***

                Плюшевый мишка.
      У меня в детстве не было плюшевого мишки. А у подружки Оли был. Медведь был, по-моему, чёрный. Потрёпанный, с оторванными, а потом пришитыми лапками, с пуговицей вместо левого глаза – но был. Медведь этот был для меня чем-то тем, что даёт право считать себя счастливым, уверенным в себе, нужным.
      У меня было две куклы. Первая – блондинка с кудрявой головой. Сначала она моргала, а потом кто-то (скорее всего я сама) нажал на её голубые  стеклянные глаза, и они провалились внутрь головы. Я открывала голову, снимая часть головы с волосами,  и весь глазной механизм закрепляла пластилином. Глаза становились на место, закрывая зияющие пустотой глазницы, но уже не моргали.
      Вторая кукла – Ляля, так было написано на этикетке, имела тёмно-русые волосы. Она улыбалась по-кукольному слащаво-приторно. Наверное, из-за этой улыбки она мне меньше нравилась. Её купили мне в уже старшем возрасте, поэтому я её не сломала. Она умела пищать «мама» и моргать карими глазами. Куклы были из твёрдой пластмассы, поэтому спать с ними было неудобно. Они были какими-то холодными, чужими. А медведя, мягкого и доброго, не было…
      Ещё у Оли были старые акварельные краски в картонной коробке без крышки, а вместо кисточки – палочка, с обмотанным тряпочкой концом. Так можно было рисовать.  Был трёхколёсный велосипед. Зелёный, с чёрным лакированным сиденьем. Сзади межу колёс было два специальных пяточка для ног пассажира, но Олина бабушка, бабка Маруся, не разрешала мне туда становиться. Я бабку боялась, поэтому подходила к велосипеду только тогда, когда её не было рядом…
      Бабку Марусю никто не любил. Она ни с кем не общалась и всегда скандалила. Скандалила из-за огорода, кто-то подёргал морковь или оборвал огурцы; из-за соседских кур, которые заходили на её огород; из-за соседских детей, которые обижали её внуков. А внуков она любила. Её старшая дочь Римма жила недалеко от нашего села в районном городке.  Городок небольшой, но бабка Маруся никогда не забывала, что Оля – «городская», а я – «деревенская». Олина мама развелась с мужем и устраивала свою личную жизнь, а детей воспитывала бабка Маруся. Внуки, Оля и Андрей, жили в деревне вплоть до семи лет, до школы. Бабушку они звали мама Маня, а мне тогда казалось, что это звучало мамманя. Бабка Маруся с трепетом относилась к внучатам. Они были всегда чистенькие, аккуратные. Оля – девочка тихая, правильная, «городская». Никогда громко на улице не плакала, в отличие от нас, деревенских. Почему она со мной дружила? Может потому, что я жила рядом? Но скорее всего это была та самая настоящая бескорыстная дружба, которой у меня в жизни больше никогда не было.
       Я приходила в их дом. Дом был кирпичный. Я помню запах этого дома. Зимой от стен и от печки шёл тёплый сухой запах кирпичей и песка, а летом в доме было прохладно и влажно, как в деревенском погребе. На кухне в полкомнаты печь, сундук и стол у окна. На этом сундуке мы с Олей играли. За белой широкой дверью был зал. В зале чисто, туда мне нельзя. В зале светлый полированный шифоньер у стены. Между шифоньером и окном – белая детская коляска, в которой возили маленькую Олю, а потом её брата. Коляска была уже не нужна, но её хранили в доме, складывали туда чистое бельё после стирки.
      У меня в детстве коляски не было, да и ни у кого на нашей улице не было. А у Оли была. Не знаю, завидовала ли я тогда этой коляске, медведю и старым акварельным краскам.  Наверное, не завидовала, но меня притягивала эта чужая жизнь, в которой есть что-то необычное, что-то такое, что бабка Маруся хранила, ценила и заставляла ценить всех вокруг. Каждая вещь была ею вознесена в ранг роскоши и необходимости. И коляска в углу, и маленький телевизор, и ящик-радиоприёмник, который, наверное, никогда не работал. Всё хранилось в этом доме так, как хранятся самые важные и дорогие вещи.
      Зимой мы с Олей садились у печки. Дверка в топку была не такой, как у всех, со звездой посередине, а старинной, резной. Внизу этой дверки были сквозные узоры, через которые были видны горящие дрова. Мы сидели на полу на старой телогрейке и смотрели на огонь. Лицо краснело от жаркой печки и приятно пощипывало.
      Когда Оля пошла в первый класс, мать взяла её в город всего-то в 15 километрах,  но мы начинали переписываться. Письма писали почти каждый день. Здорово было их получать! Я выходила вечером на улицу. Помню эти фиолетовые зимние сумерки, пар изо рта на морозе, скрип снега под ногами. Почтальонка протягивала холодный конверт. Как интересно было держать в руках непрочитанное счастье! Помню круглый Олин почерк, крупные буквы. Помню, как бережно складывала эти письма в чёрную пластмассовую шкатулку с белой крышкой.
      На летние каникулы Оля приезжала в деревню снова, и мы дружили взахлёб целое лето. Ходили на речку. Строили себе дома в зарослях глухой крапивы. Помню запах этой травы и чувствую пальцами её шероховатые четырёхгранные стебли. Расчищали себе участки земли, расставляли мебель – кирпичи, дощечки, старые керосинки. Украшали столы осколками тарелок и чашек, которые мы называли белянками. Белянки старались найти с цветными рисунками, чтобы было красиво. И всё время говорили, говорили, говорили…
      Бабка Маруся жила со своим мужем Василием. Бабка Маруся и дед Васька были прямой противоположностью друг друга. Она – большая, круглолицая, толстая. Медленно и важно передвигалась. В то советское время умудрялась не работать. «Больная», - с укором говорили ей вслед соседки, которые и день и ночь пропадали кто на ферме, кто на телятнике. Бабка, как дирижабль, проходила мимо нашего дома в колонку за водой с полуведёрником , далеко отставив его от себя, как игрушечное ведёрко. До сих пор помню её громкий противный крик: «Кшу! Кшу! – это значит, наши куры опять зашли на её огород. А ещё это значит, что сейчас начнётся её громкая, на всю улицу, ругань на нашу семью, на нас с братом, на маму. Ругань с оскорблениями, с угрозами… Мама говорила: «Ну, сейчас начнёт «представлять» на все лады!» И бабка Маруся «представляла» минут сорок с редкими передышками. Мама с ней связывалась редко, но переживала. После таких «концертов» я некоторое время не ходила к Оле, но дня через два-три всё забывалось, и мы снова дружили.
      Дед Васька – маленький, лысый, худой старичок. Одна рука искалечена – кисть повёрнута под прямым углом к остальной руке. Папа рассказывал, что в детстве этот дед и его братья нашли гранату и стукнули по ней молотком. Граната взорвалась. Кто-то из детей погиб, кто-то был ранен, а Ваське руку покалечило. Так и ходил он с вывернутой ладонью. Дед был спокойный, тихий. Боялся, наверное, свою бабку. Всё время работал в колхозе скотником. Днём приезжал домой на обед на лошади. Зимой разрешал нам садиться в сани. Отъезжал в сторону колхоза метров сто, останавливался. Мы с Олей спрыгивали с саней и бежали по наезженной санями дороге домой. Сколько его помню,  то он с лопатой, то с вилами, то с метлой. А бабка Маруся сидела всегда рядом на какой-нибудь табуретке, широко расставив толстые коленки и «указывала» что и как надо делать. Указывала спокойным, убеждающим голосом, не допускающим пререканий или сопротивления. Она приручила своего деда. Наверное, это была её психология.  Дед Васька был крепким, казалось несгибаемым, как стальной стержень. Неразговорчивый. Казалось, что и мыслей-то у него никаких нет, обо всём за него бабка думает. Ходил как-то странно, каждый шаг будто фиксировал, как сейчас роботов изображают. В колонку ходил с двумя большими вёдрами. А когда нёс воду. Одно ведро было выше, другое ниже. – Из-за руки. Соседки ехидными голосами приговаривали: «Угробила мужика!» И угробила. Однажды летом дед заболел, а дней через десять тихо умер. И осталась бабка одна.
      Внуки к тому времени выросли и уехали. С соседями она так и не сошлась. Скандалы, правда, как-то сразу прекратились. Стало бабку совсем не видно и не слышно. На следующий год посадила бабка Маруся целый огород картошки и всё тяпала её. Каждый кустик выпалывала. У меня тогда уже первый сын родился, ему годика три было. Однажды он гулял около дома, а бабка Маруся шла мимо, остановилась и заговорила с ним. Заговорила так, как когда-то разговаривала со своими внуками. Последнюю фразу я услышала. «Хороший мальчик! Любишь бабушку? Меня все маленькие любят. Только большие не любят»… Этим летом она и умерла. Также тихо, всего на год пережила своего деда Василия. Только картошка на её огороде до осени напоминала соседям об усердии бабки Маруси.
      С Олей мы поддерживали дружбу почти до замужества. Вышли замуж в один год, разъехались, реже стали появляться в деревне. А после смерти её бабки и деда и вовсе потерялись. Телефонов тогда у нас не было, так и заросло всё быльём. Однажды случайно услышала разговор её мамы Риммы с какой-то женщиной в автобусе. Римма рассказывала, что Олин муж занимается бизнесом, но связался с молодой и ушёл из семьи. Оля сильно переживала, но, слава Богу, муж одумался и вернулся в семью…
       Приезжая в деревню я вижу старый кирпичный дом. Он почти совсем развалился. Задняя стена упала, открыв всю неприглядность старости и забвенья, крыши уже нет. Дом умер так же, как умирают люди. А я до сих пор помню скрип его входной двери, белую крашеную дверь в зал, помню запах горящей печки и треск дров за резной дверцей.
      А медведь плюшевый у меня появился. Правда гораздо позже, когда я уже вышла замуж. Мы с мужем случайно зашли в магазин игрушек, и я, сама не знаю почему, сказала мужу: «Купи мне игрушку!» Он выбрал Винни-Пуха. Бежевого, с тёмными ушами и короткими лапками. Не совсем такой, как я представляла в детстве, не совсем такой, как был у Оли, но тоже медведь. А главное – мягкий. Муж, рано уходя на работу, подсовывал его мне под бочок, если я ночью его теряла, а я сквозь сон тихо улыбалась от счастья, уверенности и нужности.