкусняшку – и не запомнил вкуса, потому что читаешь или телек смотришь. А с друзьями – и сухарики вкусно погрызть. И любой самодельный, даже самый неудачный, торт запомнится на долго–о. Но… она жестом остановила его, уже готового что-то сказать, – дело не только в этом. Дело еще в седьмом пункте.
– В каком пункте? – «забуксовал» Володька, ничего не понимая.
– Нашего устава. Змей говорит – такие или почти такие уставы были у разновозрастных пионерских отрядов раньше. Типа «Каравеллы» или «Соляриса», я тебе рассказывала же о них. Они собирались не в школах, и жили совсем не так, как обычные пионеры. Интересней и... конфликтней. Потому что седьмой пункт вот такой: «Я вступлю в бой с любой несправедливостью, подлостью или жестокостью. Я не стану ждать, пока на защиту правды встанет кто-то другой, раньше, чем я». Понимаешь, это же правильно. Может быть, наивно, но правильно. И когда живешь вот так – мир, он чуть лучше. Капельку крошечную, но все же. Только жить так сложно. Если одному. А если с друзьями – то это, наоборот, здорово. Как-то так.
– Хочешь сделать мир лучше? – кажется, «пазл» таки не сложился: Володька усмехался. Одними губами – глаза так и остались непонятными. И, глядя в них, Юлька очень серьезно ответила:
– Да. Хочу.
Впервые для себя осознав это. И правда, хочет. Потому что жить в том мире, который с удивлением открывала для себя, листая форумы и сайты, читая статьи о Чечне и о «необходимости воспитывать в наших детях чисто русский дух, учить их понимать, что все иные – враги. Опасные или нет, но враги», было решительно нельзя. Но ведь был еще мир Норштейна! Мир «Каравеллы» и «Соляриса»! Мир тех театров, что завтра приедут на фестиваль!
Может, не быть ей журналистом и уж точно не быть писателем. Только путей – их много. Найдется и ее. Главное знать, куда хочешь прийти. А она знала. Она хотела жить в мире, где соблюдается не только седьмой пункт устава «Стрелы», пришедший из книг Крапивина. Но и первый: «Каждое дело – творчески! А иначе – зачем?». В мире, где не хватает времени – столько интересных дел!
И Володька сдался. Вздохнул, опуская глаза:
– Может, мы и придем. Но это ж только завтра. А пока... дай почитать-то? Про Руфа. Что вы там дальше написали?
– Сейчас.. – Юлька задумалась на минуту, а потом кинула листы на парту, и прям под распечатанным текстом быстро-быстро дописала несколько строчек. Тех, что родились в ней сейчас. А потом уж сунула листы Ладьке. Тот пробежал текст глазами – не так много его и было:

«Шатры с остроконечными верхушками раскрасили унылую белизну снежного поля. То тут, то там поднимались в небо темные столбы дыма от костров. Руф, довольный обходом лагеря, уселся на ближайшую поленницу и раскурил трубку. Он гонял ратников денно и нощно, заставляя пренебрегать сном, едой и питьем. Требуя немедленного исправления ошибок, которые успевали приметить его глаза. Всего две сотни! Только две сотни против неизвестных полчищ противника. Да – они его не сдержат, но порядком измотают. Измотают ровно настолько, чтобы вражеская волна просто-напросто разбилась о крепкие ряды княжеской дружины. А о потерях сейчас Руф запрещал себе думать. И так было понятно, что выживших после боя будет немного – их сомнут и пройдут по трупам.
Отогнав от себя худые мысли, воевода выбил из трубки ароматно дымящиеся остатки табака на снег. И направился дальше смотреть – не прохудилась ли ткань какого шатра, не потухает ли какой костер, не рушат ли строй ратники на «потешных» боях? Сейчас он думал только о предстоящем – все остальные мысли были загнаны на задворки сознания.
Покой лагеря нарушил вдруг звонкий смех:
– Ты ляпа, Ханк! – этот голос сложно было перепутать, хотя бы потому, что больше женщин в лагере не было. Кажется, она все же затеяла игру в снежки: тонкому голоску вторили мужские. Неловкий басовитый и приглушенный смех сливался со смехом её. Но вдруг встревожено загудела лютня, тренькнула струна – кто-то кинул снежок в драгоценный музыкальный инструмент... Девушка охнула, и возня разом затихла. Слуха воеводы коснулся перебор струн… Руф недовольно и неразборчиво пробурчал что-то в усы. И тут же улыбнулся. С одной стороны,  не стоило поощрять музыкальные экзерсисы менестреля в неурочные часы потешных боев – так у ратников внимание пропадает, а от этого недалече до неправильной постановки удара и поражения. Ну а с другой стороны,  – не хмурыми же и угрюмыми все дни ходить. Надо ж и развеяться, прогнать с души скребущих кошек. Ведь каждый
прошедший день приближал неизбежное. Перебор перешел в бой, и раздалось не громкое, но задорное:
Одна веселая кума сводила мужиков с ума,
И обожала мужику еще сказать «ку-ку!»...
Смешки стали громче, народ явно собирался вокруг менестреля на эту легкомысленную и вряд ли уместную песенку. Второй довод под доносившиеся  ненавязчивые звуки возобладал  над нравственными метаниями воеводы. И, перекинув варбуд в другую руку и оставаясь только в одном подшлемнике, он побрел на музыкальный ориентир. Что, тем не менее, не мешало ему продолжать негромкое ворчание. В котором иногда можно было разобрать отдельные слова о не хотевших ничему учиться некоторых, падении нравов молодежи и о том, как раньше были высоки деревья.
И как раз к его появлению песенка о куме, которая «сильнее, чем чума», закончилась... Лицо девушки, что стояла в полукольце воинов, медленно менялось. Сквозь задорный прищур и лукавую полуулыбку эльфа проступала задумчивость... пока еще – с немалой долей ехидства. Происходило то, чего он еще никогда не видел. Она актерствовала. Не двигаясь с места, не жестикулируя... одной только мимикой живого, переменчивого лица. Она вскидывала глаза то на одного, то на другого – смущенно и вопросительно:
– А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать…
– А хочешь, я выучусь жить?
И будем жить-поживать...
И тут её взгляд уперся в него. И – не малейшей заминки... лишь ощущение, что прикоснулась и позвала. Что больше и нет никого – вокруг. Так чувствовал каждый? Кого касалась взглядом?
–Уедем отсюда прочь! – жалобная просьба. Знание отказа... – Оставим здесь свою тень… И ночь у нас будет – ночь. А день у нас будет – день…
Пауза. И озорная улыбка стерла ощущение наваждения. Руф озадаченно воззрился на менестреля. Захлопнул открывшийся, будто рыцарское забрало рот, тем самым подавив еще в зародыше муки рождения крепкого словца. И, сдвинув подшлемник на глаза, поскреб затылок растопыренной пятерней. Чуть позже послышался звук, схожий по звуку и степени воздействия на ратников с ревом разбуженного посреди зимы медведя.
– Таааак...
На ратников, но не на неё. Она закашлялась, вскидывая брови...  и вдруг закинула лютню за спину. Притопнула сапожком и плавно развела, а потом уперла в бока руки. Неслышная на снегу чечетка вторила ритмом пародии на его рык:
– Таааак..ая в жизни полоса,
Сплошное невезе-ни-е!
Купила баба порося,
И где же нам спасе-ни-е?
«А чего ты ждал, беря меня сюда?» – смеялись её глаза.
Воевода наконец-таки оставил макушку в покое и коротко, отрывисто рявкнул:
– На бранное поле! Кто увильнет – лично со мной в схватке сойдется!
И незаметно погрозил пальцем менестрелю. Мол, нечего порядки в войске нарушать да музыку не во время играть. Больше ничего он поделать не мог. Ведь не станешь же добровольно примкнувшего к его войску менестреля держать в черном теле. Одно удручало – расставание близилось.
Девушка вздохнула, грустно опуская до сих пор воинственно упертые в бока кулачками руки. Потом почесала растрепанную макушку в легкой задумчивости, провожая взглядом спешащих разойтись воинов. И недоуменно глянула на Руфа. «Разве ты страшный?» – удивлялись ее глаза. Глянула... и мгновенно напряглась, подбираясь, как зверь перед прыжком. Успев поймать во взгляде отблеск близкого прощания. Непонятного и покуда неведомого ей. Мгновенно все его поведение показалось не таким, не правильным. Уж лучше бы отругал... а то не понять, сердится или нет. А может, ему вообще дела нет до ее выходок? И волнует только дисциплина воинов? Разлетелись рыжие волосы – мотнула головой, мысли отгоняя. И опять запели под пальцами струны. Насмешливостью пыталась разогнать непонятную тревогу:
В поход на чужую страну собирался король,
Ему королева мешок сухарей насушила,
И старую мантию так аккуратно зашила!
Дала ему хлеба в котомке и в баночке соль...
Поймав нотку испуга в ответном взгляде, Руф озорно подмигнул. То, что он делал в бою, никак не вязалось с насмешливостью менестреля. И он надеялся, что никогда она об этом не узнает. Поэтому, басовито рассмеявшись, топнул сапогом о хрустнувшую корку натоптанного снега и весело прикрякнул:
– Ото ж про соль да хлеб – правдиво! Надо до обозу сходить, о горячей похлебке к сроку позаботиться... Айда со мной?
И снова подмигнул.
И она заулыбалась в ответ, сразу поверив, что все хорошо. Что тревога ей показалось просто. Закивала быстро, шагнув к нему и пристраиваясь с боку. На заснеженный мир опять глядели любопытные глаза, и все было интересно. Хотя, конечно, он был не прав... как всякий разумный человек она понимала, что люди делают в бою... а так же между боями и после боя. Книги, рассказы шепотком в тавернах плюс живое воображение. Понимала... только старалась не думать. Никак не могла соединить его и это абстрактное понимание. Представить веселые и добрые глаза – иными.
И они пошли проверять кухню. И был долгий день, наполненный делами. И вечер, согретый костром. И звенела в руках лютня. Песни сменяли друг друга, улетали вверх, как искры. Но... когда она уже улеглась в своем шатре, зарывая в одеяло мерзнущий нос, то в полусне пришла, повторилась, лишь одна:
А хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать?
А хочешь, я выучусь жить,
И будем жить-поживать?
Уедем отсюда прочь,
Оставим здесь свою тень.
И ночь у нас будет ночь,
И день у нас будет день!
Ты будешь ходить в лес
С ловушками и ружьём.
О, как же весело здесь,
Как славно мы заживем!
Я скоро выучусь прясть,
Чесать и сматывать шерсть.
А детей у нас будет пять,
А может быть, даже шесть...
И будет трава расти,
А в доме – топиться печь.
И, Господи, мне прости,
Я, может быть, брошу петь.
И будем, как люди, жить,
Добра себе наживать.
Ну, хочешь, я выучусь шить?
А может, и вышивать...
И почему-то никак не хотели пропадать изумленные его глаза. Снились. И снова, опять и опять, она спрашивала: «А хочешь, я выучусь шить?», хотя отлично понимала, что бесполезно. Что нет ответа на вопрос. Не будет. Не может быть. Потому что ее судьба не шить, а слагать песни. Потому что их судьба – не дом, а встречи. И все же. Сквозь сон, сама не зная – а надо ли это ей вообще? Шептала: « хочешь?»
А чего хочет она сама? Быть менестрелем, чей дом – дорога? И чьи песни меняют, плавят души людей. Ненадолго, на какие-то минуты. Пусть так. Но эти минуты помнятся годами… Стать магом, и решать – какому из вариантов событий прийти? Меняя уже не людей, но саму их жизнь. Или все же стать просто женщиной? Женой и матерью. Создавая свой дом, в котором будет хорошо тем, кого она полюбит? Это ведь тоже изменит их жизнь. Сделает защищенной. Если ты уверен, что есть место, в котором ждут неизменно – ты сильней в дороге.
Три пути разбегались, словно дороги на перепутье. Три – это только те, что она смогла представить. А на самом деле их куда больше! Так… «Чего ты ищешь менестрель? Чего ты хочешь?..» Ведь чтобы выбрать путь, надо знать –  куда прийти.

Невидимая нить
Начало театрального фестиваля лично Юльке показалось похожим на начало боя. Все пришли нервные, веселые и собранные. Напряженные. Подвижные, словно шарики ртути. На какие-то пять минут застыли ровной шеренгой перед Змеем, выслушивая короткие, четкие указания, и разбежались. Кто куда. Кто договариваться с жюри об интервью, кто поговорить с театрами, спектакли которых были поставлены на последний день – написать о них уже не получится, а вот сказать пару слов о самих коллективах все равно нужно. Кто-то деловито вывешивал на круглые афишные тумбы, что стояли прямо в холле театра юного зрителя, фотографии и газеты прошлых лет, кто-то ставил на столик ящик со смешной театральной маской и надписью «МиМ». Расшифровывалось это короткое слово как «мысли и мнения», и скоро рядом с ящиком легли листы бумаги и ручки – чтобы каждый зритель при желании смог после спектакля написать о том, что лично его зацепило. Юльке же было велено «проникаться духом и «сопелить» в две дырочки». Чем она и занялась – пока просто бродя по холлу и прислушиваясь к разговорам.
– Можно подарить тебе ленточку?
Этот вопрос показался таким неожиданным, что заставил вздрогнуть. Юлька обернулась. Позади нее стояла девушка. Лохматая, с обрывком легкой прозрачной ткани в волосах и маленьким значком на воротнике. Со значка улыбался синий краб. И надпись по кругу подтверждала: «Театр-студия «Синий краб». Такую же полоску ткани она протягивала и Юльке. Улыбалась. Просто улыбалась. Хорошо и спокойно. По-доброму. И Юлька заулыбалась в ответ:
– Мы тоже поем «Синего краба»… А вы такое название взяли потому, что спектакль тоже можно лишь «посмотреть и отпустить»? Нельзя ни остаться в нем жить, ни оставить его себе? Да? А что это за ленточка?
– Ну почему же нельзя оставить его себе? Вот тут, в сердце, он как раз и остается, – она мельком коснулась Юльки, показывая – где именно остается. – Если это хороший спектакль, конечно. Да и… жить в нем можно. Не навсегда. Но что в нашем мире навсегда? А ленточка – это та невидимая нить, что связывает нас всех.
– Всех? – зачем-то глупо уточнила Юлька, подставляя запястье. И девушка повторила, завязывая на нем ленточку. Так, словно успокаивала и обещала:
– Всех-всех…
Она давно уже отошла от Юльки, ведь ленточки нужно было завязать каждому зрителю. А девочка все еще стояла, замерев. Ощущая тепло на запястье. И думая о том, что хоть Юрка и уехал опять к родственникам на год, внезапно сорвавшись перед самым фестивалем – его родители разводились, а в такие моменты случаются всякие неожиданности – что хоть Володечка свредничал и не пришел, а все равно они как были соединены невидимыми нитями, так и остаются. И с ребятами из «Стрелы» ее связывают такие же нити. И с папкой. И с мамой. Но… со всеми? Это как? Вот хотя бы даже с теми, кто будет в зале сейчас? Она же их не знает! А они не знают ее. Так как же?
Мысли прервал звонок. Верней – три торопливых коротких звонка. Начало спектакля. И Юлька поспешила в зал. Сцена за раздернувшимся занавесом показалась ей странной. Темной и пустой. Лишь четко выделялись на глухом черном фоне белые натянутые нити. На миг ледяной иголочкой кольнуло память – вспомнились спектакли театра «Предел». И тут же забылись. Потому что на этой пустой почти сцене жили, воевали со своими страхами, спасали друг друга, смеялись и пели двое мальчишек. Совсем обычных, совсем живых. «Братья Львиное сердце». Астрид Лингренд. Как по заказу – именно ее сказка. И Юлька уже знала, что спросит потом, после спектакля. На пресс-конференции с театром. А пока – она жила. Там, во «времени костров и сказок». Вместе с ребятами. А как было не жить? Ведь они-то именно жили! Вот появилась гитара, и зазвучали слова баллады. Без фонограммы, живыми голосами. Так, как поют в двадцать шестой – не думая о звучании, лишь бы души жили в унисон. Вот заплясал на сцене огонь – живое воплощение любых страхов. И совсем крошечная девочка, лет семи, что играла голубку, прорывается через него – ей нужно принести письмо, это важно. И Юльке с ее первого ряда видна закушенная губа и страх в глазах девочки. И зал замирает. Даже дыхания не слышно. Словно не больше сотни человек, а один. Словно и правда все связаны единой нитью. Вот такой же, как те, на сцене. Что заменили собой все декорации. По ходу спектакля и воле фантазии зрителей им было суждено становиться то деревьями в ночном лесу, то границей между разными реальностями, или просто овеществленной «паутиной событий», в которой можно запутаться и завязнуть, когда спешишь к тому, кто в беде. Они, нити эти, то давали актерам спрятаться, отгородится, то становились опорой для резкого движения, то разъединяли людей, то связывали. Спектакль околдовывал и затягивал. Заставлял верить в себя. И в то, что есть на свете вещи, которые делать страшно. Но – надо. Потому что «а иначе ты не человек». Эта фраза повторялась не раз. И странным образом поставила точку в Юлькином разговоре с отцом. Словно тот закончился лишь теперь. Надо поступать так, как должно. А иначе – ты не человек.
Час пролетел как 10 минут – на одном дыхании. Зал  вправду ощущался одним целым. Живущим в едином ритме существом. Это часто случается на хороших спектаклях, но для Юльки такое ощущение было новым. И совсем четким оно стало, когда девочка-голубка спрыгнула со сцены и подала ей тонкую нить. Юлька как-то сразу поняла, что делать. И, держа ту пальцами, передала клубок дальше. Тому, кто сидел позади. Нить натягивалась и дрожала в руках – ее касались все новые и новые руки. А зал «прошивали» и другие нити. Связывали воедино. Миг волшебства. Миг, дающий ощутить других так же четко, как себя самого.

И вот пресс-конференция. Актеры сидят на краю сцены. Зрители – в зале. Те, кто захотел остаться. Вопросы. Смех. Не интервью – просто разговор. Тот хороший разговор, что рождается сам по себе, когда людям интересно друг с другом и они понимают друг друга. Улыбки. Треньканье гитары. Юлька сидела и грызла ручку. И ждала. Пока стихнет, схлынет оживление. Пока все не ощутят, что пора расходится. И вот тогда она спросила то, что собиралась. Тихонько спросила, не в микрофон. У той девушки, что подарила ей ленточку. Она не хотела сейчас «гласности» и общего внимания. Она хотела такого же тихого ответа:
– Скажите, а вы ведь ставили «Малыша и Карлсона»? Мне почему-то кажется, что ваш театр многое у Лингренд ставил…
– Да, так и есть, – та немного растерялась.
– А вот стали бы вы говорить своим зрителям, кто прототип Карлсона?
– А… кто?
И Юлька рассказала. Все о споре. Покачивая блокнотом в опущенной руке и глядя на суету в зале. Спокойно, быстро, понятно. Девушка эта ощущалась как друг. Как очень свой человек. Она должна была понять. И она поняла. Задумалась.
– Нет... я бы не стала.
– Почему?
– Видишь ли, к нам приходят часто старики. Приводят своих внуков. Они сами или их родители – воевали. Это же все было не так и давно. Им было бы неприятно. Да, эта фамилия стала штампом, за которой никто не видит живого человека, каким он был. Так случилось. Может быть, это и надо менять, только каждому факту свое время и место. Театр это сказка. И я бы не стала делать ее неприятной для тех, кому собираюсь рассказать. Зачем?
– Но газета не сказка...
– Да. Газета – это место такому факту. Но нужно еще найти ему и время. Весна, день Победы. Наверно, это не то время. Факту же ничего не станется, если он чуть-чуть подождет?
И Юлька кивнула. Улыбнулась, прощаясь. И убежала в комнату пресс-центра. На кончиках ее пальцев уже жил текст. Нет, не Геринге. О спектакле. О сказке. И о тех невидимых нитях, что связывают всех нас. Так родился ее первый газетный материал.

А ночью Юльку словно что-то толкнуло. Заставило проснуться, встать. И дойти до компа. Невидимые нити… они соединяют всех. Но между некоторыми они особенно крепки. И позволяют чувствовать малейшую фальшь, недоговоренность. То, на что, кажется, так легко не обратить внимания! И как понять тогда, связывают ли они еще? Или уже разделяют? Ведь наши страхи и наши сомнения тем острей, чем больше мы слиты с человеком. Тем сильней, чем больше мы ему верим. Чем больше для него открыты. Страшно. До жути страшно! А вдруг обманет? А вдруг ошиблись? А вдруг все не так? Юлька не знала, как это объяснить в сказке. Но она буквально видела то, что происходило между Руфом и менестрелем. И спешила это набрать:
«Большую и теплую» собаку звали просто: Лай. Наверное, от обратного. Потому что не лаял он никогда. Эта была серо-бурая, громадная, косматая зверюга. От волка Лай отличался лишь висячими ушами-лопушками и куда более длинной шерстью. Обнаружить его присутствие в лагере Руфу удалось не сразу. Не в первый день. Просто он как-то раз нашел пару десятков минут свободного времени вечером, когда уже во всю потрескивал, выкидывая в небо оранжевые искры, общий костер. И направился к нему, рассчитывая увидеть менестреля. Но на полпути притормозил. Не звучала лютня, не слышалось звонкого меха или задумчивой песни – а все это стало в лагере уже привычным. Странно как-то. Значит, девушка не там? А где? И он свернул к ее шатру, сомневаясь и прислушиваясь. Кажется, всхлипы? Неужто обидел кто? Широкий шаг, и рука была уже готова рвануть на себя полог. Только в том не возникло нужды. Тот откинулся сам. Зверь, что высунул морду из тепла шатра, некрасиво морщил верхнюю губу, припав на передние лапы. И горлово, угрожающе рычал.
Еще мальчишкой усвоив простое правило – не бояться даже в мыслях рычащих собак, Руф развел руками:
– Звиняй, песик, харчей у меня нету. Даже угостить нечем! – и тут же склонил голову набок, рассматривая лохматое чудовище. И даже протянул руку. Не погладить, но дабы псина принюхалась к его запаху.
– Чей же ты будешь? И где менестрель ходить, ежели ты уже ее не схарчил?
Собака и верно потянулась носом к руке. Не столько реагируя на слова, сколько успокоенная тем, что он не пытается войти. И почти сразу раздалось недовольное:
– Лай, на место... свой это.
Зверь махнул хвостом. Ровно полраза. То есть в одну сторону, чтобы не баловать незнакомого пришлого вниманием. И отступил, давая пройти. Впрочем, и так было видно, что девушка на месте. Сидит на своей постели, поджав ноги, и сердито вытирает глаза.
– Что случилось? – поинтересовался воевода, проходя в шатер.
– Пошто глаза на сыром месте? Отчего хвост не трубою? – вопросы стали идти один за другим без остановки. А рука крепче обхватила рукоять сабли от витавшей в воздухе догадки о причастности кого-нибудь из войска воеводина к мокрым глазам менестреля: – Али кто из ратников моих обидел?
– Разве Лай даст обидеть? – она постаралась улыбнуться. Зло мазанула по глазам еще раз тыльной стороной ладоней, и вскинула к нему лицо: – Входи... гостем будешь. А то мы уж неделю тут, а я тебя и не вижу совсем. И не слышу.
Тихий кошачий фырк после паузы. И уточнила:
– Нет, слышу превосходно. Такой рев, да не услышать... Словарный запас пополнила вот. Ну, я тебе потом дам, на бумажке. В значении слов слегка сомневаюсь... – ехидные нотки голоса быстро погасли. И вдруг развернулась к нему резко, всем телом: – Потешные бои, говоришь? Князя порадовать? То-то ты на тень стал похож, а? Где тот князь, где та потеха? О чем соврал, воевода? На вас всех глянуть – в гроб краше кладут! Да и глаза не забаву обещают... скажи, что не права?
– Боевой дух от куража скоморохов отличается, – он ответил сразу же, правда, отведя взгляд. – А потеха будет знатная – всем потехам потеха. Только вот... Второго дня я лагерь сворачиваю, а потому тебе завтра по утреннему холодцу предстоит дорога до моего терема. Как раз там, в тепле и подождешь нашего возвращения... – и Руф вздохнул.
– Утренний от дневного чем-то отличается? – она упорно заглядывала в глаза. Настойчиво. Изворачивалась, похожая на гибкого зверя. Щурилась, напружинив веки. Подозрительная, напряженная, готовая сорваться... и наговорить дерзостей. Обиженная на него за то, что не могла понять, что происходит и от чего это происходит. И почему он совершенно не находит для нее и минутки. Сопела, загоняя слезы назад, в себя, не желая плакать при нем. И требовала. Не просила. Именно требовала взглядом объяснений.
Упорно продолжая избегать встречи глаз, Руф упрямо проворчал. – Днем-то морозец и не ощущается совсем. А потому кони медленнее скачут. А какое удовольствие от неспешной езды? Вот утром как раз и отправишься. Я для охраны двух десятников дам – молодых да опытных. Они волосу с твоей головы не дадут упасть.
– Я без тебя разберусь со своими волосами... – это уже рычанием. Это уже на срыве. Подтянула к себе Лая, утыкаясь в него лицом – бежало из глаз, оставляя на щеках соленые дорожки. И не остановить. – Я и без тебя отлично смогу, сама! И когда уезжать сама решу, и... вообще... и... врешь ты все! Все, все врешь, зачем?! – голос дрожал и срывался, глухой и жалобный. Негодующий. – Ты... ты... уходи!
И замерла. Крикнув буквально то, что так боялась услышать от него. И что, в общем-то, как раз и услышала. Только иначе. Прогонял? Оберегал? Какая разница! Все равно врал, все равно не верил ей, раз отсылал от себя.
Руф раздраженно рыкнул. Но все же развернулся к выходу. Не мог он сказать, что битва, к которой готовил воинство, очень скоро – уже и вражьих лазутчиков накануне повязали. А дюжий ум воеводы уже высчитал направление передвижений пограничного ворога. Нет... Не мог он сказать. Предвидя то, что менестрель или останется с ним и вполне возможно встретит свою нечаянную смерть. Или в напевных песнях в городе расскажет о том, что тут есть готовое к бою войско. А уж в том, что в городе те же лазутчики есть, Руф не сомневался. И потому:
– Завтра... Утром... После первых петухов подле шатра двое будут ждать. Я сказал.
И, поставив точку в разговоре, хмурый воевода шагнул из шатра в ночь.
– Ратникам своим говори... а я твоим словам не подвластна! – рычанием вослед. Зеркальным отражением его тона. Упрямство в голосе. Обида. Злость. Вихрь, на гребне которого люди делают самые невообразимые глупости».
 
Право на ошибку
Фестивальные дни слились в бесконечную карусель. Яркую, разноцветную, радостную. В своем, особом, и очень четком ритме жил пресс-центр. Спектакли, пресс-конференции, обсуждения жюри. Интервью со зрителями и актерами. И каждое утро, все 5 фестивальных дней – стопка свежих, пахнущих озоном, и теплых от принтера номеров. Перед первым спектаклем они стремительно расходились по залу. И каждый раз у Юльки замирало сердце – страшно! Они пишут о спектаклях, хотя и не театральные критики, не режиссеры, не специалисты. Просто зрители – ровесники актеров. Они высказывают свое мнение. Они открывают сердца, показывая, как именно отразился в тех спектакль. И потому им, каждому, не менее страшно, чем актерам. Они ведь тоже показывают свою работу. И эту работу оценивают.
«Кулиску» обсуждали. Каждый номер. И жюри, и режиссеры, и актеры, и обычные зрители. После спектаклей в фойе не раз возникали стихийные диспуты, вызванные материалами. Как-то так получалось, что мнение ребят из «Стрелы» частенько очень и очень сильно расходилось с мнение жюри. Авторам не раз приходилось объяснять cвою позицию. Но... почти всегда эти разговоры были добрыми. Как был добрым и сам фестиваль. Спросят – ответишь. Поспоришь, азартно доказывая. И, как правило, тебя если и не поймут, то хотя бы задумаются. И только однажды произошел неприятный разговор.
Ни Володька, ни ребята бывшего театра «Предел» на фестивале так и не появились. А вот Геннадьич приходил регулярно. Смотрел спектакли, активно критиковал их на обсуждении жюри. На правах начальства попробовал зайти и в пресс-центр, но Змей вежливо его выпер. Режиссер не успокоился. Юлька не раз видела, как он что-то втолковывает группе взрослых, тыча  пальцем в «Кулиску». Но не очень вникала – что. А один раз он поймал ее за плечо:
– Кажется, ты сегодня дежурный редактор? Вот, это вам в номер.
Он или не узнал ее, или сделала вид, что не узнал – взгляд оставался острым, но равнодушным. Юлька пробежала глазами исписанный листок. И изумленно посмотрела режиссеру в лицо:
– Мы не станем это печать.
Она сказала это спокойно, ни чуть не удивляясь тому, что спорит сейчас «на равных» со взрослым человеком. Почему нет? Она ведь не на уроке сейчас, она работает. И именно это – работа, живое, серьезное дело – уравняло ее сейчас с собеседником.
– Почему? – кажется, он ожидал именно такой реакции. Спросил без удивления, но резко. С нажимом. И весь материал был такой же. Резкий. Злой. Давящий. С первого взгляда справедливый… Только у Юльки была своя справедливость. И она молча ткнула пальцем в строчку, что шла под названием «Кулиски»: «газета для друзей». И подобралась, ожидая боя. Словесной дуэли. Не нужной и выматывающей, но неизбежной.
– Прежде всего, вы газета фестиваля. Этот театр нарушил традицию, которой уже пятнадцать лет! Ни один коллектив, ни разу за все эти годы, не отказался от пресс-конференции. А они отказались! Не вышли к зрителям. И это «по-дружески»?
– Но они плакали…
– Не смеши меня! Плакали! От чего? Да, воспоминания девочки из послевоенного детского дома. Да, вставки из плохо отснятого видео – интервью с теми стариками, кто в нем был. И что? Этот спектакль и тяжелым назвать нельзя, так, водичка ни о чем.
– А они плакали.
– От чего?
Юлька постояла, подбирая слова. Она не хотела ему ничего объяснять. Но, как дежурный редактор, не могла не ответить:
– Наверное, от того, что это очень тяжело – хотя бы на полтора часа стать ребенком без мамы. Ребенком, который смог дожить до победы, до мирного и счастливого времени. Но остался без самого-самого нужного, что есть на свете. Без мамы. Без папы. Без их любви и защиты. У всех праздник, а у тебя горе. Такое большое, что из-за него не видно этого, самого долгожданнейшего, праздника. А надо жить. И все трудности, которые были бы ерундой рядом с любимыми людьми – они становятся размером с гору: не обойти и не преодолеть. А все радости, которые могли бы быть – их просто нет. Но надо жить.
Он помолчал. Отвернулся. И бросил:
– Ваша газета – это сплошной розовый сироп. «Ути-пути, сказочный мир театра». Кому это нужно? Почему вы не пишите то, что думаете? Вам запрещают?
– Но… мы пишем именно то, что думаем. Кто нам может запретить?
– Не знаю! Ваше начальство, наверное!
– То есть я? – мягко встрял в разговор неслышно подошедший Змей. И стоял, положив Юльке руку на плечо. Благожелательно улыбался, ожидая ответа.
– Может и вы!
– А давайте спросим у ребят? Юленька, ты не можешь написать то, что думаешь? – ехидные нотки в голосе Змея сорвали Юльку на мгновенную импровизацию. Она вздохнула. Покаянно опустила голову. Заскребла по полу носком кроссовки:
– Не могу…
– Почему?! – это они изумились в голос. Такого ответа не ожидал никто.
– Так не думается же… – очень натуральное шмыганье носом. – Я пыталась, но никак! Честно-честно, никак!
Змей опомнился первым. Задавил в себе смех, и поддержал игру, грозно сдвинув брови:
– Таааак… то есть ты сегодня еще ничего не написала?! И почему, позволь спросить? – а потом, уже нормальным голосом, добавил: – Юльк, что не так? Я понимаю, ты сегодня и дежурный редактор, и пресс-конференции ведешь. Может, устала? А?
Геннадьич смотрел на них, как на безнадежных больных. Но слушал. И Юлька постаралась объяснить. Задумалась, подбирая слова:
– Как раз из-за пресс-конференций. Они меня сбивают. Не успеваю переключаться. Слишком резко происходит перемена. В душе еще живут герои спектакля, я еще слышу их голоса, думаю над их проблемами, а передо мной уже сидят актеры. Они еще в костюмах своих персонажей. Но уже – другие. Каждый из них интересен как человек. Я так и не смогла привыкнуть к такому «превращению». Мысли путаются. Ты еще не осознал спектакль, а уже получаешь новую информацию – о театральном коллективе, о людях, которые занимаются в нем… И очень часто получается так, что просто не приходят на ум те самые вопросы, которые нужны. Точнее, приходят, но уже потом. Когда пресс-конференция давно закончилась. Каждый раз бывает очень жалко, что время уже ушло, и ответов не получить.
Змей задумался. Геннадьич, как ни странно, тоже. Он и высказался первым:
– Значит, именно тебе важней уйти сразу и написать о спектакле, пока он жив в душе. Помнишь тот танец? С огнем? Пока ты настроен на событие – все получается. Но нельзя быть настроенным на два события разом. И на спектакль. И на коллектив и его особенности. Просто выбирай, и все выйдет. Не пытайся «объять необъятное» и написать обо всем. Ведь и художник рисует человека не во всех ракурсах, а поймав какое-то одно выражение лица или движение. Одну грань. И через нее раскрывая остальное, а?
Он потер переносицу, словно смутился. И уже мирно сказал Змею:
– И все же газета у вас слишком добрая. Критики не хватает. Введите как «мнения», что ли. Можно ж давать «встык» два материала с разными точками зрения.
Смутился и Змей:
– Я просто боюсь…
– Чего?
– Ошибки. Когда выходит свежий номер, я всегда боюсь того, что что-то понял не так, как это задумал режиссер, и как хотели показать актеры. На занятиях я учу, что одна из функций журналистики – это влияние на массы. Значит, мое заблуждение может принять за истину кто-то еще. И не смотря на то, что говорят: «Сколько людей, столько мнений», я не имею права ошибаться. Одна неосторожная фраза может навредить целому коллективу. С другой стороны, сами того не осознавая, мы часто показываем режиссерам на их ошибки. И они остаются благодарны нам. Спасибо за совет. Мы с ребятами подумаем над ним.
Он коротко кивнул и слегка надавил Юльке на плечо, разворачивая девочку в сторону двери, за которой развернула свой временный «штаб» их редакция. Было нужно работать дальше. Но она вывернулась, обернулась. И повторила, глядя на все еще стоящего на том же месте Геннадича, тот же вопрос, что задавала недавно режиссеру «Синего краба»:
- Скажите… а вы бы напечатали в газете про то, кто был прототипам Карлсона?
Она не сомневалась в ответе. Совсем нет. Ей даже хотелось сейчас злого напора этого человека, его слов о том, почему напечатать такое просто необходимо. Его, именно его личной правды. Но он сказал совсем другое. Удивленно, и даже как-то растерянно:
- Ты про Геринга, что ли? Мдааа…
Потер худой подбородок, и обратился уже к явно смущенному чем-то Змею, переходя вдруг с вызывающе-вежливого «Вы» на деловое «ты»:
- Михаил, ты своих детишек вообще не учишь отличать правду от газетных «уток»? Это как понимать? Учти, я сейчас как твое начальство спрашиваю. Не хватало еще, что бы вы перепечатывали всякую чушь из инета, даже не проверив ее! А чуши там, сам знаешь, много.
- Как раз учу, - буркнул недовольный Змей. – А ты мешаешь данному процессу. Юлька сама должна была догадаться проверить инфу.
- Ааааа… ну я пошел тогда, что б не ломать твои «педагогические» эксперименты. - Геннадич шутливо раскланялся, снимая воображаемую шляпу. Но Юлька снова спросила, на этот раз – в спину.
- А… почему вы бросили «Предел»?
Худая спина, обтянутая тонким свитером, на миг закаменела. Потом недовольно шевельнулись плечи:
- Кто тебе сказал, что я их бросил? – он говорил о ребятах, а не о театре, как таковом. И это Юльку неожиданно и тепло обрадовало. – Просто замотался, дел было много с переходом на новую должность. Сейчас вот помещение в подвале отремонтируем, и пусть вселяются. Там и зальчик свой организовать можно. Да и просто – заняты ж все другие. Не выселять же какой-то кружок?
Он обернулся и подмигнул Юльке, уходя. Она потянулась в след, собираясь спросить: а что ж он ребятам-то все это не объяснил? Почему они ничего не знают? Но Змей снова придержал ее за плечо, словно прочел этот вопрос, витающий в воздухе:
- Старый директор был его другом. И не только другом – учителем. Тоже ведь режиссер бывший. Ты не знаешь, наверное, он умер недавно. Онкология. Игорь до последнего был с ним в больнице. Его и сюда-то позвали именно потому, что знали: никто лучше не продолжит дело старого директора, чем его лучший ученик. Только ему сейчас… тяжело. Болит. Но, конечно, он поговорит с ребятами. И, я думаю, скоро.
«А они давно знакомы» - растерянно поняла Юлька. А Змей продолжил:
- Идем? Работы-то море разливанное… и как все успеем, не представляю. А факты, кстати, всегда надо проверять. Любые. И особенно те, что из интернета. Фестиваль кончится, и ты покопайся в этой истории, расскажешь ребятам, что узнала. Множить скандальные слухи да сплетни – это совсем не задача журналиста.
Девочка молча кивнула. А что тут скажешь? И они, конечно, пошли. Работы и впрямь было много. Но еще долго думала она про «право на ошибку». И вообще про все, что услышала сегодня. Об этом странном разговоре, начавшемся так агрессивно, а закончившемся так мирно.

Казалось бы, целый день спектакли да материалы. Прийти домой – и упасть. Но нет… сказка все равно звала ее. К компьютеру. К воеводе и менестрелю:
«Если привык к дороге – вещи умещаются в небольшую скатку за спиной. Это порой проще, чем собирать сумку. Одеяло, в него – самое необходимое, и компактный валик перетягивается ремнями. Одеяла у менестреля было два. Из сумки и мохнатой жилетки вышла «голова», скомканные как попало излишки вещей превратились во что-то, что издали было похоже на свернувшееся под одеялом тело. Девушка поежилась, заранее предвкушая ночной мороз, и притянула к себе за шею Лая... зашептала что-то в мягкое, пушистое ухо. Она ничего не боялась и ни в чем не сомневалась. Только внутри, под ребрами, было пусто. И бултыхалось в этой пустоте сердце, в отчаянных попытках найти опору.
Лай, очень вероятно, был заколдованным принцем. Или воином, что скорей. Чем не тема для баллады? Она споет ее. Когда-нибудь потом. А пока оставалось радоваться, что понимает он все-все. И раз хозяйка не хочет никого видеть – то и не надо. Мягко ступая по влажному от подкравшейся оттепели снегу, пес то замирал, то ускорял шаги. Его нос постоянно ловил запахи, быстро-быстро двигались ноздри. А может, сработал еще и ее дар влиять на вероятности, так понравившийся тому магу. Но людей они не встретили, пройдя между постов и между секретов, как по пустому полю. Даже особо и не таясь. А может еще и самоуверенность стала защитой. Идет человек спокойно, не спешит, но и не прячется. Значит – по делу. Ведь так?
Обнаруживший с утра пропажу непоседливого менестреля Руф лишь отчетливо скрипнул зубами. Разом на душе стало как-то пусто и холодно – как за пологом шатра. Одно утешало – менестрель будет вдалеке от боя. И он надеялся, что очень далеко. А втайне, где-то в глубине ворочавшихся, как медведь в берлоге, мыслей, он все же надеялся на следующую встречу. Выйдя из шатра и задернув рывком полог, воевода коротко рявкнул:
– Потешные мечи сбросить! Снарягу вычистить, оружие наточить, коням дать овса и питья в меру! Пополудни проверяю все!

А она к этому моменту была уже далеко. Далеко от лагеря. Но не от него. В той самой таверне, где встретились этой зимой. Почему-то казалось – так все-таки она рядом. Не ушла. И... может быть, он ее найдет. Потом. Когда минуют эти их «потешные» два дня. Только почему так тоскливо на сердце? Тоскливо и страшно. Растет у самого горла комок, давит, сбивая дыхание. И вот уже бегут по щекам слезы. Одна… вторая… третья. Лишь бы никто не увидел. Не понял. Да вроде и некому. Пуст зал. И все равно! Встать, и отойти к окошку. Тому самому, из-за которого когда-то следила за грозой. Упереться лбом в стекло, дыша раскрытым, как у рыбы, ртом. Чтобы не всхлипывать. И не удивиться, даже не вздрогнуть, услышав совсем не нужный сейчас голос сытого кота. Голос мага. Настолько не нужный, что поначалу она и не поняла, что он сказал. Только досадливо плечом дернула: «Отстань!» А потом слова повторились в голове. Еще и еще раз. И вдруг – поняла. Вцепилась пальцами в подоконник, сжимая тот изо всех сил. Качнулся мир. И то, что казалось правдой, вдруг осыпалось мелкими квадратиками. Потому что правда была совсем иной:
– А ведь ты бы могла его спасти… если б согласилась стать моим учеником. У каждого боя, даже самого безнадежного, есть крошечная вероятность хорошего исхода. Если только суметь ее вытянуть. Для того и нужны маги.
«Боя». «Безнадежного». «Боя». «Боя». «Боя»… Правда была так проста, что не понять могла только такая дурочка, как она! Бой! Его ждал безнадежный бой на смерть. Охрана границы. Удар вражеской армии, нарушение перемирия. Ожидаемое князем и им, воеводой, но не объявленное официально. Конечно, он не мог ей сказать, да просто права не имел! И «потешные бои» стали прикрытием. И – подготовкой. Он ее с собой-то потащил, потому что попрощаться хотел. Хоть чуть-чуть успеть побыть рядом. А еще – потому что боялся оставлять. Знал, что маг все равно найдет. Почему же она прежде всего подумала, что больше не нужна? Стыд обжег уши и щеки. Страх опалил сердце. Бой… когда? Завтра уже? Боги милосердные, что же делать?!
Прошло всего несколько секунд, а в ее голове успели родиться, вспыхнуть и погаснуть десятки планов. Кажется, оставалось только одно – кинуться в ноги этому самому магу и просить о помощи. Только вот что-то внутри твердело, словно стальной стержень и не пускало. Получилось лишь губы разжать, выдавливая:
– Раз я могу менять реальности, значит, могу и так спасти?
– Деточка! – он, кажется, даже обрадовался вопросу. Покровительственно похлопал по плечу. – Может, и можешь. Истратив весь свой дар, до капли. Так, что больше никогда не сможешь позвать грозу. Так, что твои песни перестанут трогать сердца людей. Ну, нет, может и тронут. Да только не изменят. А вот удача изменять начнет – раз за разом. Пока дело не кончится обычным для вашего брата исходом.
И он пропел, безбожно фальшивя, то, что она и сама пела не раз… пела и удивлялась, почему ее саму неизменно минует все самое страшное: «Золото – богатым, бархат – для вельмож… Бродяге-менестрелю под ребра ржавый нож…» Теперь она знала причину своей удачливости. Дар... магический дар. Наследие прабабки, видимо. Та слыла ведьмой.
– То есть, все же могу. – Бесстрастное движение мгновенно пересохших губ.
– Да, я знаю – тебе и дара не жалко. Маленькая дурочка. Только вот я же сказал «может». Чтобы позвать вероятность, надо о ней знать. А ты знаешь? Что именно может отменить их бой? Или изменить его исход? Ты сведуща в ратном деле?
– Нет…
Нет. Но это было уже не важно. Она даже не хотела думать сейчас над тем, что станет делать. Под окнами заржал конь – кто-то прискакал. И уж, конечно, оставит животное у дверей, а сам зайдет сюда, в таверну. Чтобы найти того, кто отопрет конюшню. Случай. Удача. Вероятность. Судьба. Потому что ей до зарезу нужен конь. Иначе – не успеть. А о том, что она станет звать и что вообще делать – хватит времени подумать и полпути».

Снежный вальс
Фестивальные дни имеют одну неприятную особенность – они быстро заканчиваются. Вышел последний номер, съеден традиционный торт и… Все. Вдруг оказывается, что ничего больше не надо делать. И это почему-то совсем не радовало Юльку. Да, она устала. Да, хочется спать. Но… как же так? Вот только что всё мчалось и неслось, вертелось и кружилось, вокруг было много интереснейшего народу, были спектакли и обсуждения, была работа над газетой. Только что рядом каждую минуту были друзья, и была заполнена делом и общением даже самая маленькая частичка времени и вдруг… Вдруг все кончилось. Оборвалось. Юльке было грустно. Настолько, что она потихоньку сбежала с вечернего чая, на котором Змей подробнейше разбирал каждую газету. Ей вдруг захотелось побыть одной. Побродить просто. Подумать. Как-то осмыслить все то новое, что успело случиться.
Был конец марта, но зима в этом году решила задержаться. Снег падал мягкими и пушистыми хлопьями. Юлька не замечала его. Шла, засунув руки в карманы. Смотрела себе под ноги. Вспоминала яркие, словно разноцветные детские рисунки, дни. И думала. На душе почему-то было неспокойно. Словно она замоталась и забыла о чем-то важном. Но… о чем?
Может, это оттого, что чуть не впервые за последние годы произошло с ней  важное событие, а рядом не было ни Юрки, ни Володьки? Но Юрке она умудрялась писать свои впечатления по аське с телефона даже во время спектаклей. И уж конечно отправляла все смешные фразочки с обсуждений жюри. И все забавные выражение самых маленьких зрителей – тех, кто еще и в школу не ходил. В общем, было полное ощущение, что он прожил фестиваль вместе с ней.
Володька… вот он не появлялся в эти дни ни в аське, ни просто так. Не пришел ни на один спектакль. Или все же приходил? Порой она оборачивалась в зале, уверенная, что он смотрит ей в спину. Но взгляд не находил знакомой фигуры. А позвонить ей было просто некогда за эти дни! Или не так уж и некогда? И она просто забыла о нем? Почему он не пришел? Не хочет больше быть с ней?
Юлька усмехнулась, слепила снежок из сочащегося влагой снега и запустила его с размаху в ствол огромного дуба. Промазала, конечно. Надо бы придумать менестрелю имя. А еще перестать думать, как этот самый менестрель. Володька – ее друг. И это не может измениться. Иначе не было бы дружбой. Просто он был занят. Или ему плохо от того, что распался «Предел». А если человеку плохо – может же он побыть один? Вот. И нечего выдумывать глупости.
Она нырнула в маленькую калитку ограды, входя в городской парк. И вдруг замерла, запрокинув лицо. Снег падал крупными хлопьями. Он падал и раньше, но Юльке вдруг показалось, что она сменила мир, пройдя сквозь калитку. Потому что раньше она его, этот снег, не замечала. А тут – все было белым. Все было искристым. Все было воздушным. Совсем-совсем чистый, новенький, только что выпавший и закрывший всю грязь, никем не затоптанный снег. Белые-белые лучи фонарей. Крупные игольчатые хлопья – словно звездное небо падает! Особенно, если запрокинуть голову и стоять под фонарем, как стояла сейчас Юлька. И не могла понять – ты летишь навстречу этим сказочным звездам или они – тебе? Были включены динамики. И звучал вальс. Тот, кто его поставил, явно находился под таким же впечатлением от снегопада, что и сама Юлька. Вальс был мягким, воздушным, летучим и невесомым – как и все вокруг. Шаги по мягкой, лишь чуть скрипящей белизне были едва слышны. И совершенно невозможно было идти быстро. Она и не спешила. Фонари светились волшебными звездочками сквозь деревья. Вальс наполнял парк волнами… И последний уже, мартовский снег кружился в этих волнах, подхваченный музыкой, как ветром. И среди этого кружения она вдруг опять ощутила взгляд. Обернулась – так, что колоколом встало весеннее ее, легкое пальто. Уже зная, кого увидит. Угадав. Теплом запульсировало запястье, с которого она так и не сняла ту ленточку, подаренную «Синим крабом». Володька подошел, больше не прячась. Проворчал, глядя в сторону:
– Так и знал, что нельзя тебя одну пускать на эти дурацкие занятия и чаи. Ходишь потом одна по темноте! А если обидит кто?
И он прочно взял ее за руку. А Юлька молчала и улыбалась. Потому что вот теперь ее мир опять был целым – встала на место очень нужная его часть. И больше не потеряется.
– Ты где пропадал-то? Совсем меня забросил! – она хотела сказать это ворчливо, а получилась – как у обиженного дошколенка, и он снисходительно объяснил:
– В апреле, на день космонавтики, бывает большой фестиваль фаерщиков. Ну и мы заявку подали. «Предел». А там, чтобы попасть, надо отбор пройти. Вот и замотался – пока подготовили танец, пока показали. Ну, а у тебя что нового?
– Ладька, а я дописала «Воеводу». Ну… не дописала. Пока только додумала, – шепотом похвасталась она, счастливая, что все объяснилось так просто. И что «Предел» жив. – Хочешь, расскажу?
И он кивнул, заулыбавшись.
– Слушай…
«Место для битвы было выбрано. И сейчас Руф из-под ладони обозревал окрестности кургана, который обтекала закованная нынче в лед речушка. Где-то вдалеке темнела дубравница, в которой расположилась засадная сотня всадников. Прямо перед воеводой на склоне кургана из всего полка были видны лишь два десятка мечников да десяток лучников – остальные же были рассажены по схронам и должны были ударить в самый подходящий момент. Руф надеялся, что самый лютый враг противника, неизвестность, сможет хоть как-то уменьшить их потери. Даст шанс его людям выжить. Не всем. Но все же. Разум холодили отрешенные мысли, словно легкий ветерок с поземкою проникал и туда, прямо в голову. И воевода пнул напоследок отлетевшую от костра веточку. Та, кувыркаясь, угодила прямо в пламя, мелкое и не чадящее, дабы своей искоркой внести вклад в Перуновый дар. Вдалеке уж изогнулась линия горизонта – то над движущимися ордами поднимался теплый воздух их дыхания, предвещая близкую сечу. И Руф встал, обхватив рукоять нагайки и положив ладонь на навершие эфеса сабли:
– Так тому и быть...
Стук копыт о мягкий, осевший снег был почти и не слышен. Он отдавался в висках, как стук собственного сердца. Но через какое-то время заржал конь – звонко, призывно. Заставляя обернуться всех. Что такое? Посыльный от князя? С какими вестями? Дурными или... добрыми?! Но конек был один. Запаренный до влажности слипшейся шерсти. До того, что от седла шел парок. Но – один. Только убегали в сторону, обходя курган и воеводину охрану, две пары следов – собаки и человека. Гадать, кого принесло, не пришлось. Все было слишком понятно. Понятно еще до того, как раздался срывающийся крик:
– О чем ты подумал? Скажи! Сейчас – о чем подумал?!
Ей, вывалившейся на вершину кургана в обход его постов тяжело дышащим, взъерошенным комком, было очень важно знать – какие вести мог привезти несуществующий посыльный. Очень-очень важно. Но вот нужные, четкие слова куда-то вывалились из головы. И, растирая снегом красное, обстеганное ветром лицо, садясь прямо в снег рядом с серой, вывалившей язык собакой, девушка спросила снова:
– Скажи! О Чем подумал?
– Уже не важно... Ворог на подступе... – рассеянно пробормотал воевода, удивленно смотря на менестреля. И тут страх, как молния, пронзил его с головы до пяток. До того, что не выдержал. Сорвался на крик:
– Уходиии!!! Сейчас же!!! Уходиии!!!
– Важно... – выдохом. Почти ложась на огромную псину, обняв ту за морду. Чуть не плача от напряжения последних часов и облегчения, которое настигло сейчас. Вот. Вот он, тот крик. Которого ждала и боясь. А в нем и нет ничего страшного. Ничего, о чем ей думалось. Только забота о ней же.
– Важно. Если б не я, а посыльный князя? Что он мог привезти? Ну? Быстро... ответь!
– Ничего он не мог привезти! Только напутствие держаться подольше, но сие и без него понятно! – рык воеводы спугнул стаю ворон в дубравнице. – Уходи сейчас же!!! Ну как ты не понимаешь... Уходи! – и жест рукою в сторону града князева подтвердил слова Руфа.
– Никак не понимаю. – Она пожала плечами. А что еще могла сказать? «Я не хочу без тебя»? По-детски как-то. Вот и промолчала. Вывернула голову, вглядываясь туда, куда до того смотрел и воевода. Как? Неужели нет ни одной лазейки? Никаких вероятностей, кроме этой – боя?
– Черрррт... – почти рыкнула, закусив губу. И глядя на вражескую армию. Ну... неужели вот прямо ничего? Может же быть, что им могли дать приказ отступать? Вот сейчас остановятся... а потом... Ей представился отлив. Как уходит вода, обнажая камни. Сидела, вцепившись в собачью шерсть. И представляла – изо всех сил. До боли в висках. До темноты перед глазами.
Он без слов понял, что она имеет в виду. И притопнул сапогом о хрустящий наст, в бессилии. Не было ему иной судьбы, как погибнуть. Потому что:
– Здесь, – он указал вниз, – наша земля. Понимаешь, наша! Мы, ты, я, они – здесь живем. Там, – он показал в сторону тоненькой чернеющей полоски на горизонте, – враг! Он придет, и не будет нас, тебя и меня. Не будет жить никто. Ясно? Отступать – это смерть. Не токмо нам смерть, мы воины! Смерть всем! Многим. Очень многим! Нельзя, понимаешь? Не смогу быть с тобой.
– Но могут же отступить и они... ведь могут? Если будет приказ? Это же… есть же такой шанс? Хоть маленький? Самый крошечный?
Жалобно это прозвучало. Не смотря даже на то, что она ощущала, что это возможно. Потому что по капле уходили ее силы. Если верить магу – вместе с даром. И ладно, не нужен ей этот дар! Пусть весь изойдет на эту, одну-единственную вероятность. Пусть только одни раз случится так, как она хочет! Будут другие бои? Пусть будут. Она к тому времени сумеет убедить воеводу в том, что должна быть рядом. И научится быть рядом так, чтобы это помогало, а не мешало. Ей нужно только время. Только чуть-чуть времени... отсрочка. Хотя бы до лета. Пусть не будет дома, пусть песни будут получаться не всегда, пусть не станет магом – неважно. Только бы не заставили уйти сейчас. Только бы именно в этот раз смерть отступилась без боя, сама. Случайность, задержка, отсрочка... отчаянное желание, до горячих капель из глаз. До пустоты внутри. Словно сжигал там, у сердца, невидимый костер. Все, все силы переплавляя в одно: «Пусть станет, как я прошу!» И от полной безнадежности – выдох:
– Так ведь может быть! Посмотри! Они УЖЕ уходят! – надеясь, что если не хватает только ее дара, ее веры и удачливости – то хватит их. Общей.
На какую-то секунду поверив ее словам, Руф напряженно всмотрелся во вражьи ряды. Сначала ничего не менялось. А потом… те и правда стали разворачиваться. Отступая. Словно сама судьба отступилась: «Не в этот раз».
– Белояр! Коня – и к князю! Весть дашь, что вражина пока рубежи не переходит! – рыкнул Руф и в сердцах скинул на снег рукавицы. Разом перегоревшая ярость ратников могла быть хуже тягостного ожидания боя.
Правда, теперь с ним опять менестрель. И Руф вымученно улыбнулся:
– Садись к костерку, а то ж с дороги и простыть недолга... – он протянул  ей руку, помогая подняться. Притянул к себе. А дальше... Дальше опять рявкнул стражникам, что б хворосту поднесли до костровища. А не стояли, пялясь.
– Не быть мне магом... Может, все же выучиться шить? – она вернула ему улыбку, хотя день все еще был серым. С уходящим даром сгорели силы. Но это ничего. Это как-нибудь пройдет. Потом. Главное, что на это «потом» теперь есть время. – Или тебе ехидные песенки больше по нраву, чем вышивание? – уточнила со всей серьезностью. Грея нос о его ладонь.
Руф, смеясь, обхватил менестреля. Прижал к себе. И, быстро ероша волосы на макушке той, проворчал, как медведь: – Все будет хорошо... и скажи, наконец, как тебя звать-то?
– Санди… Санька... – словно колокольчик звякнул.
– Ну, добре.
Мир постепенно обретал краски и звуки. Хрустел снегом и пахнул весной. И был он, несомненно, не лучшим в их жизни. Но главное, что он так и не стал последним. А значит, будут и совсем иные дни».

В тексте использованы песни В. Долиной, Эрени Коралли, Надежды Сосновской, стихи Ольги Ереминой