Окольцованное подземелье

Исток

Настало время сообщить вам банальную, но существенную, как игла, информацию. Да, да, да: Петр Тонкостенов был жгучим провинциалом. Ну - то есть изначально был. Потом судьба дождем скользящим занесла его в столицу, диким волоком пронесла насквозь по диаметрам Бульварного, Садового и будущего Третьего колец, по неутомимой инерции дотащила до Калининграда и Бреста, мячиком полосатым пошвыряла между Минском и Киевом, наполнила поездными эмоциями - с чаем и занавесками - вдоль и поперек Урала... Но. Изначально – провинциалом.

Вот такой конфетно-казинаковый привкус статуса глубинного происхождения. Уютная форма бытия, заполненная гармонией георгинов и не рваная грозами, периферийно логичная, лишенная столичных лишений и наждачных наваждений. В провинциальном детстве Петр, сызмальства будучи общительным до адекватности человеком, вполне довольствовался натуральным, без примеси, диалогом. Согласно этому обстоятельству, как это ни смешно - до сотрясания пыли на ушах – да, да, да: Петр не умел пользоваться телефоном. Ни мобильным. Ни, так сказать, стационарным. Нужды не было.

Вам эти казусы запредельно далекой, почти лесной жизни, выкладываются нежным тестом на плоско-жесткий противень – для того, чтобы запеклись пирожки ассоциаций, когда ударит гидроударом безжалостным в челюсть повесть о пришествии Петра Тонкостенова в Москву. Город столичный, а стало быть, много-личный, на вкус горчичный, к дерьму привычный, на всех углах косячный, от майонеза из Макдональдса смачный, короче - мрачный…


Шагнул

И вот в двенадцать хрупких лет Петр Тонкостенов, несомый фартовой фортуной и ведомый упорными ступнями, вонзился в осцилляцию Большого Города. Не надо намеков ресницами на кофейный журнал, что газетным шрифтом пропах в каждой «Шоколаднице», когда его еще мастерил Мостовщиков – журнал БГ - без строчек и без швов…

Да просто целиковыми буквами в небе – Большой Город. Москва.

Здесь Петр научился говорить с блестящим, словно череп, телефоном, не хуже, чем с живым человеком, рисуя мысленно собеседника в заоблачных километрах, который тоже, не смущаясь, общается с пластмассовой коробочкой как с разумным носителем шифра кислоты. Дезоксирибонуклеиновой.

Так непосредственно общался Тонкостенов с телефоном. Со стороны - как легендарный чукча, неторопливо излагавший аппарату просьбу о скорейшем насыщении.


Ускоритель

Большой Город столкнул Петра с героями анекдотов очень скоро. Столкнул в буквальном, опрокидывающем смысле: вниз, в косой пищевод подземелья, на щупальца радиальные и внутрь фазотрона кольца метрового формата. То есть формата метро. Фермата замедления зависла в текучем воздухе звукового диапазона… А мимо проносились в молекулы размытые кадры, которые при торможении преображались вагонами с одышкой. Садился Петр в вагон – и мчался всадником, Декартом одобряемый, в вагонной системе координат. От координаты к координате. От линии к линии. От станции к дистанции. И Главная в Подземном Большом Городе была Кольцевая. Без существительного. Как Узловая, Сортировочная или Товарная наверху, где небо. Так здесь, в дремучем «Внизу» царила Кольцевая.


Герои

Здесь как-то раз, настырные - внешне бесстрастные - двери, в спину толкаючи, поместили Петра в вагон. Состав для Кольцевой привычный: густо-национальный, мало-официальный, без трех минут скандальный. Обычные Дети Замкнутого Подземелья. Лишь пятерка бравых иноземцев привлекала глаз московский, привычный к чудесам до равнодушия. Иноземцы были глазом узки, кожей смуглы, ликом плоски. И еще одна примета. Впятером вольготно умещались на трехместном метровом диванчике. Веселья, тем не менее, у них не убывало. Шутка ли – в Москве! В метро! Представители отважного северного племени!

Ехали, улыбались синхронно, глаза - как стрелки брючные на свадьбе - сверкали лезвием Дамаска. Нога на ногу была закинута у каждого - слева направо. Солнце улыбок, компактность посадки – вот она, воля туземская, в столице обласканная, метром мэтра Кольцевой, узаконенная.

Динамик басом олигофреническим поплыл в вагоне под потолком и постановил, что на следующей станции – пересадка. Кому надо – тот понял. Поняли и плотно улыбающиеся малые народы числом в пять представителей. Встали дружно, с одной ноги, освободив трехместное сиденье, боевой шеренгой неразъемной шагнули в распахнутые плоским стеклом двери. «На пересадку пошли», - зафиксировал в мозгу Петр. И мельком глянул на перрон, собаками и курями бронзовыми заселенный, пограничниками и колхозницами, тоже не менее бронзовыми.

Пройдя три метра бодрым шагом, все пятеро посланцев Северного Мира зашли – плечом к плечу – в аналогичные плоскостью двери соседнего вагон и, аккуратно разместившись в габаритах трехместного же диванчика, включили улыбки и синхронизировали левые ноги поверх правых.

«Пересели», - потрясенно понял Петр. Вот так дошла до Тонкостенова мысль глубокая о том, что не любой анекдот отказывается работать былью. Особенно если геройствует маленький гордый народ Севера…


Без выхода

Другая история, словленная юным Петром наблюдательным на орбиталях подземного ускорителя, разгоняющего человеческие индивидуумы не хуже частичек альфа, бета и прочая гамма, была по-подземному страстна, ярка, и не менее весома, чем пересадка оленеводов без векторного выхода на новое направление. Но юмор отказался сопровождать актеров новой мизансцены, упавших в столицу как в колодец скользкий без дна…

А дело было уж на исходе метро-государства, на станции что Парком, но не Юрского, и не Периода зовется. На пятачке, на мраморном плацдарме, что рядом с выходом на светофор циклопный, строго-настрого влекущий на Крымский гнутый мост, стояла женщина нестарая в красивом старомодном платье и напряженно думала, не слыша эскалаторного бега. Два загорелых близнеца-веснушки в застиранных футболках стояли возле матери, десятилетними суровыми охранниками с взъерошенными чубами и облупившимися скулами. В столице сразу ощущаются такие вот - далекие. Те, что преодолели сотни и другие тысячи расстояний до Большого Города. И Петр сам был таким, и знал, как сразу отличаются входящие в столицу от бегущих в ней по ходу третью тонну дней…
- Пока побудьте тут, - сказала тихо гостья твердая столицы. И близнецы, команду получив, уселись на гранитном выступе вдали от мясорубки лестницы чудесной, что фарш людской из подземелья гонит на сковородку залитого солнцем дня…

Достали из пакета неожиданную бутыль с водой – пятилитровый мятый пластик, сегмент крошащийся «Измайловского» хлеба. И принялись сосредоточенно обедать. Их трапеза была насквозь кинематографична для съемок Шукшину лет тридцать так назад…
А мать, покинув мраморную гостевую, стояла на асфальтовой площадке, у дверей надменных, и яростно курила, все так же тяжело и хмуро вглядываясь в Город. И видно было по шипящей сигарете, и по не раз зажженным спичкам – то, что курить-то гостья не умеет. Вся напряженная основа кадра – суровость матери, понятливость подростков, и непростая ситуация на выходе метро – все было связано в надежный неразрывный узел. И если кто-то ждал глухих провинциалов – то только жадный зев метро, зовущий с шумом вниз…


Истина

…Последняя история подземной альтернативы земному миру заставила Петра печально улыбнуться уж на этапе взрослом. Короткая, но ясная картинка. Судьба бессменных обитателей подземки – бесчисленных в дискретной нумерации своей – потомственных калек на костылях и на колесах, с табличками нагрудными и с провожающими молча псами – судьба героев этих неразрывна с Кольцевой. И был однажды зал пустой Таганки. И ранний час. И Петр – случилось так – сошел, покинув первый на маршруте поезд. Возникнув на внезапно гулкой территории прямоугольного колодца. И было только двое на Таганке Кольцевой: навстречу мчался, рассекая воздух костылями, как лопастями вертолет молотит небо, один из вечных в Подземелье инвалидов. Стреляли звонко - мимо фресок танкистов, летчиков, артиллеристов – взрывные пули цоканья летящих каблуков… И изредка, как будто вспоминая, профессию подземную свою, летучий инвалид вонзал с разбегу резиновые пятачки перепончатых костылей в квадратами пятнистый мрамор. Бежал отпетый символ лживого и откровенного пространства подспудных мнимостей – по сути, истинного облика Москвы. Укрытый толщами земного веса, под прессами иных веков, в тысячелетиях процесса…

Петр в одиночку встретился с пульсирующей клеткой Города в чрезмерно сонной, но проснувшейся за полчаса артерии, несущей регулярные потоки и несущейся в заклятом неразрывном беге без остановки и - по сути – без надежды на такую остановку…