Мужчина на поверхности женщины

               
                МУЖЧИНА НА ПОВЕРХНОСТИ ЖЕНЩИНЫ
                Из рассказов старого юриста*)
   
     Начал Лев с нескольких казусов из своей практики в суде, которую проходил двадцатидвухлетним студентом. Один, очень похожий на анекдот оказался таким, что я не знал, как говорится, плакать или смеяться. Причем Лев уверял меня, что история – чистая быль.

                «ШАРМАНТ» ИЛИ Я ТЕБЯ ИЗНАСИЛУЮ

– Разные бывают поверхности, – сказал Лев. – Поверхность стола или пола. Поверхность водной глади. Земная поверхность есть, по которой ходят-бродят разные мужчины и женщины. И даже лежат на ней. А вот про такую поверхность узнал впервые, когда практикантом вошел в зал суда. Допрашивали капитана милиции – аккуратного, крепкого, чисто выбритого мужика с особой по-военному чеканной речью и большим сознанием собственного достоинства.
– И что Вы, капитан, увидели, когда вошли в этот двор, – спросила сидевшая за прокурорским столиком дама, в которой я сразу узнал еще не так давно красивейшую студентку того самого факультета, на который я поступил пять лет назад. Ее знал весь факультет, и называли ее за глаза «наша знаменитость». Кто она здесь, адвокат или прокурор, было не очень ясно. Дела об изнасиловании тогда рассматривались в порядке частно-публичного обвинения, то есть, только по заявлению и с согласия потерпевшей, которой надлежало иметь собственного представителя. Формы на «нашей знаменитости» не было. Зато было на ней необычно дорогое по тем временам платье и отнюдь не дешевая косметика.
– Я увидел мужчину, – отчеканил капитан, и на секунду замешкался. – Я увидел мужчину, лежавшего на поверхности женщины. – «На поверхности женщины», – вот это да, чуть не расхохотался я. Надо же так сказать!
– И что же мужчина делал «на поверхности женщины», – не сказал, а пропел обворожительно бархатным баритоном, не скрывавшим, однако, ехидства, адвокат подсудимого. То был типичный адвокат тех времен. Вальяжный, как и его баритон, крупный, очень хорошо одетый мужчина-барин. Явный любитель и, конечно, уверенный победитель женщин. Плейбой, как сказали бы теперь.
Его б я охотнее принял за подсудимого, – усмехнулся Лев. Но, в самом деле, что может делать человек, лежа на «поверхности», даже если «поверхность» принадлежит женщине? На «поверхности» можно только стоять, сидеть или лежать. Мужчина, как утверждал капитан милиции, на «поверхности» – лежал. Вопрос адвоката был по делу.
– Кричал он, – ответил на вопрос адвоката капитан. – Кричал: «я тебя изнасилую!»
И в подтверждение серьезности преступления капитан как-то еще усерднее вытянулся, чуть ли каблуками не щелкнул.
– Он, – вскрикнула женщина на передней скамье, – он… меня изнасильничал.
  Она задохнулась, встала, тыча пальцем в сторону мужичка за барьером. По ее желтому, морщинистому лицу пошли желваки и пятна. Женщине было не меньше пятидесяти. Поднявшись, она как-то вся скособочилась, и стало видно, что одна нога у нее короче другой. Это было очень худое, изможденное тело, тонущее в сильно потертом пальтишке, держа потрескавшуюся клеенчатую сумку в костлявой, жилистой руке. Кто, впрочем, не был тогда беден в Москве? Кто из вполне соблазнительных женщин не ходил тогда в потертых, иной раз
до дыр заношенных пальто с дешевыми сумками? Но какой же режиссер театра теней придумал и поставил эту фантасмагорию контрастов прямо в суде? Плейбой- адвокат, судебная дива и две тени человеческие – женская и мужская.
Насильник, мужичонка с серым лицом и лихорадочными глазами, по виду тоже прилично за пятьдесят, жался к барьеру, как бы отгораживаясь от немногочисленной публики. На женщину он не смотрел. Лицо с широкими, желтоватого оттенка скулами, своим цветом выдавало какую-то болезнь. Левый глаз дергался тиком. Время от времени он вдруг открывал рот, и тогда на борт грубошерстного пиджака, заношенного до проступивших тут и там пятен ржавчины, капала слюна.
– Вы женаты, капитан? – спросила «наша знаменитость», глядя ясными, серыми, чуть навыкате глазами прямо милиционеру в глаза. Лицо капитана покрыла краска.
– Женат, – попытался он дать отпор своим полицейским взглядом взгляду серых глаз допрашивавшей его дамы. Но это у него не получилось.
– Так что вы знаете, как это бывает? – пропел баритон адвоката подсудимого. – Будучи женат, капитан знает, конечно, как выглядит мужчина, готовый к сношению с женщиной? -  Капитан всем корпусом повернулся к судье, ища у него то ли защиты, то ли подсказки как у классной доски.
– Вы-то это хорошо знаете, – неожиданно перевела вопрос на плейбоя «наша знаменитость».
– Хотите проверить? – довольно ухмыльнулся  адвокат.
«Н-да, – едва не вырвалось у меня. Я был юным студентом из приличной семьи, а тут такие игры… Я посочувствовал капитану, почти уже забыв о подсудимом и его жертве. Мне показалось, что сейчас яркая пара на глазах у всех растянется прямо на поверхности судейской земли, демонстрируя, как «это» бывает».
– И Вы, капитан, как женатый человек понимаете,  что половой акт состоит не в том, что, как Вы сказали, мужчина просто лежит на поверхности женщины, – очень твердым тоном задала милиционеру роковой мучительный вопрос «наша знаменитость». – Вы же наверное видели, нечто большее, половой акт действием – пенис в вагине.  -  Капитан достал из кармана брюк платок, отер им лицо, которое из красного постепенно становилось бледным.
– Не видел, темно было, – почти пробормотал он.
– А наш насильник вообще не способен на половой акт, – не скрывая улыбки, адвокат протянул судье бумагу. – Вот медицинское заключение. И он слегка поклонился своей сопернице.
– Зачем тогда ему понадобилось лежать на поверхности… – проговорила «наша знаменитость». Вот именно, подумал я.
– Вот именно, – прогремел адвокат и встал. – Товарищ судья, мой подзащитный – мужчина ущербный, больной, слабый. Выпил малость, вспомнил молодость, как в анекдоте про пенсионеров…
Судья, до того безучастно сидевший на своем высоком стуле, вскинул голову. «Знаменитость» подалась, было, вперед, словно приготовила нечто ядовитое, но остановилась, и прекрасные глаза ее вспыхнули огоньком любопытства.
– А анекдот такой, – довольный произведенным эффектом, продолжил адвокат. – Стоят на улице три старых-старых пенсионера. Песок из них на тротуар сыплется. Мимо молоденькая пара в обнимку проходит. «Волшебная вещь была любовь, – говорит один. – Как вспомню, руки трясутся в волнении». «И-и, милейший, не скажите. Столько объятий в памяти храню», – вторит ему другой. «Ах, друзья, – трет лоб третий, – никак не вспомню, как это называется, не помню где оно находится, но – шармант (1)»!
Судья, анекдот оценив ухмылкой, тряхнул головой. Заседатели, мужчина и женщина потупились, то ли не зная, как понять анекдот, то ли не зная, как
на него реагировать. «Знаменитость» расхохоталась и осеклась. Милиционер вытянулся в струнку, лицо его стало каменным. Жертва насилия пожала узкими плечиками. Насильник выпустил на пиджак порцию слюны.
– Так, а что наш герой? – адвокат широко распахнул руки, дав понять, что последует длинный пассаж. – Брел наш богатырь-насильник, брел за хромой старушкой с кошелкой. Добрели они до дворика. И тут, молния его озарила, вспомнил про «шармант». – Адвокат бросил многозначительный взгляд на «знаменитость». – И упал наш герой в ностальгическом трансе. Упал и лежит, заметьте, без сил лежит на поверхности, да, на поверхности женщины лежит и отдыхает. А прилично ли на поверхности женщины лежа, совсем ничего не делать, не правда ли, коллега? Но где этот «шармант» находится,  он, как наш старый пенсионер, не помнит. И что с ним делать положено, делать не может. И возглашает бедняга мужскую мечту – мужское достоинство на весь мир песнью песней своей возвещает, – адвокат сильно стукнул себя обеими руками в грудь и сказал тихо и печально: – Вот и все изнасилование. Даже на хулиганство не тянет.
– Какая я тебе старушка, – неожиданно вскинулась потерпевшая. – Изнасильничал он меня. – Женщина я. Женщина, – она резко поставила клеенчатый ридикюль на скамейку, и стала расстегивать пальто.
– По-моему, Вашей клиентке очень хочется быть
изнасилованной, – обратился адвокат к обвиняющей стороне.
– Не увлекайтесь, адвокат, – вмешался судья.
– Женщина хочет быть женщиной, а не игрушкой мужчины, да еще импотента. Вы бы коллега, своего не упустили, думаю.
– Не сомневайтесь, коллега. Только покушение здесь с негодными средствами, а у меня – годные.
– Верю, – ответила «знаменитость», но при этом слегка покраснела.
– Подсудимый, что Вы скажете, – пряча усмешку, обернулся к мужичонке судья.
– А что я скажу – врет она все. А вообще, могу жениться.
– Чем ты жениться можешь? – скорее саму себя спросила потерпевшая. – Не надо его сажать, – вдруг твердо произнесла старушка. – Заберу я свое заявление. Ничего он меня не насильничал. Пошутили малость – и все тут, ко взаимному удовольствию. Это вот он подговорил меня написать, – кивнула она на милицию.
– Непорядок, – рыкнул капитан.
– И я понял, что такое есть русская женщина, – улыбаясь, закончил рассказ Лев.
- Осудили несчастного? – спросил я.
– Осудили условно, за хулиганство. И вышли они, между прочим, с жертвой насилия об ручку вместе. Так же, как, кстати, и адвокат с «нашей знаменитостью». И пошли бродить по поверхности земли. Да и лежать тоже. Земля ведь тоже женщина.
– Ну, тогда посмеемся и выпьем за их сексуальное здоровье.
– Если живы еще. Я ведь тогда студентом был, мальчишкой, – лицо Льва вдруг стало серьезным и даже печальным.

                ДЕЛО БЕЙЛИСА. ГОД 1951. МОСКВА

– Что, другую историю вспомнил? – догадался я, – погрустнее?
– Н-да, между прочим, на «еврейскую тему». Не боишься? Помнишь времена какие были? «Лолиты» я тогда еще не читал, – этими словами продолжил Лев свой рассказ. – Не полагалось тогда в СССР читать Набокова. Потом понял, на красотку девица совсем не была похожа. На киевского мальчика Андрюшу  Ющинского ташкентская Лолита тоже не была похожа. Зато еврей, таки, был похож на еврея Бейлиса (2). И кто его знает, может и на Жида Зюсса (3), я этого Зюсса не видел. Хотя, говорят, красавец был. Очень дамам нравился. Но оставим, что ли, пока почтенного еврея Зюсса. Давнее это дело, средневековое, можно сказать. Впрочем, история моего еврея, намного ли она современнее? –
  Так мы со Львом, как на машине времени, внезапно погрузились в средневековье.             
– Расстрелять чудовище! Он же монстр. Что мы стоим? – в раскрытую дверь, как в рамку картины, просовывались и просовывались, сталкиваясь, головы кисти Брейгеля, Босха, Гойи.
– Закройте двери, – крикнула судья. И милиционер двинулся исполнять приказание…
Девочка сидела на скамье между не очень молодой мамой и еще менее молодой учительницей. Девочке было лет тринадцать – возраст Джульетты Капулетти. Но девочка не была похожа на веронскую красавицу. И дело происходило не в Вероне. Дело происходило в Москве, в сталинской Москве 1951 года. Девочка обвиняла. А в воздухе висел погром. Или обвинялась девочка? То есть он обвинял девочку. Старый, серый, заросший, он то вставал, то садился на свою скамейку для подсудимых, и выкрикивал что-то жарким невнятным шепотом. Разве шепотом можно выкрикивать? Он выкрикивал. И вслушавшись, можно было разобрать: «дело Бейлиса, это дело Бейлиса…» Он обвинял. J‘accuse! El accuse (4)…
«В 1913 году в Киеве был процесс Бейлиса», – сказал он судье, когда в дыру вдруг распахнувшейся под напором тел двери вновь просунулись отдельные от лиц рты, и разорвали глухую речь старика общим рыком: «вот оно, чудовище!». «Так это такое же дело», – театральным шепотом закончил старик фразу, и втянул худую небритую шею в плечи. Так и остался сидеть сгорбленной серой тенью на фоне могучего торса судьи и двух скудоликих заседателей.
       Она не знала, как держаться. Она ведь даже не была судьей И.о. судьи, народный заседатель. И юристом она не была. Административный работник. Женщина-клерк, работник исполкома. Jack for all trades (5). Естественно, семья, дети-подростки, муж со своим норовом, готовый, наверное, иной раз замахнуться. Хороший дом, но коммуналка. Читать особо некогда. Слово «Бейлис» она не разобрала. Подумала, что еврей молится своему Богу. Верующей она не была, но и уверенности в том,  что бога нет, у женщины тоже не было. Пусть молится. Нельзя сказать, что ее очень волновала сама интрига дела – как это старый еврей мог девочку изнасиловать? Гораздо важнее было не упустить вожжи процесса из рук. Хоть и  « И.О…», но ведь сейчас и здесь - судья. Фасон надо выдержать. А процесс – это она чувствовала – необычный. И время от времени врывавшийся из приоткрытой в коридор суда двери зловещий дух толпы это подтверждал. Наверное, так шумела средневековая толпа при казни Жида Зюсса. Но об истории немецкого еврея Зюсс-Оппенгеймера и.о. судьи уж точно не слыхала. Одно было ясно – ее еврей виноват. Тут даже особых указаний сверху не требовалось. И все же… Она бросила косой взгляд на адвоката. Что он там ерзает?
   От адвоката толку действительно было мало. Представительный и холеный, он за своим столиком был похож на забившегося в гнездышко переростка-птенца. И, действительно, ерзал, словно хотел под этот небольшой замызганный столик спрятать все свое длинное тело. Казалось, он нервничал гораздо больше своего подзащитного, так что с первого взгляда можно было именно его принять за ждущего смертного приговора. А может, так оно и было? Может, чего-то такого он и боялся, этот благополучный еврей-адвокат? А что, например, если толпа за стеной и впрямь примет его за преступника? И ведь неясно, зачем именно его назначили защищать старого еврея из Ташкента в эти грозные, средневековые времена? Адвокат-то историю нашумевшего в начале века дела Бейлиса, конечно, знал. Еще в студенчестве читал знаменитые речи Карабчевского и Грузенберга (6). И историю повешенного, как птичка в клетке, Жида Зюсса тоже должен был помнить. И помнил, что сам он тоже всего лишь местечковый жид, хоть и советский юрист с дипломом. Зюсс тоже был юрист, кажется. Адвокат вздрогнул, видимо представив себя в клетке висящим над головами бесноватой толпы. А все же, как мог этот жалкий старик изнасиловать крепкую девочку? Она с него ростом, и, похоже, сильнее.
– У адвоката вопросы к обвиняемому будут? – по-прежнему глядя искоса, проговорила и.о. судьи. Надо бы спросить, сколько он весит, какой у него рост, подумал адвокат и на секунду поднял голову посмотреть на старика.
– Нет пока вопросов, – ответил он, поклонившись исполняющей обязанности судьи, которая на сей раз пронзила его удивленным взглядом. Все же у нее был некоторый судейский опыт. Да и житейский здравый рассудок откуда-то издали спрашивал, как же это старый и на вид немощный еврей мог изнасиловать крупную здоровую девицу? «Что же он?» – подумала она об адвокате. И вдруг сама в себе ощутила то ли женское любопытство, то ли любознательность детектива.
– Обвиняемый, хватит молиться! Вину признаете? Не признаете? Заключение медиков знаете? Ну, давайте, рассказывайте, покороче только. И он снова сказал неожиданно ясным и четким голосом.
– Вот в 1913 году было в Киеве дело Бейлиса. Так это такое же дело…
– Ближе к делу, обвиняемый? – оборвала его судья. – Какое дело, мы тут сами разберемся.
«Что за Бейлис, надо бы адвоката спросить», – подумала она про себя. – Да не положено, вроде…»
– Мы же ж соседи, – продолжил старик, напирая голосом на логику отношений. – Я Лолу сызмальства знаю. Как мог я ее – тьфу, слова не выговорю. У меня жена, дочь взрослая. - На ноте отчаяния он вскинул вверх руки. - Мы в одном вагоне ехали, товарном, других не было. Меня соседка попросила за девочкой присмотреть.
– Вот и присмотрел, – фыркнула со своего места упитанная дама-прокурор.
– Я спал ночью. Ничего не видел, ничего не знаю. Может, Лола на станции выходила. Она любила выходить, мы подолгу стояли. Может, кто в вагон
заходил…
– Ну да, кто-то зашел, кто-то дело свое сделал, а наш обвиняемый ничего не видел, ничего не слышал, – прокурорша победно глянула на и.о. судьи, которая слегка кивнула ей в ответ.
– А что, если вправду кто-то зашел, или сама завела, – задумалась на мгновенье и.о. судьи. – Кто эту девицу знает?

   «Задумался и я, – продолжил Лев свой рассказ. – Но не над тем, что говорил старик, а над странным поведением адвоката. Я был всего лишь студент-практикант на этом процессе, но понимал – изнасиловать девочку этот тип вряд ли мог. А вот переспать с ней – кто их знает. Однако, это другая статья. И приговор другой. Отчего же молчит адвокат? Почему ее не допрашивают. Девочка единственный реальный свидетель».
– Переходим к допросу потерпевшей? – словно поймав мои мысли, обратилась
к заседателям и.о. судьи.
– Да она же несовершеннолетняя, девочка совсем, что она может сказать, – вмешалась заботливая прокурорша. – И вообще ее допрашивать можно только через законного представителя – маму, или педагога.
– Испортил, испоганил мою девочку, – как бы вторя ей, заверещала со своего места мать потерпевшей и слегка толкнула при этом локтем дочь, которая в этот момент уставилась на молодого практиканта. Похоже, процесс интересовал Лолиту  гораздо меньше, чем студент.
– Учительница, спросите девочку, может она что-то сказать?
– Мы что, хотим знать подробности? – вскинулась учительница. – Мы не имеем права травмировать подростка. Она еще и половой зрелости не достигла, что такое пол не представляет. Я возражаю…
Она возражала. По долгу службы? По убеждению? Или потому что не очень любила евреев? Как-никак, она не могла не понять то, что должно было быть ясно всем. Девочка – только она может рассказать правду о том, что произошло, если не считать самого «насильника». По крайней мере, практиканту, допущенному сидеть прямо напротив стража порядка на передней скамейке, это было понятно. Но непонятно было другое. Если девица столь невинна, что не знает ничего про пол, откуда ж ей тогда знать что-то об изнасиловании?
Глупость. Дверцу биологическую, «хименус», шторку особую, которой создатель наделил этот самый пол для общения с Гименеем, должен был открыть, вскрыть, взломать насильник. И боль при этом должна была быть нешуточной.
Да, про связанный с таинством брака hymen практикант кое-что знал. Начитался в свое время медицинской литературы. Тем более, что поговорить на эту тему на лекциях и занятиях по судебной медицине г-н профессор и г-жа доцент отнюдь не забывали. Название сладко и стеснительно дымилось мифом: хименус, гимн, Гименей. Страж невинности. Страж девственности. Для одних рай – для других ад. Так мог ли старик своим ржавеньким ключиком открыть эту дверцу, а тем более взломать ее ломом. Жертву просто обязаны допросить. Деликатно, через педагога, но со всеми подробностями. Именно с такими, что так настойчиво выпытывали у милицейского капитана в соседнем судебном зале . И следы. Следы на теле. Следы в памяти. Все зависит от этих следов. Жизнь человека от них зависит. Почему адвокат молчит?
  Практикант вскочил, и встретил враждебный взгляд стража порядка. У того, видно, был собственный взгляд на вещи. В этот момент «Бейлис» вдруг покачнулся и стал падать. Лицо его побелело.
– Дайте ему воды, – распорядилась, было судья, но поняла, что водой тут не обойдешься.
– Перерыв в заседании, – объявила она.

                ОБОЮДООСТРЫЙ ПОЯС ДЕВСТВЕННОСТИ

 - Я вышел тогда в сильном волнении, я и сейчас волнуюсь, – Лев плеснул себе виски в стакан. – Чтобы немного разрядиться, я зашел в соседний зал, где происходил другой процесс. И знаешь, я извлек из него новый урок на тему о том, что такое есть русская женщина. = Он продолжил.
   Перед судом стояли двое. Скромно, хоть и вполне прилично одетый усач, не то казак, – не то кавказец московского полива, – и уже далеко не молодая, но излучавшая голубоватое сиянье прежней привлекательности женщина.
– Изнасилование? – возмущался адвокат усача,  размахивая руками. – Тут и акта как такового не было.
– Насилие налицо, оба не отрицают, – возражала, хоть и не очень твердо сторона обвинения.
– Да я добровольно, вроде, – женщина неуверенно посмотрела на мужчину, губы ее скривились. – Больно было, правда. И потом, ой как сильно болело, бритва-то
тупая … Где ты взял такую, милый? Лихорадило, температура под сороковку поднялась. Думала, помру…
– А я тебя за изменой застал? Застал! Мужчина я аль не мужчина? – подкрепил речь жестом темного ногтя в грудь женщины усач. В своей правоте он явно не сомневался.
– Ну и развелись бы, – брезгливо бросил судья.
– Не, никак, любил Катерину. И она меня, – усач с нежностью посмотрел на женщину и погладил ее по спине.
– Это вы ее бритвой любили? «Острым предметом, скорее всего тупой безопасной бритвой», – прокурор стал читать экспертизу. – Заметьте – тупой! – прокурор вскинул руку и покрутил собранной в щепотку ладошкой так, словно в ней до сих пор была зажата окровавленная ржавая бритва. – «Бритвой удалена правая…» э-э… здесь написано, э-э… «срамная губа…»
     Прервав в этом месте до сих пор ровным потоком лившийся рассказ, Лев снова отхлебнул виски. «У меня тогда потемнело в глазах. Мало мне было Лолиты с ее девичьей пленочкой, – нервно рассмеялся он, – теперь еще
и губа эта нежная». – Затем рассказ был продолжен.
    «Края раны неровные, рубцы свидетельствуют об имевшемся воспалении. Повреждение не лишает женщину способности к половым сношениям, но является изуродованием, причиненным с особой жестокостью, и связано с риском для здоровья и жизни» – значилось в заключении эксперта.
– Да, потерпела ты немного ради нашей любви, – добродушно сказал мужчина. – Я ж ее не бросил. – обратился он к прокурору, как бы ожидая понимания и поддержки. - Без губы этой самой теперь живем нормально. А другим мужикам чтоб туда соваться не повадно было. Не бросил я тебя? – и он снова погладил женщину по спине.
– Не бросил. А уродовать зачем было? – и женщина вдруг заплакала.
– Ладно, – приобнял ее мужчина. – Живем же вместе. Прошло все.
Женщина не отодвинулась. Даже немного прижалась к мужчине.
– Вы причинили жене тяжкое телесное повреждение, сопряженное с опасностью для жизни? – обратился к мужчине судья. – Признаете?
– Да в порядке же все. Жива она. Здорова. Живем вместе. Так ведь она же сама и предложила, – развел руками усач и сделал взмах в направлении подола платья женщины.
– Как сама? – в голос воскликнули судья и прокурор.
– В том-то и суть. Наша потерпевшая сама предложила расстаться с этим, хм… даром природы, – торжествуя, вступил в обсуждение адвокат. – Может и впрямь
он в супружеской жизни лишний? Вы ведь сами…
– Не давите на свидетеля, э… на потерпевшую, адвокат, – вскинулся, было, прокурор.
– Встаньте, женщина, Вы в самом деле сами? – гнев судьи сменился любопытством. По расширившимся зрачкам было ясно - такого в его практике не встречалось.
– Сама она, товарищ судья! Сказала, на, хочешь вот тут отрежь, чтобы больше сомнений не было, – усач еще раз протянул руку к подолу женщины, словно намереваясь приподнять его и показать, как все было.
– И Вы не поколебались, женщина? – судья всем туловищем наклонился к ней, привстав в своем кресле.
– Да не думала, что он взаправду резать станет,– опять всплакнула страдалица.
– Вот так всегда вы, бабы. Говорите одно, а думаете другое, – назидательно высказался усач, и довольный откинулся на спинку своей скамьи.
– Вы там не выступайте, кавалер! Что это вы развалились. Сядьте, как положено. Мы, между прочим, не ее, а вас судим! – огрызнулся прокурор, но в глазах его затаилась усмешка.
– Ну и как же произошла хирургическая операция? – искренне поинтересовался судья. Женщина посмотрела на свой подол, потом на мужа.
– Взял он бритву, раздевайся, говорит. Поставлю на тебе печать, чтоб больше на срамное место мужики не смотрели, и ты им не показывала. Половинку, сказал, давай, как раз и отрежем. Так больно же, говорю ему. Ну, за любовь и поболеть можно, отвечает, аль в первый раз с мужиком не больно было? Зато изменять не будешь. И я тебе верить буду. Вон в землях иных, знаешь, все отрезают до самого нутра, чтоб бабы не баловались. А мы с тобой только половинку.
– Так и сказал: «мы с тобой»?
– Так мы же вместе решили. Она сама… – усач отодвинулся от женщины.
– Да если б думала, что так больно, ни за что б не согласилась. Но, правда, любила я его, грешница. Ох, и натерпелась же, как пошел тупой бритвой по живому полоскать. Всю любовь свою с первой крови вспомнила. А кровищи… Чуть не умерла. И потом вспухло все, воспалилось, гноиться начало… А обида? Только теперь дружно живем. Даж кусочек отрезанный в шкатулке храним. Как святыню. Не судите его. Я сама…
   «Можешь представить мое состояние, – побледнев, снова прервал Лев свою повесть, – Я вдруг увидел себя самого с ржавой бритвой в одной руке и кусочком еще трепещущей розовой ткани – в другой. А на месте этой несчастной – увидел почему-то школьных моих времен девчонку, Аньку Бочкареву, лежащую раздвинув ноги на окровавленном халатике. Меня чуть не вырвало. И почему я именно Аньку в тот момент увидел?»
        - Я выбежал из зала, и буквально наткнулся на адвоката по делу «бейлиса», прогуливавшегося, заложив руки за спину, по длинному коридору суда. – продолжил рассказ мой приятель.
– Извините, – смутился Лев, но адвокат неожиданно обнял его за плечи и спросил доверительно:
– Как Вам наш процесс?
«Наш процесс» - опытный юрист спрашивал мнение мальчишки-практиканта. Это было лестно. И в то же время странно и неприятно. Лев испытал чувство брезгливости.
– Изнасилование – одна статья, половой акт, даже с несовершеннолетней – другая. Почему не поставить вопрос об уточнении квалификации, – ответил  Лев, словно на экзамене.
– Вы правы, – мгновенно согласился адвокат, продолжая удерживать плечо студента. – Вы абсолютно правы, коллега. Да видите, какая обстановочка?
– А вам-то что? – повернувшись к нему всем корпусом, и освобождая тем самым плечо, отозвался Лев. – Потерпевшую надо расспросить. Подробности решают. Был акт, не был? Была кровь, не была? Может, вообще ничего не было,,  удивляясь своей смелости, высказался Лев, и вдруг понял, почему ему только что вспоминалась Анька Бочкарева.

                «СУНДУК»

   - Да, – объяснял мне Лев, – неспроста, выходит,   вспомнил я дворницкую дочь Аньку в двенадцать еще худосочных лет прославившуюся на всю школу приключением с «сундуком». –
-   С кем, с чем? С Сундуком, - переспросил я.
   -  Видишь ли, «сундуком» у нас в шестом классе прозвали одного паренька. Был он, круглолицым, круглоголовым крепышом, но на «сундук» ни по габаритам, ни по формам своим никак не смахивал.
   Настоящий сундук начитанному Леве представлялся огромным квадратным вместилищем пиратских сокровищ – типа the fifteen men on the dead men’s chest, yo-ho-ho, and a bottle o’rum.» «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-х-хо-хо и бутылка рому». Вскоре, однако, все прояснилось. Не пиратов с бутылкой рома, а Аньку с Витькой застала, оказывается, мать внутри большого старого сундука, расслышав чутким родительским ухом даже из-под массивной крышки не йо-хо-хо, а забытые уже ею самой сладостные охи и ахи совсем  иного рода.
   И вспомнил Лева, как тот же двенадцатилетний Витька-«сундук»  сказал ему как-то: «Вот ты дружишь с ней, дружишь, а потом у нее попросишь». Речь шла о толстой еврейской девочке Фире, которая играла иногда с ними в дворовые игры. Лева сначала Витьку не понял. А потом едва не врезал «сундуку» по морде, хотя драк принципиально не жаловал. Как смел Витька такое подумать? Мальчик Лева хоть и влюблялся каждый год в какую-нибудь хорошенькую одноклассницу, но любовь переживал сугубо платонически, то есть писал предмету записочки  и тем бывал доволен.
      Платоническое блаженство Левы было, однако, жестоко поставлено под вопрос, когда ближе к концу войны, все чаще и чаще, вроде бы по поручениям матери, стала заглядывать в их коммуналку эта самая Анька. То с одним, то с другим делом заходила она, источая влажную улыбчивость зеленых глаз и соблазн ярко накрашенных губ. «Красивая Анька стала, – заметил, обратив на ее заходы внимание, живший в соседнем доме Левин близкий приятель Рем. Зайдя, спрашивала Анечка обычно что-то сугубо школьное, какое-нибудь математическое объяснение. «Ты ведь у нас умница», говорила она, поглаживая ладонь  «умницы» слегка шершавыми пальцами с розовыми под чуть облупленным лаком ногтями.  Бывало, приносила Анька и вещицы от мамы-дворничихи на продажу – мол, трудно им. А однажды попросила три рубля взаймы. Денег у Левы, естественно, не было. Жили они бедно. Но все же бабушка иногда подпитывала его детскую кассу парой рублей, чтобы мог он пополнить коллекцию марок. Лева, коллекционер, посчитал в уме свой запас, подумал и дал три рубля   зеленоглазой красотке. С этого момента она стала заглядывать все чаще и чаще. И Лева привык уже ждать ее прихода.– «Да Анька дворничихина, говорят, проститутка», - сказал ему, встретив однажды в переулке, Рем.  Кровь опять, как тогда с Витькой, ударила Лёве в голову. Он едва не с кулаками набросился, было,  на Ремку.  Впрочем, Рем был намного выше и сильнее Левы, хотя отличался большим добродушием. Так что Анька продолжала заглядывать к мальчику Леве, и как-то все чаще.
      
      Так вот, как-то уже на исходе зимы вошла она с обычным визитом, и вдруг неожиданно скинув на пол свой дворницкий ватничек, предстала пред Левой во всей полноте молодых молочных желез, игравших жарким соблазном обнаженного девичества из-под  яркой восточной ткани умело полурасстегнутого халатика. Следующим движеньем она обняла и прижала Леву к себе.  Тело ее было горячим, руки влажными.
      «И тут я разом вспомнил и Витьку-сундука, и Рема, – тряхнув головой и слегка краснея, сказал Лев. – Пиратского сундука с сокровищами в нашем жилище не было. Будь там таковой, кто знает, может, и легли бы мы с Анькой на его кованую поверхность или даже нырнули в уют деревянного чрева сундука, если б размер позволил. Но запятнать позором родительскую тахту или мою собственную с детских времен металлическую кроватку с шишечками я не мог. Да и где бы взял я деньги, на которые намекал Рем? Так и остался еще надолго девственником. В точном соответствии с требованиями коммунистической морали. Хотя «хименуса» у меня не было, и терять было вроде нечего. У Аньки, думаю, его тоже давно уже не было. Она убежала, и больше не приходила».
       Так вот на кого похожа наша Лолита, – осенило Льва. Может и история ее похожа, которую все, словно сговорившись, так тщательно прячут?
            
                МЫ С КОЛЛЕГОЙ…

       Тут как раз милиционер приоткрыл двери и позвал в зал участников дела «бейлиса». Толпа у дверей за время вынужденного перерыва отнюдь не уменьшилась. Некоторые лица сменились. Появились новые. Толпа жужжала, хрипела, вскрикивала, словно во сне, словно это была одна многоголовая личность.
– Все они растлители-отравители! – выделялся из общего шума жирный голос. – Читали вчера про врачей (8)?
– Говорят, всех евреев высылать из Москвы будут, – авторитетно вмешался мужчина в шапке-ушанке.
– Да что выслать – бить их надо! – добавил фронтовик в шинели и с костылем.
– А ты-то тут что делаешь? – спросила его миловидная женщина в пуховом платочке. – Родственник девочке что ли?
– Родственник – не родственник, а я как услышал про дело, так и прискакал. Живу рядом. Часто в суд хожу. Инвалид я с рождения.
– А, я думала, ты с фронта.
– Да что уж вы все заранее решили – приговор еще не вынесен, – женщина только что подошла к толпе. – Я вот услышала, а так нельзя. У нас суд советский, справедливый… Шум на секунду стих.
– А вы кто будете? – настороженно спросил жирный голос, не родственница ли еврею, случайно?
– А хоть бы и родственница. Это что, преступление?
– Помолчала бы ты лучше, тетка, а то, неровен час, народный гнев схлопочешь, – прохрипел «фронтовик» и стукнул костылем об пол.
– А бояться мне нечего. Во-первых, я не родственница. А во-вторых, я сама народ, народный заседатель другого состава суда. И бросьте вы антисемитские выходки. Партия и товарищ Сталин за это по головке не гладит
Стало совсем тихо.
«Гладит, еще как гладит», – пробормотал Лев себе под нос и вместе с адвокатом вошел в зал.
– Мы тут с коллегой посоветовались, – показывая пальцем в сторону студента, обратился к судье адвокат. И.о судьи удивленно повернула голову. Прокурорша даже подскочила на месте.
– Видите ли, коллега тоже юрист, студент университета. Вот он считает… «Большей глупости это ничтожество придумать не смогло», – задохнулся от гнева Лев. Тип совсем свихнулся от страха. За молодняк прячется. Действительно, поступок адвоката выглядел откровенно непрофессионально. Но не был адвокат глуп. Особенно умен он, правда, тоже не был. Однако был по-своему хитер, осторожен, и неплохо знал правила игры мышки с кошкой на фоне мышеловки. Он был мышкой не меньше, чем подсудимый. Хотя бы потому, что тоже был евреем, и понимал, что это не осталось незаметным для всех вокруг, включая милиционера, сидевшего рядом на первой скамье. Равно как тех, кто назначил его быть адвокатом «бейлиса». Тот хоть в чем-то виноват. А в чем виноват он, адвокат, кроме того, что он еврей в погромные времена и может лишиться всего, даже жизни. В конце концов, своя шкурка дороже. Иногда полезно быть дурачком. Тем более в глазах всего лишь и.о., а не полноценной судьи. Пусть видит, что на него оказывали давление.
– У нас здесь два адвоката, – бросив в сторону практиканта усмешку, сказала судья, в то время как милиционер на первой скамейке насторожился и обернул к студенту лицо, не предвещавшее ничего хорошего.
– Видите ли, товарищ судья, дело сложное, деликатное. Опять же студенту полезна практика, – вывернулся адвокат. – Ум хорошо, а два лучше. Вот мы и посоветовались. Молодые мозги. Вот он говорит… – и адвокат сделал жест, как бы приглашая практиканта подняться.
«Я не знал, как поступить, – рассказывал мой приятель. – Трусость и глупость профессионала меня возмутили и обескуражили. Но надо было решать судьбу человека. И я поднялся со своей скамейки».
– Молодой человек в деле не участвует, – резко оборвала адвоката судья, и отвернулась к прокурору.
– А ну, давай отсюда, – с искаженной внезапной ненавистью гримасой подскочил к практиканту милицейский, хватая его под локти.
– Пусть останется, только молча, – остановила милиционера судья.

                ПЕРЕКРЕСТНЫЙ ДОПРОС

    Было заметно, что и.о. судьи не очень хотелось допрашивать девочку. Дело все равно решенное – понимала она. Вот и адвокат знает,  хотя мог бы поумнее себя вести. Но формально совсем без допроса нельзя. Узнав приговор, появятся родственники еврея. Найдут адвоката посолидней и посмелее, из бывших энкаведе кого-нибудь. Придет адвокат и начнет цепляться. Приговор не отменят, но ей попадет. Да еще вдруг некстати выяснится, что у старика заслуги какие-то или связи. Но главным, на самом деле, было то, что и.о. судьи самой стало любопытно – что за драма такая шекспировская с этой простенькой девчонкой приключилась. Уж больно странно, подсказывал ей здравый смысл и женский опыт, больно странно все выглядело. Старик – он ведь сосед, давний знакомец. Не похож старик на насильника. Он вообще-то на мужчину не похож. Старик и старик. Да и девочка отмалчивается. Все больше на студента поглядывает.
   - Ох, уж этот допрос! Лично я, в отличие от тебя, Лев, не юрист. Не знаю, как бы сам на месте судьи отнесся к расспросам ребенка о пикантных подробностях пола. Так запросто разбираться с тринадцатилетней девочкой в анатомии ее гениталий? Да еще в присутствии зрителей и слушателей? Не знаю. В теперешнее время, может быть. Все всё знают. Все всё понимают. Но тогда?
 - Знаешь, обвинить легко, – покачал головой Лев, – а вот защитить… Между прочим, русские почти всегда – прокуроры, а евреи почему-то почти всегда – адвокаты. – усмехнулся Лев. - Генетика? Так вот, была тогда статья – развращение малолетних. Каралась, но не так сурово. Просто половой акт – здесь еще нет насилия. Да и то все зависит от  реальной зрелости  «малолетнего». Джульетте шекспировой сколько было? Тринадцать! А набоковской Лолите-соблазнительнице? В конце концов, девушке в тринадцать лет пора бы кое-что узнать о своем строении. Сегодня этому даже первоклашек, по-моему, учат. -
И мы вернулись к его рассказу.
    И.о. судьи посмотрела на прокуроршу. Та тоже как-то напряженно вглядывалась в девочку.
– Ты этого гражданина знаешь? – спросила Лолиту прокурорша, кивнув в сторону еврея? Девочка, оглянулась на мать, потом на учительницу, словно не была уверена, что это именно ее о чем-то спрашивают.
– Дядю этого знаешь, – повторила вопрос учительница, видимо поняв, что слово «гражданин» было девочке не очень знакомо.
– Дедушку Ицика? Ага, знаю, – неожиданно звонко  ответила Лолита. – Соседи мы.
– Ты с ним в Москву ехала, в вагоне?
– Ага, ехали мы.
– Долго ехали?
– Ага, долго ехали.
– Сколько ночей ехали?
– А не считала я. Долго ночью ехали.
– Устала ехать, небось? – участливо спросила прокурорша, подготавливая тем самым следующий коварный вопрос. В общем-то, и ей не терпелось узнать, что
на самом деле случилось. Но делать это надо было умно и осторожно. Она ведь тоже не знала, что думают себе сценаристы процесса. Если они существовали.
– Да спала я ночью. И днем спала. Чо в вагоне-то делать? – ответы девочки становились все менее охотными.
– Устала девочка отвечать, – вскинулась учительница. Она была красной, что-то ее злило. Время от времени она бросала недобрые взгляды на адвоката и еврея
за барьером. И именно в этот не самый подходящий момент в допрос вступил адвокат. Впрочем, может быть, он опасался, что уставшую девочку вообще перестанут опрашивать.
– Вы сказали, «дедушку Ицика»? – адвокат нарочно обратился к Лолите «на Вы». Хотел показать, какая она взрослая. – Вы так ласково сказали, уменьшительно. Хороший дедушка, добрый он? Вы ведь соседи. Наверное, часто бывали у него. Вы дома с ним хорошо ладили?
– Возражаю, – сказала учительница, загораживая собой девочку, которая улыбаясь, уже открыла рот для ответа. – Нельзя давить на ребенка.
Судья хотела что-то сказать, но прокурор опередила ее.
– А в вагоне как ладили? Там у тебя свое место было?
Девочка насупилась, учительница шагнула вперед, но судья остановила ее жестом.
– Да что вы дочку мою мучаете? – это крикнула с места мама Лолиты. – Не помнит она ничего с испуга. Вы эту тварь мучайте. А мне она все рассказала. Вернее тетке, сестре мужа московской. Испортил девку соседушка, а я ему доверила. И экспертиза подтвердила…
    Экспертиза. «Хименус». Да тут не просто в хименусе дело, – вновь замаячила догадка в разгоряченной голове Льва. Тут, похоже, целый заговор. Лола – девочка рано созревшая. Жарко в Ташкенте. Мальчики тоже не хуже Витьки-сундука. Может, какой мальчик этот хименус и достал, открыл форточку. Даром что ли «сундук» спрашивал: «Дружишь, дружишь, а потом попросишь». Попросили. Сначала один, потом другой. Потом и взрослый нашелся. Потом денежка зазвенела. Только вот, как сплетню прикрыть? И как раз сосед в Москву собрался. Вот и решение. Зачем иначе девчушку в Москву отправлять, да еще в товарном вагоне? Изнасиловали, мол, девочку в вагоне – и баста. Да еще кто – жид старый, ну что теперь делать. Значит взрослая теперь Лола. Покачают соседи головами и посочувствуют.  И можно дальше денежку на червячка удить – на Лолиту. А в случае чего  – опять на жидов свалим, люди поймут. Вот, мол, и суд подтвердил.
– Успокойтесь мамаша, мы документы читали, – сказала судья. – Пригласите свидетельницу. - В зал вошла тетка Лолиты.
– Грустная какая-то девочка приехала, подавленная, – рассказывала она суду, поминутно прерывая речь вздохами, покашливанием, и поглядывая то на сестру, то на Лолиту. Лолита смотрела в пол. Сестра одобрительно кивала головой.
– Отвели мы ее к врачу, и тут все открылось. Все  нам врач объяснил.
– Неправда. Не было у ней со мной ничего – вскочил во весь свой карликовый рост «бейлис», и даже приподнялся на носки. – Вы девочку саму спросите, скажи Лолита! – и он повернулся тощим телом к адвокату, протянув к нему обе костлявых руки, словно в молитве.
«Я увидел перед собой образ смерти, – речь Льва вдруг стала прерывистой и хриплой. – Смерти, тень которой лежала на его шатающейся фигурке, а отчетливая печать – на изможденном лице. Но под этой тенью, и под этой печатью колыхалась колоссальной силы энергия возмущения и протеста. Это был тот и уже не тот «бейлис». Это был удвоенный, утроенный «бейлис». Одновременно старый Ицик, Жид Зюсс, и кто-то большой и мудрый, похожий на Вечного Жида».
Адвокат, было, приподнялся, но прокурорша опередила его.
– Девочку мы уже пытались допрашивать. Она ничего не помнит. И это понятно. Не приглашать же нам психиатра? Как думает педагог? –
Что думал педагог на этот счет, было заранее известно. Все это знали. «Бейлис» – тоже. Он опустился на скамью, и обхватив голову руками стал что-то бормотать, покачиваясь. Судья ему не мешала.
 
                СМЕРТЬ БЕЙЛИСУ! СМЕРТЬ БЕЙЛИСА. СМЕРТЬ БЕЙЛИСА?

– «Я больше не мог выносить это», – прихлебнув еще виски, продолжил Лев свой рассказ. Было странно слушать его в моей уютной комнате-табакерке спустя более полувека после событий. Странно не потому, что все столь уж сильно изменилось с тех пор, и не стало таких прокуроров, судей, свидетелей. Странно потому, что и полвека спустя мой приятель так четко все помнил, и так сильно вновь и вновь все переживал. Да и я достиг кульминации в своих отраженных переживаниях. Я жаждал финала. Раскрылась ли истина? И как решилась судьба старого еврея, девочки Лолиты, адвоката?
     «Я больше не мог выносить издевательства над евреем, над истиной, над правосудием»,  - сказал Лев. Он вышел вон, и, пройдя сквозь строй недоброжелательных взглядов тех, кто толпился у дверей суда, оказался на улице.
   «И чем дело кончилось, ты так и не узнал? – спросил я. – Узнал, – ответил он, – умер «бейлис», как же его звали по паспорту. Упал прямо в суде, не дослушав обоснования приговора, осудившего его на двадцать лет лагерей».
– Ничего нельзя было сделать, – пожимая плечами, зашептал Льву в ухо адвокат, догнав его после оглашения приговора. – А жаль старого еврея. Я ведь тоже еврей.
– И часто старые семейные евреи насилуют по знакомству соседских девочек? – ответил ему студент.
– Но вы же видели, какая обстановка.
    «Да, я оставил адвоката и пошел по улице. – Лев подошел к окну. – Мне мерещится иной раз, я до сих пор еще иду по ней. Иду и думаю: старый еврей умер. А может, не умер. «Бейлис» не должен умереть.«Бейлис» вечен, как Вечный Жид. Слишком многим он нужен.
– Так что, ты еще имеешь шанс встретить своего старика-насильника, – ободрил я Льва.
– Не могу сказать, что очень жажду свидеться с «бейлисом», – ответил он. – Разве что в вечности. А, знаешь, Лолиту я все-таки встретил. Тоже почти полвека спустя. Лолиты, наверное, тоже вечные. Вальяжная дама вела за собой по Тверской целый выводок хорошеньких мальчиков и девочек. Внуки и внучки. И, веришь ли, мы узнали друг друга и раскланялись. И я, наконец, узнал ответ на загадку этого дела».

                ЛОЛИТА

-  Не может быть, – подскочил я в своем кресле. – Кстати, девочку действительно Лолитой звали?
– Нет, конечно. Но она действительно была «лолитой». Увы, - Лев отвернулся от окна, - все было даже не так, как я догадывался. Все было гораздо хуже. Девочку изнасиловал собственный дядя, большой милицейский начальник по местным меркам. И все это знали, или уж, во всяком случае, понимали. И – пошло. На фоне предстоявшего погрома, о котором тоже все знали.
     Я тоже подошел к окну. Разноцветная листва тянулась весенними ветками друг к другу. Мощный дуб, словно в старой русской песне, потряхивал посвежевшими листьями в сторону молодой раскудрявой ольхи.  Мы оба помолчали.
   - Вот еще что волнует меня сегодня помимо судеб правосудия во времена погромов.  – нарушил молчание Лев. Меня, давно уже старого отставного профессора, к тому же проводящего большую часть времени за границей. Можно ли сажать в тюрьму людей за взаимную плотскую любовь, пусть даже взаимность совсем юного и старого? А двух юных, юридически несовершеннолетних? Витьку-сундка с Анькой, например?
– Ты юрист, Лев, тебе и судить, - уклонился я от ответа.
– Знаешь, – сказал он, продолжая глядеть в окно, – еще не так давно даже в либеральной Англии сажали, да что там сажать – казнили гомосеков. Сколько бедный Оскар Уайльд оттрубил со своей балладой в Реддингской тюрьме. А великий наш Петр Ильич, собой покончить должен был. Во имя чего? Во имя того, в какое священное отверстие, по мнению граждан, можно, а в какое –нельзя окунуть божественный детородный орган? За анальный секс с женщиной, кстати, издавна не карали, хотя наказывали за любовь с ослом. И вот теперь все ориентации равны. Даже церковь их признает. И никого не сажают. А в некоторых странах голые люди под лихую музыку с честными, довольными улыбочками на публику любыми вариантами секса занимаются, да еще в кино снимают и показывают. И никого это не задевает. Во всяком случае, юстицию. Мне лично не очень это нравится. Но не сажать же? Мальчишек несовершеннолетних за связь с несовершеннолетними девчонками тоже не сажают. Отчего же такой ажиотаж, когда по доброй воле, да еще, может, по страстной любви сошлись несовершеннолетнее существо и взрослое? Стереотипы? Традиции? Предрассудки? Они ведь и разные в разных странах. Джульетте из Вероны сколько было?
– Тринадцать.
– А если по взаимной любви сошлись двадцатипятилетняя женщина и тринадцатилетний подросток? Вот тут – крик на весь мир, и в тюрьму ее лет на восемь, хотя потом они все равно поженятся.
– Бывало такое. А особенно, если взрослый мужчина и школьница «согрешили».
– Да еще если мужчина – еврей!
– Или Вечный Жид – «бейлис»?»
                ---------------------
*) Глава из книги «Любовь, КГБ и шагреневая шкура Мандельштама». Версия для интернета.
Примечания:
(1) «Шармант», Charmant – очаровиельно, прелестно (франц)
(2) Дело Бейлиса – нашумевший процесс 1913 года по делу о так
называемом «ритуальном убийстве» мальчика, якобы совершенном
киевским евреем Бейлисом с целью приготовления замешанной на
крови ритуальной мацы. Суд присяжных оправдал Бейлиса вопреки
господствовавшим в правительственных кругах черносотенным на-
строениям. Впоследствии выяснилось, что мальчик был убит други-
ми лицами.
(3) Имеется в виду состоявшийся в восемнадцатом веке процесс со-
ветника и министра вюртемберского князя Зюсс-Оппенгеймера, по-
вешенного в «птичьей клетке». Драматическая история «Жида Зюс-
са» описана в одноименном романе Лиона Фейхтвангера «Jud Suess».
(В русском переводе: «Еврей Зюсс)

(4) Я обвиняю. Он обвиняет (франц.) «J’accuse» – слово Эмиля
Золя, в защиту ложно осужденного по обвинению в шпионаже офи-
цера еврейского происхождения Дрейфуса, впоследствии оправдан-
ного и реабилитированного.

(5) мастер на все руки; на все дыры затычка (англ.).      
(6) Знаменитые русские адвокаты, защитники по делу Бейлиса 1913 года.
(7) Пусть мир погибнет, но восторжествует право! (лат.)
(8) «Дело врачей» – сфальсифицированный процесс 1951 года по
обвинению крупнейших советских медиков еврейского происхожде-
ния в «медицинском» убийстве сталинских «малых вождей» и по-
кушении на жизнь самого Сталина.