На разных берегах любви

               
               
         Море было спокойным. Даже слишком спокойным – полный штиль. И только чайки, с  тревожным писком  взбивающие лапами и клювами крупный серый песок, предвещали шторм.
         Босоногая женщина стояла у самой кромки воды и, подавшись вперёд всем телом, смотрела вдаль. Там, по ту сторону чужого моря, она оставила свою выморочную любовь, которую велела себе забыть. И именно тут, куда приехала по долгосрочному контракту, она поставит сегодня последнюю точку болезненным отношениям с человеком, который отказался от её бескорыстного подарка – от нежности, скопившейся в ней за долгие три года  одиночества. Отказался походя, будто отряхнулся…
         Бирюзовая чаша искрилась в солнечных лучах, пробивающихся сквозь густеющие облака, защемившие горизонт, и, чтобы лучше видеть нечто, ведомое только ей, женщина вошла в воду по щиколотки.  Но на границе слияния неба и моря уже разлилось мглистое марево и из недр его высвободился первый порыв ветра. И тут же забеспокоились чайки. Сбившись в стаю, они засеменили к скалам, чтобы укрыться от просыпающегося ненастья.
         Очнувшись от их криков, женщина отступила на сухой песок и рассеянно наблюдала за суетой птиц, пока те не скрылись в расщелинах меж камней. Затем она побрела к валуну под небольшим выступом, где её ждал припрятанный ноутбук, села, подняла крышку компьютера и застыла, вглядываясь в монитор…
         
         
         Монитор зазывно мерцал, но она не могла найти нужное имя в расплывшихся вдруг буквах адресной книги. Тряхнув чёлкой густых тёмных волос, женщина подождала, пока высохнут ресницы, и обхватила ладонью джойстик. Вот оно! Артём Михайлов. Имя, от одного созерцания которого её сердце сначала полетело вниз и обмерло где-то в животе, а затем подпрыгнуло и застряло в горле.
         Она судорожно сглотнула горячий ком и сосредоточилась на курсоре. Ещё несколько минут ей потребовалось, чтобы заставить пальцы находить нужные клавиши.
         И по экрану с короткими заминками поползли первые строки прощального письма: 
         «Здравствуй, Артём!
         После моего внезапного отъезда, почти бегства, я решила объясниться. Хотя, возможно, тебе это вовсе не нужно, более того,  тебе наруку моё исчезновение…
         Только мне не хочется думать, что ты настолько циничен, чтобы радоваться этому, как в той пословице: «Баба с возу – кобыле легче». Это было бы чересчур, дорогой!
         Сегодня годовщина нашей встречи – роковой встречи, предназначение которой я до сих пор не могу понять.
         Ты помнишь ту апрельскую выставку дизайнерских проектов, когда Римма познакомила нас? Я знаю, это ты попросил её об этом, увидев мои эскизы и фото…»
         Откуда-то сверху, совсем рядом, упал камешек и женщина оторвала взгляд от экрана: наверное, чайки сбросили. Гладкий, круглый… Когда-то, ещё в студенчестве, они с Риммой оформляли такими голышами вазоны, вкрапляя их в жидкий цемент. Трудились увлечённо, весело. С тех пор они дружат да и работают в одной фирме – в дизайн-студии «Эко-Стиль». Знала бы Римма, какую медвежью услугу оказала подруге, познакомив ту с помощником хозяйки выставочного зала! Но она отработала этот невольный грех по полной программе, приняв в свою «жилетку» реки недоумённых слёз обманутой женщины и выхаживая ту после нервных срывов и сердечных приступов. Но это было позже, а тогда, в середине апреля, она с нескрываемым удовольствием представила подруге начинающего дизайнера и талантливого барда Артёма Михайлова.
         Несмотря на щеголеватость в одежде и спортивную осанку, с первого взгляда новый знакомый ничем ту не заинтересовал: среднего роста, коренастый, курносый, с небольшим шрамом на скуле – явно не герой её романа. Но вот он улыбнулся широкой гагаринской улыбкой – и разительно изменился, заискрился чёрными с прищуром глазами и засветился изнутри:
         – Как должно быть приятно общаться с такими маститыми специалистами, да ещё красавицами с редкими именами: Римма и Любава. Очень рад знакомству!
         – Ну, допустим, моё имя не столь уж и редкое, – хмыкнула Римма, – да и маститость нашу вы преувеличиваете. По крайней мере, мою. А вот подруга моя действительно поцелована Богом…
         Артём всем корпусом повернулся к Любаве и окутал её таким внимательным и всеобъемлющим взглядом, что ей стало жарко. И с этой минуты началось нечто новое в её жизни: стихийное, ошеломляющее и вобравшее в себя всё пережитое…
         Взволнованная воспоминаниями Любава непроизвольно сжала джойстик и чуть не потеряла  набранный текст…
         
         
         Текст письма двоился и прерывался, будто стремительно нарастающий шквальный ветер сдувал с него буквы, но Любава не ощущала холода, всё ещё полыхая вспыхнувшим в ней заревом начала их любви с Артёмом. И руки её, налившись теплом, вспорхнули над клавиатурой:
         «Помнишь, как сразу после выставки пошёл дождь, и мы втроём прятались в кафе и ели мороженое? Ты тогда признался, что до дизайнера тебе далеко, что ты пока всего лишь строитель и то бывший. Но по ночам ты работаешь над проектом экологически чистых поселений с солнечными накопителями энергии и ветряными мельницами – почти как в моём проекте. Ты рассказывал об этом  так вдохновенно, что я любовалась тобой, забыв обо всём…
         Потом были частые телефонные звонки и корпоратив на даче у Риммы, где ты пел свои песни, и мне казалось, что только для меня. Вот тогда-то я и пропала окончательно, и поздно вечером, когда все разъехались, сообразительная подруга оставила мне ключи от дома и деликатно удалилась. Это было на майские праздники, и мы пять дней провели в раю, в цветущей сирени и, практически, не одеваясь…
         Мы впали в обоюдное безумие. Мы пьянели от ароматов, от страсти и от счастья обладать друг другом… Ты называл меня Забавой – и я радовалась твоему остроумию, не предполагая насколько меткое это новое имя. Я и была твоей забавой – молодой вдовой, истосковавшейся по мужской ласке и потерявшей разум от любви. Да ещё с уютным гнёздышком для любовных утех, готовым принять тебя, как только тебе заблагорассудится прийти.
         Всё лето я упивалась любовью и порхала, как бабочка-однодневка, не желая замечать твоё охлаждение и не внимая предупреждениям подруги о том, что ты врёшь мне, будто разводишься с женой… что у тебя определённая репутация, и ходят слухи, что на службе ты не только помощник хозяйки твоей строительной фирмы, но и верный «телохранитель». Зная, как мучительно я пережила потерю мужа, сгоревшего за месяц  от саркомы после автомобильной аварии, Римма пыталась упредить новые потрясения – но я была глуха и слепа. Настолько слепа, что не заметила твоего охлаждения и того, что ты вдруг зачастил в командировки и по концертам. Пока не случилась первая ссора, когда ты обвинил меня в излишнем интересе к твоим поездкам, обозвал меня истеричкой и посоветовал лечиться. И это при том, что я ни разу не повысила голос и не проронила ни слезинки…
         Тогда ты хлопнул дверью и ушёл, но через две недели вернулся. И я сделала вид, что ничего не было. Но ты приходил всё реже и реже, а в ноябре, после очередной ссоры, когда я упрекнула тебя в холодности, бросил на стол ключи и заявил, что ты женат и пора уже поставить всё по своим местам: жена – это жена, а любовница, всего лишь любовница…»
         
         
         Всего лишь любовница… Руки Любавы замерли на клавиатуре, как крылья подстреленной птицы, и она долго сидела, съёжившись от озноба и с удивлением глядя на разбушевавшееся море. Штормит… Как же она не заметила ненастья? Как не заметила, что потеряла себя, растворившись в бурных чувствах и в нежности к Артёму?
         Наливаясь возмущением и не ища ответа на эти вопросы, она снова застучала по клавишам:
         «Я слишком тебя любила, Артём, слишком доверилась и подпустила слишком близко! Теперь я понимаю, как права была Римма, утверждая, что все мужики охотники! От них надо убегать, чтобы они ходили по пятам за тобой и сходили с ума! Но, Бог мой! Я же не дичь, чтобы бегать! Я просто любила… И не думала о себе, не выгадывала. Всё только для тебя. Всё! Но тебе ничего не было нужно, ноша любви была для тебя непомерной, ты не желал никаких осложнений удобной жизни. А любовь – это не только праздник тела! Это ещё и труд души, ответственность за любящего тебя человека, это крест, который несут двое… И я готова была взять на себя львиную долю этого бремени – так велика была моя любовь. Но ты не просто устранился, ты опустошил мою душу, постарался выстудить во мне все светлые воспоминания. Ты и этого меня лишил…
         Всё было зря, напрасно… Ты много говорил о любви в своих песнях и так проникновенно… Но что ты знаешь о любви, дорогой? Ты знаешь, каково это просыпаться в слезах, а засыпать с одним желанием – не проснуться поутру? Как обдаёт кипятком сердце равнодушный голос или, тем паче, небрежная усмешка того, кому доверяешься целиком, без оговорок и защитной брони? Знаешь, как чувствует себя человек на пепелище пожара, дотла спалившего всё, что было ему дорого?»
         Порыв ветра разметал волосы Любавы и залепил ими её лицо. Она досадливо отмахнула их за спину и решительно удалила последний абзац: не станет она рассказывать Артёму о своих страданиях! Много чести! И вообще пора заканчивать это послание, которое он может удалить, не читая. И пусть! Это его дело, но она выскажется до конца, до точки!
         И снова побежали по монитору нервные строки:
         «Ты жесток и циничен, Артём! Ты относишься к многочисленному отряду хищников-потребителей, потому что не любишь женщин, ты их даже, где-то, презираешь за податливость тебе и просто потребляешь их, самоутверждаясь таким образом… Господи, как долго я шла к этому пониманию! Умом я пришла к нему почти сразу после первой ссоры, но сердце отказывалось верить. Потому что это дико, несправедливо и жестоко. А ты мне виделся другим. Таким, каким ты хотел казаться, каким я тебя додумала и полюбила…»
         И снова пауза. Надо обдумать заключительный аккорд…
         Любава вновь и вновь прокрутила в уме отдельные сцены, вслушалась в стихию и в себя, и неожиданно поняла, что нет в ней ненависти к Артёму – одна только горечь мутным осадком  плещется в душе. Горечь и сожаление по утраченным иллюзиям.
         И она склонилась над монитором:
         «Когда-нибудь, когда ты станешь стариком и зов плоти отступит, даст свободу мысли и работе души, ты будешь вспоминать свои победы и удивляться, сколь ничтожно это в данный момент. Лица женщин всплывут в твоей памяти и воскресят причинённую ими боль или радость, если ты хоть чуточку любил.
         Только моего лица не будет среди них – я никогда не стану твоим прошлым, потому что не стала твоей победой, хотя любила всей душой, нежно и самозабвенно. Я не трофей! Ты будешь стараться забыть меня, как и остальных женщин, кому ты жестоко отомстил за свои обиды, неведомые ни им, ни мне. И, может быть, тебе удастся успокоиться… Может быть, даже наверняка, удастся! Я не желаю тебе страданий, поверь мне. Но где-то в сокровенной глуши твоей памяти и в закоулках души я натянусь струной, оживающей каждой весной щемящей сердце нотой цветущей сирени.
         Прощай, Артём. Живи, как можешь, как сумеешь. А я забуду тебя».
         
         
         «Я забуду тебя» – прошептала Любава, отсылая письмо. И, когда увидела удостоверяющее отправку сообщение, закрыла ноутбук, вложила его в ранец и, спрятав под выступом валуна, направилась к морю.
         Она медленно шла по ставшему вдруг колючим как битое стекло песку и упрямо повторяла своё заклинание: «Я забуду тебя… Я забуду тебя… Я забуду тебя».
         Огромные всклокоченные волны бились о берег, брезгливо выплёвывая на песок тину и скользких медуз, сизые тучи набухали ливнем, а ветер гнал и рвал гребни бушующего моря, отчего те пенились безумием.
         Споткнувшись, Любава остановилась и повернулась к морю.
         – Я забуду тебя, – послала она обещание к потемневшему горизонту и, проследив, как отхлынула волна, унося это послание, закричала во весь голос: – Я забуду тебя! Забуду тебя!! Забуду!!!
         Эхо её крика утонуло во внезапно хлынувшем ливне и Любава подняла лицо к небу, подставляясь всё омывающему дождю.