Невезучий майор традиционной ориентации

   
     В карауле я тогда безвылазно торчал целую неделю. В качестве наказания. Попались мы накануне с другом Володей. Ну на чем еще советский солдат может попасться, будь то хоть Куба, хоть Чукотка? На выпивке, конечно. Только на Чукотке наш брат солдат или матрос водку и спирт технический пьют, а мы на острове Свободы ром в основном добывали. А когда рома под рукой не оказывалось, то самогон доставали у соседних аборигенов.
Кстати, забористый был у кубинцев самогон, "чиспа де трен" называется, что в переводе на великий и могучий означает "паровозная искра". Я еще долго не догадывался о том, почему такое странное название бытует, а потом уже дед Луис объяснил мне в один из теплых летних вечеров на его хуторе под Гуантанамо, когда мы с ним самогонку, сделанную им из сладкого картофеля боньято, не торопясь дегустировали.
     - Ты, Антонио, вряд ли когда-нибудь срубленный сахарный тростник на переработку поездом возил. А у нас на многих сахарных заводах до сих пор по узкоколейкам, которые еще американцы в двадцатые годы протянули, вагоны с тростником паровозы таскают. Так вот, когда из паровозной трубы искры летят, то тут главное глаза беречь. А если не уберег, то будь уверен, что головой долго будешь трясти, как бешеный конь. Не понял, в чем сходство? Ну тогда давай еще по глоточку. Вот видишь, если пить залпом, то головой потом трясешь из стороны в сторону, точь в точь так, как будто тебе в глаз паровозная искра угодила.
     Точность наблюдения у народа поразительная. Самогонка у кубинцев по вкусу больше на керосин похожа, чем на алкоголь. И запах у нее такой, что с души воротит. Но советского солдата в стремлении принять на грудь никакой запах не остановит, не говоря уже о крепости. Вот мы с Вовой тогда и злоупотребили "паровозной искрой", а потом сдуру замполиту на глаза попались. В итоге Вольдемар на губе загорал неделю, а я - на сторожевом посту с карабином в обнимку. К великому своему счастью, как выяснилось в недалеком уже будущем.
     Меня бы, конечно, тоже на губу отправили, но Сан Саныч, начальник мой армейский, как всегда, отмазал. Доверял он мне и ценил как своего личного водителя, приставленного не только к управлению светло-серой "Волгой", но и к решению множества житейских вопросов и проблем, включая перемещение по красавице-Гаване его боевой подруги Валентины Иванны.
     С общественным транспортом в столице острова Свободы в конце семидесятых была ну просто беда. Метро и тролейбусов в городе никогда не было, а от трамваев только воспоминания остались в виде рельсов, закатанных в асфальт за ненадобностью и время от времени вылезающих на поверхность улиц там, где асфальт под колесами машин до дыр стирался. Только автобусы по авенидам громыхали. Попадались в ту пору на улицах даже допотопные "лендроверы", доставленные на Кубу морем еще в первые послереволюционные годы. Сразу же после благополучного списания их по старости английскими транспортными компаниями.
     Поэтому вся надежда была только на "Волгу", заправленную бесплатным армейским бензином. С утра отвезем Сан Саныча на службу, а детей в сад и в школу и держим с Валентиной Иванной курс в пригород под индейским названием Сибоней, где она занималась испанским языком на подготовительном факультете Гаванского университета. Сан Саныч ее туда пристроил. По-моему, за ящик говяжьей тушенки. Или за два, не суть. Она училась там с утра по нескольку часов в день вместе с иностранными студентами, которым предстояло грызть гранит науки после овладения испанским.
     Группа у них была разношерстная: в основном, палестинцы, человек семь-восемь, пара корейцев северных, пара советских парней - Григорий с Андреем, несколько смешливых болгарок, грек-киприот, монгол, мелкий хлопец из Лаоса и высокий метис с экзотических Сейшельских островов, который, кстати, испанский выучил недели за три, поскольку до этого в совершенстве владел французским, английским, да еще и родным диалектом, представлявшим из себя, насколько я понял, смесь из двух этих языков и местных непереводимых идиоматических выражений.
     Познакомился я с этой пестрой компанией благодаря Сан Санычу, который после моего недельного стояния в карауле дал мне твердое указание вместе с Валентиной Иванной посещать занятия, а не болтаться на "Волге" по Гаване в поисках приключений и не жечь бензин попусту. И за мою учебу даже тушенкой не пришлось доплачивать, в качестве довеска к Валентине Иванне поступил вольным слушателем к преподавательнице Берте, которая, кроме испанского, не знала никаких других языков и благодаря этому студенты ее овладевали устной и письменной грамотой в рекордно короткие сроки. И я вместе с ними, в плане, так сказать, морально-воспитательной работы.
     После первого дня уроков, от которых у меня в голове не осталось ни следа, поскольку по программе обучения я отставал от остальных студентов на добрую пару месяцев, Валентина Иванна велела мне брать курс в район под названием Коли, где, помимо всего прочего, жила в ту пору большая колония советских офицеров. Предстояло по указанию Сан Санычи забрать командировочного майора и отвезти его в аэропорт, а Валентину Иванну у подруги оставить.
     Майором оказался упитанный сорокалетний армянин с веселыми выпуклыми глазами, одетый в рубашку и брюки гражданского образца. На ногах у него красовались зеленые армейские носки и ярко-желтые сандалии явно советского производства. Сандалии майора вызывали смущенные взгляды и улыбки у прохожих, что его уже давно интриговало, чем он сразу же и поделился со мной, садясь в машину.
     - Слушай, служивый, а почему они моим сандалиям так искренне радуются? Тоже такие хотят, что ли?
     -  Это вряд ли, товарищ майор. Мне старослужащие объясняли, что среди местного населения сандалии не все носят. Только эти, как бы вам сказать... Ну, вы сами понимаете.       
     - Ошибаешься, солдат, как раз и не понимаю, потому и спрашиваю у тебя. Как у местного жителя.
     - Мне, конечно, неудобно вам такие вещи говорить, но речь идет о мужиках, которым другие мужики нравятся.
Глаза майора загорелись священным гневом.   
     - Так я и знал, что тут что-то не то. Говорил же ей, дуре, что в армейских ботинках буду ходить, а она мне свое талдычит:  курорт там у них, Алик, курорт и обуваться нужно по-курортному. Представляешь, я в этой позорной желтой обувке в министерство обороны целых два раза ходил. И там тоже все встречные-поперечные улыбались, но никто не посоветовал правильную обувь носить.
     - Да постеснялись они, товарищ майор. Чувствительный народ, обижать не хотели.
Прежде чем отправиться в аэропорт, мы заехали во ФлОрес, где жило много советских гражданских специалистов. Майору нужно было в этом районе посылку у какой-то знакомой забрать. Жила она в пятиэтажном доме типа нашей хрущовки, возле которого с громкими криками носилась белобрысая ребятня явно советского, прямо как и майорские сандалии, происхождения. 
     - Пошли со мной поднимемся, а то эта Белла Ашотовна болтливая до ужаса, я от нее и через час не уйду, еще на самолет опоздаю.
      Входим в подъезд довольно затрапезного вида, прямо как у нас в Долгопрудном. На первом этаже на одной из дверей табличка с надписью на испанском, сделанная химическим карандашом. Я потом у знакомой майора спросил, что это за надпись красуется у ее нижних соседей. Оказывается, там было написано "В этой квартире ничего не продается". Хозяева квартиры для кубинцев разъяснение сделали, чтобы они понапрасну в дверь не трезвонили. Что интересно, остальные двери были без табличек, из чего я сделал заключение, что в трех из четырех квартир первого этаже несанкционированный властями товарооборот реализовывался по полной программе.
     Знакомая майора завела было шарманку, рассказывая о своих родственниках аж до седьмого колена, но мы ее хором заверили в том, что времени до самолета осталось впритык. Уже чуть ли не в дверях она уговорила "дорогого Алика" взять для живущей в Москве сестры большую банку молотого кофе. Когда я укладывал пакет с этой банкой в багажник "Волги", то мне она показалась слишком тяжелой. До сих пор жалею, что своими сомнениями я тогда не поделился с майором.
     Доехали до аэропорта минут за сорок, распрощался я с командировочным в желтых сандалиях, пожелал ему счастливого пути, но сразу не уехал. Достал сигаретку "популярную" - на Кубе мы курили местный сорт дьявольски крепких сигарет под названием "ПопулАрес", - сижу смолю, не торопясь, и между делом окружающую публику рассматриваю. Попутно мечтаю о том, как хорошо было бы сейчас сесть вместе с майором Аликом в самолет, выпить под аэрофлотскую закуску, поспать в мягком кресле и меньше чем через сутки оказаться в родном Долгопрудном, благо он от аэропорта Шереметьево в двух шагах. И вдруг слышу прямо над ухом знакомый голос:
     - Слава богу, военный, что ты еще не уехал. Пошли со мной, мне переводчик нужен.
     Какой из меня переводчик, объясняю ему, я, кроме "мыла", ни одного испанского слова толком не знаю. Но по виду его понимаю, что с ним что-то не то, нервный он какой-то и отнюдь не злополучные желтые сандалии тому причиной. Заходим в здание аэропорта, а его там ждут трое нахмуренных кубинцев в форме. Явно не в военной. Видимо, таможня. И жестами нас в пространстве ненавязчиво так ориентируют. В направлении какой-то отдаленной комнаты. Заходим. Посреди комнаты пустой металлический стол. Прямо как в морге.   
     Просят у меня документы. Предъявляю свое удостоверение полноценного советского военного специалиста, которое мне Сан Саныч выправил в нарушение действующих инструкций и во избежание недоразумений с местными гаишниками. Старший таможенник мельком ознакомился с удостоверением, кивнул мне и на ломанном русском языке спрашивает у майора:
     - Это ваши вещи?   
     Тот недоуменно осмотрел стоявшие в углу чемодан, сумку дорожную и пакет с кофе, который ему знакомая из Флореса всучила.
     - Да вроде бы, все мое.
     Тут таможенник лезет в задний карман и достает из него свернутую в трубочку газету "Гранма", разворачивает ее и аккуратно стелит на столе. Потом вынимает из пакета жестяную банку с кофе, снимает с нее крышку и жестом фокусника эффектно высыпает кофе горкой на газету. Вслед за этим берет в руку карандаш и начинает рыться им в основании кофейной пирамиды.   
     Дальше следует немая сцена. Мы с майором синхронно раскрываем рты, когда видим, как из глубин темно-коричневого ароматного порошка таможенник выуживает карандашом кольцо с ярким камешком голубого цвета. Смотрит на нас, откладывает кольцо в сторону и продолжает свои раскопки. Вслед за кольцом из кофейных россыпей появляется толстая золотая цепочка, потом еще одно кольцо, еще одно и еще одна цепочка. И так довольно долго.
     В общем не зря мне показалось, что банка та была слишком тяжелой для молотого кофе. Как показало взвешивание инородных предметов, в кофейных россыпях было добыто дотошным таможенником около пятисот граммов ювелирных изделий. С драгоценными и полудрагоценными камнями и без таковых, что и было зафиксировано в протоколе.
     Конец немой сцены.
     Бедный майор чуть ли не в обморок падает, на лбу испарина, с губ слетают вперемешку русские и  армянские ругательства. Судя по всему, он и в кошмарном сне не мог предположить, что его так подставит знакомая, да еще и одной с ним армянской крови. Меня тем временем ноги сами выносят из комнаты. Несмотря на протесты таможенников, мечусь в поисках телефона, дозваниваюсь до Сан Саныча и объясняю ему популярно, какой вред может нанести безобидный на первый взгляд кофейный порошок отдельно взятому командировочному офицеру Советской армии.
     Упомянутый офицер после первой бурной реакции впадает в ступор и через некоторое время покидает аэропорт в сопровождении двух спортивного вида молодых парней в рубашках навыпуск. Такая рубаха на Кубе почему-то называется "гуаябЕра". Мой пытливый взгляд определяет, что за брючным ремнем у обоих парней торчат рукоятки пистолетов. Причем у одного спереди, а другого сзади. Я еще, помню, подумал:
     - Наверное, один левша, а другой правша.
     Не знаю, почему я так решил. Со временем я узнал, что такие спортивного вида парни в случае необходимости с одинаковой легкостью палят из пистолета с обеих рук.