Глава 5. Продолжение

    Еще одно очевидно  при рассмотрении с Марса: Земля едина, всем в мироздании нужна атмосфера! Так же как солнечное тепло, зелень лесов и голубизна океанов.
- Наш Степаныч молодец, здорово студента разделал! – ставит машинистка какую-то закорючку в самом низу полосы, дочка интересуется:
-  Это письмо про поэта?
- Ему так и надо, этому лоботрясу, – говорит Павлина Александровна, унося полосу, – мать переживает, а он бананы жрет и в ус не дует! Теперь за ум возьмется...
Завтрашняя газета... Еретическое желание – заглянуть  с е г о д н я  в завтрашнюю газету – обуяло Сергея Федоровича. Что ж, принести оттиск вызвалась Эля: и ее снедало любопытство.
Сказочный, полузабытый запах типографской краски исходит от полосы. Иногда Сергей Федорович жалеет, что изменил журналистике ради науки.
Марсианка тоже заглядывает в полосу. У них с Калашниковым соприкасаются волосы. И кажется – вот-вот посыпятся искры, запахнет паленым... Да, как бы тут не аннигилироваться, как в фантастическом романе! Иван Кошкодавов... Занятная фамилия.

                «ЕСЛИ БОЛЬШЕ ТЕБЯ ЗНАЕТ ЧИТАТЕЛЬ ЛЮБОЙ!..»

    Руководитель "Глагола" ахнул: «Это ж про Вовку-Кузьминского!»
    Подпись под стихами – "Василий Салазкин, водитель таксомоторного парка № 13" – поразила еще больше. Ах, Вася, Вася, единственный друг детства, который ещё оставался у Сергея Федоровича к 33-м годам! Друг – или враг?
Увертливый, легкомысленный, жизнерадостный человечек, он все-таки сумел после отсидки вернуться в Москву. К матери, на Большую Грузинскую.
И теперь у Васи есть заскок: он одержим идеею издать "Словарь таксистских слов и выражений", любовно собираемый им много лет – "в помощь москвичам и гостям столицы".
- Такой словарь куда нужней людям, чем косноязычные Васины стихи! – безапелляционно заявил Вовка-Кузьминский при обсуждении проекта словаря.
Единственное в своем роде попадается в этом словаре. Меланхолические лингвисты загорелись бы при виде Васиной рукописи: таксопарк именуется у него "цыганским посольством", простая "Волга" – "креветкой", удлиненная – "сараем"...
Езда с невключенным счетчиком и зеленым огоньком, по с пассажирами, зовется ездой ,"без перчатки", едешь просто вхолостую – "идешь конем", возишь кого попало – "шляповоз". Лениво стоишь на стоянках -"бордюрщик".
    Удивительно, что до тридцати семи лет Вася ни разу не был женат. Пожалуй, лишь к своей легковушке он относился, как к любимой женщине:

                Я ТЕБЯ, КОНЕЧНО, ПРИЛАСКАЮ,
                В БАК ЗАЛЬЮ БЕНЗИН С МОРСКОГО ДНА –
                ХОРОШО ЧТО ЛАСТОЧКА ТАКАЯ
                ГОРЬКОВСКИМ ЗАВОДОМ РОЖДЕНА:

переезжая Калужскую площадь, он может перескочить на заднее сиденье и управлять машиной без тормозов, лишь слегка придерживая руль.
Ему ли, с горем пополам одолевшему 7 классов, упрекать Вовку в невежестве? Кажется, Вася всего года на три моложе Аси, а поди ж ты -совсем другое поколение, пронырливое и шалопутное.
    РАСТЯ ЭЛЕГАНТНЫМ НЕУЧЕМ... Есть и у Васи своеобразная элегантность – элегантность блатаря, завсегдатая "шикар-р-ных" ресторанов. Латушов тоже хорош – доигрался,
А ЗНАЧИТ, МАЛО ЗДЕСЬ СТРОЧКИ СЛАГАТЬ... Господи, "строчки слагать" – это и есть единственное дело поэта!
    А, может быть, изо всего "Глагола" Вовка-Кузьминский единственный – не просто участник эксперимента. Но – поэт милостью божьей, как в старину говорили...
А ведь любят Васю Салазкина в "Глаголе" за обходительность: обычно он пригоняет свою белую "Волгу" к концу занятия и "без перчатки" развозит всех по домам. Да и Калашникову он много раз помогал переезжать с квартиры на квартиру ещё в то время, когда имущество преподавателя состояло из большого, черного, неведомо как доставшегося  американского чемодана, куда книги были напиханы вперемешку с рубахами.
    У Калашникова темнеет в глазах, летний день меркнет. Кошкодавовский опус причиняет почти физическую боль. Такое неуважение к поэзии сквозит в каждой строке! ОН ТВЕРДО ВЕРИТ В СВОЕ ПРИЗВАНИЕ – ну и слава Богу, он поэт, а вы хлещете его как нерадивого студента...
    Остановить типографские машины! Надо прорваться к Главному, доказать ему, что нелепо обвинять поэта в "неудах", да ещё на всю страну!
"Сопляк этот Латушев, конечно, но ведь он – сын Музы! Если помните, у Пушкина о Музе: В МЛАДЕНЧЕСТВЕ МОЕМ ОНА МЕНЯ ЛЮБИЛА И СЕМИСТВОЛЬНУЮ ЦЕВНИЦУ МНЕ ВРУЧИЛА..." Даже можно рискнуть прочесть что-нибудь из Латушова.

                «УЛЕТАЮ К ТАУ КИТА» – не годится, а что ещё помнится? ...
               
                ЧТО Я ХОЧУ НЕ ПРОСТО ВЕРИТЬ,
                НО ОТКРЫВАТЬ В СЕБЕ БОРЦА
                И ЗАХОДИТЬ В ЛЮБЫЕ ДВЕРИ.
                КАК В ДВЕРИ ЗИМНЕГО ДВОРЦА!

    "Товарищ Главный, – надо будет сказать, зайдя в эти самые редакторские двери, – я случайно прочел один матерьял. Есть разговор..."
Нет, не будет разговора, ничегошеньки Сергей Федорович не скажет: пуганая ворона куста боится. Ещё и сегодня Калашников помнит, как его трясло в подобной ситуации. Тогда, после фельетончика Одноглазого, из него по капле уходил безусый энтузиазм, он потерял вкус к жизни, отравленной, злоязычием и здоровым ржанием однокурсников.
Если же Вовка после такого удара под ложечку не станет пуганой вороной – это ещё хорошо! Вот уж чушь собачья, что он ЛЕГКО И БЕСПЕЧНО ОТНОСИТСЯ К ЖИЗНИ, он просто неисправимый лирик, ещё не перебродил – и слава богу, он – те дрожжи, которые нужны "Глаголу"; каждой компании нужен заводила, в спорах с которым хоть и не рождаются, но укрепляются истины. Соображение это заставило Калашникова оставить Вовку в "Глаголе", несмотря на его заскоки ("Мой принцип – ЗА СТОЛОМ НИКТО У НАС НЕ ЛИШНИЙ, выгнать его я всегда успею"); но вдруг после этой истории талантец его, тоненькое деревце, искривится, и он затаит обиду на весь мир?
    Аэлита всё не появляется, завела Калашникова в эту редакцию, где он лет двенадцать не был и столько же не собирался быть впредь, – а сама исчезла. Не доносится шум транспортной  развязки в просторные звукоизолированные кабинеты; больше четверти часа уже прошло, а встать и пойти к Главному не хватает решимости.
   Он всегда бывал с начальством то пугливо-подобострастным, то излишне развязным; как объяснить Главному, что Вовка-Кузьминский – анфан террибль "Глагола", а весь этот "Глагол" понадобился для диссертации о сущности вдохновения? То, что он испытывал сегодня над газетной полосой, Вовка испытает завтра – тошнотворный холодок в животе, немоту страха, затравленность зайца...
Что ж, надо отвлечься, – и Сергей Федорович вспомнил, что у него в папке лежит первая, законченная глава будущей диссертации.
"...Инцидент с батумским стариком так поразил поэта, что позднее в стихотворении "Батум" возникла строфа:

                А СМЕЯТЬСЯ ЕСТЬ ЧЕМУ ПРИЧИНА,
                ВЕДЬ НЕ ТАК УЖ МНОГО В МИРЕ ДИВ.
                ХОДИТ ПОЛОУМНЫЙ СТАРИЧИНА,
                ПЕТУХА НА ТЕМЕНЬ ПОСАДИВ.

   Любопытно, что в данном случае прозаическое описание эпизода в письме предпочтительнее стихотворного. А чем жил в эти дни литературно-театральный Батум? Город пестрел афишами о предстоящем "суде над футуристами". Актриса театра им. Мейерхольда Анна Матвеева и молодой московский поэт футурист Давид Виленский прибыли в город чуть раньше Есенина – и, чтобы расшевелить провинциальную публику, решено было устроить этот "суд". Литературные "суды" – распространенная в те годы форма диспутов (вспомним неоднократно описанный в питературе "суд над Евгением Онегиным"); Л.Повицкий в "Трудовом Батуме" так формулирует "состав преступления" футуристов:
"...5. Пляшущий ритм и разгульный шаг поэтической строфы у обвиняемых совершенно не соответствует строгому и сосредоточенному ритму экономического и духовного строительства рабочего СССР. ...8. Погоня за сногсшибательными темами (о любви, о войне, о вселенной) не дает обвиняемым подойти вплотную к быту, коснуться в творчестве кровных интересов пролетария города и деревни".
    Ограничимся этими двумя пунктами "обвинений" (не вдаваясь в их оценку), свидетельствующими о том, что и до Батума докатились отголоски московских литературных битв. Перейдем к статьям Л.Повицкого в "Трудовом Батуме".
( – Добавить, что статьи перепечатываются впервые, – отметил на полях Сергей Федорович.)
...Он был старшим другом Есенина (старше его на 10 лет), профессиональным революционером, поэтом-каторжанином, участником альманаха "Иркутские вечера" (издание группы поэтов в Иркутске, июнь 1916), где его подборка стихов открывается стихотворением "Централ":
                ОДЕЖДА ВЕТХАЯ, ПРОГНИВШАЯ НАСКВОЗЬ,
                ТАИТ В СЕБЕ СЛЕДЫ МУЖСКОГО УНИЖЕНЬЯ...
   
     В настоящее время Льву Осиповичу Повицкому (р. 1885) восемьдесят один год, он живет в Москве по адресу: 2-й Красногвардейский проезд, д. 8, кв. 71. Его воспоминания о Есенине до сих пор не опубликованы и хранятся в Государственной библиотеке СССР им. В.И.Ленина (фонд 393. карт. 2. ед. хр. 2). Л.О.Повицкий заявил в личной беседе с автором этих строк: "Я бросил писать стихи после того, как подружился с Есениным, осознав, что Сережа мастер, а я всего лишь дилетант" (запись автора, 10 июля 1965 г.)
Однако ничто не омрачало этой дружбы, начавшейся еще в 1918 году, в литературной студии Московского Пролеткульта. Позднее вместе с Андреем Белым, Сергеем Клычковым и Петром Орешиным они основали книгоиздатель-ство "Трудовая Артель Художников Слова": Есенин был заведующим, Повицкий – казначеем, "а Андрей Белый, восторженно закатывая глаза, взволнованно заявил:
- А я буду переносить бумагу из склада в типографию!" (Из воспоминаний Л.Повицкого "Сергей Есенин в жизни и творчестве").
    Кстати, Есенин жил у Повицкого в Туле, Харькове и Батуме, они вместе путешествовали по Средней Азии весной 1921 года; в 1924 году Повицкий возглавлял ассоциацию батумских поэтов и писателей "Штурм", был соредактором ежемесячника "Советский Аджаристан" и фельетонистом трудового Батума". Разысканные автором этих строк две статьи Л.Повицкого под об-щим заголовком "Сергей Есенин" (в номерах за 9 и 24 декабря 1924 г.) пора ввести в литературный обиход. Ясно, что даже первая статья с подзаго-ловком "К приезду в Батум" – не просто дежурный отклик: критик находит отточенные формулы, хотя Есенин видится ему прежде всего "трагической фигурой". Общий тон статей – преклонение перед "величайшим крестьянским поэтом". Да, определение "крестьянский" ограничивает истинные масштабы поэта, но не забудем, что это писалось в 1924 году; московская литературная критика в это же время больше толковала о мнимых недостатках Есенина, чем о его заслугах перед русской литературой.