Перевал 3

Глава 3.
ЭХ, СУДЬБА...
      
      Сижу один в его рабочем кабинете. Начальник на очередной пожар со своей «свитой» ринулся. Стихли командные голоса, рев старых двигателей пожарных машин, – все угомонилось. И я прямо в глазищи смотрю расположившемуся в углу безмолвному чучелу в химдымовском костюме и рассуждаю: «Ну на кой черт взгромоздил он его здесь? Оно же людей пугает. Другое дело – лимонное дерево. Полюбоваться и поговорить с ним можно. Живое все-таки. Только чего же молчишь? Это же для тебя хозяин твой хмурый прорезал в кабинете пол, земли хорошей привез, речного песка, ямку выкопал и посадил, благословил тебя – расти, мол, на радость людям. Вот и молодец! Плоды, говоришь, не дозрели еще. Ничего, придет время...»
 
      А в мыслях крутится и вертится вся его – назло смертям и бедам – жизнь. Вот уже который месяц «веду следствие», по секундам пытаю и вижу – прошибает его пот при воспоминаниях об особо острых ситуациях. Себя в его шкуру не могу втиснуть. Не выдержал, не перенес бы всего, что ему выпало. Друг его лучший по службе, Виктор Копылов, какой геройский был на корабле парень, а время сломало и такого. Как не приглашали его в Москву на телевизионные съемки – не приехал. Режиссер говорил, что сдали человеческие нервы, спился. И никто, как всегда, не удосужился хоть чем-нибудь помочь ему, герою Отечества, в трудные для него дни.
      Смотрю на его фотографию и поражаюсь: до чего же ясные и открытые глаза у Копылыча! Да и у друга его, Сашки, такие же. Текст на обратной стороне фотографии читаю: «На память Сашке от Виктора в дни пребывания в г. Рига. Не забывай службы на корабле и на всю жизнь запомни 9 ноября – как день второго нашего рождения. Будь счастлив в гражданской жизни. 17.11.75 г. Копылыч.»
      Слово «судьба» так и напрашивается в текст, со всем его необъяснимым смыслом. К примеру, не уступи Александр свой положенный дембель другому корабельному другу, куда повернула и дальше бы повела его дорога? Может, и правда, по стопам первого, самого любимого командира – адмирала Егорова пошел бы?.. Ведь служил же он под его командованием на БПК «Образцовый», души в нем не чаял, да и теперь все грезит им в воспоминаниях...
      – Он первым, – рассказывал Александр, – подавал матросу руку. Как отец о нас, матросах, заботился. Интеллегентный, умный, красивый и до того сильный человек! С такими бы вот людьми служить Родине, – твердо выговаривал мой собеседник и надолго, раздумывая, замолкал.
      С глазу на глаз, под юморное настроение, Александр, хоть и нехотя, но все-таки делился со мной собственными впечатлениями о «чекистских» приемах допроса в палатах для заключенных. Настоящее кино про шпионов. До сих пор не может забыть всего того... Восемь месяцев «мариновали», а курнуть дали только тогда, когда назубок, на всю оставшуюся жизнь, выучил он легенду о том, где был и что делал все это время. А о правде – чтоб никому ни гу-гу. Так и жил под надзором, с четким исполнением указанных в устном и письменном предписании его дальнейших действий. Так и карабкался по земле – учился и служил.
      Возвратился, наконец, на передых домой. И все с той же легендой повидался с отцом, матерью, родственниками. Обрадовал их, измаянных надеждой ожидания. Отец в какие только колокола не бил с расспросами о сыне. Ему отвечали, что жив и здоров ваш сын, Родине служит, ждите. Дождались. А вот любимая со школьной парты девчонка – не дождалась. Ну не знала, не знала она, что жив Сашка, жив! Весточки-то никакой не было...
      А жизнь дальше по учебным, да служебным дорогам колесила. Через что только он не прошел! С дипломом выпускника автодорожного техникума стал познавать пожарное дело в школах и военных училищах Воронежа, Иванова, Минска, Львова. Пришло время – женился. Дом хороший в Дубоссарах построил, детей – двух дочерей – стал растить и о сынишке мечтал, о продолжателе Мироновской родословной... Да тут война. И в Приднестровье, и в доме. Не сошлись характерами, мнениями о долге и месте пребывания супруги. Резко разошлись. Но Александр, приехав в Дубово к отцу, все же спросил у него совета: «Что делать, родной мой, подскажи?..»
      Отцовский взгляд напрочь вышиб сыновьи сомненья: «Раньше думай, сынок, о Родине, а потом о себе, – сжимая зубы, выговаривал отец. – Ведь об этом в песнях боевых и геройских об Отчизне поется.» И он снова ринулся в бой. Один, без крова и копейки в кармане, но с националистической нечистью да с пожарами командир показывал, как надо бороться. Скольких смертей миновал! Да вот в одном бою с огнем, спасая младших по званию, сам не успел выйти из него. Пришлось с многоэтажки прыгать. И делал-то все, как в училищах учили, а не получилось. Раскромсал себе позвоночник.
      Потом его кое-как «слепили». И отец умирал уже на крепких сыновних руках, со спокойной душой. Им больно было и страшно. Но жизнь колесила и колесила разухабистыми дорогами дальше. Выручали отцовские рассказы о жизни и войне.
 
      – В Великую Отечественную войну попал мой отец, рядовой Владимир Миронов, вместе с командиром взвода под жуткий минометный огонь, где-то в Чехословакии это было. Свою саперную лопатку он командиру отдал, а сам незабвенной солдатской ложкой голову стал окапывать. Ее он берег, как зеницу ока, потому как на остальных частях человеческого тела раны зарастают. Неподалеку взводный хорошо «саперкой» орудовал. И только хотел было ее вернуть, как в то же мгновение снаряд вблизи разорвался. От разрыва ногу у взводного оторвало. «Помоги», – зовет. Отец – к нему, и видит: на нитях, сухожилиях и коже держится нога. Кровь хлещет. Отрубил он их саперной лопатой, култышку зажгутовал и допер раненого взводного под обстрелом в медсанбат. Осколки, пули вокруг да около со свистом пролетали, да все мимо, мимо – даже не царапнули.
      Спас от смерти командира и снова на линию огня ушел. Когда же все приутихло, стал и он в расположение части возвращаться. Тут санитарная телега его догоняет и ему местечко предлагают рядом с израненными бойцами. А их много, лошадёнка в мыле вся. Тяжело ей, подумал, и не сел. Смотрит удаляющейся телеге вслед, а ее снаряд догоняет и прямым попаданием в клочья все живое кромсает на его глазах. Где чьи головы, руки-ноги, по полю разбросанные, – поди знай. Жутко. А он один. Лишь лошадиные глаза с застывшей слезой на него смотрят... И никого рядом.
      А в гражданскую житуху, когда возвратился рядовой Владимир Миронов домой, в Дубово, с контузией, ранами да с орденами и медалями за боевые заслуги, разве не обходила его стороной смерть? Переехала как-то через него груженая полуторка. Живой –
не живой?.. Отвезли на всякий случай в Дубоссарскую районную больницу. Там посмотрели на него, пощупали, послушали и выделили ему в морге местечко. А в нем же холодно. Глубокой ночью он и пришел в себя. Еле дополз через трупы к двери и что было сил стал барабанить. Перепуганная санитарка с воплями бросилась бежать к известному и знаменитому дубоссар-скому хирургу – Ивану Ивановичу Нестерову. Теперь его именем одна из городских улиц названа. Хорошо, что тогда именно он дежурил. Сразу признал пациента: еще в украинском Котовске его оперировал. Считай, закадычные друзья. Обрадовались друг другу. Ивану Ивановичу долго пришлось с ним «беседовать», прежде чем заключить:
      – Ну что, Володя. Все, что смог – сделал. А если хочешь жить – выживай. Вот и все мое благословение.
      И выжил. А куда денешься?.. Сашка уже рос – наследыш родовой династии Мироновых – кровинушка его...
      ...Слышу, за дверью кабинета говор людской слышен. Значит, возвратились герои с очередного пожара. Выхожу их встречать, чтоб потом в разделе «Происшествия» написать в газете: «...Этот пожар возник в самом центре города, в районе магазина «Юбилейный», в незаконно пристроенном к летней кухне гараже гражданина Янишевского. Чего только не хранил в нем предприимчивый хозяин из того, что строго-настрого запрещают правила противопожарной безопасности. Был там бензин, газовые и кислородные баллоны, банки с краской, алюминиевая пудра, растворители, разная прочая легко возгорающаяся утварь и две легковые автомашины: «Москвич» и злосчастный «Запорожец». Именно в нем произошло то короткое замыкание, которое впоследствии переросло в разрушительной силы пожар. Его пламя бушевало на площади в 48 кв. метров. Многие жильцы близлежащих домов видели огненное зарево, слышали оглушительные взрывные хлопки разлетающегося шифера, охали, ахали, возмущались, но так и не удосужились сообщить в пожарную часть. Звонок о случившемся последовал от самого перепуганного владельца гаража. Военизированное отделение во главе со старшим сержантом О.В. Подариловым через 15 минут прибыло к месту пожара и в мгновение ока, а точнее за полторы минуты, опустошило емкость, в которой содержалось две тысячи триста литров воды. Люди в спецовках кинулись было к пожарным гидрантам, а их-то вблизи ни одного действующего не оказалось. Заправляться водой пришлось на весьма отдаленном расстоянии. К этому времени прибыла вторая машина. И так, попеременно заправляясь, пожар удалось локализовать в течение 4 часов без человеческих жертв». (Слово «локализовать» вставить надо обязательно, – учил меня начальник, давая полное и достоверное разъяснение термину).
      Да и вообще, стал я замечать, что шибко военизированным становится командир. Чуть ли не спит с уставными противопожарными требованиями. Я, например, спрашивал его про то, как он ночью 9-летним мальчонкой не боялся за 50 советских копеек овечьи отары пасти. И очень ли ему хотелось, ради отцовских рассказов о войне и жизни, колхозные поля от зари до зари пропалывать? А он мне долдонит о том, что первые противопожарные указы появились в XV веке, в царствование Василия Темного. А Иван Грозный повелевал иметь во дворах на случай пожара бочки и чаны с водой. При Петре I, например, всем жителям было предписано ежемесячно чистить печные трубы. За топкой следили «объезжие головы», ежедневно дымить разрешалось только в торговых банях... И говорил он все это на полном серьёзе, нередко выводя меня, весьма неустойчивого по характеру, из равновесия.
      – Так ты и подойди к Петру I, да всю правду ему, памятнику, и расскажи, чего у нас в пожарном деле не хватает. Да только не забудь сказать ему, что не первый, не первый он был у Екатерины, –
подражая Петросяну, кривлялся я, конечно же, в глубине души понимая, как хотелось ему, чтоб и его «корабль» под названием СВПЧ-7 был тоже образцовый в полном смысле этого слова.
      – Наша «пожарка» – лучшая в республике, – продолжал я вдохновенно «учить» его жизни, – и вверху, и внизу знают, сколь много труда, здоровья и нервов лично тобой вложено в это дело. Так какого черта тебе неймется? Недоброкачественное, видите ли, у вас обмундирование, техника допотопная, бензина не хватает... Да, достал ты уже, видать, свое начальство... Ты на него, как всег-да, надейся, да сам не плошай, – говорю ему, а сам горжусь его правдивой деловитостью, стойкостью.
      Мне хочется говорить с ним и о юности, и о Родине. Вот когда наши российские футболисты все-таки победили сборную команду Уэльса в решающем отборном матче чемпионата Европы, ух, как он тогда, потирая руки, рассказывал о просторах, зорях и завораживающей тишине на родимой речушке!
 
      Как тепло становилось на моей душе, когда видел предутренние зори, слышал в разноголосье петухов сельское пробуждение.
      ...Сашку отец будил рано, чтобы сынок тоже все это видел, слышал и знал, к примеру, сколько дней и ночей в закутке одиноком согревает теплом своих деток квочка. Как зовет она их, только-только «глотнувших» в первый раз воздуха и жизни. С какой отвагой защищает пестро-желтеньких несмышленышей от парящих над ними воронов да коршунов...
      – Красота-то какая, – вспоминал об этом Александр Владимирович, всегда с тяжелым вздохом.
      А когда семья Мироновых заимела свое хорошее подворье – овцы, куры, гуси, поросята и прочая живность – Александр уже в автодорожном техникуме учился. Тогда и решил отец проведать сына: «Как ему там, в столице, живется?» Стали вместе с матерью гостинцы готовить. В новую плетеную корзинку все самое-самое вкусное уложили: тающую во рту овечью брынзу (отец лучше всех в семье умел ее готовить), домашнего, в четыре пальца и с мясными прожилками, сала, свежих-свежих куриных яиц, хлеба, вертут, саларий, плацинд, тепленьких еще, – все-все с любовью уложили и расшитым радужными цветами рушником накрыли образовавшуюся в корзине горку.
      На автобусе поехал отец в Кишинев. Приехал, повидал сына, посмотрел, как студенты домашнее «молотят». И от этой вот радости потянуло его на автостанции Вистерничены в буфет, кружку пива выпить на обратную дорогу. Приятно, когда сын домой его провожает. Потягивает он, стоя за столиком, любимый напиток и посматривает на человека без одной ноги, тоже пьющего с чем-то солененьким пиво. И взгляды их друг на друга то встречаются, то расходятся в задумчивости. Тогда и говорит отец сыну:
      – Сашка, а ну, подойди вон к тому человеку, который за стойкой пиво пьет, который без ноги, и спроси, где, в каких местах на войне оторвало ему ногу. Не взводный ли это?..
      Александр пошел и спросил. Даже имя своего отца-рядового назвал, место минометного обстрела, про саперную лопатку и про столовую ложку, про все-все рассказал незнакомому человеку.
      Уж тут не описать встречу! Александр запомнил только горько-радостные улыбки и солдатские неподдельные слезы. Как, опираясь на Сашино плечо, прыгая на одной ноге без костылей, бросился к его отцу тот незнакомец, чтобы поскорее, поскорее прижаться друг к другу сердцами. Теперь уж нет ни того, ни другого в живых.
      ... Февраль високосного 2004 года. 12 апреля наступит праздник освобождения. Снега метет много, на дорогах заносы, а будут ли хлеба, – сами не знаем. Но едем. Едем с Александром Владимировичем на его стареньких голубых «Жигулях» в Бендеры, и под задушевно льющиеся слова: «Ах, судьба моя, судьба, ты скажи...» вспоминаем, говорим, рассуждаем, смеемся. Иногда на минутку-другую в раздумьях умолкаем.
      Спрашиваю его: «А вот скажи, командир «Сторожевого» Потульный хоть чуточку напоминал любимого тобой Егорова?»
      – Да ты что! Небо и земля! – Слава Богу, заговорил, наконец. – Да не было бы этого позорного ЧП, если бы Потульный самую малость, хоть чем-нибудь был бы схож с Егоровым. Надменный, за-жравшийся... Да он нас, срочников, за быдло считал. Если с офицерами и мичманами он еще так-сяк говорил, то нас, рядовых, в упор не видел и ненавидел. Да разве при любви, да какой там любви, хотя бы при элементарном уважении к нему, матросня позволила бы этому... Саблину одурачить состав, – сам подумай... Поэтому то, что вытворялось, было многим до заднего места. Полнейшее безразличие на службе.
      – А вот мне, Сашка, – перебиваю его, – с командирами и комбатами везло. Слушай, а вот если издадим про тебя книжку, давай Егорову с твоей подписью вышлем? Он же, кажись, губернатор Калининградской области, а?.. Вот бы организовать вам встречу! Да через столько-то лет!.. Включай «Судьбу», пусть Надежда Кадышева поет. Хорошо же поет, пробирает. Эх!..
      И он, перевернув кассету, под эту песнь продолжает:
      – Ведь освободить Потульного не только мы, а и другие матросы могли. Крик-то его ноющий: «Освободите меня, Саблин и Шеин –
изменники Родины», – слышали многие срочники. Ведь все офицеры и мичманы в трюмах были заперты. Но проходя мимо запертого Потульного, кричали ему в ответ: «Как влез туда, так и выбирайся...» Да что там стоило этих – Шеина и Аворина – заломать! Разок по челюсти звездануть, и жевали бы себе сопли. А вот одному в черную пистолетную дыру с пулей смотреть страшно. Тормозит инстинкт самосохранения, крепко тормозит. Да еще стоишь-то на расстоянии. Если бы хоть рядом быть, то в момент хрустнули бы у них кости. А вот когда вдвоем, да еще с надежным другом, как братом – Копылычем, ничего не страшно. Ведь мы же вдвоем вскрыли арсенальную и захватили оружие.
      Первые слова освобожденного командира были такие: «Что в наших руках?» Когда же я, стоя с автоматом в руках, всовывал в его дрожащие руки пистолет, так только тогда он помчал в свою каюту, потом на ходовой мостик, и выстрелил в стоявшего за штурвалом Саблина. В коленный сустав угодил. А боль же дикая! Тот с воплями и рухнул. Тогда и закрутился в обратную сторону штурвал, тогда заскрежетали машинные стопора. А в это самое время Копылычу удается поднять на флагштоке флаг. Командир эскадрильи его заметил. Вот тут-то до нажатия кнопки «пуск» оставалось ровно две секунды, то есть время, чтобы произнести «двадцать два» и «два-дцать два». А когда самолеты, развернувшись, снова пошли на нас, то наш БПК стоял уже носом к Советскому Союзу, а не к Швеции. Командир эскадрильи кому надо передал по рации, и «кораблик» с могучими операми тут же к нам причалил. Всех без разбору, кроме, естественно, командира, в трюм на колени и руки за голову, поставили. Потом всех в Ворошиловские казармы рассовали. Главнокомандующий ВМФ Горшков доложил обо всем Брежневу и возглавил следственную группу. Вот так, дорогой мой. Вот так это было...
      Снова на голубых «Жигулях» едем в Бендеры. Он едет, чтобы повидать дочку свою приемную, художницу Оксану, домашний провиант ей передать и подлатать заодно совсем рассопливившийся позвоночник. Вижу, как он его донимает. Сочувствую, а боль не могу разделить, не умею.
      Еще ему нужно отвезти меня в «Полиграфист», но дороги туда он не знает.
      – Прямо езжай, – говорю устало, – до «кирпича» доедешь, повернешь направо, а потом опять прямо и прямо, пока в памятник не упремся.
      – Какой, – спрашивает, – сидячий?..
      А у меня от переживаний за муки и страдания его адские вылетело из головы всему миру известное поэтическое имя. Молчу. Молчу, а чувствую – нервничать стал Александр Владимирович. Памятника-то все нет и нет. Но едет, поскрипывая зубами. Вдруг в небольшом скверике памятник появился.
      – Не этот ли?
      – Теперь, – смеюсь и указываю пальцем, – налево сворачивай,  тут уж я и пешком дойду.
      Заливается вдруг и он смехом, припомнив, видимо, слова Крамарова: «Так он же памятник...» в фильме «Джентльмены удачи».
      Привез я Ольге Лурье рукопись, заодно запятые в жменьке, черточки, кавычки и, тихо-тихо открывая двери, вхожу. Она за столом у окна сидит. Красивая. Но выше меня ростом. А если еще и на каблучках, то... Но душа моя тянется к ней, потому что только она умеет «разглаживать» всю мою рукописную бесшабашность. Интеллигентно у нее это получается, вежливо.
      Вижу, чуточку вздрогнула она, приметила, значит, но виду, хитруша, не подает.
      – Здравствуйте, – на ушко ей говорю, – вот «му-му для читения» привез.
      – А хоть какой-нибудь юморок там есть? – И с укором глядит на меня. – Идите уже, идите... Почитаю...
      Она знает, что дальнейший мой путь – в кабинет директора типографии Николая Афанасьевича Нагибина. Замечательной души и доброты человек, с высоконравственными устоями, с пониманием и видением летящих на Родину скворцов.
      Долго сидим с ним, и все считаем и считаем. Сколько стоит теперь бумага, краска и количество экземпляров!.. Понимает, что дорого для меня. Сново пересчитывает. Да мешают ему постоянные телефонные звонки. Ну никак он не может скостить сумму. Цены-то на хлеб все подымаются и подымаются, а коллектив в «Полиграфисте» большой, и всем надо кормить семьи.
      – Книжица, – говорю ему, – должна не только душу и сердце иметь, а еще и хлебом пахнуть, Николай Афанасьевич.
      Почесывая затылок, он вызывает Оксану Марьяновну, заведующую производственным отделом. Теперь вдвоем считают. А мне стыдно: Оксана Марьяновна жалобно смотрит на меня, а помочь тоже ничем не может. Предлагают к Олегу Марковичу Баеву с протянутой рукой подойти.
      – Пусть, – тихо-тихо говорит Нагибин, – хоть половину оплатит. Он же ваш дубоссарский депутат, а другую половину этой вот суммы, – тычет он пальцем в бумажку, – мы, может, на себя возьмем. А, Оксана Марьяновна? – Та посматривает на меня в глубоких раздумьях и с согласием медленно кивает головой. – Выпиши ему счет. Не чушь же он в конце концов написал. Не чушь...
     Оксана Марьяновна уходит.
      – А ты сходи, сходи все же к Баеву, – добавляет Нагибин, – он тебя должен понять.
      – Так к нему не пробиться, – вставляю, – там толпища нищих, обездоленных и тяжело больных. Операция на сердце знаете теперь сколько, Николай Афанасьевич, стоит? Ужас! А когда че-ло-век- тру-же-ник на твоих глазах умирает, – каково ему?..
      – Ой, не говори, – морщится Нагибин, – все понимаю. И когда же вашего брата государство на абордаж возьмет?
     – Разговоры об этом уже идут. Сколько можно еще вот так побираться? Стыдно нам, Николай Афанасьевич. Мы же для души поем, но только не для денег и не для славы. Так, чтоб тоже на хлеб с постным маслом хватало...
      В тот же февраль набираю рабочий номер телефона Миронова. Обрадовать хочу. А новенькая – бухгалтер СВПЧ – тонюсеньким голоском отвечает: болен, мол, Александр Владимирович. Звоню домой. Взял трубку, «алло» – говорит, – значит, живой, – думаю.
      – Что случилось? – спрашиваю.
      – Да вот, поскользнулся, упал, очнулся – гипс.
      ... Поехал он в жуткую метель в Тирасполь на совещание. На Карантинскую горку поднялся, а дальше – стена, и ГАИ вперед не пускает. Возвратился домой, и выходя из машины, так поскользнулся, что чёрти – какие там, в ноге, кости переломал. Рухнул на нее всем своим могучим телом. Теперь смеется.
      – Гипс, – говорю ему, – снимай. Это же не полуторка через твою ногу переехала. И не в морге ты лежишь, а дома, в раю, так сказать. А шестиклассник Вовка, сынишка твой, не даст тебе засохнуть. В шахматы играй с ним, герой «Сторожевого», да песню свою любимую пой! Помогает.
      А 14 марта 2004 года, когда был вновь избран Президентом России Путин, в 12 часов 30 минут мы вместе с ним слушали замечательные, самые лучшие русские песни о Родине и России. Нам было и тоскливо, и хорошо одновременно. И «Судьбу» перед тем как расстаться еще разок, напоследок, послушали.