Глава 4. Продолжение

«- НАРОДА ВОДИТЕЛЬ – НАРОДА СЛУГА...» – надо же, стихи идут по нашему отделу! Я шефа замещаю чуть не по всем вопросам. Роспись свою, загогулину, и то доверяет подмахнуть, ежели ему надобно отлучиться. Большой он любитель кинуть по маленькой в рабочее время...
Есть и кличка у него – Иван-Стаканыч-НЕ-Пролей-Капля. Руководитель наш на меня глаз положил, всё выспрашивает, в какой санаторий я летом уезжаю...
    Если б только жена у Степаныча не была такая мымра! С такой лучше не связываться.
Не-Пролей-Капля – человек внушительный, при любой реорганизации устоит, да и меня за собой тащит, – только вот царапанье по маленькой доведет его до крупных неприятностей... Работа прежде всего, я так считаю. Одного дня на шее у мужа не сидела, сколько себя помню. Глаза, правда, портятся от моей работы...
    Кино есть про машинисток – "Рим в 11 часов", ценная картина, жизненная; так вот, у меня скорость – как у той претендентки на первое место!.. а если бы про мою жизнь снять фильм, то снимать надо из окна моего кабинета. Из него вся жизнь моя видна. Название – "Аэлита со Станколита".
    Значит, так... панорама Москвы – стройки, краны, сияющие корпуса, потом наша коробочка с тыщей окон, потом мое окно. У окна я сижу за машинкой, Нонна Мордюкова хорошо меня сыграет. Разные элегантные мужчины, как в фильме "Журналист", проводят пресс-конференции... нет, это уже не про меня.
    Устало встаю и подхожу к окну. Красочная панорама с Останкинской башней в центре.
Уходит в облака шпиль Башни... здесь неплохо дать сценку из жизни строителей. "Как тут, не страшно на юру?" – вопрос крановщику, который занимает самую высокую точку.
- Ничего, обвык! — только в грозу невозможно работать, тучи со всех сторон, молнии и сбоку, и снизу, а кран – как громоотвод!
- Землю во все стороны видно?
- Юг виден, север не всегда.
- Однако вкалываете в любую погоду?
- Само собой... правда, в сильный ветер не можем, качает! (Панорама грозы).
Естественно и сурово гремит музыка Шостаковича. Само действие переносится в годы Великой Отечественной. Вот ведь – любовь, работа, 22 года лямки с постылым мужем – всё из моего окна видно!
   Надо же – забылось, а сейчас вспомнила, обожглась я на "Станколите" в литейке....
За окном, справа, до сих пор виднеются невеселые эти корпуса. У меня с войной совпала юность – можно сказать, и не было ее... Роскошные многоэтажные красавцы налево желтеют – не простые, а кооперативные, когда-то на этом месте стоял убогий кинотеатрик "Салют"... Господи, вот и наврала, "Салютом" он стал уже в конце войны.
Ленка-вахтерша познакомила нас на картине "Два бойца", звали его Костей, как в той песне: А КОНСТАНТИН БЕРЕТ ГИТАРУ... У него слева шрам на лбу, как у настоящего мужчины.
- Ну, и какой же это фашист вас царапнул? – спрашиваю.
Хоть бы приврал что-нибудь героическое... а он, открытая душа, пустился в объяснения. "У нас во дворе на Масловке... в детстве, с пацанами... Ракету строили из труб водопроводных".
- Куда ж она полетела?
- Цель была высокая, а полетела не в ту сторону, – и смеется.
В литейке у нас одни бабы работали.
Ох и жара – 50 градусов! Голые почти ходим, половина мужей не дождалась; ну, а у девчат настроение  известно какое...
     Если на человеке военная форма, да ещё офицерская – значит, герой, ничего для него не жалко! Шутки в сторону, живем однова, молодость уходит, девоньки!
- Запомните номер полевой почты... – со значением сказал он, когда свет погасили и журнал начался, а я уже капитально смотреть картину не могла, всё придумывала, какие слова буду писать своему герою. Ещё раза три потом смотрела "Двух бойцов", уже без Кости... Летчиком он был, белобрысый такой, как молодой Бернес в картине "Истребители" (с той поры как увижу Бернеса по телевиденью – слезы глотаю).
   Ох, и любовь у нас началась! Родители в панике, а у меня каждый день – как праздник. Помнится, даже ног не чуяла, когда летела на свидания к Савеловскому, вон к тем часам.
А вечерами по Москве бродили. Каких только салютов ни смотрели! Я помню, иногда за вечер – пять салютов... Работы если нет сверхурочной, то в воскресенье на весь день – в Тимирязевку. Была я легконогая, тоненькая... От голода, думаешь? Да – и от голода, и от любви.
   У нас в Москве тогда впервые с довоенного времени появились папиросы "Казбек" – пятьдесят рублей пачка, и "коммерческое мороженое" - тридцать пять рублей пачка, не всякой девушке по карману; продавщицы его на четвертушки резали, по девять рублей четвертушка, лизнешь – и нет его, а на языке такое забытое, довоенное ощущение появляется. Лейтенант мой купил мне целую пачку, когда с фронта в отпуск прилетал в августе 44-го, а потом пошли мы с ним в Тимирязевку по грибы. Рыжиков в то лето было много – только не до рыжиков нам было, до самых звезд добродились! Он все звезды по имени знал, и одну красноватую выделял особо: "Это, – говорил, – моя звезда, полечу туда после войны". Главное, тогда молодежь очень звездами увлекалась, это теперь уже с семнадцати лет хельгами интересуются...
   Костю сбили над Кенигсбергом, но, может, хоть душа-то его долетела до Марса?..  Гляжу сейчас по телевизору на космонавтов – каждый раз сердце сжимается... нет, люди после смерти не исчезают начисто, не может быть такой бессмысленности, а переселяются на другие планеты, остаются как бы судьями над нами, глядят на нас в телескопы с какого-нибудь Марса или Юпитера: так ли живем, как они хотели?
   И Костя мой тоже поглядывает, ревнует к приятелю. К лейтенанту... нет, подымай выше, к майору Зверкову; понимаю, что всё это антинаучно, а расстаться с мечтой не хочу.
...Уже четвертый час, пора бы Аэлитке появиться; вижу из окна дом с ложными колоннами, из двух частей склёпан – довоенной и послевоенной, так и моя жизнь из двух частей склёпана... на довоенной части четыре скульптуры, с краю – деваха-физкультурница с мощными формами; с годами я всё больше на нее похожа. Раньше была тростинкой тонкой, а теперь стала как танк!
   - Слушай, Пава, – всё говорил он, бывало, – хочу представить, какой ты станешь лет через двадцать... И – не могу. Лучше оставайся всегда такая, как сейчас!
Ужас, толстой бабищей стала твоя Пава через двадцать лет, но ты-то этого не узнаешь! Нет, что с нами жизнь-то делает – глаза только оставляет всё те же, голубые, да и те выцветают; какие у вас там на Марсе телескопы, можно ли в них людей разглядеть?
Я грешна, с постылым мужем живу, а бросить – решимости не хватает; в 19 лет замуж выскочила, грех прикрывала, да еще из коммуналки той гнусной, от отчима-пьяницы сбежать хотела; мать жалко было, вышла она за нового этого "папу" – дядю Гришу, думала, поможет поднять троих детей, а он свою пенсию инвалидную пропьет дня за два, – а месяц на пустой картошке сидим; протрезвеет, жалко ему нас, от голода прозрачных, видеть, – сидит хмурый, обувку чинит не разгибаясь (классный мастер был), да много ли с солдаток и вдов возьмешь? Трезвый – золотой был отчим, подарил он мне куклу говорящую (а мне уже 17 было, на "Станколите" работала); поменяли мы с мамой куклу ту с доплатой на крепдешиновый отрез, платье справили – первое взрослое в моей жизни (на небесном фоне цветочки яблоневые с листьями), в этом платье и бегала я на свидания к Косте.
Отчим трезвым редко бывал, а под горячую руку лучше не попадайся: над матерью давай измываться, и мне доставалось! Привести Костю в наш дом стеснялась: братья скулят, мать плачет, отчим куролесит с дружками – веселится "мусорный ящик"; когда Костя погиб и грех мой открылся, бил меня отчим беременную и орал: "Позор семьи, позор семьи!" ...тут не то что за Зверкова, за черта горбатого пойдешь... да и думала – мой Зверков в генералы выйдет, а он при всей своей представительности выше майора не прыгнул; как он мне обрыдл, глаза б не смотрели, я его уже лет 10 к себе не подпускаю, только ради дочек и тяну эту лямку... обычай есть в армейских семьях – звать мужа по фамилии; я своего Зверкова зову только по фамилии уже 22-й год, ритуал соблюдаю; представительный мужчина майор Зверков, только тупой слишком и лицом на бульдога похож, а как услышит Бернеса по радио изгаляется: "Ну, сейчас наша мамаша  начнет разводить сырость..."
   - Ой, мама, хорошо, что тебя застала! – появляется Аэлитка. Но не физик сопровождает ее, а какой-то верзила с пишущей машинкой "Олимпия".
     Что-то настроение у нее игривое:
- Познакомься, это наш преподаватель Сергей Федорович Калашников...
Весьма польщена, – протягиваю руку (а руки у меня грубые, кончики пальцев почти каменные – у всех хороших машинисток такие).
И думаю, что преподаватель мог бы одеться и поприличней, такой костюм цвета хаки в долгопрудненском универмаге стоит от силы 10 ре. Разве что суббота сегодня, несерьезный день! По грибы они собрались, что ли, как мы с моим в 44-м?
Кресло шефа пустует; сел кавалер в чужое кресло робко, скованно, плюхнул возле себя "Олимпию" и глаз не сводит с моей дочуры... Аэлитку я родила 9 мая 45-го – вот как подгадала; старшая Аэлитка младшенькой Татьянке не чета – та, дурёха, дальше секретаря-машинистки не продвинется, ей бы только поспать да у телевизора почаёвничать, а старшей всё в новинку – и стихи, и шахматы, и мальчики; а по ночам что-то пишет в тайную тетрадочку, я как-то заглянула, думала – глупости девчоночьи, ан нет – взгляд на жизнь у нее резкий, даже злобный малость; пусть перебесится, злые к жизни больше приспособлены. Конечно, обеих дочек я люблю, но Аэлитку особо, есть тайная на то причина...
- А что это вы с машинкой таскаетесь? – спрашиваю спортивно-костюмного преподавателя.
- Каретка барахлит, несу в ремонт, надо диссертацию перепечатать.
3 рубля в базарный день цена его "Олимпии", марка устаревшая, в комиссионку проще снести эту рухлядь, – однако говорю:
- Откройте-ка футляр, я в этой технике разбираюсь!
Он и не догадывается, что это я закидываю удочку, он чем-то Костю напоминает. Глаза такие же потусторонние... Ревную я иногда к Аэлитке, как к сопернице, молодой и удачливой.
Ох, мне уж сорок, но сорок лет – самый цвет! Коли бабе сорок пять - баба ягодка опять; пускай Аэлитка побесится... пели у нас на "Станколите" такую частушку: ЭХ, ТОПНИ, НОГА, ДА ПРИТОПНИ ЧАЩЕ, ЛАПОТЬ ЛЕГШЕ САПОГА, БАБЫ ДЕВОК СЛАЩЕ!
Аэлитка подошла к окну, преподаватель за ней, на меня ноль внимания, разглядывает Останкинскую башню, а сам, дылда, чуть не облапил мою дочуру... Вогнать их обоих в краску, что ли?
- Аэлиточка, это твой новый поклонник?
 Розовеет дочура, преподаватель в лице меняется  (...а вдруг мне на роду написано стать его тещей?), а я раздумчиво так роняю:
- Глаза ваши серые напомнили мне одного летчика...
 Прерывает Аэлитка:
- Сергей Федорович зовет в "Иллюзион" на польский фильм, сеанс в 6, – пойдешь?"
Свадебное платье уже забыто... нет, солнышко, мне штурмовать магазины надо, на всю ораву продукты покупать. А ты окручивай сама преподавателя.
- Ровно в 12 чтобы дома была, ты свое время знаешь, Зверков – он и выпороть может!"
- Ох, мамочка, ты иногда ляпнешь ни к селу, ни к городу!.. Не обращайте внимания, она добрая, только папиным ремнем любит пугать!"
Ее испугаешь, как же, – меня в девятнадцать лет тоже ничто не пугало!.. Лейтенант мой, хорошо, что не стал ты мужем моим...
По крайней мере, душа твоя бессмертная вспоминает Аэлиту со "Станколита", тростинку тонкую, а не теперешнюю тяжелоатлетку. Еще лет 5 или 6 – и кончен бал, погасли свечи, стану старухой... не женщиной, а так – полуженщиной-полутравой! Цепляюсь неведомо за что...
Одному богу известно, какие чудеса происходят с нами после смерти.
Ему, Зверкову, всё это до лампочки. Спроси, Зверков, почему я зову тебя только по фамилии? Видно, потому, что любовь (по себе знаю) начинается с того, что человек, как господь бог при сотворении мира, дает имена любимому существу, переделывает на свой лад примелькавшееся имя...
А нет любви – и переделывать нечего. (Летчик мой звал меня по-своему, а как – не скажу.)
Ремонтирую "Олимпию", поглядываю на преподавателя... Есть у каждой женщины маленькие тайны, что с нею в могилу уходят. Тайна моя в том, что отец Аэлитки – не майор Зверков, не мужлан этот, что всю  войну в тылу ошивался, а тот - марсианин, погибший над Кенигсбергом.  Съездить всё хочу туда – может, сыщу могилу.
Об этом Аэлитка не знает, а Зверков знает, да не скажет. (Рушить свою жизнь на старости лет кому охота?) Помирать буду – может,  скажу Аэлитке, да посмотрю еще на ее поведение.
-А вашей "Олимпии" уход нужен, и ударяйте мягче! Легонько бейте, не барабаньте почем зря, от этого диссертация ваша умнее не станет... тюкнем вот сюда, чтоб верхний регистр держался... капнем маслица, чтоб не тарахтела так – и получите свою красавицу!
- Роскошно! – ахнул преподаватель.
- Какого черта резину тянете?  – заглянула в комнату лысина Гриши, ответственного секретаря.
- Опять нету шефа, – говорю, – придется самой вычитывать бодягу... Нет, уйду я из редакции, в проводницы дальнего следования уйду!
Аэлитка с преподавателем приклеились к окну. Разглядывают Башню, но трогать мою дочуру он уже не решается. Тут я вздохнула, надела очки, которые всякую женщину старят, и взялась за полосу. Справа два наших матерьяла – в прозе и в стихах.