Глава 12

Освещенная солнцем улица резко слепила глаза, когда я вышел из душной подворотни. Большая улица в дневном свете бороздилась нескончаемыми потоками машин и людей, шнырявших тут и там, как крысы. Городской запах был намного приятней плесени и гнили, хотя забивался намного глубже в легкие. От вчерашнего дождя, казалось, не было и следа. Лишь кое-где виднелись мелкие лужи, разрушаемые колесами проезжающих мимо машин. Я почувствовал себя живым, попав в бурлящий поток дневной жизни. Люди казались такими нормальными, нежели те, кторорых я видел почти сутки. Одни куда-то спешили, другие просто шатались без дела. Но все они, озаренные солнцем, имели облик стандартных обывателей, желающих прожить свою жизнь достойно и комфортно. На дороге то и дело скапливались машины, минутные пробки, пропускающие граждан через переход. Все они гудели, кричали и разговаривали, наполняя мир заботами и суетой. И эта музыка города, эта песня жизни сейчас казалась мне такой сладкой, что я не мог бы представить себе ничего лучше, чем это. У них у всех была своя личная жизнь, частная, и ловя взглядом очередного прохожего я старался угадать, кто он, как он живет, чем он живет, счастлив ли он? За всей этой значимостью, которую люди на себя навешивают, очень сложно разглядеть их истинное лицо. Они изящно подбирают декор своей важности, тщательно вешая на себя, как на новогоднюю елку, кучу мелких аксессуаров, дополняя все это невозмутимым взглядом и деловой походкой. Несколько секунд ты действительно удивляешься весомости этой особы, но это быстро рассеивается, если тщательно покопаться. Я пристально приглядывался ко всему, идя вдоль мелких магазинов, вырстроенных в рядок. Улица петляла, и наконец, начала спускаться в низ. Со свистом мимо проносились машины. Я сразу не заметил, что выйдя на улицу, с неимоверной силой все внутри захлестнул голод, и уже пятнадцать минут моего тупого спуска вдоль дороги я то и дело сверкаю глазами в продуктовые магазины, пучками растущие тут и там. С осознанием предстоящего насыщения словно маленький порыв счастья прокатился где-то глубоко внутри, расстилая повсюду приятный жар.

В рассеявшемся тумане моего сознания, недоконца вышедшего из алкольного плена и недавнего сна, я как то резко взглянул на происходящее, и как мне показалось, достаточно злобно. Голод начинал ныть, что мне порядком надоело, и я зашел в первый попавшийся магазинчик.
Внутри толпился народ, выстроевшись в громоздкую очередь, и учитывая габариты помещения, оно вмещало человек десять, не больше. Содержимое стоящих витрин увидеть было невозможно, из-за необьятных тел толпившихся скопом людей. Как я не пытался вглядется сквозь них, как не выворачивал голову, как не приподнимался, какая-нибудь массивная человеческая задница или рожа загораживала весь обзор. В животе гудело до боли, и я во чтобы не стало решил выждать очередь.
Поток людей продвигался к кассе со скоростью раненой улитки, и мысли о еде перебивали мысль об уничтожении толпившихся здесь людей.
Время двигалось невыносимо медленно, и наконец мне удалось выйти наружу с двумя вчерашними булочками и одним пирожным. Простор и воздух вскружили голову, а в животе приятно потянуло от невкусной сдобы и хорошего глотка колы.

Мысли вновь лезли в голову, будто от насыщения и они получили желанную пищу. Я снова тщетно пытался воспроизвести все фргменты утра и ночи, но получалась жуткая неразбериха, и я бросил эту затею, довольствуясь тем, что помню. Задумавшись, я не заметил как подошел к остановке, и сев в первую остановившуюся маршрутку, плюхнулся на сиденье и сладко потянулся, предвещая скорый хороший сон.

Едва  открыв глаза, я не сразу понял, что двери маршрутки вот-вот закроются, а моя остановка останется далеко позади. Резко поднявшись с места, я устремился к двери, скрипя отползавшей в сторону. Я чуть не пропустил свою остановку, и сам не помнил, как вырубился. Незаметный сон, видимо, нахлынул от монотонного обзора города и неровной тряски общественного транспорта. Стоило мне ступить на твердь тротуара, как прохладный ветер привел меня в себя, но ещё несколько минут я продолжал сонно моргать и находился в довольно вялом состоянии. День уже давно перевалил за полдень, и я вновь удивился, найдя свою недавнюю дрему в машине очень мимолетной и почти не отразившейся на часах. Слегка потянув плечи, я двинулся в сторону от остановки. Смотря под ноги и борясь частыми зевками, я не заметил, как двое шустрых парней чуть не сбили меня с ног, торопясь в уже закрывающий двери автобус. Я недовольно обернулся им в сторону, и деловито отряхнув правое плечо, пошел вперед. Довольно высокая аллея уходила спуском, и мне предстоял хоть и недолгий, но путь с холма. Ноги шли сами, без контроля, и, задумавшись, я не замечал ни шага, ни движения, видя лишь предметы размышлений, размытые и четкие. Некоторые опустошающие, некоторые ободряющие. Одни мысли. Бесконечный поток. Одни сменяют другие. От них никуда не денешся, и стараясь выкинуть их хоть ненадолго, на смену приходят другие, но все же мысли. Раздумья, размышления. Это так надоедает. Тяготит. Иногда я думаю, жаль, что человеку не подвластно его тело. Ни одна клетка не принадлежит ему. Ни одна дурацкая клетка не подчиняется ему. Ты не можешь контролировать себя как ни снаружи, так и не изнутри. Твое тело это всего лишь килограммы мяса в пространстве. Ты можешь думать, говорить размышлять и двигаться, но ничего тонкого и глубокого в этой простейшей механнике нет. Было бы неплохо, если бы можно было управлять мозгом по своему усмотрению, например как жестким диском. Захотел, удалил то, что совершенно не нужно. Захотел, оставил то, что нужно. Загрузил нужное, убрал ненужное. Отслеживать все, что происходит внутри. Узнавать причину внезапных болей. Регенерировать организм самостоятельно.  Излечивать себя, зная болезнь и её причину, а главное, где все это находиться, а не просто, как обыкновенный обыватель пить обезболивающие при маленьких уколах боли внутри себя, не зная, что именно подает болевой сигнал тревоги. Человеческое тело стало бы чистым, просто стерильным. Ни одной заразе не было бы внутри нас места. Мы бы сразу знали, что что-то не так и что следует делать. В мире бы не стало ожирения, нежелательных беременностей и язвы желудка. Косметологи, диетологи и прочие хирурги, и искусные ваятели наших тел мгновенно бы меняли квалификацию, и может, в мире бы стало больше полезных должностей и нужной рабочей силы.  Как бы изменилось все вокруг. Привычные вещи изменились бы на естественные. Человек бы по праву занял место самого совершенного творения природы и его царя.

Полный контроль тела стал бы величйшей ступеней эволюции человека. Идеальное человечество – мечта многих идейных деятелей и духовно-просвещенной стороны человечества стало бы реальностью. Абсолютно все стало бы возможным. Идеальный человек – идеальный мир, идеальное общество, идеальная жизнь. Это ли не предел мечтаний? Но как мне казалось, у человека и природы были разные мнения об идеальном. Может оно и хорошо, что многое остается для нас сложнейшими тайнами. Человек, живя в мире на ощупь,  научился проживать каждый шаг глупо и ошибочно, долго ищя наилучшую комбинацию жизни. Но для своей неосведомленности в слишком многих вещах и областях, он умудряется совершать необычайные ляпы, что естественно для существа, шагающего по дороге жизни с завязанными глазами. Идеальность же могла обернуться всемирной безупречностью, и совершенным отсутствием естественного отбора, руководителей и подчиненных. Мир перевернулся бы от всего этого, и кто знает, в лучшую ли сторону?

Размышления обо всем этом совсем выбили меня из колеи, и я попытался на секунду представить, как я общаюсь со своим внезапно оказавшимся полным мочевым пузырем, пытаясь командовать им и заставлять ждать столько, сколько нужно мне. Также мои мысли взяли верх над желудком и утомленной вчерашней ночью и утром печенью, которая едва заметно вибрировала, отдавая небольшой болью в бок. Глаза скользнули по проходящей навстречу фигуре худой женщины с отвратительными неправильными чертами лица. Весь её облик отдавал безвкусицей. Страшненькое лицо отталкивало взгляд, заставляя любоваться красотами асфальта с прилипшими к нему черными бликами протоптанных жвачек, нежели плотью уродливой шатенки. Гримаса отвращения коснулась уголков моих губ, мерзко скривив их. Я задумался, а что если бы я встретил эту женщину после маштабного идеализирования мира? Я бы не знал её прежний облик. Я был бы слеп. Я бы думал, « О! Как прекрасна эта девушка! ». От одной только мысли об этом спину пронзил неприятный холодок, и я подумал, что « О Господи! Как прекрасно, что у меня есть глаза и мир не идеален! ». Думаю, всех хоть раз, да посещает подобная мысль. Также я подумал о зрительном обмане. А что если мы видим мир не таким, какой он есть? Эту мысль я попытался выбросить сразу, он неё так противно воняло философией, что становилось тошно. От философии вообще иногда может стошнить, это реактивная штука, не переносящая злоупотребления. Переборщишь с философией, и все подавяться от наступающей тошноты. А потом долго будут изливать из себя отравляющую дозу, издавая жуткие звуки и выдыхая зловония. Я все же предпочел додумать мысль об убогих людях, хотя они тоже бывают тошнотворными. Мне стало страшно, что при моей выдуманной идеализации мира все убогие во всех смыслах слова люди станут идеальными, наравне с нами, а может и выше нас. Да кто я такой, чтобы так думать? Я не убогий. Мысль поставила жирный восклицательный знак, но я засомневался. А может каждый убогий по-своему? Я почувствовал горький тошнотворный ком в горле и жуткую тягость в мочевом пузыре. Обставленный машинами подъезд подсказал быстрее сигнала в мозг, что до теплого туалета и кровати осталось восемь этажей. Это слишком долго. Это очень долго. Но за удовольствие стоит побороться, пусть даже за такое обыденное, но очень, очень сладкое.

В подъезде пахло чем-то затхлым, похожим на прелый запах долго не мытой кожи. На холодном полу, прямо на узорчатой скользкой светлой плитке наслаивались разбросанные расплющенные картонные коробки, оставленные до следующей ночлежки бездомными. Импровизированные спальные лежаки кишили забытыми тряпками и лохмотьями, от которых воздух наполнялся неприятным запахом, характерным бомжам. Весь угол подъезда был завален разнообразным хламом, и застелен раскиданными картонками.  Проход к лифту был затруднен, и я невольно поморщился, аккуратно ступая так, чтобы даже ботинком не коснуться зловонного барахла. Боясь в промежутках между настилами поскользнуться о скользкую плитку, я уже думал схватиться рукой о стену, но окинув её взглядом, поблагодарил свою внимательность. Стены подъезда каждый день покрывались новыми записями, заметками бывалых, и разными непонятными зарубками и символами. Популярностью пользовались матерные четверостишия, наставления, слоганы, названия групп или футбольных команд и разных рисунков на понятную тематику. Кое-где было что-то нацарапано, кое-где стену вообще ковыряли, видимо, проверяя её на прочность или выясняя толщину. Кое-где некоторые места были так испещрены мелкими надписями, втиснутыми одна на одну, что лучше было и не наклоняться, в любопытном порыве посмотреть на современное искусство облагораживания скучных серых подъездов. Народные умельцы не жалели ни маркеров, ни сил, ни времени, ни ключей, которыми они ковыряли плотные стены.

Я ступал на мыски, стараясь не споткнуться или поскользнуться. Несколько раз нога уезжала вперед, опасно наклоняя меня над пропастью грязных изорванных тряпок и настилов бездомных, в которые я мог потенциально приземлиться.  Лифт уже виднелся впереди, за длинным решетчатым ограждением, и, приближаясь к нему по маленьким шажкам, я предвкушал наслаждение, ждущее меня после всего этого кошмара. Терпение медленно шагать, выкинув руки как крылья у самолета, я начал ступать, ускоряя шаг, и одним движением пересек разделявшее меня с лифтом расстояние. Подъезд освещался открытыми входными дверями, поэтому то, что начиналось от приюта бомжей, было довольно темной стороной этого места. Свет падал издали, но днем было видно практически все. Яркое солнце стремительно проникало своими лучами во все углы, умудряясь отскакивать даже не от зеркальных поверхностей. Металлическое решетчатое ограждение слева от лифта озаряло и рассеивало солнечные лучи, поэтому двери лифта освещались очень хорошо. Глаза не болели от недостатка дневного света.

Я думал только о том, как бы скорее добраться до заветной цели. Попасть в уютную квартиру, плюхнуться на мягкий диван и лениво лежать весь день, периодически что-то жуя и щелкая пультом по разным дурацким каналам.  Заветные мечты уводили меня все дальше в бескрайние просторы воображения, и я несколько минут стоял, задумавшись, пока машинально не сделал ещё один шаг вперед. Под ногой что-то издало неприятный глухой звук и потянуло её вперед. Скользкий плевок, на который я нечаянно наступил, вырвал меня из мира грез и чуть не уронил на грязный заплеванный пол. Я едва успел схватиться за стену лифта, и мимолетно одернул руку, брезгая всем, что было здесь. Кнопка вызова уже давно была сломана, в ней была большая дырка, заклеенная почерневшей от времени жвачкой. Я потянул рукав кофты, и защищенным одеждой пальцем нажал её. Глухое рычание механизма скрипнуло, и что-то грузное и тяжелое поплыло сверху на первый этаж. Через несколько секунд я зашел в тесную грязную кабинку, в которой воняло мочой, и, не стягивая рукава, зажал кнопку с номером «восемь».  Кабинка несколько раз протяжно скрипнула, пол неодобрительно задребезжал под ногами, и тяжелый опасный механизм, подергиваясь, поплыл вверх.

Двери распахнулись, и передо мной предстала довольно опрятная лестничная площадка. Чем выше был подъем наверх, тем меньше вандалов до него добиралось. Лишь кое-где виднелись неразборчивые надписи и рисунки, но в целом было довольно уютно и чисто. Здесь не было того пресловутого подъездного запаха, который царил почти везде, казалось, въедался в стены. Деревянные лестничные перила были целыми, что резко контрастировало с обликом первых четырех этажей. На полу практически не было видно бычков от сигарет. В общем первым впечатлением был контраст одного и того же дома с такими разными этажами, будто скрещенными друг с другом. Я быстрым шагом подошел к темной железной двери, и пошарил в кармане, засовывая туда руку, насколько позволяла глубина кармана. Позвякивая, я вытащил ключи, повисшие на указательном пальце на петельке, и готовые вот-вот соскользнуть с пальца. Дверь глухо щелкнула несколько раз, и, распахнув её, я вдохнул поглубже в легкие приятный запах комфорта. Протискиваясь внутрь, я повернул замок, и словно с небес, на меня тяжелым приятным грузом свалилось облегчение и домашний покой. Я был в некой призрачной безопасности. Дом полнился атмосферой укрытия, приюта, и сопутствующего ему тепла. Это ощущение знакомо любому, у кого есть свой дом. У кого есть свой уголок тепла, и успокоения в этой мирной суете. Я тут же забыл обо всем на свете. Все чего мне хотелось, это сесть и бессмысленно уставиться в одну точку и сидеть, не считая времени, наслаждаясь уютом и беззаботностью домашнего очага. Здесь все казалось таким приятным, прекрасным, реальным, возможным. Здесь каждая вещь наполняла тебя силами и уверенностью жить. Здесь все говорило и напоминало тебе о прекрасном. Здесь все пахло заботой. Здесь хотелось наслаждаться жизнью. Здесь искали и находили смысл, желание и возможность. Я любил свой дом, и он любил меня. С тех пор как я приобрел величайшую покупку в жизни любого человека, я, погружаясь в мир своего дома, каждый раз находил себя самым счастливым человеком на свете. Приятней всего мне было возвращаться сюда. Я рвался к своему жилищу, и оно рвалось мне на встречу. В моем счастье была лишь одна маленькая проблема. Я делил свое жилище с женщиной, которой не принадлежало ни куска моих довольно дорогих коллекционных ваз, набор которых мне привезли из Китая в подарок.

- О! Ты соизволил прийти. Волшебно! – Грубо кинула мне девушка, вышагивая из кухни в прихожую, где я удовлетворенно снимал свои ботинки, желая окунуться в сладкий мир покоя и отдыха. Девушка сегодня не входила в мои планы, как впрочем, и всегда. Не знаю, что заставляло меня с нею жить, но она, казалось, совершенно не хотела замечать моего равнодушия. – Ни один мой звонок или сообщение не получили ответа! Долго мне ломиться в закрытую дверь?

- Хороший вопрос. Займусь им на досуге. – Не выдержал я, и что-то подмывало меня искренне улыбнуться, невинно. Девушка закачала головой, видимо, соглашаясь со мной. Я изо всех сил старался быстрей разуться, чтобы закрыться в комнате и насладиться отдыхом. Чтобы не слышать никого и ничего. Чтобы погрузиться в сладкое удовольствия дремы, еды и, пролеживая диван, думать о том, как прекрасна жизнь.


- Послушай, мне все это надоело! Что все это значит? Где ты был все эти сутки, твою мать? Я чуть с ума не сошла, а тебе все равно! – Разорялась девушка. Все это было так банально. Услышав хоть раз ругань женщины, её можно позже говорить скороговоркой. Они никогда не произносят ничего нового. Одни и те же фразы и эпитеты, которыми они тебя щедро награждают. Они плачутся о жизни, они выставляют себя везде и всегда святыми, даже если не правы. А особенно когда не правы! Они, они, они. Было бы большим удивлением, если бы женщина хоть раз промолчала. В любой ситуации. Они всегда, всегда говорят только истину, правду и высокую философию, которую следует помнить и почитать. Но когда женщину любишь, то слушаешь четверть её словесного излияния, если же нет...
Если ты не любишь женщину, то даже к самым трогательным, самым милым и нежным словам ты остаешься практически глух. Нелюбимая женщина – это могло бы стать великолепным диагнозом. Женщина на время, женщина для определенных нужд, женщина для определенных целей. Женщина, чьим мнением не интересуются, женщина которой не интересуются. Женщина без имени, внешности и голоса. Женщина пустышка, используемая для чего-то и быстро оставленная, без предупреждения и оправданий, или же наспех сказанными парой фраз. Но такие женщины сами обычно страдают гнусными недугами. Они слепы, если не видят свою никчемность в глазах мужчины, для которого что-то делают или просто мазолят глаза. Они глухи к отказам, или невнимательны к намекам об этом самом отказе. Они готовы бороться ради пустоты, которая им в итоге достанется. Они не хотят понять и принять свою ненужность. Они не хотят признавать себя отвергнутой, подсознательно ожидая прямого момента этого самого отказа. И только потом, хотя они были сотню раз предупреждены предчувствиями, интуицией или чьим-то мудрым советом, наступает горькое разочарование, уязвленное самолюбие и легкая заменимость. Они плачут и проклинают судьбу и все на свете... И это так ясно, что уже кажется просто пошлым. Но все это потом. Женщине нужно закрыть себе глаза, думая, что все так, как она хочет, чтобы потом жизнь ей их жестоко раскрыла. Пусть обманывают себя, пока не признают правды сами. А до той поры все равно многие будут ненужными, нелюбимыми и брошенными.

- Ты совершенно не ценишь меня. Не ценишь ничего. Ты опять был там? Опять? Я же просила! Это не доведет до хорошего! Как ты не понимаешь? – Я уступчиво кивнул, потому что знал одну простую истину. Как только вступаешь в спор с женщиной, то начинается нескончаемый диалог. Женщины специально задают наводящие вопросы, поджидая твоего ответа, выбивая его из тебя. Они ждут твоего слова, как команду начать бесконечную словесную эпопею. Им нравится говорить. Это их козырь. И отвечая или споря с ними, ты даешь им разрешение говорить, говорить без умолка. В детстве всех учили, что нужно быть умнее и первым заканчивать спор. Я предпочитал его вовсе не начинать, и по возможности не поддаваться на женские уловки, готовые развязать им язык, как поводок бойцовому псу. Я взглянул на её искаженное обидой лицо, а внутри даже не возникло сочувствия или сострадания к этому беззащитному существу, умевшему только говорить и этим выживать в большом беспощадном мире. Она выжидающе смотрела на меня, вымаливая ответа. Было заметно по всей её позе, что терпение кончалось, и вот-вот прихожая могла залиться либо криками с упреками, либо артистическими слезами, требующими жалости или объяснений, либо просто взорвавшимся красноречием.

- Ян? – Я ошибся, и леди предприняла ещё одну попытку достучаться до меня. Я сделал  равнодушный вид, ещё равнодушней, чем у меня сейчас и так был, и приподнялся с тумбы, выпрямившись во весь рост. Девушка была чуть ниже меня, всего на несколько дюймов. Мы были практически одного роста. Она стояла в недовольной выжидающей позе, вопросительно глядя мне прямо в глаза. Обламывая все её ожидания, я, молча, пошел в комнату, и быстро щелкнул дверным замком. Да, у меня был свой дверной замок. Очень удобно. Отличное универсальное средство отгородиться от внешнего мира. Ещё несколько мгновений раздавалась гробовая тишина. Я медленно стянул с себя кофту, швырнув её на кресло. Я то и дело посматривал на дверь, ожидая начала осады, но она все не начиналось, и я подумал, что уже начал терять нить соображения и довольно хорошего знания женщин. По моим расчетам что-то должно было начаться несколько секунд назад, но я всего лишь ошибся в расчетах. Уже через минуту раздался решительный отрывистый стук. Я удовлетворенно качнул головой, и нагнулся, стоя на одной ноге, и стягивая носок с другой. Стук вновь повторился, когда я уже снял оба носка, швырнув их под диван и вплотную занявшись расстегиванием ремня и стягиванием брюк. До кульминации оставалось всего ничего, и я поспешил плюхнуться на мягкий диван, раскидывая ноги и руки в разные стороны, словно делая ангелочка на снегу. Через минуту в дверь  решительно постучались, но уже настойчивее.

- Ян! – Видимо не выдержала девушка, и сурово крикнула. – Ян! Ты меня слышишь? – И тут она забарабанила кулаками по двери так, что косяк с моей стороны предательски затрясся.  – Открой! Выслушай меня! Что ты молчишь! Что ты молчишь, а? – Я удивлялся, как она до сих пор так сладко пела, ведь зная девушек, их выдержки на красивые фразы очень мало. Обычно, не получая желаемого, они зачастую переходят на жесткую брань.
Я устало потянулся на диване, и расслабленно уставился в выключенный телевизор, ещё несколько минут тупо в него смотря, уже давно перестав слушать происходящее за дверью. Справа я нащупал пульт, и лениво щелкнул кнопку. Экран загорелся и замерцал. Я перевернулся на правый бок, неуклюже вытаскивая из под себя мягкий плед, и расправил его одной рукой. Попытка укрыться хоть и не сразу, но прошла успешно, и я уставился в экран, перестав реагировать на внешние раздражители. Погрузившись в мир блаженного покоя, я не сразу заметил, как размеренно засыпаю. Сон предвещал быть сладким и бодрым, и я не стал ему сопротивляться. Я ещё долго сквозь сон слышал сокращающиеся стуки в дверь, которые постепенно затихая вместе с недовольными воплями девушки.