Перевал 2

Глава 2.
СОВЕСТЬ И ЧЕСТЬ
      
      То был мой последний рейс. И о нем я кому только не рассказывал потом на берегу. Примечал, что и здесь стойких и мужественных друзей становилось все больше и больше, нежели тех, с кем не хотелось бы и говорить. Когда же писал о нашей дубоссар-ской «пожарке», которой уже более 100 лет, и стоит она все на том же месте, то совершенно не знал, какие тяготы судьбы довелось испытать нынешнему ее начальнику – Александру Владимировичу Миронову.
      При первом знакомстве – а было это тоже уже давненько – он мне скромненько так перечислял, какую школу, какие техникумы, какие среднее и высшее военное училище он окончил. Рассказывал, где бывал после службы на военном флоте. Но тогда и словом не обмолвился, что он и есть один из самых непосредственных участников событий, произошедших в ноябре 1975 года на БПК «Сторожевой». И только лишь по мужественному лицу и взгляду я чутьем угадывал, что довелось ему испытать.
      ...О том ЧП страна узнала только в начале 90-х годов. Тогда много чего было написано, снят документальный фильм, изданы книги, но не многие дубоссарцы видели самого Александра Миронова по центральному телевидению в 1992 году, рассказывающего о незабываемом прошлом. Как выяснилось, таких людей по пальцам можно перечесть. Но не на пальцах же следует сегодня воспитывать мужество у нашей молодежи?..
      Так вот подумал и ворвался в его «пожарный» кабинет, прокричав:
      – Ах ты, дьявол! А меня, меня ты хоть приметил в ту штормовую ночь? Ведь это же мы, «бизоновцы», поподчевали вас тогда рыбными припасами, когда вы с Кубы возвращались домой! Ведь это же вы своей сверхмощной техникой указали нам на преогромнейшее тресковое скопление в далекой Атлантике. Вспоминай, вспоминай... Тебе-то хоть что-то досталось из наших рыбных деликатесов?..
      ... В тот вечер и ночь пожаров в городе и районе зарегистрировано не было. А утром следующего дня я, обжигаясь воспоминаниями, уже мчал на своем стареньком мотоцикле в Дубово, в его родное село, в места его любимые. Ни на какую преходящую красу пурпурно-золотистой осени не смотрел, – только вперед, только в даль убегающей Полтавской автотрассы. Я чуть было опять не проскочил дорожный указатель, а на скоростном правом повороте на Дубово меня едва не накрыла коляска «Урала».
 
      «Да остановись же ты, леший, – говорю себе, – куда летишь сломя голову!» Вижу: руки мои ходуном ходят. Вот как растревожила меня эта встреча. Пью из родника воду и, качая головой, ругаю себя за необузданную бесшабашность, за мальчишечью прыть и за то, что столько уже лет наказываю себе, а все никак не могу добраться в другое село – Новые Гояны.
      Оно рядом, только приютилось по правую сторону дороги, если из Дубоссар едешь. Дворов там и горстки не наберется. Редко сюда кто из начальства на огонек наведывается. А какие здесь замечательные люди живут! Тоже, можно сказать, герои нашего времени. Взять, к примеру, завклубом Серафиму Реул. Это же надо, сколько в этой женщине доброты и мудрости! Всю свою жизнь она веселит честной народ. Учит их глухоманными вечерами песни о своей Родине петь.
      Еще там многодетная семья живет – четырнадцать человече-ских душ разного «калибра»! Удивляюсь и все пью, пью бодрящую воду из родника, любуясь расстилающимися в печальной туманной дымке холмистыми лугами. Грущу, проезжая мимо почти до основания разрушенного, а когда-то мощного, животноводческого комплекса, где давно уже никто не мычит и не хрюкает. Гляжу на заросшие бурьяном силосные ямы, на зияющую пустоту сенохранилища и поскрипываю зубами.
      Еду дальше по селу, мимо местной продовольственной лавки с народным названием «Шериф», и добираюсь по улочкам и зако-улочкам к крытому камышом домику с маленькими-маленькими оконцами. Здесь вскоре после смерти Сталина родился в семье Владимира Ефремовича и Марии Максимовны Мироновых мальчик – будущий хранитель и продолжатель их далекой русской родо-
словной.
      Снова гляжу на луговые просторы и прикидываю в мыслях, как это девятилетнему Александру удавалось всей овечьей отарой командовать? С кручи присматриваюсь к плавням, где еще бьется и все же течет, заросшая камышом, речушка. В каких местах, интересно, ловил он рыбу, бредя с плетеной виноградной корзиной против течения реки?..
 
С обнаженной головой стою на сельском кладбище у могил его прадеда, деда и отца. Обрамленные холмики рядовых героев гражданской и Великой Отечественной войн расположены рядышком, в нескольких метрах от братской могилы и в двух шагах от надгробья кавалера орденов Славы всех трех степеней, жителя села Дубово – Иванова Сергея Ивановича, ведь писал же когда-то и о его подвигах в районной газете. Бывал, помню, и в его доме. У колодца, по соседству с домом Мироновых, он стоял. А теперь уже нет его, и ничего памятного о том, что жил здесь герой, не осталось. Ковыль да пожухлая полынь...
      Через села Койково, Дойбаны, Гояны возвращаюсь домой и думаю: как же без спешки размотать накопившийся клубок мыслей и ниточка к ниточке, картинка к картинке разложить все на белой бумаге строчечными рядами? А потом уже помчать в Бендерский «Полиграфист» к другу моему, уважаемой Ольге Лурье. Шутки ради, бухнуться пред нею на колени и с мольбой в глазах, протягивая рукопись, вымолвить: «Здравствуйте! А вот и я...»
      Она меня не осудит, она поймет, кто герои, а кто лицедеи в этой трагедии, и тогда истина зазвучит еще вольней, еще ярче разгорится в людских сердцах...
      
      
      *   *   *

      «Наверное,–читаю в книге «Потерянная армия» В. Баранца, – не только Саблин не мог терпеть уродства режима. Но терпели. Не потому, что трусили. Понимали: терпение военного человека – верность клятве, офицерская честь. Есть тонкая граница, переступив которую, офицер превращается из человека чести в авантюриста- политикана. Наверное, у сегодняшних военных моряков есть гораздо больше претензий к существующей власти, чем было у Саблина. И по части состояния боевых кораблей, и по невыносимым задержкам зарплаты. И что будет, если капитан ядерной субмарины выведет ее в океан и, нацелив два десятка ракет на российские города и веси, потребует немедленно сместить президента и правительство?.. Да, можно утверждать, что поступок Саблина и его сподвижников – восстание против Брежневского режима. И тогда над ним возникает нимб бесстрашного флотского «буревестника демократической революции», которого безжалостно казнила власть. Но есть и еще один, пожалуй, самый главный угол зрения. Саблин был военным человеком, действия которого должны соответствовать воинской присяге, требованиям общевойсковых и флотских уставов, государственных законов, служебным обязанностям офицера. В этом он, как каждый военный, торжественно поклялся».
      Рассказал об этих событиях журналист «Известий» Николай Лободюк в материале «Тот, который не стрелял». Он пишет, что авторы многих публикаций не сообщали о действиях морских пограничников в отношении БПК «Сторожевой». Ключ к разгадке оказался прост: командир Лиепайской морской пограничной бригады А.С. Найперт не выполнил приказа министра обороны СССР на открытие огня по «Сторожевому». Вспоминает обо всем этом Алексей Сергеевич с болью в сердце.
      «Это событие в моей жизни было очень значительным. Но после всего случившегося я имел приказание от вышестоящих все забыть. Документы, относящиеся к операции, у нас были изъяты, опечатаны и отправлены в Москву.
      Итак, 8 ноября 1975 года. Мы, как всегда на ноябрьские, нес-ли службу по варианту усиленной охраны границы. Ночью мне позвонили на квартиру и сообщили, что флотский корабль без разрешения вышел с рейда. Главком поставил нам задачу перехватить его. Я объявил тревогу даже и Вентспилсской маневренной базе. Оттуда вышли дополнительно три корабля к четырем уже находившимся там, в линии дозора. Наши корабли окружили «Сторожевой» и шли вместе с ним. Он на все наши сигналы и требования остановиться не реагировал. Я находился на главном командном пункте. Поступали разные команды. Иногда они просто не стыковались, а «Сторожевой» не замедлял хода. Помню, наши сообщали о светограмме: «Друг, мы не изменили Родине, мы следуем в Ленинград». Я немедленно передал этот текст в Москву. Но приказ о потоплении судна уже поступил. Сначала, правда, дали команду открыть предупредительный огонь. Это, знаете, был тяжелый момент. Я переживал. Я прикидывал. Ведь у него тоже там – пушки, ракеты, пулеметы... А тут все звонки и звонки. Волосы на голове буквально по одному седели. Представил: сейчас откроем огонь – там жертвы. Он ответит – жертвы у нас. Да еще эта светограмма. Она была какая-то человеческая. Она смутила меня.
      Человек-то я очень дисциплинированный, солдат в хорошем смысле слова. А в той ситуации у меня что-то заклинило внутри. Я понимал – Брежнев, Гречко, Подгорный, Андропов. Попробуй попри против этой стены... И вот кручусь, как белка в колесе и соображаю, что же делать-то в конце концов? Получил приказ «огонь на поражение» и ... затягиваю время. Казалось, что кто-то там, наверху, сгоряча дал такой приказ, а сейчас возьмут и отменят...
      Могу сказать однозначно: приказ получил, твердо знаю, что я его не выполнил, но совесть моя чиста. Я понимал, что огня открывать нельзя. Он приводит к жертвам. А с другой стороны, почти физически представил, что будет со мной, семьей, если поступлюсь приказом. Шутка ли! Как же быть? Уточняя различные данные – чей приказ, кто его подписал и передал, почему не в письменном виде, мы тем самым фактически тянули время. Наши корабли, сопровождая БПК, удалились от берега на значительное расстояние, связь с ними была потеряна. Мы могли передать приказ из Москвы по УКВ, применяя специальную «закрытую» аппаратуру. Однако ее мы не использовали. Приказ на корабли передан не был.
      Зато другой приказ, который нам был передан, выполнен был незамедлительно: пока мы раздумывали да тянули время, позвонили из Риги и потребовали срочно отвести корабли от БПК – на него заходят самолеты... В десять утра операция завершилась. Я вышел с ТКП, как выжатый лимон. Но был спокоен. Обошлось без жертв, и это главное. После этих событий приехал из Москвы начальник морского управления погранвойск. И вдруг он обнаруживает – не выполнен приказ. Он поначалу думал, что мы открыли огонь, а затем приостановили его по какой-то причине. Ведь невыполнение приказа изначально не укладывается в представлении военного, а тем более руководителя из столицы. Начмор потребовал документы, журнал боевых действий, и ему все стало ясно. Я написал объяснительную, он – заключение, и уехал в Москву. Оттуда объявили, что мне нельзя доверять бригаду. Формулировка – за снижение боеготовности. Из Ленинграда прислали замену. И все же главным судьей для меня была моя совесть. После того, что случилось, угрызений я не чувствовал, а оценки остальных меня уже не интересовали.
      Однако поступили со мной, считаю, мягко. Я ожидал худшего –
суровой кары. Меня уволили с некоторым ущемлением прав, по ограниченному состоянию здоровья, как говорят военные, по статье «Г»...
      Бригада проводила меня на заслуженный отдых. Внутренне офицеры мне сочувствовали, но внешне они были сдержанны, смотрели на меня, как на опального командира. Один человек поддержал меня открыто – Секретарев Константин Федорович, генерал-лейтенант, начальник войск округа. Он находился в Калининграде, когда узнал о случившемся, и позвонил. Не падай, говорит, духом. Сейчас тебя не поняли, потом поймут. У меня, говорит, тоже был случай, когда я в Берлине отказался стрелять по мирному населению. Сначала меня чуть было не расстреляли, а потом обошлось. Держись! Я ему очень признателен за те слова.
      Жена меня очень тогда поддержала. Не пропадем, говорит...
      Что было, то ушло. Но мы всегда умны задним числом. А ведь выход-то был, и можно было поступить по-другому. Никто сверху не подсказал, а я сам не успел в той спешке сообразить. Наверное, можно было сбить огнем антенны РЛС на корабле Саблина – слепой корабль дальше не пошел бы, и не понадобилось бы его бомбить. Это же надо – додумались своих бомбить... Нет, совесть моя чиста.»
      «Не было никакого белого адмирала в роду Валерия Саблина, –
пишет, рьяно выгораживая своего «героя», Н. Черкашин («Родина», февраль 1990 года). Прадед по матери – конструктор-балтиец Федор Васильевич Тюкин, погиб в октябре 1914 года вместе со всем экипажем крейсера «Паллада». Дед, Василий Петрович Бучиев, тоже морячил на Балтике, в Кронштадте. Дед по отцу, Петр Иванович Саблин, прошел через первую мировую, а затем и граждан-скую, кавалер трех орденов Красного Знамени. В семье его сына – капитана I ранга Михаила Петровича Саблина – росло трое парней: старший Николай, средний Валерий, младший Борис. Братья гордились отцом, знали наперечет его боевые награды: орден Красного Знамени, две Красных Звезды, обе степени ордена «Отечественной войны»... Встретил и закончил ее Саблин-старший на Северном флоте. Его высоко ценил и уважал тогдашний комфлота адмирал Арсений Головко. Выйдя в отставку, Михаил Петрович перебрался в Горький, где еще долгие годы учил курсантов речного училища военному делу.
      Братья, разумеется, готовились в моряки. Но одного подвело здоровье, другой на юношеском распутье выбрал стезю военного инженера. Так что отцовскую мечту осуществил лишь Валерий. В 1956 году он поступил в Высшее военно-морское училище имени М.В. Фрунзе – старейшее и славнейшее в стране учебное заведение, унаследовавшее стены, книги и в какой-то мере традиции знаменитого Морского корпуса.
      Пройдут годы, утихнет юношеская восторженность, но навсегда вплетутся в его жизнь любовь к морю и искреннее внимание к матросу, к его личности и душе. Потом оно перерастет в острый интерес к человеку вообще, к положению дел в стране, в обществе.
      «Служба идет хорошо, – пишет он родным. – Очень привык к кораблю и к матросам. Даже жалко расставаться. Люблю беседовать с матросами об их прежней жизни. Вот вчера с одним, Смирновым, сидели, штопали обвес и беседовали. Он из деревни Калининской области, был молодым конюхом. Его слушаешь, и как будто книгу о крестьянской жизни читаешь. До чего они интересны, эти матросы. Вот приеду – расскажу. Зря моя двоюродная сест-ра Тамара ахала по поводу невежества в деревне. Они, правда, имеют по четыре класса образования и не знают многих вещей, но по ряду качеств они лучше городской интеллигенции».
      ... «Беседа о Ленине прошла хорошо. Стыдно признаться, но только на двадцать первом году жизни, кажется, по-настоящему понял величие Ленина. Раньше это было как-то бессознательно и поверхностно...»
      Детство Валерия пришлось на четыре мужественных города: Архангельск, Полярный, Североморск и Горький. Каждый оставил свой чекан в мальчишеской душе. И, наверное, больше всего – Полярный. Здесь он узнал, что такое война.
      – Мама отдавала нам весь хлеб, а чтобы заглушить голод, стал я курить, – вспоминает старший из братьев Саблиных – Николай.
      Читать и писать Валерий научился рано. Отца боготворил. Но спорил нещадно.
      Борис Михайлович Саблин, высокий, моложавый, пышноволосый инженер-подполковник в отставке, окончил Горьковский политех. На флот не прошел по здоровью. Но служил в тех же местах, что и Валерий. Пятнадцать лет на Севере. Был посвящен в высшие военные секреты страны. После инцидента с братом в ноябре 1975-го его высокую должность «неожиданно» сократили. И начались хождения по мукам, то бишь по инстанциям. Кончилось тем, что он ремонтирует колхозные радиостанции в белорусской глубинке.
      С женой Ниной ему повезло. Нашли друг друга сразу и на всю жизнь. Познакомились они в училище на танцах. Вроде бы обычный роман морского курсанта и ленинградской студентки. Но она шла с ним в одной связке куда угодно: то на Крайний Север, то на Эльбрус, то на край света. Валерий был очень жизнерадостным. Душа любой компании, пел под гитару, хоть и без голоса, но с отвагой. Альпинист, лыжник, волейболист. Неплохо рисовал, еще курсантом, написал портреты Маркса и Ленина. Заядлый фотограф. Вон сколько снимков осталось...
      Любительский снимок с белыми пятнами по углам. В крохотной североморской комнатушке – весь немудреный лейтенантский скарб: стул с наброшенным кителем, допотопная радиола. Какой – никакой, а свой угол... Валерий в офицерской ушанке, с охапкой дров, Нина с малышом. Три веселых человека. Миг счастья.
      Еще один снимок. Мостик эсминца. Лейтенант Саблин с повязкою вахтенного офицера задумался у рукоятей машинного телеграфа. «Товсь! Стоп! Малый назад! Полный вперед!..» Так стоят на распутье перед дорожным камнем: «Направо поедешь – коня потеряешь, прямо поедешь – убитому быть...»
      Он выбрал прямой путь.
      Несмотря на блестящие аттестации, лейтенант Саблин очень не скоро стал старшим лейтенантом. Звание ему задержали почти на год. За что? Написал письмо Н.С. Хрущеву, где излагал свои мысли насчет партийных рядов. Написал как коммунист, теоретически имевший право обращаться в любую партийную инстанцию. На практике же все обернулось жестким внушением, смысл которого разгадать не трудно.
      Саблин урок понял, с головой ушел в корабельную службу. Есть почетная грамота за подписью командира части контр-адмирала Белякова в период дальнего перехода Североморск – Севастополь. Еще одна почетная грамота, еще, еще... Можно долго перебирать их, цитировать, но и без того ясно – офицер служил не за страх, а за совесть. Его прочат в командиры корабля, а он поступает в Военно-политическую академию имени Ленина. Изучал марксизм без поводыря-конвоира. Общался с классиками напрямую – без наемных толкователей и высокооплачиваемых интерпретаторов. Валерий вышел в зону запретной мысли и читал то, чего не было в программе.
      Мы все видели, все понимали, посмеивались над анекдотами о густых бровях-усах Сталина и ждали, когда нам объявят перестройку, а вместе с ней и эпоху гласности. Он ждать не захотел. Каждый из нас считал себя слишком ничтожной силой для того, чтобы начать и что-то изменить. Он так не считал.
      Флот – тонкая и сложная материя, на которой сразу же отзывается любое нездоровье общественного организма, будь то взяточничество, наркомания или засилье бумаг. Корабль – модель государства в миниатюре. Лихорадит страну – трясет и корабль. В те недоброй памяти годы флот лихорадило, как никогда. Именно тогда начался расцвет «дедовщины», повалил черный дым аварийности. Корабли горели, сталкивались, тонули. В 1974 году загорелся, взорвался и затонул большой противолодочный корабль «Отважный». Спустя год забушевало пламя на огромном вертолетоносце «Москва», гибли подводные лодки...
      В грозных приказах причиной всех несчастий чаще всего называлась «халатность должностных лиц». Но у этой «халатности» были длинные и разветвленные корни, показуха, пресловутый вал (только в военно-морском варианте) равнодушия начальства к быту и судьбам подчиненных и, как следствие всего, дикое повальное пьянство.
      Капитан 3-го ранга Саблин посмел вскинуть голову, поднять глаза, возвысить свой протестующий голос... Он поднялся на мостик корабля, взошел на эту трибуну, прекрасно осознавая, что поднимается вместе с тем и на эшафот».
      О том, как все это произошло, поведал и бывший командир «Сторожевого», капитан запаса 2-го ранга А.В. Потульный. После ноябрьского ЧП он уже никогда больше не ступал на мостик корабля, был снижен в звании, исключен из партии.
      «В двадцать ноль-ноль 8 ноября 1975 года ко мне в каюту вошел без стука замполит. Был он очень взволнован, слегка бледен... «Товарищ командир – ЧП!» Я вскочил: «Что случилось? Где?!»
      – «Там, в носу, на гидроакустическом посту...»
      Бросились вместе по трапам, люк за люком, палуба за палубой –
вниз, вниз, вниз... Едва влетел туда, как над моей головой захлопнулась стальная крышка, лязгнули задрайки. Не сразу и понял, что произошло. Огляделся, увидел конверт с надписью «Командиру» и несколько книг из корабельной библиотеки. Письмо, в котором Саблин объяснил мотивы своих действий, ошеломило меня. Я выхватил из зажимов телефонную трубку – она молчала... Слышу, водичка за бортом зажурчала. Значит, все-таки пошли...
      Отчаяние, гнев, обида были такими, что я – откуда силы только взялись! – одними руками выдавил крышку люка. Выбрался в верхнее помещение, но и оно было наглухо задраено...»
      Собрав офицеров и мичманов в кают-компании, Саблин объяснил свое решение «превратить корабль в центр политической активности» и предложил каждому сделать свой выбор. Голосование проходило так: замполит раздал всем красные и зеленые кружки. Зеленый – «за», красный – «против». Зеленых набралось что-то около дюжины. Остальных закрыли в кубрике, хотя они и не собирались вмешиваться в ход событий. Сделано это было для того, чтобы потом их не обвинили в соучастии.
      План Саблина был дерзок и на первый взгляд невыполним: перейти за ночь из Риги в Ленинград, войти в Неву и бросить якорь на месте исторической стоянки «Авроры» – против моста лейтенанта Шмидта, стоять там до тех пор, пока ему не дадут возможность выступить по телевидению. В противном случае он передал бы в эфир текст своего заявления с корабельных антенн.
      Он прекрасно знал, сколь низка была боевая готовность флота, парализованного брежневщиной: показухой, бумажной паршой, казнокрадством. «Лицом к начальству, спиной к врагу», – горько пошучивали в те времена моряки.
      Позднее мы стали свидетелями, увы, еще более маловероятных событий. Уж куда как абсурдна посадка западногерманского самолета на Красной площади. Но это стало возможным лишь потому, что армия и флот еще не оправились от той болезни, которая лихорадила Вооруженные силы под эгидой недогенералиссимуса. Замысел Саблина вполне мог удастся, если бы не одно обстоятельство...
      Но о нем я расскажу устами матроса «Сторожевого» Александ-ра Миронова, а не строками лауреата премии Ленинского комсомола Н. Черкашина, хотя концовкой его материала, тоже вкратце, воспользуюсь. Она весьма трагична, но поучительна.
      «Утром 9 ноября «Сторожевой» вернулся в Ригу. После всего прилетел из Москвы главком ВМФ адмирал флота Советского Союза С.Г. Горшков, проверял корабль, расспрашивал моряков. Саблин был арестован и отправлен в Москву. Пока лежал в тюремном лазарете (пуля пробила ногу), писал родителям бодрые письма: «24.03.1976 год.
Здравствуйте, дорогие мои мамочка и папочка!..» Он изо всех сил старался поддерживать в стариках веру, что жизнь у него не отнимут.
      После нескольких месяцев зловещего молчания пришел тонкий конверт. Из него выпало вот это:
       «Свидетельство о смерти.
      Гражданин Саблин В.М. умер 3 августа 1976 года в возрасте 39-ти лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 1977 года февраля месяца 22 числа произведена запись за № 344. Причина смерти – прочерк. Место смерти – прочерк».
         Расстрелян ...
       По странному совпадению, в номере свидетельства о смерти оказались цифры бортового номера его корабля. Возраст Саблина указан ошибочно. Когда его расстреляли, ему было 37 лет (как лейтенанту Шмидту).
      Михаил Петрович Саблин пережил сына на 6 месяцев. Он умер в январе 1977 года. Не выдержав смерти двух самых дорогих людей, скончалась спустя полгода Анна Васильевна, мать Валерия Саблина.
      ...Да, внешне ничего особенного не произошло: вышел корабль из парадного строя вечером, а под утро снова занял свое место. Никто из рижан этого даже не заметил. Выйти в эфир он не успел, и все же весть о «Сторожевом» облетела по матросско-офицерскому телеграфу все флоты.
      В год гибели Саблина на экраны страны вышел фильм о Брежневе «Повесть о настоящем коммунисте». Смотреть этот кино-панегирик нас заставили в организованном порядке. Ретивые устроители просмотра попытались заставить собравшихся спеть под занавес «Интернационал». Но зал безмолвствовал.
      И еще об одном никак не умолчать. О том, с каким достоинством и горьким смирением несла свой крест все эти годы обезглавленная семья Саблиных. И хоть на дворе не тридцатые, не сороковые, ох, как не сладко и в наши дни быть женой и сыном изменника Родины.
      Едва только военный городок потрясла весть о «Сторожевом», об аресте Саблина, как верхний сосед по подъезду, некто капитан Белоусов, тут же начал улучшать свои жилищные условия за счет опальной семьи. Взломал дверь, принес свои вещи – убирайтесь, и все!
      Сразу же замолчал телефон. Кое-кто из бывших друзей поспешил забыть дорогу к дому № 26 по улице Ушакова, но, конечно, далеко не все смотрели на Саблиных косо. Несколько раз заходил в гости старпом, капитан 3-го ранга Новожилов, спрашивал, не нужна ли какая помощь. Заглядывали и другие офицеры. Но потом прекратились и эти визиты. Кольцо отчуждения росло и ширилось. И Нина решила уехать из Балтийска в Калининград, а потом и вовсе перебралась из чужого города в Ленинград, к маме. Там и сейчас живет в Веселом поселке, где не так уж и весело, – далекий новостроечный район.
      Раковины и морские звезды лежат на полках старенького серванта. Меж ними затерялась моделька корабля. Разостланный шлюпочный флаг. Книги с его пометками. Книги из серии «Пламенные революционеры», которую он собирал.
      Тикает будильник – подарок на свадьбу. А этот кошелек – все, что вернули из Лефортовской тюрьмы.
      Вот и весь домашний мемориал.
      У Нины Саблиной, хозяйки дома, милая и робкая улыбка. Впрочем, она исчезает мгновенно, и все чаще лицо каменеет в печали.
      Работает в стройуправлении, вечера коротает со своей мамой – пожилой и болезненной. Сын недавно женился. Живет в центре. Обещал прийти.
      Некоторые из одноклассников Саблина уже давно стали адмиралами...»
      Бури людских размышлений разного рода побудили многих генералов юстиции, в том числе и А.Е. Борискина, раскрыть помыслы больших и малых изменников чести своей и совести, вывернуть наизнанку «губошлепов», скрепив неопровержимой печатью фактических доказательств, документами судебных разбирательств.
      «Анализируя поступки Саблина, удивляешься той главной цели, которую он поставил перед собой: ему во что бы то ни стало хотелось выступить по центральному телевидению и изложить свои убеждения. С годами это побуждение настолько овладело им, что он, подобно герою рассказа Стефана Цвейга «Амок», готов был пожертвовать репутациями и жизнями отца, матери, двух братьев, жены и сына, целого экипажа и даже тех, кто не стрелял. Он был одержим этой идеей, она породила безумную решительность, болезненную настойчивость, преступную агрессивность. Саблин встал на путь экстремизма и разбоя.
      Его приговорили к исключительной мере наказания – расстрелу. В покаянной своей речи он говорил: «Рассказывая о всех моих преступных действиях, я вспоминаю все, что было написано на следствии в 39 томах данного дела и понимаю, что это была авантюра. Когда меня спрашивали, признаю ли я себя изменником Родины, я ответил: «Не могу считать себя изменником Родины...» Если же смотреть объективно, все мои действия являются изменой Родине». Эти слова не нуждаются в комментариях.
      На закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного суда СССР ближайший подручный Саблина – А.Н. Шеин, осужденный к 8 годам лишения свободы в колонии строгого режима, скажет:
      «5 ноября 1975 года Саблин вызвал меня в каюту... Он стал рассказывать свою автобиографию. В разговоре уделял много внимания недостаткам, имеющимся в нашей стране. Я спросил Саблина, как он собирается их ликвидировать. Он ответил, что хочет вывести корабль за пределы государственной границы СССР, в нейтральных водах дать телеграмму Главкому ВМФ и предъявить определенные требования... Затем Саблин заявил, что ему нужна помощь. Я сказал, что мне надо подумать... Я очень сожалею, что не зашел к командиру корабля и не рассказал ему о тех высказываниях и предложениях Саблина. Если бы я это сказал – кто намечает взять власть на корабле 8 ноября вечером и что командир будет изолирован... Вскоре Саблин дает мне одно из самых ответственных на том этапе поручений – подготовку для предстоящей изоляции командира корабля, а также офицеров и мичманов, которые не согласятся с намечаемой преступной программой. Саблин приказал мне в первую очередь отсоединить трубки от телефонных аппаратов всех шести постов радиотехнической службы, чтобы изолированные лица не имели возможности связаться по телефону с кем-либо на корабле. После ужина я доложил Саблину по телефону о выполнении задания...»
      А этим временем на БПК «Сторожевой» разгоралась настоящая война против взбесившейся и вооруженной саблинской оравы. Старшина команды радиометристов Виктор Копылов не стал досматривать фильм «Броненосец Потемкин». Предчувствуя беду, он решил тихонечко выйти на бак покурить и найти лучшего своего друга, матроса Александра Миронова. Но чтобы попасть на бак, надо было подняться по трапу через 2-й тамбур. А там уже дежурил с пистолетом в кармане Шеин. Копылов все же поднялся и вошел во 2-й тамбур. Здесь и услышал стук в нижнюю часть люка и голос командира корабля Потульного: «Саблин и Шеин – изменники Родины...» Копылов хотел было открыть люк, но в это время в тамбур ворвались «саблинские» пособники: мичманы Калиничев, Величко, Гоменчук и Бородай. Они схватили Копылова, Шеин ударил его рукояткой пистолета по голове, пошла кровь, завязалась драка...
      Копылову удалось вырваться и все-таки разыскать своего друга – Александра Миронова, который уже знал о происходившем. Укрывшись в кубрике, они стали обсуждать положение дел на корабле и возможности предотвращения угона корабля. Все было ясно: измена!
      Рассматривались самые разные предложения по выводу из строя «убегающей» к берегам Швеции особо секретной стратегической громадины. Они знали, что таких БПК в Советском Союзе было только два, и предназначались они для сверхмощных ударов по врагу...
      Секунды торопили, били по мозгам. Но они не горячились, действовали осторожно, затаив дыхание. Переговаривались шепотом. Александр Миронов предложил как можно быстрее освободить запертых офицеров и мичманов. «Нас станет больше, – вслух размышлял Александр Миронов, – тогда мы сможем ринуться на саблинцев и тотчас же освободим командира». «Но без оружия мы –
никто», – шипел Копылов своему другу.
      Из кубрика они не слышали доносящийся резкий звук пролетающих над кораблем боевых самолетов. Вот-вот и...
      Схватка у арсенальной прошла успешно. К ним присоединились еще несколько «блуждающих» матросов. С автоматом в руках и пистолетом действовал уже Александр Миронов, вызволяя из трюма комсостав. Из шокового состояния они вышли довольно быстро. Александр успел передать освобожденному командиру пистолет и услышать слова разъяренного человека. Выстрел в Саблина командир произвел незамедлительно. Уже находясь с автоматом на палубе ходовой части корабля, Александр Миронов видел вздымающийся флаг и слышал скрежет стопоров в машинном отделении. У флагштока действовал его друг – Виктор Копылов. Сжимая кулаки, они приветствовали друг друга. Хотя до гибели БПК «Сторожевой» оставалось ровно две секунды...
      9 ноября 1975 года в 10 часов 32 минуты преступные действия Саблина и его ближайшего пособника Шеина ВМФ СССР и двумя вышеназванными членами экипажа «Сторожевой» были пресечены, корабль был остановлен в Балтийском море в 21 миле за пределами советской государственной границы, на расстоянии 50 миль от территориальных вод Швеции. В архивных документах хранится напечатанная на одном листе докладная Андропова на имя Брежнева, где указаны имена и фамилии Виктора Копылова, Александра Миронова и других как геройские. А начальник политуправления Министерства обороны СССР маршал Епишев в присутствии Главнокомандующего Военно-морским Флотом СССР Горшкова скажет им, что они заслуживают за совершенные подвиги самых высоких правительственных наград, но поскольку произошедшее событие является несмываемым позором для ВМФ Советского Союза, то Родина не забудет их имена.