Жанат Баймухаметов. Творчество и сексуальность

Жанат Баймухаметов

Творчество и сексуальность: феноменологические зарисовки

Идея возвращения, актуальная для всех религиозных ритуалов, мифов, и даже утопий – основа любви. Женщина нас возбуждает, побуждает превзойти самих себя и тем самым к себе вернуться. Скачок энергии, разряд, экспансия бытия.

                Октавио Пас


Процесс глобализации и процесс феминизации в рамках современной информационной системы идут рука об руку. Глобализации соответствует ницшевское понятие “Воли к власти”, переведённое не только на язык большой политики, но и гендерных оснований культуры. Женщина ныне находится во власти неодолимого стремления почувствовать власть над мужчиной, которое к настоящему моменту подготовило почву для тотального господства гинекократии.
Гендерные диспозиции, выраженные в таких словосочетаниях как мужественная женщина и женственный мужчина лишний раз подтверждают принципиальную нерелевантность женского и мужского начал. Релевантными они становятся лишь как чисто биологические единицы. Однако редукция к биологической основе пола практически снимает вопрос об эротической основе сексуальности.
Бодрийяр, воспроизводя в свое книге "О соблазне" опыт кьеркегоровского соблазнителя, пишет: «Всё это напоминает опыт инициации, где посвящаемый испытывает своё собственное уничтожение. Ему нужно пережить фазу смерти – не страдание, не страсти даже: не бытие, пустоту – предельный момент перед озарением страсти, эротической самоотдачи».
Человек есть то, должно быть преодолено, - утверждал Ницше. Сущность человека творчески себя формирующего – это всегда трансгрессии, превосхождение границ собственной идентичности. Творчество – понятие, которое помимо традиционного позитивного смысла содержит в себе и негативное значение – износ, растрата душевных сил с целью достижения иного качества экзистенции. Алкоголь представляет эту возможность, особенно в так называемые моменты творческого кризиса или фрустрации, заполняя лакуну между “уже не” и “ещё не”. Алкоголь, как и сексуальный оргазм, - это субститут смерти или, если угодно, её симулякр. В алкоголе творческий человек находит некую форму поэтизации смерти. Всё это свидетельствует о том, что подлинная поэзия основана на инстинкте разрушения и саморазрушения.
Алкоголизм как социальный феномен является выражением аномии – нравственно-психологического состояния человека и общества, погружённых в тотальную апатию, разочарованность во всех областях человеческой жизнедеятельности. В условиях цивилизации фундаментальная трагедия творческого человека, скорее всего, коренится не столько в безответственности по отношению к “судьбам мира”, сколько в унынии и растерянности перед всесилием либидозной энергии, которую источает мир всеобщего потребления. Поэт становится “тихим пассионарием”, агентом трансгрессивного ритуала, приближающего его к дионисийскому экстазу. Известно, что Франсуаза Саган свою страсть к спиртному объясняла следующим образом: «Я пью не для того, чтобы забыть жизнь, а для того, чтобы добавить ей оборотов».
Коварство, свойственное алкоголю, заключается в том, что кратковременно стимулируя интеллектуальную деятельность человека, он вызывает синдром хронической усталости, и что самое важное, разрушающим образом воздействует на человеческую память, главный капитал творческой личности. Однако в этом процессе есть и позитивный момент – алкоголь содействует очищению сознания от так называемого “информационного мусора”.
Эпоха человека желающего, оргазмирующего сменила эпоху человека умелого, производящего материальные ценности. Теперь, благодаря философской проблематизации телесности имплицитно утверждается приоритет физиологии над духом, причём дух, будучи редуцированным к его поверхностным эффектам, представляет собой абстрактный термин для обозначения некой складчатой природы “человека вообще”. Метанарративы, восходящие к матрицам тоталитарного сознания и являющиеся специфической чертой массовой культуры, описывают человеческое бытие как нечто нуждающееся в психофизиологической гигиене, в избавлении от порождённого этим бытием “загрязнённого” смыслового избытка. Попытки массового сознания выпрямить смысл того или иного события или высказывания тоже имеют в своём основании гигиенические коннотации и ведут к универсализации языка и общего порядка сущего. Изначальный складчатый образ человеческого бытия, подвергнутый косметологической процедуре разглаживания со стороны СМИ, репрезентируется в рамках мифологического противостояния “добрых” и “злых” начал и религиозных мотивов, связанных с “райскими кущами”, где дьявол – существ реальное, бог же – виртуальное.
Коль скоро мерой человека. Его социального статуса являются деньги, как возможны нравственные суждения, принадлежащие области человеческой свободы, в мире, чьё существование зависит от необходимости зарабатывать на жизнь любыми доступными средствами? Именно этим последним обстоятельством и объясняется несостоятельность применения этических норм по отношению к “правде” жизни. Этика ищет своё подобие и находит себя в этой “правде” – релятивной, деградированной, несвободной от стандартов и произвола, поскольку отцом её является дьявольский шантаж необходимостью быть тем, с кем тебя идентифицируют в целях контроля микро- и макротехнологии власти. Быть свободным – это значит ускользать от всякой идентификации и всякого разоблачения, это значит уметь скрывать своё действительное местоположение в системе межличностных и межгрупповых отношений. Абсолютная тайна – это и есть пространство свободы, которое порождает “женская логика”. Как известно, она основывается не на пропозициях, суждениях, фиксирующих положение вещей, а  на вибрациях, которые они образуют. XXI век – это век не предположений, а предчувствий, не размышлений, а предвосхищений ситуаций, век торжества “принципов” женской логики, делающей ставку на “проигрывание всех возможных ситуаций”.
“Все мужики – сво..!”. Эта прописная  истина характеризует, как ни странно, не означаемое, а деспотическое означающее, т.е. женщину, в чьей власти находится мужчина, теряющий над собой контроль в присутствии источника соблазна. Кроме того, мы имеем здесь дело с банальной процедурой объективации субъективных переживаний сексуального характера путём психологического переноса, в результате которого лицо абсолютно Другого раскрывается как своё собственное. Такова экономия желания. Такова природа её инвестирования. То, что вкладываешь, то и получаешь как свой собственный автопортрет, как своё зеркальное отражение. Однако, только женщина имеет исключительные полномочия не признавать своё собственное отражение на том основании, что оно не слишком эстетично, безобразно и чудовищно. Мужчина исчез как гуманитарная категория по причине истощения продуктивных сил его идеализма, родоначальником и носителем которых он до сих пор являлся, и, главным образом, потому, что идеализм своей оборотной стороной всякий раз усугублял психологическое состояние мужчины вплоть до фрустрации, тотального разочарования во всякого рода идеалах – земных и небесных. Теперь торжество нигилизма разворачивается на фоне женского тотализирующего дискурса, стремящегося увлечь патриархальные дискурсы в сторону первобытного хаоса желаний, где имеет место лишь серийное производство ценностей культуры гинекея. Для цивилизации потребления отныне характерен принцип “неопределённости” и “неразрешимости”. Её технические средства способны лишь констатировать факты и регистрировать их безотносительно к перспективе её дальнейшего развития.
Мужчину и женщину объединяет общая жизненная стратегия обрести не “что-либо одно”, а “всего по немногу”. Эта стратегия, как правило, приобретает черты аномальной формы сексуальности – в промискуитет, в хаотичную и необузданную игру сексуальности. Промискуитет как феномен сексуальности в контексте постмодернистской номадологии воспринимается как один из важных элементов плюралистического мировоззрения. В традиционной культуре сексуальность имела своей целью “удовольствие”, теперь же для сексуальной машинерии оргиастическое наслаждение приобретает нон-финальный характер.
Так традиционная культура, оказавшись втянутой в рыночно-ориентированный универсум, становится заложником системы производства холодного, сооl-турного тотализующего дискурса.
Холодная эстетика постсовременности пытается представить красоту как нечто дьявольское, способное менять свои многообразные личины. Досужие разговоры о приоритете внутренней красоты над внешней, о том, что “красота спасёт мир”, особенно применительно к конкурсам красоты, оказываются смехотворными и лишь подчёркивают их ханжескую подоплёку.
Тотальное проникновение культуры Запада в поры культуры рыночно-ориентированных стран, знаменует собой поворотный момент в истории человеческого сообщества: настоящим более не движет энергия прошлого, энергия памяти. В восприятии людей прошлое приобретает симулятивный, мозаичный вид, впрочем, так же как и настоящее. Будущее в ещё большей степени становится непредсказуемым.
Массовая культура – апофеоз гегелевской диалектики духа, в рамках которой происходит синтез подконтрольно-смоделированного общего и непредсказуемого единичного. Такое положение дел Бодрийяр в своей книге Фатальные стратегии характеризует как состояние “после оргии”. Оргия закончена, всё уже сбылось, все силы – политические, сексуальные, критические, производственные и пр. – освобождены, утопии “реализованы”. Теперь остаётся лишь лицедействовать и симулировать оргиастические судороги, бесконечно воспроизводить симуляции идеалов, ценностей, “небывалые” фантазмы. Всё, что освобождено, неизбежно начинает бесконечно размножаться и мутировать в процессе частичного распада и рассеивания. Идеи и ценности (прогресса, богатства, демократии и пр.) утрачивают свой смысл, но их воспроизводство продолжается и становится всё более совершенным. Ценности более невозможно идентифицировать. Всё подверглось “радикальному извращению” и погрузилось в ад воспроизводства, в “ад того же самого”.
“То же самое” в представлении Бодрийяра – это гигантское полуживое тело западной культуры, тело мутанта. Следует полагать, что концептуальный статус этого “”того же самого”, этого “объекта”, замаскированного под Другого, полностью зависит от машинерии либидо, главным источником которого является женский тотализующий дискурс. Лучшей иллюстрацией к этому эсхатологическому сюжету может послужить “Сказка о золотом петушке” А.С. Пушкина. “Золотой петушок” – это образ машинерии либидо. Шамаханская же царица – это выражение либидо как такового, тотальной власти гинекея и свойственного ему дискурса. Царь Дадон - это сладострастное тело культуры, культуры ослабленной, одряхлевшей, нацеленной на монотонное воспроизводство самой себя посредством растрачивания сексуальной энергии. “Добрым молодцам урок” состоит в том, что сладострастие, как сказал Батай, - это малая смерть, вносящая беспорядок и разрушение.
В нашей ориентированности на рынок творчество представляет собой не созидание в классическом смысле этого слова, а, скорее, пост-роение на унавоженной предшествующими культурами почве.
Всё ныне происходит так, как в своё время описывал Ницше в книге Рождение трагедии: «И вот он стоит, этот лишённый мифа человек, вечно голодный, среди всего минувшего и роет и копается в поисках корней, хотя бы ему приходилось для этого раскапывать отдалённейшую древность. На что указывает огромная потребность в истории этой неудовлетворённой современной культуры, это собирание вокруг себя бесчисленных других культур, это пожирающее стремление к познанию, как не на утрату мифа, утрату мифической родины, мифического материнского лона?».
Сегодня, в поисках мифической прародины, архетипов коллективного бессознательного современные художники, представители contemporary art, своим способом бытования в искусстве пытаются соответствовать своему статусу, который имел художник в архаических обществах. Там он выступал в роли этакого искусника, искусителя, хитреца, “белокурой бестии”. Свидетельством тому является греческое слово техне, объединившее все роды и виды искусства. В английском языке есть аналогичное слово craft, обозначающее ловкость, умение, сноровку, хитрость, обман. Craftsman, стало быть,  - это искусный мастер, художник, ремесленник, в азиатском смысле, - шаман. Нынешние рыночные условия таковы, что в шамана из расчёта на upgrade стремится трансформироваться всякая одарённая творческая личность. Кстати, и современная женщина претерпевает в глубинном смысле метаморфозу, подобную той, которую испытала красотка кабаре из фильма Квентина Тарантино “От заката до рассвета”, превратившись за долю секунды в исчадие ада.
Сегодня необходимо не противопоставлять себя тотализующим практикам, не сублимировать либидо, а проблематизировать их, редуцируя их к Другому-в-себе. Творчество – это своеобразный опыт проблематизации аутоэротизма с целью его творческого обогащения иным содержанием, имплицитно присутствующим в каждом из нас.
Такова диспозиция – Я и Другое. Я, отдаляясь от своего наличного существования, больше не признаёт в нём силы. Оно становится лишённым смысла в виду непоколебимого могущества Другого, чего-то изначального. Это своего рода психологический феномен так называемой криптоамнезии – такого свойства памяти, когда давно забытое проявляется как нечто новое. Так рождается очередные мифы, которые очевидно придают культуре иное агрегатное состояние, иной режим, когда смертоносный холод уступает место живительному теплу, когда безудержное поглощение так называемых “культурных ценностей” сменяется их умеренным производством и освоением. Действительность может приблизиться к мифу только ценой Великого Отказа от всякого рода тотализующих дискурсов и их воспроизводства в творческой деятельности человека.