Глава 11

Я наполнил оба бокала, протянув один Эле. Она лениво приподнялась на локтях, и полулежа выпила все содержимое бокала.  Я потянулся к столику за сигаретами. В голове таились разные необъяснимые шумы, но в целом я почувствовал себя лучше. Похмелье уже практически спало, и тело ломило не так сильно, как ещё недавно. Я чиркнул миниатюрной зажигалкой Эли, и удивился спасительной затяжке, которая слегка вскружила мне голову и подарила невероятно ошеломительное чувство спокойствия и уверенности в том, что все будет хорошо. Хотелось верить ослепляющей ненадолго силе сигаретного дыма, но уже минуту спустя успокоительный дым стал обыкновенный, табак перестал пахнуть чем-то волшебным, и курить уже практически не хотелось. Я вдавил недокуренную сигарету в пепельницу, и потянулся за рубашкой, висевшей на спинке дивана.
- Уже уходишь? – Эля нарочито нахмурилась, приподнявшись и сев совсем рядом, прижав меня к себе.
- Да.
- Как жаль. Мм… Тогда протяни мне сигаретку. – Улыбнулась девушка, и я поспешно вынул из пачки сигарету. – Когда объявишься? Когда нам ждать великолепный праздник вашего появления? – Затянулась девушка, заманчиво улыбаясь. Я пожал плечами и налил себе ещё один бокал.
- Наслаждайся. Я ещё никуда не ушел. – Улыбнулся я в ответ, зачем-то доставая себе сигарету из пачки, и несколько мгновений смотрел на неё, в итоге закурив. - Не знаю. Может послезавтра. Как получиться. – Я взглянул на часы, и наспех перекурив, накинул рубашку.
- Буду ждать. Я позвоню. Может, встретимся на днях? – Что-то в тоне подруги заставляло сомневаться. Совсем недавно я начал замечать какие-то странные вещи, и будто цепной реакцией странность озарила всё и всех, с кем я, так или иначе, сталкиваюсь. Вещи перестали быть привычными, становясь загадочными и неузнаваемыми. Элю я знал очень давно, но лишь в последнее время начал подмечать за ней вещи, которых не видел раньше. Возможно, это мое упущения, и вместо того чтобы смотреть широко, я смотрел в одну точку, а потом возомнил, что увидел достаточно и знаю все что только можно знать. Вот тогда и приходит суровое понимание того, что я многое упустил, если не сказать грубее. Но мне больше нравилась версия о перемене людей и вещей, нежели моего недосмотра и невнимательности.
- Эмм... Там видно будет. – Нехотя ответил я. Меня почему-то начинала тяготить эта нелепая связь. Никаких отношений, конечно, не было и не могло было быть. Но деловая женщина пользовалась мною, так же как и остальными. А я пользовался этим себе в угодно, и одно время мне это безумно нравилось. Но теперь это перерастало во что-то грязное, как мне казалось. Люди в последнее время, сильно изменились, следуя за безумной эпохой равнодушия, и использование людей, обоюдное или одностороннее, уже никого не могло удивить. Но почему-то недавно меня стало одолевать желание уйти от всего этого, уехать, бросив все и всех, и смывать с себя мерзкую грязь холодного и жестокого города в теплых волнах мертвого моря, под палящими лучами солнца. Я задумчиво обвел взглядом комнату, и боковым зрением заметил наблюдательный взгляд Эли. Выражение её лица на мгновенье переменилось. Из наигранно дружественного, даже похотливого, оно стало злым и пораженным. Но это так быстро исчезло, как причудливые формы песка в пустыне, мгновенно сдуваемые ветром, оставляющим недолгую гладь. Но я успел зафиксировать эту мимолетную перемену, которую так тщательно не хотела демонстрировать опытная женщина. Ей видимо, пришлось не по вкусу то, что я каким-то образом могу немного взять контроль в свои руки, или вовсе отказаться от её предложений, следуя только своим желаниям. Отказ, пускай даже малейший, или вовсе невысказанный, женщина воспринимает болезненно всегда, пусть это даже совершенно чужой или малознакомый ей человек. Любой намек готов вызвать у неё внутри бурю, вихрь, нарушая её внутреннее якобы незыблемое спокойствие. Ранить женщину так просто, пусть даже нечаянно или ненамеренно, очень просто, как бы она не пыталась это скрыть. Но всего на мгновение, мимолетное, её лицо приобретает зловещий оттенок, который практически невозможно заметить, когда она не хочет демонстрировать чувства в открытую. По лицу Эли читалось возмущение, негодование, идеализация себя уже давно накрепко въелась ей в мозг и все клетки тела, пробравшись даже вглубь костей.  Любование собой доводило все до абсурда. Женщина, пусть даже самая блеклая и нелепая, глубоко внутри обожает себя, коря людей и все на свете за слепой взор к их персоне. За непонимание их великолепия. За красивую душу и внутренность, которую все отказываются видеть. Но увидел ли хоть один человек на свете душу и внутренность в абсолютно невзрачном человеке? Возможно. Только единично. Как бы об этом не говорили, каждый думает одинаково по-своему. И хотя я не являлся мужчиной Эли, и вовсе в последнее время сторонился её, отягощенный чрезмерным неожиданным вниманием с её стороны, она ревностно относилась ко мне, считая меня своим, игрушкой. Женщины каждого проявившего к ним внимания мужчину считают уже потенциально своим, и хотя не знают его вовсе, уже ревностно смотрят на все и вся, что не так лежит рядом с ним. Для женщины каждый мужчина может стать её, а вот она якобы не принадлежит никому и выбор её безграничен. Но в своем тесном мозгу она не оставляет место мужскому мнению, выбору и свободе. Для них было бы в идеале, если бы мужчины всего мира стелили к их ногам свои бренные тела, пренебрегая другими женщинами. Конкурентки доставляют им большую головную боль и уязвляют собственное достоинство. Женщины всегда считают себя лучшими, но завистливо поглядывают на безупречную блузку подруги или прохожей. Но они никогда ничего не признают. И все обиды и претензии обычно выливаются не сразу, а потом, когда этого меньше всего ожидаешь. Но обиды и претензии женщин - это совершенно отдельный разговор. Это тема многотомников. Это чистая философия, не ограненная, изученная лишь на четверть, а то и того меньше. Эта тема может принести миллионы опытным деньгоискателям, которые, хорошо смекнув, избрали бы путь женского писателя-психолога, или мужского писателя, показывающего все стороны женщин, остающиеся в большинстве случаев в тени. Женские писатели давно съели собаку в своем деле, найдя в своих творениях очень прибыльную золотую жилу. Женская аудитория безгранична, легко подающаяся невидимой дрессировке, и падкая на все блестящее и модное. Одна никчемная книга о том, как стать привлекательной, модной, безупречной и прочее, написанная придурком, может стать женской библией, за которую они выложат свои кровные. Женщину не сложно одурачить, как бы она что ни говорила. Поэтому-то она и женщина, хрупкое беззащитное существо, ищущая в огромном мире свою нишу и пытающаяся бороться за место под палящими лучами никому не принадлежащей звезды. Они устраивают митинги и демонстрации, они выбивают и вырезают свои права в умах и в мировом бетоне, они делают все, что придумал мужчина для себя, и они не хотят признать, что являются лишь милый великолепием жизни, украшением и утешением, прекрасной и очаровательной, загадочной и всегда прекрасной. Не созданной для войн и борьбы. У них есть привилегии, но они бездумно отрекаются от них, лишь бы победить в никому ненужной жалкой невидимой борьбе, выдуманной их хрупким разумом. Они забыли о своем шарме, неповторимости и безупречности. Теперь они стремятся вознестись высоко, считая, что возносятся над мужчинами в частности. Сегодня они одеваются так же как мы, завтра делают женские презервативы, а послезавтра станут мировыми лидерами и диктаторами. Они обезумели от власти, поэтому её им никто и не хочет давать. Объективности у женщин маловато, и это чревато громадными катаклизмами. В мире и без женщин много неприятностей, и вместо того чтобы скрашивать их вместе со своим возлюбленным, они лезут к старым лишенным всего старушкам с климаксом, называя себя феминистками, активистками и прочей чушью, значение которой они вообще врятли знают. Женщины прекрасны, но они с каждым днем забывают об этом, стремясь покорять все, возможно от отсутствия занятий, а может, и ума. Если бы женщина научилась трезво и адекватно смотреть на вещи, мир бы перевернулся. В прямом смысле. 
Я наспех застегнул рубашку, и выпрямился. Кости немного ломило. Я потянулся, взял ещё одну сигарету из пачки Эли, и сунул за ухо. Девушка выжидающе смотрела на меня, сев в довольно напряженную позу, и положила одну ногу, якобы небрежно, на журнальный столик, стараясь подсознательно придать позе безмятежность. Я вынул ещё одну сигарету и закурил. Я залез в карманы и проверил наличие необходимых вещей. Ключи, телефон и деньги были на месте, и я направился к двери.
- Увидимся. Удачи. – Небрежно кинул я Эле, чувствуя нестерпимый порыв самоуверенности.
- Удачи. – Кивнула она мне, чуть исказив в голосе небрежность, подражая мне. Я чувствовал, что она немного расстроилась, но через минуту мне показалось, что это была чрезмерная самоуверенность, и что на самом деле сейчас Эля как никогда довольна моим уходом, и что это я доставлял ей неудобства, нежели она мне. Острый уязвленный укол коснулся меня, теребя все внутри, и наполняя кровь густым неприятным ощущений, слегка её холодя. Стараясь выкинуть неприятные мысли из головы, я задумался о невероятном удовольствие, которое я испытаю уже скоро, покинув это место. За дверьми кабинета Эли простирался большой мир, и, окунувшись в него, я вновь почувствовал себя не в своей тарелке, успев порядком подзабыть эти ощущения. И хотя сон не был долгим, мне казалось, что он тянулся очень долго, и в итоге вновь мимолетность была сравнима с тягучими песками вечности. За это время из головы повылезало все, оставляя место боли и головокружению. Я вышел в обитый дерматином коридор, и немного удивился небольшому скоплению народа, видимо, это были последние посетители, ещё не ушедшие отсюда. Музыка уже не была такой громкой, и практически везде вместо мигающих фонариков и кислотных ламп, загорались обычные. Многие залы пустели. Люди уходили, многим просто надоело, а многие желали уйти до закрытия. Но оставались и такие, кто готов был сидеть, ждать закрытия, прятаться, чтобы не покидать сего места, и с открытием, как ликантроп с восходом полной луны, вновь окунуться в грязь и веселье. Официально клуб, как и другие подобные заведения, закрывался утром, чтобы распахнуть свои двери вечером. Но неофициально, он мог работать круглосуточно, ибо здесь никто ни за кем и ни за чем не следил. Несколько несчастных уборщиц мели с пола растоптанные останки пластиковых стаканов, скомканной бумаги, тонны сигаретных бычков, кое-где виднелись даже шприцы. Опустевшее помещение раскрывало свою наготу, обнажая громадные пятна, разлитые кем-то и давно высохшие. Разбитое стекло бокалов, следы грязных подошв, мерзкие, не имеющие названий жидкости тут и там. Здесь царил ужасный бардак. Женщина с огромной деревянной шваброй, превышающей в размерах обычную раза в три, размывала грязь по полу, после чего на том месте сохли большие разводы. Меня удивляли люди, уборщики, которые работали в абсолютно разным местах и помещениях, некоторые убирали и то, о чем не хочется говорить, некоторые бывали там, куда не могут найти путь власти, некоторые видели то, чего не видели многие свидетели. И эти простые люди, молча, выполняя свой долг, мели, мыли и подметали. Они могли бы писать книги о том, что им довелось увидеть, где довелось побывать. Но они, молча мели, мыли и подметали, выполняя свою работу. Я аккуратно отошел в сторону от мокрой полосы, где трудилась довольно пожилая женщина, стараясь не задеть её старания. Не сразу я вспомнил, что оставил где-то недалеко Ст. Воспоминание возникло внезапно, но раскрылось не более того, что я оставил где-то друга. Я попытался вспомнить события утра, но это навеяло лишь вновь пришедшую головную боль, и я бросил эту затею. Переживание охватило что-то внутри мерзким ледяным веянием, и я не мог себе представить, куда может занести судьба не вполне трезвого Ст., оставленного мною с двумя подозрительными индивидуумами. Пытаясь найти оправдание своему страху, я постарался предоставить ему аргументы, защищая себя и своего друга. Что с ним могло произойти? Да ничего. Но ведь вчера я тоже думал что с ним все в порядке. Я оставил его с теми двумя, и в принципе, я их знаю, и он их знает, так что все нормально, я думаю. Но ведь ничего исключать нельзя. Возможно позже, когда я не явился, что-то могло случиться, меня ведь там не было. Черт, и почему эта сука забрала у него телефон. Да что я переживаю за взрослого мужика? Но с ним все что угодно может случиться, почему я не могу переживать за друга? А может он сейчас наслаждается где-нибудь жизнью, и совершенно обо мне не думает, это я о нем пекусь, а не он обо мне? Может ему сейчас хорошо, и он нарочно заставил меня переживать? Это бред, это ужасно глупые мысли. Я не могу так думать. Это не мои мысли. Что там случилось? Может, все-таки что-то не так. Мысли путались, и я сам не заметил, как холодное волнение охватило все внутри. Волнение, смешанное с негодование, непонимание, смешанное со злобой. Я злился на себя, на друга, на обстоятельство, на неосведомленность, на собственную глупость, на то что я всегда в стороне, и не знаю что когда и где произошло. Я всегда узнавал все последним. Я был дальней стороной, к которой обращаются лишь по необходимости, или в случае крайней нужды. Я никогда не был первым, и не был последним. Я плавал где-то сам по себе, и это было самым худшим, что только может быть. Когда ты даже не в цепи, когда ты даже не в середине или с краю, когда ты плаваешь выброшенный за толпу, за серое овечье стадо, ты уже мало кому интересен. Ты сам по себе, а значит одинок. А если ты одинок, значит интерес к тебе минимальный. Когда ты в толпе, тебя принимают за своего, а я был всего лишь я, и поэтому жизнь мною не интересовалась. Я всегда хотел быть в курсе событий, но они, будто имели собственное мышление, обходили меня стороной всегда, даже в самых необъяснимых ситуациях. В голову лезли люди, события, все это овевал волнительный холод. Я чувствовал, будто нахожусь под объективом, будто за мной очень легко наблюдать и видеть все, что хочется. Я же, как ни старался, не мог увидеть ничего, видя в людях и предметах лишь обыденные фигуры, окружившие себя ореолом таинственности и загадочности. Как ни старался, я не мог выкинуть все свои волнения из головы, потому что этого не умел никогда. С каждой минутой, пущенное мною внутрь волнение усиливалось, проникая все глубже по венам,  разносясь быстрым потоком по крови. Его уже было трудно остановить. Стремительный поток уносил его все дальше и дальше, в невообразимую глубину, где оно вскоре должно было зачерстветь и очень долго терзать меня. Волнение никогда нельзя было запускать глубоко. Это было чревато депрессиями и стрессами, потому что черствый камень неприятных переживаний и мыслей довольно трудно сломать, а вот его гниль и плесень долго будут отравлять организм. Но препятствовать нежелательному проникновению очень сложно, и не остается выхода, ибо запустить его внутрь очень легко, думая, что все вскоре само собой рассосется.  Но рассасывается не всегда, и очень не скоро, с чем бороться становится практически невозможно. Я не заметил, как и сколько прошел, но очень скоро показалась огромная барная стойка, упирающаяся в первую стену входа. Я кивнул седому верзиле, байкеру, который, кажется, работал здесь то ли вышибалой, то ли стражем врат уже многие годы, начиная с самого открытия.
- Неважно выглядишь, брат. – Кинул он мне, отрицательно закачав головой.
- Ужасный день. Всего хорошего. – Кивнул я ему. Тот отпер дверь, выглядывая мельком наружу. Отходя и продолжая держать дверь настежь одной рукой, он жестом указал, и я протиснулся и вышел. Позади со скрипом захлопнулась облезлая дверь. Где-то вдалеке слышались гулкие звуки города, визжание  колес, гудки машин. Что-то кричали люди. Надо мной, в далекой глади неба пробивался яркий солнечный свет.  В нос ударил гнилостный запах подворотни. Отчетливо пахло плесенью. Сдерживая тошнотворные порывы и до того уставшего организма, я поспешно двинулся вперед, желая как можно скорее уйти отсюда.