Глава 10. Гости и коллеги

— Где ты так загорел? — с утра этот вопрос сослуживцев преследовал меня повсюду, где бы не появился.
— В Казахстане, — отвечал вполне серьезно, поскольку и сам чувствовал, что после нескольких лет службы в пустыне стал загорать еще ранней весной, когда солнце едва-едва начинало пригревать землю, местами еще скрытую под потемневшим оседающим снегом.
— Что ты там делал в праздники? — удивлялись коллеги, еще не привыкшие к моим шуткам.
— Выбирал место для новых площадок, — сообщал «новость», которая поражала даже тех, кто, как и я, не верил заявленным Генеральным срокам реализации новой программы.
— Иди ты! — совсем как Шурик Шашев отреагировал на новость Леня Мокшин, — Уже до этого дошло?
— А ты как думал. Генеральный так и приказал — к празднику Победы выбрать площадки для испытаний новых изделий.
— Ну и где выбрали? — поинтересовался Леня.
— В Баку.
— Где?!
— Леня, ты, что плохо слышишь? В районе Баку. Там и керосин намного ближе, и трасса над морем пройдет. Спасаемые блоки будут приводняться, как у американцев.
— Что прямо в Казахстане выбирали Баку?
— Почему прямо в Казахстане. Слетали на два дня в Азербайджан. Были и еще варианты — Дальний Восток, Монголия, Китай, Индия.
— И туда летали?!
— А как же. Выбирать, так выбирать, — ответил под дружный смех сослуживцев, понявших и оценивших шутку.
О своем путешествии в Харьков рассказал лишь Кузнецову.
— А я летом снова в Молдавию поеду, — поделился своими отпускными планами Владимир Александрович, — Давно туда езжу. Нравится мне там. Народ веселый. Хитроватый, правда. Каждый норовит надуть. Но, как только понимает, что изобличен, радуется вместе с тобой. И тут же задумывает очередную пакость. А рынки у них замечательные. Только входишь с канистрой, все наперебой приглашают пробовать свое вино. У одного попробуешь, у другого. Так напробуешься, что покупать не надо. Можешь, хоть у всех перепробовать и ничего не купить. И никто не обидится. Дня два-три можешь попить бесплатно. Но, больше не дадут. Покупай без пробы. Дураков нет. И фрукты там дешевые и вкусные.
— А когда у вас отпуск?
— По графику в июле.
— А если работа начнется?
— Что ты, Толя? Настоящая работа начнется только после правительственного постановления. А пока все это не работа, а мышиная возня. Так что успею отдохнуть. Думаю, раньше осени ничего не будет, — «обрадовал» Кузнецов.

И потянулись унылые будни. Любой рабочий день был похож на предыдущий и ничем не отличался от последующего. Дни-близнецы складывались в месяцы-близнецы, а из них формировались годы-близнецы, о которых ничего не расскажешь, поскольку по прошествии времени все слилось в огромную серую массу, причем настолько, что невозможно установить, когда же происходило то или иное событие — такое же серое, как и те однообразные дни.
А день начинался с нервотрепки. Ежедневно, стоя на автобусной остановке, мы с женой тревожно поглядывали то на часы, то на номера подходивших друг за другом автобусов. Увы, наш «пятьсот шестьдесят пятый», как всегда, опаздывал. Наконец, он торжественно подплывал, заполненный до отказа, покосившийся на один бок от перегрузки. С трудом открывались его двери и откуда вываливались три-четыре человека. Нет, они не сходили на нашей остановке — они лишь выпускали одного-двух ненормальных, по незнанию или по недомыслию севших в этот «междугородный» автобус. Мы стремительно вскакивали на «освобожденные» случайными пассажирами стоячие места и мгновенно попадали в плотные объятия толпы. Она сжимала настолько, что невозможно было шевельнуть ни ногой, ни рукой. Оставалось лишь отдаться на милость этой страшной человеческой массы, безвольно колышущейся вместе с автобусом и грозящей в любую минуту раздавить нас могучими силами инерции.
— Вошедшие пассажиры, передавайте на билеты! — периодически раздавался безнадежный призыв кондуктора, заблокированного на своем законном месте и не имеющего никакой возможности повлиять на ситуацию.
— Чем?! — часто отчаянно вопрошал только что вошедший пассажир, стиснутый мертвой хваткой. И его отчаянное «чем» почти всегда вызывало дружный смех проснувшейся толпы, страдающей в этой давке аж от ВДНХ.
— Колхоз «Соревнование», — объявлял, наконец, кондуктор. Автобус въезжал в Подлипки и тут же останавливался на остановке. Здесь выходили полторы-две дюжины «колхозников» и устремлялись в сторону новеньких корпусов ЦНИИМАШ.
И лишь один из постоянных пассажиров рейса неспешно направлялся в противоположную сторону — к стеклянным теплицам колхоза. Это баба Матрена. Она жила в нашем доме и ежедневно ездила на работу в колхоз. Она была настоящей колхозницей, хотя и с московской пропиской. А ее память сохранила чистую, с хрустальной водой речку Ичку и непростые времена создания первых колхозов. Ичка — река ее детства, кишащая рыбой и раками, а ныне упрятанная в трубу, проложенную под Ярославским шоссе в районе МКАД, и несущая в Яузу лишь масляные разводы и мусор из огромного гаражного комплекса, потеснившего леса Лосиного Острова. Из колхозов же, возникших в этих местах, остался тот единственный, где она работала вот уже несколько десятилетий.
Сошли люди, вроде бы немало людей, но это лишь давало возможность чуть переместить затекшие ноги и, протиснув руку, почесать давным-давно страдающий нос.
— Передавайте на билеты! На конечной вас ждут ревизоры! Готовьте денежки на штраф! — снова подавал голос кондуктор, но теперь его игнорировали молча, поскольку близился конец нелегкого пути. Иногда ему удавалось встать и тогда он ужом протискивался сквозь потерявшую прежнюю плотность толпу, «обилечивая» несознательных пассажиров.
— Автобаза, — объявлял кондуктор. Если мы опаздывали, это была наша остановка. И мне предстоял полукилометровый кросс до проходной. Если не опаздывали, ехали дальше.
— Следующая остановка «ЦНИИМАШ», — доносился голос кондуктора, и мы с женой энергично пробивались к выходу. Отсюда путь до проходной чуть длинней, но он нам нравился. Мы шли по тротуару вдоль сплошного забора из штакетника. А за забором, в глубине участков, утопали в садах небольшие бревенчатые домики жителей Подлипок. Вдоль улицы — тенистая аллея из раскидистых деревьев. На такой улице не хочется никуда спешить. И мы не спешили.
Иногда не успевали пробиться к выходу. Тогда ехали до остановки «Дворец культуры». Оттуда кратчайший путь до проходной. Но нам — жителям мегаполиса — он был не интересен.

И вот я на проходной. Нет проблем, если добрался вовремя. Но, бывает, что до начала рабочего дня еще пять минут, а меня уже записывают в список опоздавших. Доводы, что через две минуты буду на рабочем месте, никого не интересуют.
Не теряя времени, срываюсь с места. Весь в мыле, врываюсь в кабинет Бродского.
— Эмиль Борисович, здравствуйте. Меня записали на проходной как опоздавшего. Я опоздал?
— Здравствуйте, Анатолий, — смотрит на часы Бродский, — Нет. Еще две минуты, — тут же набирает номер телефона проходной, — Это Бродский. Вычеркните Зарецкого из списка опоздавших. Он стоит передо мной уже минуту, а рабочий день еще не начался. Все, Анатолий. А что случилось?
— Да опять автобус ходит через пень-колоду. Еле успел добежать до проходной.
— Выходи раньше.
— Это не влияет. Буду дольше стоять на своей остановке, а результат все тот же.
— Езди электричкой.
— Попробую, конечно. Но, электричкой выходит вдвое дольше.
— Зато стабильно.
— Учту, Эмиль Борисович.

Выхожу в коридор. Двое дежурных с красными повязками записывают опоздавших. Среди них вижу несколько женщин, которые вовремя прошли проходную, но спокойно шли весь путь до здания, а потом ждали своей очереди у лифта. Я обогнал их уже давным-давно. Но, я не опоздал, а их участь еще будет решать Бродский, когда ознакомится с докладом дежурных. Если бы их записали на проходной и не вычеркнули, как меня, то опоздавшие автоматически лишились квартальной премии. Здесь Бродский бессилен. Дисциплина.
Отдышавшись от утренней гонки, как всегда, обнаружил, что на рабочих местах не более половины сотрудников, да и те заняты отнюдь не работой.
Всех начальников и ведущих инженеров уже видел в приемной Бродского. Они ждали начала «пятиминутки», которая, как правило, продолжалась от сорока минут до часа. Коллектив, оставшийся без надсмотрщиков, как обычно, использовал это время с максимальной пользой для себя. Девушки, разложив прямо на столах множество хитроумных принадлежностей и образовав живую очередь к большому зеркалу за шкафами, занимались самым важным делом — совершенствовали внешность, данную от природы. Женщины среднего возраста, собравшись группкой, рассматривали и комментировали выкройки из какого-то журнала мод. Кроме меня, мужчин в комнате не было. И я вышел в коридор, дабы не быть «белой вороной».
Коридор пуст. Зато из туалета доносились мощные раскаты смеха. Неожиданно дверь раскрылась и вместе с густыми клубами табачного дыма в коридор выплыла веселая толпа сослуживцев, обсуждая на ходу последний из анекдотов, рассказанных Колей Корженевским — большим мастером по этой части. По свежим следам пересказали кое-что и мне. Посмеялся со всеми.
Вместе с молодежью отправился в архив за документацией. К окошечку попал одним из первых. Передо мной лишь два майора в летной форме. Зато за мной мгновенно выстроилась огромная очередь, заканчивающаяся где-то в средине коридора. Один из майоров показался знакомым. «Где-то его видел. Кажется, из военной приемки. Точно. Появился на последнем изделии почти перед пуском. Правда, тогда был капитаном. Растут люди. Как же он здесь оказался?» — соображал я, нахально, в упор, разглядывая майора. Он тоже несколько раз с интересом взглянул на меня, — «Не узнает. Разве меня теперь узнать? Там я был в форме, да еще на виду. Все меня знали».
— Привет. Давно из Тюра? — решил облегчить его участь и заодно развеять свои сомнения.
— Привет. Неделю назад, — ответил майор. «Угадал», — почему-то обрадовался я.
— Ну, и как там?
— Как всегда, жарко.
— А здесь, что делаешь? В командировке, или уже перевелся куда?
Майор с удивлением посмотрел на меня, а я вдруг отчетливо понял, что никогда не был знаком с этим человеком. Он же, похоже, мучительно пытался вспомнить меня и обстоятельства нашего знакомства.
— Ты что к космонавту пристал? — раздался сзади тревожный шепот Корженевского. «Да это же Климук!» — мгновенно вспомнил майора, и мне тут же стало ясно, где я мог его видеть, — «Кошмар! Ладно, держим марку», — решил про себя.
— Не мучайся, не вспомнишь, — успокоил Климука, — Я тебе Н1 показывал на сто десятой. Жаль, загубили такую ракету.
— А-а-а, припоминаю, — заулыбался Климук. «Что ты можешь припомнить? Не показывал я тебе ничего. Кому угодно показывал, но не тебе», — размышлял я, соображая меж тем, как выйти из щекотливого положения, — Да-а-а. Действительно, хорошая была ракета. Красивая. Жаль, не пошла. А ты где сейчас? Все там же? — неожиданно помог космонавт.
— Нет. Уволился из армии по болезни. Сейчас здесь работаю. Тебя увидел, сразу в Ленинск захотелось. Два года уже не был. Тянет. Потому и спросил. Извини, если что не так.
— Ерунда. Кстати, на днях снова туда лечу.
— Счастливчик. Ну, привет Тюра-Таму.
— Непременно, — улыбнулся Климук, пожал руку и начал заказывать документы.
— Ну, ты даешь, — обалдело произнес Корженевский, едва военные вышли из архива, — Ты действительно с ним знаком?
— А как же, Коля. И не только с ним. Они все приезжали к нам смотреть новую ракету. Я им проводил экскурсию. Вез на башню — на самую верхотуру, а потом вел вниз по лестницам с площадки на площадку и рассказывал. А в заключение катал на тележке вокруг хвостового отсека — показывал вид на двигатели снизу.
— А-а-а. Ну, тогда понятно, — успокоился Коля, — Надо же! — непонятно чему долго удивлялся он.

А в отделе — все та же идиллия. В комнате пахло как в смешанной курилке — к нежным ароматам дорогого парфюма добавлялись густые запахи дешевого табака и водочного перегара. Перегаром тянуло из угла, где отходил после вчерашнего Леня Мокшин.
Народ уже не слонялся без дела, а занял рабочие места и разложил документацию, принесенную из архива молодыми сотрудниками. Но, разговоры по-прежнему не походили на деловое общение. Говорили о чем угодно: о вчерашнем фильме, о футбольном матче, о прошедших праздниках, о делах семейных. Да мало ли, о чем. Но только не о работе.
Потешил публику и я — рассказал о своей встрече «с давним другом по Тюра-Таму» — космонавтом Климуком.
— Он действительно тебя узнал? — туго соображая, с интересом спросил Леня.
— Он бы и тебя узнал после вчерашнего, — ответил под общий смех сотрудников.
— А что было вчера? — полюбопытствовал Леня, вызвав взрыв смеха.
Но, тут дверь открылась, и в комнате мгновенно наступила звенящая «рабочая» тишина. Все дружно склонились к предусмотрительно раскрытым на нужной странице документам, имитируя напряженный интеллектуальный труд. Увы. Поздно. Начальство не обмануть.
— Зарецкий! Все публику развлекаешь? Даже от Бродского ваш хохот уже полчаса слышно, — сходу навалился на меня Мазо.
— Вы мне льстите, Анатолий Семенович. Я лишь выдал заключительный аккорд. А так мастеров разговорного жанра здесь и без меня хватает.
— Еще раз замечу, получишь выговор. Клоун.
Это уже слишком.
— Извинитесь, Анатолий Семенович!
— С какой стати? Вы нарушаете дисциплину, а я еще должен извиняться?
— Если я нарушил то, чего здесь нет и в помине, докажите и накажите. А оскорблять подчиненных никто вам права не давал.
Грохнув дверью, Мазо выскочил из комнаты. А я тут же начал собирать свои пожитки.
— Толя. Не горячись. Все уляжется, — успокаивал Кузнецов.
— Владимир Александрович, я в армии не допускал оскорблений в свой адрес. Там это гораздо сложней — там некуда деться. А здесь. За что мне держаться?
Вошел взвинченный Мазо.
— Зайди к Бродскому, — буркнул он мне и сел за свой стол.

— Анатолий, что у тебя там с Мазо? — сходу спросил Бродский, едва вошел в его кабинет.
— Пустяк, Эмиль Борисович. Пошутил. Люди рассмеялись. Вошел Мазо и обозвал клоуном. Я это воспринял как оскорбление и попросил извинений. Вот и все.
— Ладно, я с ним поговорю. Есть у него эти армейские замашки.
— Здесь не армия. Если не извинится, я у него работать не буду.
— Не горячись, Анатолий. Извинится. Пошли к Шабарову. Он ждет, — неожиданно пригласил Бродский. «Неужели и Шабарову нажаловался?» — удивился я.
Но у Шабарова ждало персональное поручение. Заместитель Генерального вручил мне какое-то приглашение, выписанное на его имя.
— Поучаствуйте в конференции вместо меня. Если будет что-то интересное, доложите. Вопросы?
— Мои полномочия.
— Только наблюдайте. Тема — наша, но в дискуссию не ввязывайтесь. Вот собственно и все ваши полномочия.
По секрету сообщил Кузнецову, что три дня буду в Институте космических исследований на конференции по многоразовым изделиям. Мазо о поручении Шабарова решил не информировать.
С утра отправился на конференцию. Добрался за час, несмотря на то, что ехать пришлось через весь город. Едва подал свое приглашение в окошко бюро пропусков, оно тут же закрылось, причем с такой скоростью, что даже не успел отдать паспорт. Зато из дверцы вышел мужчина с кожаной папкой и подошел ко мне.
— Здравствуйте. Пожалуйста, пройдемте со мной, — пригласил он.
— А пропуск? — спросил больше по инерции.
— Вас пропустят без пропуска. А это вам, — подал он папку.
— Спасибо.
Мы свободно прошли мимо контролеров, поднялись на второй этаж и вошли в пустой кабинет.
— Подождите, пожалуйста, здесь, — попросил сопровождающий.
Я устроился в мягком кресле и раскрыл папку. В папке лежало мое приглашение, материалы конференции, блокноты, ручки, календарики и все, что обычно лежит в подобных папках.
— Здравствуйте. Вы Шабаров? — спросил вошедший мужчина весьма солидного вида, вежливо протягивая руку.
— Увы, — ответил ему, разведя руками и не подозревая, что такой очевидный ответ может быть воспринят как положительный.
— Очень рад, что вы уделили внимание нашей конференции. Что ж, пойдемте, — пригласил он, и мы вошли в небольшой зал, где стояли несколько генералов и штатских, среди которых узнал руководителей солидных организаций нашей отрасли, — Это президиум. Пожалуйста, — сделал он приглашающий жест рукой и удалился.
Я остался стоять там, где меня оставил сопровождающий, не зная, что делать дальше. Публика меж тем с интересом меня разглядывала. А я вдруг с ужасом осознал, что все эти люди, скорее всего, принимают меня за Шабарова, которого они вряд ли хорошо знают лично, но, безусловно, наслышаны о его стремительной карьере.
— Товарищ Шабаров? — подошел ко мне один из генералов, — Рад с вами познакомиться. Не ожидал, что вы так молоды.
— Я не Шабаров, — разочаровал генерала, — Евгений Васильевич поручил мне поучаствовать в конференции. Не думал, что меня примут за него.
Генерал тут же отошел к своим коллегам. Они вполголоса принялись что-то обсуждать. К их разговору присоединились несколько штатских. Говорили, очевидно, обо мне. Наконец один из них подошел.
— Так вы не Шабаров?
— Увы.
— А кто?
— Зарецкий. Референт Шабарова, — представился я «липовой» должностью, чтобы хоть как-то объяснить свое присутствие среди столь важных руководителей, назначенных в президиум конференции.
— Понятно, товарищ Зарецкий. Извините за недоразумение, но вам придется пройти в зал. Место в президиуме — персональное, для Шабарова. Не забудьте зарегистрироваться. С интересом ждем вашего выступления на конференции, — озадачил он.
Я прошел через указанную им дверь в вестибюль, где толпились рядовые участники конференции. Подойдя к столику регистрации, обомлел — на меня с удивлением смотрел мой однокурсник Андрей Корчагин.
— А ты что здесь делаешь? — вместо приветствия спросил он.
— Судя по всему, участвую в конференции. А ты?
— Судя по всему, вас регистрирую. Ты от какой организации?
— ЦКБЭМ, — ответил я, подавая свой пригласительный. Андрей в недоумении уставился в документ.
— Кто это тебе дал?
— Там вроде бы написано разборчиво.
— Лично дал?
— А как еще? Андрюша, в чем проблема?
— Это персональное приглашение для членов президиума. Тебе надо в президиум. А что ты делаешь в ЦКБЭМ, если тебя знают такие люди?
— Из президиума, Андрюша, меня уже попросили, когда выяснилось, что я не Шабаров. А в ЦКБЭМ работаю после увольнения из армии. Шабаров мой начальник.
— Ладно, позже поговорим, если удастся, — завершил мою регистрацию капитан Корчагин. К сожалению, поговорить нам в тот раз так и не удалось.
Среди участников конференции его не было.

Конференция оказалась так себе. В обзорных докладах «ученые» обобщили и систематизировали всё, что давным-давно было опубликовано в отраслевом журнале «Вопросы ракетной техники» и даже в открытой печати. Во всех секциях обсуждали одно и то же — американскую программу «Шаттл». В первый же день решил, что с меня хватит. Ничего нового здесь невозможно услышать в принципе. А потому записался сразу в несколько секций с тем, чтобы не ходить больше никуда.

А дома ждал сюрприз. На пороге встретила улыбающаяся Валя-Валентина. За два года она лишь похорошела. В серой майской Москве ее загар казался экзотикой. К тому же за время работы на телевидении она, похоже, приобрела профессиональные навыки ухода за собой. В общем, передо мной стояла куколка. И эта куколка, я чувствовал, была по-прежнему неравнодушна ко мне.
Да-а-а. Этот сюрприз похлеще моих шабаровских приключений на той нелепой конференции. «Бог с ними, с многоразовыми изделиями американской ракетной техники. Устрою себе завтра выходной», — решил, глядя в сияющие глаза красивой женщины, которую однажды, много лет назад любил.
— Ну, здравствуй, профессор, — обняла и расцеловала меня Валя-Валентина, а я стоял, как болванчик, не в силах произнести ни слова — позади Валентины в проеме двери своей комнаты стояла оторопевшая теща и в упор смотрела на нас недовольным взглядом.
— Все Татьяне расскажу, — наконец проворчала она.
— Тетя Тоня! Мы же с Толиком давние друзья, — удивленно обернулась к ней Валя.
— Знаем мы таких друзей. И мужу твоему расскажу, если приедет, — не унималась теща.
— Так-то, Валя-Валентина. Жесткий контроль. Покой нам только снится, — наконец хоть что-то смог сказать я.
— А ты откуда такой нарядный? — уже не обращая никакого внимания на тещу, потащила меня в большую комнату Валя, — Красавец, — прокомментировала она мой внешний вид, оглядев со всех сторон.
— С конференции. Сегодня первый день. Еще завтра и послезавтра.
— Что за конференция?
— Да так, ерунда. Заместитель Генерального поручил поскучать три дня в Институте космических исследований. Завтра не пойду. Устрою выходной.
— Да-а-а. У тебя, судя по всему, все в порядке.
— Как сказать, Валя. Не все так просто. Воюю, как всегда. Ты-то как?
— Да вот еле тебя разыскала. Бросил одну среди песков. Обещал зайти перед отъездом, да так и не зашел. Два года тебя искала. Представь, мы уже два года с тобой не виделись. Бред, как ты говоришь.
— Это точно. Все же, ты-то как?
— Работаю диктором с твоей легкой руки. Уже веду свои передачи. Не так давно, например, вела концерт Розы Рымбаевой. Ее у нас открыли — в Джусалах. Голос — чудо. Привезли к нам, отмыли, приодели. Я ей часть своих платьев отдала. Спела у нас, отправили в Алма-Ату. Теперь гремит на весь Союз. Так что работа интересная. Но это только работа. А так — тоска. Представляешь, Дема с Рыжей уехали. Его приняли в военно-дипломатическую академию. Одни мы остались. Ну, ничего. Вот сейчас сдам все за четвертый курс. Еще годик, и юридическое образование в кармане. Тогда приеду к тебе жить. Не выгонишь?
— Ну, Валька, ты даешь. Живи, сколько хочешь. Только договаривайся сама, как в Харькове. Я-то здесь в примаках живу — на птичьих правах. Да и обложили со всех сторон, сама видела.
— Слушай, пошли в лес сходим. Он же у вас вроде рядом, тетя Тоня сказала.
— Валечка, это уже только с Татьяной, иначе будут неприятности.
— А может, надо, чтоб они были? — вдруг шепотом спросила Валя и так посмотрела, что сердце вдруг сжалось от невыразимой тоски. Перед глазами неожиданно возник образ Людочки, на фоне которого Валя, при всем своем совершенстве зрелой женщины, необратимо потускнела.
— Валечка, устал от всего этого невыносимо, — ответил вполголоса.
А потом рассказал ей о нашем путешествии в Харьков и о выступлениях матери, которая все никак не успокоится и пытается активно вмешиваться в мою личную жизнь.
— Так тебе и надо. Твоя мать — мой союзник. Я довольна. Приеду в Харьков, вынесу ей благодарность.
— И ты против меня?!
— Я за тебя, Толик. Только ты этого не понимаешь. Поймешь, но будет поздно. Время уйдет безвозвратно.

Наконец пришла с работы Таня. Женщины встретились, как лучшие подруги, а Таня смотрела на Валю с неизменным восхищением. Вскоре они ушли поболтать на кухню. Вокруг кухни тут же кругами заходила любопытная теща. Чуть позже туда перебралась и Светланка. А я остался в гордом одиночестве и в растрепанных чувствах.
— Толик, собирайся, идем в лес! — неожиданно скомандовала жена. Что ж, в лес, так в лес. Валю можно понять — после пустыни в лес тянет, как магнитом.
Мы медленно шли по широкой дорожке, ведущей в сторону пруда. Валя с наслаждением вдыхала лесные ароматы и восхищалась обилием зелени. Два года назад на той же дорожке я испытывал точно такие же чувства.
Валя шла между мной и Татьяной. И хотя женщины по-прежнему продолжали свой кухонный диалог, не вовлекая меня в разговоры, Валя часто поглядывала в мою сторону, одаривая очаровательной улыбкой. Я улыбался в ответ, стараясь держаться на пионерском расстоянии. Несколько раз она попыталась взять меня за руку, но я ловко высвобождался.
Вдруг вспомнил Бердянск и точно такую же прогулку втроем, когда вместо моей жены был Саша — в ту пору всего лишь один из поклонников Валентины. Но, тогда мы с ней любили друг друга, и не было препятствий, которые мешали нам соединить наши судьбы. Была лишь досадная помеха в лице Саши, который никак не мог понять, что он лишний в той троице.
А что теперь? Рядом со мной шла красивая женщина, которая легко могла бы заморочить голову любому. Увы, Валя-Валентина. Ты для меня — лишь давным-давно спетая песня. Яркая, красивая песня. Эту песню можно вспоминать с теплотой и нежностью, ее можно даже попытаться спеть заново, но ее невозможно повторить теми же голосами, что исполняли впервые.
Я вдруг почувствовал, что в какой-то степени даже благодарен Саше. Ведь если бы не он, похитивший мою Валю-Валентину, я так бы никогда и не познал мою самую большую любовь.

Горечь, горечь — вечный привкус
На губах твоих, о страсть.
Горечь, горечь — вечный искус
Окончательнее пасть.

Эта песня долгое время рвала душу в минуты отчаяния, когда искренне пытался забыть мою Людочку с другими девушками. Как правило, это случалось на вечеринках, где вначале старательно изображал бурную веселость, а затем, напившись, впадал в состояние жуткой меланхолии, всей душой ощущая свое безнадежное одиночество на чужом празднике жизни.
И тогда выбирал самую некрасивую девушку в компании и начинал страстно ухаживать за ней. К счастью, попадавшиеся мне девушки оказывались необыкновенно чуткими и, поддавшись вначале, как правило, быстро разбирались в моих чувствах. И мы расставались искренними друзьями, поскольку чувствовали одно и то же — горечь разочарования.
Валя была не той породы. Она из племени покорителей. Она — королева. Я это сразу почувствовал, и уже с первого вечера нашего знакомства она стала МОЕЙ КОРОЛЕВОЙ. Она вполне реально могла бы стать моим счастьем на всю жизнь. Но, мне кажется, она так никогда бы и не затмила в моей памяти мою Людочку. Потому что Людочка была для меня всем — она была моей жизнью.
Так-то, Валя-Валентина. Уверенная в себе, ты внушила такую же уверенность и мне. Вскоре я вернул мою Людочку. И мы были с ней счастливы. Пусть недолго.

— Толик, я ее боюсь, — неожиданно сказала Татьяна вечером, когда Валя ушла ненадолго в ванную.
— Почему? — не понял я.
— Ты знаешь, она по ночам разговаривает сама с собой, а иногда вскакивает и разгуливает по комнате. Я сразу замерзаю. Мне холодно от ужаса. Мало ли что ей в голову взбредет?
— Не беспокойся. Я сплю чутко. Многие говорят во сне, — попытался успокоить жену, хотя и помнил, что сказали отцу врачи, когда он описал им ее ночные похождения.
Однако, в ту ночь Валя нас не побеспокоила. Похоже, она устала с дороги и от московских впечатлений, а потому спала, как убитая.
С утра втроем отправились на прогулку по Москве. И где бы мы не были, народ смотрел на Валю во все глаза. Простенько одетая, она меж тем была неотразима.
Я тоже был в ударе. Рассказывал о московских достопримечательностях, много шутил. Валя с интересом слушала мои рассказы и смеялась шуткам своим смехом-колокольчиком, еще больше привлекая внимание окружающих.
— Да-а-а, Валька. На тебя все смотрят, как на артистку, — восторгалась Таня, — Мы на твоем фоне — пугала.
— Скажешь тоже, — ответила довольная похвалой Валя, — Кстати, где ты такой костюмчик купила? Мне бы такой тоже пошел.
— Это Толик сшил.
— Толик? — удивилась Валя.
— Да. Сначала матери сшил платье, потом Светлане целых два, а теперь вот мне.
— Ну и ну. Профессор, не ожидала от тебя таких талантов. И на Свете, и на тете Тоне платья очень даже смотрятся.
— Пусть шьет, раз купить не в состоянии. Тоже мне профессор кислых щей. Даже денег заработать не может, — неожиданно с какой-то злостью выдала Татьяна, конечно же, не знавшая ничего о моей воровской кличке, которая постепенно трансформировалась в мое прозвище «профессор», известное только друзьям.
Я вздрогнул, как от удара. А Валя впервые посмотрела на меня с такой улыбочкой, что так и не понял, насмешливой ли она была, или сочувственной.
«Все теперь матери доложит», — подумал с досадой и, как выяснилось позже, не ошибся. Настроение резко упало, и я замолчал до самого конца нашей прогулки.
— Как жаль, что она так больна, — сказала вечером Татьяна, когда мы уже проводили Валю на харьковский поезд, — Такая красавица и такое несчастье. А ты мог бы в нее влюбиться? — обуреваемая ревностью, задала она провокационный вопрос.
«Не только мог, но и был влюблен», — чуть ни крикнул с досады за ее насмешки по поводу платьев и денег, но вместо этого спокойно сказал:
— Я не влюбляюсь в жен друзей. К тому же она не в моем вкусе, да еще с такой серьезной болезнью.
— Действительно у нее серьезная болезнь?
— Серьезней не бывает, — ответил ей и рассказал все, что знал от отца.
Больше жена никогда не ревновала к Вале. Она по-прежнему восхищалась ею, но чаще сочувствовала.

Последний день конференции мало чем отличался от первого. Несколько обзорных докладов, после чего председатель предложил высказаться всем желающим, разумеется, из числа заранее записавшихся. А дальше, как в басне: «Кукушка хвалит петуха». Докладчики нахваливали друг друга, восторгаясь объемами и глубиной проработки. Вот только проработки чего? Чужих решений?
Неожиданно председатель объявил:
— В конференции принимает участие представитель ЦКБЭМ. Слово предоставляется товарищу Зарецкому, референту заместителя Генерального конструктора.
Вот это сюрприз! Что ж, придется выкручиваться экспромтом. Медленно через весь зал пошел к трибуне, на ходу соображая, как себя вести и о чем говорить, если говорить не о чем, да и не уполномочен. За столом президиума заметно поредело — лишь председатель, да генералы. Штатских уже не было.
«Уважаемый товарищ председатель, уважаемые товарищи члены президиума, товарищи участники конференции», — повторял про себя традиционное обращение, которое многократно слышал от всех выступавших, — «Не перепутать бы, кто уважаемый, а кто просто товарищ. Бред какой-то. Нет уж. Скажу все, как есть своими словами», — решил, поднимаясь на трибуну. Весь зал оживился, пока я шел, и теперь с интересом меня разглядывал.
— Товарищи ракетчики, — обратился к людям, которых считал своими коллегами. По залу прокатился легкий шумок, многие заулыбались. Обращение, похоже, понравилось. Что ж, начало положено, — Я вышел на эту сцену не по своей воле и вразрез с указаниями моего руководства. Насколько понимаю, я здесь по чьей-то инициативе. Хотелось бы знать, кто записал меня в список выступающих без моего согласия? — спросил и замолчал, вглядываясь в зал. Зал зашумел, переваривая столь непривычное начало.
— Я записал вас, товарищ Зарецкий, — поднялся из-за стола президиума генерал, который перед конференцией подходил ко мне знакомиться, — Нас интересует мнение ЦКБЭМ по вопросам, которые обсуждались на конференции. Хотелось бы узнать о планах вашей организации по данному направлению. Если вас прислали, вы должны быть в курсе. Или я ошибаюсь? Прошу вас, товарищ Зарецкий. Или вы хотите отмолчаться, как принято в вашей организации? — закончил генерал, как мне показалось, с некоторым раздражением. Зал снова зашумел. «Плевать мне на генералов. Организацию еще приплел. А перед людьми неудобно. Придется выступать. Предельно кратко. Игнорируя вопросы», — решил я, и неожиданно успокоился. Волнение как рукой сняло.
— Уважаемые коллеги, — обратился к залу, — Мне нечего добавить к выступлениям докладчиков, которые за три дня конференции добросовестно изложили все, что известно о программе «Шаттл». Все это давным-давно публикуется. Даже в открытой печати. Меня удивило лишь, что товарищи ученые так и не дали квалифицированной оценки американскому проекту. На конференции так и не услышал, что такое многоразовые изделия ракетной техники. Это прогресс, или наоборот — тупиковый путь?
Зал зашумел, обмениваясь мнениями по заданному вопросу. Ученые все-таки.
— А вы сами как считаете? — прорезался сквозь гул голос председателя.
— Кстати, что думают в вашем КБ по этому поводу? — подключился генерал.
Зал замер в ожидании моего ответа.
— Мое личное мнение вряд ли кого заинтересует. Никого не удивляют многоразовые самолеты и одноразовые ракеты. Даже крылатые. Поэтому схема «самолет-бак» мне кажется логичной. Бак спасать незачем, тогда как самолё-ё-ёт! А вот надо ли спасать твердотопливные ускорители? Не знаю. И ваши ученые этот вопрос никак не осветили. Что думают в нашем КБ? С интересом следят за американцами, — зал снова оживился.
— Разве КБ не ведет свои работы в этом направлении? — продолжал провоцировать генерал.
— В любом КБ всегда ведутся поисковые работы. Но кто о них говорит? Что же касается плановых работ, об этом, сами понимаете, тоже не говорят с подобных трибун. Благодарю за внимание, — закончил выступление и сошел с трибуны под бурные аплодисменты зала.

После моего выступления конференция вдруг быстро свернулась.
«Прекратить прения. Все и так ясно», — слышалось со всех сторон.
Объявили перерыв, и я с удовольствием покинул «научно-практическую» конференцию. А дома меня вновь ждал сюрприз.
— Тебя там два военных дожидаются, — шепотом сообщила теща, показывая на дверь в большую комнату, — Сказали, из Казахстана. Служили с тобой. Ребята солидные, симпатичные, в форме. Я их пустила.
— Ну и правильно, — одобрил я. А из комнаты уже спешили ко мне Юра Павутницкий и Леша Талалаев.
— Ну, наконец. Полдня тебя ждем, — бросились обнимать оба сразу.
— Могли бы и весь день прождать. Как чувствовал, сбежал с конференции, — радовался я встрече с бывшими сослуживцами, которых уже не видел два года.
— У тебя можно переночевать? — спросил Юра, когда, наконец, истощились их восторженные комплименты мне и дочери, — Я завтра в Питер еду, а Леша в свои родные места.
— Нет проблем. Только одному из вас придется спать на полу.
— И, конечно же, это как всегда буду я, — капризным голосом пошутил Леша.
— А кто же? — поддержал шутку Юра, — Мне нужен полноценный отдых. Я на работе, в командировке. Еду поступать в академики, а ты направляешься в заурядный отпуск. Там и отдохнешь, — косвенно посвятил он в свои и Лешины планы.
Ребята достали коньяк, я быстро собрал на стол и к приходу Татьяны мы уже были навеселе. С ее приходом пиршество приняло более цивилизованные формы и завершилось вечером воспоминаний.
Мне давно было интересно узнать, что происходило в лагере, когда поняли, что наша экспедиция попала в беду. Как и когда об этом догадались. Ведь сбежав из госпиталя, я вскоре уехал в Москву в полном неведении. И лишь теперь, через два года, впервые встретил Юру — одного из участников тех событий.
— Знаешь, Толик, когда вы с Шашевым уехали, я не знал, чем заняться. Чувствовал себя потерянным. Даже не знаю, почему, — начал свой рассказ Юра, — От нечего делать достал карту и посмотрел, куда вы поехали. Даже не заметил, как подошел Суворыч и спросил, что у меня за карта. Ответил, моя, с которой всегда езжу. Смотрю, он бледнеет на глазах. А с чем, спрашивает, уехал Шашев? Откуда, говорю, мне знать, я ж его не видел — в палатке сидел, когда уехали. Ну, Суворыч тут же ушел в палатку, а потом вышел со своей картой. Похоже, говорит, уехали без карты. Может, спрашивает, сообразят и вернутся? Спросил, а сам, видно, не верит. Ситуация, не позавидуешь. И что делать, не знаем. Вертолет уже улетел. Быстро разыскать и вернуть вас нечем. Ничего, успокаиваю, далеко не уедут. Будут гонять по кругу. По своему опыту знаю. А стемнеет, зажжем нашу лампу. Они на нее и примчатся. Суворыч повеселел, но чувствую, ему не до хорошего. Так мы с ним всю ночь и продежурили у лампы. Что только не передумали. Не надо было, говорит, Шурика старшим назначать. Шурику что ни поручи, все провалит.
— Это точно, — подтвердил я, — Шурики они такие.
— Так вот, — продолжил Юра, — Дождались вертолета. Суворыч переговорил с командиром экипажа. Тот сразу сказал, что надо вызывать второй вертолет с медиками. Мало ли что с вами случилось. Второй вертолет только к вечеру и прилетел.
— Похоже, именно тот вертолет мы и видели. Посигналили красными ракетами, но они нас так и не заметили.
— Заметили. Они просто ничего не поняли. Еще не знали, что у нас произошло. А когда переговорили с первым экипажем, хоть стало ясно, где вас искать. Прямо с утра и приступили. А так с одним вертолетом весь день впустую прошел. Всю прилегающую местность облетали, а вас нигде нет.
— Юра, а где мы застряли? Сколько оттуда до лагеря? Намного уклонились от маршрута? — засыпал его вопросами, вспомнив, как увидели лагерь совсем близко от нас, как радовались, пока ни осознали, что это лишь мираж.
— Как ни странно, уклонились всего градусов на двадцать, а от лагеря укатили километров на тридцать. Я потом туда ездил, когда нам новые грузовики прислали.
— Юра, да ничего в этом странного нет. Я ехал, ориентируясь на машину Шурика, но за солнцем все-таки следил, придерживался какого-то направления. А поскольку оказалось, что Шурик ориентировался по моей машине, то мы с ним так и перли, не сильно отклоняясь. Полный бред, но из-за этого, похоже, и не закружили, а катили, пока не застряли в плывунах. Юра, а что там осталось от наших грузовиков и от колодца?
— Какие там грузовики! От них лишь скелеты остались, да и те песком замело. Все казахи разграбили. Их там столько кочует в запретной зоне. Все, что смогли снять и отвинтить, унесли с собой: доски от кузовов, сидения, стекла, аккумуляторы. Остальное дограбили водители-нелегалы.
— А это что за гуси?
— Да через зону столько автокараванов перемещается. Спекулянты через нее горы фруктов и овощей завозят нелегально в Сибирь. Заработок нехилый. Такие тузы грузы сопровождают. Морды — во! — показал он руками гипертрофированный размер их морд. Мы рассмеялись, — А колодца там никакого не видел. Что за колодец?
И я рассказал ребятам, как соорудили колодец, который помог нам продержаться на страшной жаре. Рассказал, как Шурик тайком выпил нашу воду, как я лишил его власти и оружия и тем самым установил твердый порядок в чрезвычайных обстоятельствах, как пришел в себя и сбежал из госпиталя и как тупой полковник принял меня за пьяного и пытался арестовать, пока не пугнул его пистолетом Шурика. Ну, а что было потом, знал Леша и еще тогда рассказал все Юре.
— Ну и Шурик! — удивлялись ребята, — Он же все излагал совсем по-другому. Герой! Из госпиталя вернулся нос кверху. Тут же затребовал путевку для поправки здоровья.
— А медаль не потребовал? — рассмеялся я, припомнив, что свои предположения о требовании путевки выдвинул еще в разговоре с Петей Ивановым, сообщившим о попавшем в госпиталь Шурике.
— Какая там медаль! Выговор ему вкатили, хотя и ставили вопрос о служебном несоответствии. Ведь чуть людей не погубил. Да и два грузовика списали по его милости.
— А где сейчас Шурик? Все служит?
— Что ты! За два года столько изменений. Как работы не стало, пошла комиссия за комиссией.
— Ну, это мне знакомо.
— Сначала разобрались со спиртом. И знаешь, кто оказался главным спиртовым вором? Ни за что не поверишь. Командир части.
— Да ты что?! — искренне удивился, вспомнив, как часто полковник Ананич провозглашал с трибуны офицерского собрания: «У кого крадете? У народа крадете! За каждые сто граммов украденного спирта любого отдам под суд! Не посмотрю ни на чины, ни на заслуги, ни на семейное положение».
— Крал сотнями литров за раз!
— Теперь понятно, почему так активно боролся с себе подобными. Конкуренты, как ни как. Ну, и где он теперь?
— С командирской должности сняли, а вот дальнейшая судьба неизвестна. И твой любимый Мирошник тут же запросился на гражданку. На этот раз его не удерживали. Нет теперь Мирошника. А Шурика просто выгнали из армии. По совокупности прегрешений.
— Шурика выгнали?!
— С треском. Уехал в свою Опочку. Народу стало совсем мало. Зато, видишь, есть свои преимущества — объявили, у кого есть возможность перевестись, пользуйтесь ситуацией. Первым воспользовался Петя Иванов. Написал как-то письмо своему другу, которого оставили в Харькове на кафедре. И тому удалось невероятным способом вытащить Петю в Харьков.
— Да ты что?! — снова удивился я, зная средние способности Пети.
— Знаешь, Толик, картинка получилась — нарочно не придумаешь. Представляешь, меня включили в комиссию по проверке делопроизводства. Сижу себе, перебираю штабные документы. Вдруг, смотрю, новый приказ о переводе. Читаю, глазам не верю, старшего лейтенанта Иванова перевести в ХВКИУ для дальнейшего прохождения службы. Списал текст, а вечером на своей машинке сделал копию того приказа. А наутро с Лешей поехали на десятку, и сразу зашли к Пете в общежитие. Но, разыскали его только вечером. Вручили приказ. Он читает, читает и, похоже, от неожиданного счастья ничего понять не может. Что это такое, спрашивает, и откуда оно у вас? Вот, говорю, специально приехали тебе вручить, а что — сам видишь — приказ о твоем переводе в Харьков. Представляешь, Толик, тут только до этого дурака что-то доходить начало. Молча подошел к холодильнику и так же молча вытащил оттуда бутылку коньяка. Мы уже обрадовались, но не тут-то было. Этот придурок, прежде чем успели его остановить, вдруг вылил всю бутылку на свою дурную голову, да еще приговаривая при этом: «Расти, Петя, большой-пребольшой». Зачем, спрашивается, такому идиоту еще расти? Петя, спрашиваю, а гонцов у тебя есть, чем угощать? Нечем, отвечает, это единственная бутылка. Ну, говорю, беги в магазин. Поздно, отвечает. Так и пришлось гидрашку вместо коньяка пить. Представляешь, а он сидит, весь пропах коньяком и глупо улыбается от радости. Убить его мало!
— Ну, и где же он теперь?
— В Харькове, конечно. А меня, наконец, в Питер отпустили. Списался с ними, приглашение получил. Если тему утвердят, буду переводиться, — похвалился Юра.
И мы еще долго вспоминали наши армейские будни и все лучшее, что было с нами в тот трудный, но очень яркий период нашей жизни. Когда слова о мужской дружбе и взаимовыручке отнюдь не пустые звуки, а любые взятые обязательства исполнялись свято. Когда каждый мог надеяться на другого, как на самого себя. Как же мне не хватало подобных отношений здесь, «на гражданке».

Утром простился с ребятами, которые так и не поднялись с постелей, когда мы с женой уходили на работу. На рабочее место попал за десять минут до начала рабочего дня, но комната оказалась пустой. «Странно. Уж ни в выходной ли заявился?» — засомневался я, тем более, никого не встретил даже в коридоре, где с утра всегда были люди — те же дежурные, фиксирующие опоздавших.
— Где народ? — спросил в приемной Бродского начальника группы Мухамедьянова, в одиночестве ожидавшего начала «пятиминутки».
— На овощной базе, — ответил Мухаммед-Софа, которого за глаза все звали «Диван-кровать».
Зашел к Бродскому. Доложил о конференции. Выслушав меня, Бродский решил, что Шабарову он доложит сам. От него узнал, что отдел будет работать на базе с четырнадцати до двадцати трех часов, то есть во вторую смену. Поэтому до обеда все отдыхают, а после обеда у завкома нас будет ждать автобус. Пришлось вернуться домой, чтобы переодеться в рабочую одежду.
— Ты «красное», «беленькое» или «без участия»? — тут же спросил Леня Мокшин, стоявший с каким-то списком у входа в автобус.
— «Беленькое», — ответил Мокшину на его ребус. Это значило, что буду пить водку.
— С тебя два рубля. Можно в долг. Водка уже куплена. И на тебя тоже. Кузнецов внес, — проинформировал Леня.
— А если бы сказал «красненькое» или «без участия»? — рассмеялся я.
— Не сказал бы, — уверенно ответил Леня, что-то помечая в своем списке.
— Толя, иди сюда, — показал Кузнецов на место в автобусе рядом с собой, — Как там конференция? — поинтересовался он.
— Полный бред, — дал общую характеристику мероприятию, а потом рассказал о «шабаровских» приключениях и своем вынужденном выступлении перед «учеными».
— А что ты хотел? — смеялся Кузнецов, — Все ждут нашей инициативы. Король бы ее уже давным-давно проявил. А новый Генеральный еще год будет репу чесать, — прокомментировал ситуацию Владимир Александрович. Он до сих пор так и не называл Глушко ни по фамилии, ни по имени — только по должности и с непременным добавлением «новый».
Отдел поставили на переборку картофеля. Запах в хранилище стоял жуткий. Гнилья больше, чем сохраненной продукции. Через полчаса работы выяснилось, что нет годной тары. Все контейнеры в неприглядном состоянии. Вскоре была создана ремонтная бригада, в которую кроме нас с Кузнецовым попала вся довоенная «молодежь»: Леня Мокшин и два Миши — Соболев и Бычков, а также их неизменный «четвертый» — техник Володя Четверкин.
— Бригада «ух», работает за двух, — прокомментировал Кузнецов и, помолчав, добавил, — Вшестером.
— Зато пьет за восьмерых, — подхватил Четверкин.
— Бери выше — за двенадцатерых, — скорректировал Мокшин.
И мы принялись за работу. Физический труд на свежем воздухе понравился больше, чем в хранилище. Но, часа через три стало ясно, что работы нам осталось максимум на час.
А потому Миша Соболев предложил снизить производительность, если мы не хотим снова оказаться среди гниющего картофеля. Темпы были снижены. К тому же Бычкова с Четверкиным вскоре отправили в сторожку для подготовки «стола».
«Обед» оказался самой важной составляющей командировки на овощехранилище. По сути, заурядный прием пищи был трансформирован в солидное мероприятие с единственным «недостатком» — желающие продолжить «банкет» были лишены такой возможности. А желающих оказалось немало. Кроме того, оказались и такие, которые ухитрились «принять» сверх нормы и после обеда быстренько залегли в укромных уголках до самого конца рабочего дня.
Мы продолжили работать, хотя и не так усердно, как до обеда. За час до окончания работы Соболев объявил, что мы уже все сделали, и наблюдатель от овощехранилища поставил нам соответствующую отметку в своем журнале. Теперь же требовалось помочь отстающим, и мы дружно двинулись в складские помещения.
Вскоре стало ясно, что никто никому помогать не собирался. Появились сумки, гигантские портфели и даже небольшие мешки, и все начали заполнять мягкую тару отборным картофелем и другими продуктами.
— Толя, а где твоя емкость? — спросил Кузнецов.
— Владимир Александрович, разве вас выпустят с таким мешком через ворота? Там же охрана.
— А кто тебе сказал, что мы это понесем через ворота? Здесь у нас свой особый выход есть — через забор. Там Миша Соболев еще до обеда свою машину поставил. Все мешки перетаскаем туда, а через ворота выйдем налегке, да и домой поедем автобусом, а у завкома возьмем свое у Миши. Так что в следующий раз бери мешок.
«Ну и ну», — подумал я, — «Столько стащат, что работа не окупится. Полный бред. Хотя если разобраться, сгниет больше. Ну и система».

На работе меня встретил грозный Мазо:
— Ты где болтался целую неделю? По статье уволиться хочешь?
— Да, хочу! — ответил ему и вышел из комнаты, не желая больше ничего слушать.
Минут через десять в коридор вышел Мазо и, как ни странно, направился не к Бродскому, а ко мне.
— Ты извини, Анатолий Афанасьевич, я не знал, что ты был на конференции и на овощехранилище, — обратился он ко мне.
— С этим проехали. Но я не услышал извинений по поводу моей клоунской профессии.
— Ну, извини и за клоуна.
— Анатолий Семенович, готов принять ваши извинения. Но оскорбили вы меня при людях. А потому было бы справедливо извиниться при людях.
— Это принципиально?
— Принципиально.
— Согласен. Но и ты меня пойми, Анатолий. Ты думаешь, эти люди достойны, чтоб я перед ними унижался? Я извинюсь, конечно, раз это для тебя принципиально… А на их мнение я чихать хотел.
— Напрасно вы так о людях. Мне лично ваши извинения не нужны. Они нужнее в первую очередь вам и этим людям, которых вы, оказывается, презираете.
— Тоже мне люди! Лодыри и пьяницы. Видел бы ты эту публику, когда я пришел сюда после Пескарева и Сафронова. Ты их должен знать по полигону, — я кивнул, — Представляешь, захожу в комнату — гробовая тишина. Ну, хоть бы кто оглянулся. Тридцать здоровых мужиков напряженно смотрят в окно и молчат. Оказывается, какой-то монтажник лезет на трубу котельной, и вот вся эта толпа уже полчаса наблюдает, навернется он оттуда или не навернется. Навернется, периодически произносит кто-то из них. Не навернется, возражает другой. И тишина. Всё, разумеется, матом. Ни одной женщины в подразделении. Вру, у Мухаммеда Шевченко уже работала. Но, они на нее ноль внимания. А ты, говоришь, люди, — закончил Мазо.
Уже в комнате Мазо попросил внимания коллектива и извинился передо мной. Не знаю, что подвигло его на этот поступок — сам он принял такое решение, или его обязал Бродский, но на какое-то время он перестал обращаться со мной, как с подчиненным. Мне даже показалось, что в какой-то период он даже попытался сдружиться со мной. И я сделал несколько шагов навстречу, но последующие события не способствовали нашему сближению. А потом мы и вовсе стали конкурентами. Но все это уже было потом.
А пока все чаще и чаще замечал, что день за днем становился похожим на окружающих. С утра, утомленный дорогой на работу, дремал. Ближе к одиннадцати, как и все, доставал свою чашку и с нетерпением ждал, когда девушки принесут дымящиеся чайники.
Выпив традиционный чай, присоединялся к шахматным болельщикам, несмотря на то, что шахматы не занимали. По окрику Мазо, вместе со всеми бодренько занимал опостылевшее рабочее место и до обеда читал журнал «Изобретатель и рационализатор». Как и все с полчаса дремал после обеда, а ближе к трем снова доставал чайную чашку и снова тупо смотрел на шахматную доску.
Медленней всего тянулось время с четырех до полшестого. А за пять минут до окончания рабочего дня все работники, сгорая от нетерпения, уже толпились у дверей комнат, где снаружи поджидало начальство, бдительно следившее за дисциплиной.
Наконец, долгожданные полшестого. С треском распахивались двери, и толпа работников с удовлетворением вырывалась на свободу. Ура-а-а!!!
Через пять минут я на проходной, еще через пять — на автобусной остановке. Тут уж, как повезет. Иногда автобус подходил, минута в минуту, иногда доводилось ждать его до получаса. Жесткая схватка у дверей, неимоверная давка в салоне, и через полчаса изматывающей езды я вываливался из автобуса на своей остановке.
И так день за днем. Разве к этому я стремился, когда рвался от чего-то подобного из армии? Неужели так работают везде? Надо срочно что-то предпринимать, иначе снова окажусь «в палате номер шесть».
— Эмиль Борисович, вы не будете возражать, если я пойду учиться в институт радиоэлектроники? — спросил как-то Бродского.
— Зачем тебе это, Анатолий? У тебя же есть высшее образование.
— Мечта, Эмиль Борисович. Кибернетика. Меня берут на четвертый курс, на заочное отделение. Нужна только справка с работы. А то я здесь с тоски помру.
— Помирать не надо. Спроси у Мазо. Отпустит, возражать не стану.
Мазо, конечно же, возражал. Аргументы — предстоящая осенью напряженная работа по нашей тематике. Откуда у него были сведения, не знаю, но Бродский счел аргументы Мазо убедительными.
— Ладно, Анатолий, не переживай. В семьдесят шестом сами направим тебя в твой институт. А пока Мазо прав. Скоро вам с Кузнецовым придется крепко поработать. Владимир Александрович, конечно, человек опытный, но в предстоящей работе надеюсь исключительно на тебя.
Итак, учеба накрылась. Что ж, подожду осени. Работа это хорошо.
Рассказал Кузнецову.
— Я же тебе говорил. Раньше осени ничего не будет. Отдыхай, пока есть возможность, — подтвердил слова начальства Владимир Александрович.
Бродский, почувствовав мое упадническое настроение, все чаще стал загружать непрофильной работой.
— Посмотри эту диссертацию, Анатолий. Удивляюсь, чем только люди занимаются. И это кандидат в ученые. Такая галиматья, как ты говоришь. Напиши рецензию. Разгроми пожестче, как ты это можешь. Чтобы никто не усомнился, — инструктировал он, передавая документ, адресованный ему.
Я читал, тоже удивлялся, громил.
— Анатолий, посмотри вот это. Здесь что-то есть, хотя и написано коряво. Поработай, помоги человеку. Ты это можешь. Дай положительный отзыв, — инструктировал он по очередной работе очередного кандидата.
Я смотрел, помогал сформулировать правильные мысли, хвалил.
Вскоре Бродский перевел на меня и потоки рацпредложений и изобретений. Здесь его инструктаж был еще короче:
— Анатолий, разберись и на твое усмотрение.
Все подготовленные мной бумажки подписывал кандидат наук Бродский, и ученый мир, вдруг почувствовав его интеллектуальную мощь и всеядность, радостно подваливал и подваливал ему горы научной шелухи в тщетной надежде с его помощью отыскать в том мусоре хоть какое-то рациональное зерно. И ведь отыскивали.
Так я стал курицей Бродского, разгребающей мусор и несущей ему золотые яйца популярности в отраслевой научной среде. Я все чаще посещал научные семинары по приглашениям на имя Бродского. Имея «шабаровский» опыт, изначально открещивался от президиумов и выступлений. Поскучав до первого же перерыва, бесследно исчезал и просто бродил по московским улицам, до деталей изучая все еще незнакомый город.
Тем летом участились наши походы на овощехранилище. Жена возненавидела эти мои командировки, поскольку я всегда возвращался оттуда уставшим, грязным и нетрезвым. Поборовшись какое-то время с совестью, однажды все-таки принес домой небольшую сумочку краденых продуктов. С тех пор на овощехранилище меня отпускали с надеждой.

А вскоре в дополнение к работам на овощехранилище у нас появилась еще одна трудовая повинность. Близилось к завершению строительство монтажно-испытательного корпуса, располагавшегося рядом с нашим цехом. И нас все чаще стали привлекать к авральным работам, как в самом корпусе, так и на прилегающей территории. Мы вручную отрывали, а потом закапывали какие-то траншеи, тележками вывозили горы строительного мусора, что-то разгружали, перетаскивали или перекладывали. Сколько же бестолковой работы тогда переделали! Сотрудники, непривычные к тяжелому физическому труду, роптали и всячески отлынивали от работы, прикрываясь справками из поликлиники. Мы же, молодежь, работали с удовольствием, воспринимая физический труд чем-то вроде физкультуры.
Вначале на этой стройке мы работали не чаще, чем раз в неделю. Но, с приближением даты сдачи объекта вся молодежь отдела была направлена туда вплоть до окончания строительства. Как-то раз на стройке появилось все наше руководство. Оказалось, отделу уже выделили комнаты на четвертом этаже МИКа. Сектору Мазо достались три комнаты. И целую неделю мы отчищали и отмывали их от следов, оставленных горе-строителями.
Наконец, настал момент, когда нам объявили, что объект принят, и мы можем вселяться в свои помещения. При этом выяснилось, что новое здание будет оснащено новой мебелью, а все старье должно быть оставлено на местах. Молодежь радовалась, что не придется таскать тяжелые шкафы, сейфы, столы и кресла. А старые работники отдела чуть не со слезами просили руководство оставить им их «заслуженную» мебель. За долгие годы работы они настолько сроднились со своими столами и креслами, что даже не представляли, как смогут с ними расстаться.
— Бедный мой столик, — причитала Инна Александровна, — Я на нем помню каждую царапинку, каждое пятнышко. Я сидела за ним еще молоденькой девушкой. Думала, на пенсию уйду из-за этого стола. Эмиль Борисович! Ну, в порядке исключения. Оставьте его мне.
— Инна! Не будь ребенком. Это распоряжение директора. Не буду я его нарушать. Получишь новый стол. Хоть мебель у всех будет одинаковая. А то заходишь, как в антикварный магазин. Тут у кого-то есть стол, вывезенный еще из Германии. А у Люлько вообще довоенный — грабинский, из того еще КБ. Вот и таскаете этот мусор за собой. Все. Никаких исключений не будет. Собирайте документы и переходите в новое помещение.
А мы в это время разгружали машину за машиной и возили грузовым лифтом и развозили по комнатам комплекты мебели. А потом целый день свинчивали детали конструктора, обнаруживая то шкаф, то тумбочку, то стол и расставляя это все по местам.
Первым в нашу новую комнату пришел Кузнецов со своим креслом.
— Владимир Александрович, это что еще такое? — удивился я.
— Ладно, Толя, не шуми. Я потихонечку. Никто не заметил. Пока спрячь его где-нибудь под столом. А когда рассядемся, никому до него не будет дела.
— Владимир Александрович, от вас я такой сентиментальности не ожидал. Подумаешь, кресло. Из него уже вата в углах лезет.
— Что ты понимаешь, Толя, — вздохнул Кузнецов, — Углы зашить можно. А кресло мне дорого потому, что сам Сергей Павлович одно время на нем сидел, когда мы еще в старом корпусе работали. А потом ему поставили солидное, кожаное. А это выставили из его кабинета в наш зал. Я его тут же подхватил и с тех пор не расстаюсь. А ты говоришь, вата вылезает. Знаешь, Толя, сам СП не был лишен сантиментов. Он свое кожаное кресло знаешь, как любил. Когда ему в новом здании поставили новую мебель, кресло исчезло. А уже после его смерти как-то посетил домик-музей Королева в Москве. Смотрю, вот оно — его кресло. Оказывается, он его еще тогда в свой домик перебазировал. Так-то, Толя.
Увы, в своем королевском кресле Кузнецову предстояло просидеть лишь полгода. Когда он ушел от нас в службу Главного конструктора, оно автоматически перешло ко мне. И я берег его так же, как когда-то Владимир Александрович. Более восемнадцати лет мне довелось просидеть в том кресле, которое, мне казалось, все еще помнило гения ракетной техники.

Едва успели спрятать кресло, вошли Бродский с Мазо.
— А в этой комнате буду сидеть я с остатками сектора, — докладывал Мазо свои соображения начальнику отдела.
— Хорошо, — одобрил Бродский, оглядывая комнату, — Анатолий, — обратился он ко мне, — Неплохо бы окно вымыть. Кроме тебя, здесь, пожалуй, некому. Возьми в комнате Бойкова ветошь и доски и посмотри, как они фиксируют фрамугу. Владимир Александрович, а вы подстрахуйте. Очень неудобные здесь окна, но вымыть надо.
— Сделаем, Эмиль Борисович, — ответили мы с Кузнецовым.
Я сходил в комнату, где разместилась группа Бойкова. То, что увидел, сразу не понравилось. Огромная фрамуга висела почти под потолком, поддерживаемая двумя длинными досками, упирающимися в пол. Под ней, стоя на стуле, поставленном прямо на полированный стол, работал Олег Васильевич Мозговой — самый высокий сотрудник в группе Бойкова. Но, даже он едва доставал до стекла. А около стола стояла вся группа во главе с начальником и давала советы.
Ветошь мне выдали, а на доски, насколько понял, образовалась очередь.
— Знаете, Владимир Александрович, галиматья какая-то, а не фиксация. К тому же очередь на доски. Давайте попробуем другой способ, — предложил Кузнецову.
Мы приоткрыли фрамугу и зафиксировали ее враспор, под небольшим углом, двумя короткими обрезками доски. Я вылез в образовавшуюся щель прямо на улицу, и, развернувшись, сел на основную часть окна. Мои ноги остались в комнате, а сам по пояс оказался снаружи оконного проема. Теперь вся фрамуга висела прямо передо мной, а не сверху, как у Мозгового. Кузнецов страховал меня, слегка придерживая за ноги, хотя, мне кажется, это уже было лишним. Минут через пятнадцать я завершил опасную часть работы, и мы с Кузнецовым начали мыть оставшуюся часть окна.
Вдруг услышали глухой удар, звон разбитого стекла и испуганные крики. Мы бросились в комнату Бойкова. Мозговой по-прежнему стоял на стуле, а на стол уже вскочили несколько человек, подхватив сорвавшуюся с опор фрамугу, свободным краем лежавшую теперь на плече Мозгового. Голова Олега Васильевича, пробившая двойное остекление, торчала над фрамугой, а шея была плотно зажата стеклами. В его глазах — ужас и боль.
— Бейте стекла вокруг шеи! — крикнул Кузнецов, — Только осторожно, а то артерию повредите.
— Чем бить? — спросил Сергей Гарбузов — один из удерживавших фрамугу прямо у шеи пострадавшего.
Я бросился в нашу комнату за молотком. Кроме молотка захватил наши обрезки. Быстро вскочил на стол и распер ими стекла, сжимающие шею.
— Бей здесь. Только резко, — показал Сергею, передавая молоток. Ему было удобней, чем мне, нанести точный удар — он был выше меня ростом и стоял ближе всех к пострадавшему.
Три удара оказались настолько верными, что удалось освободить голову из плена, никого не ранив осколками. Для Мозгового, все обошлось легким сотрясением мозга и шоком, от которого он отошел, лишь выпив двойную дозу валерьянки.

Мы вернулись в комнату, где уже хозяйничали Мазо с Гурьевым. Станислав Прокопьевич, как и Кузнецов, был ведущим инженером. Однокашник Мазо по Казанскому авиационному институту, он, несомненно, пользовался его покровительством.
Пока мы отсутствовали, часть мебели была переставлена. Теперь треть комнаты занимали два одинаковых рабочих места, очевидно, для Мазо и Гурьева. Место Мазо отличалось лишь числом стоявших на нем телефонов.
Я видел, как помрачнел Кузнецов, обнаружив столь очевидную перестановку. Он прошел к столу, под которым стояло его кресло, выдвинул его и, уже не таясь, сел, отодвинув прочь новый стандартный стул. Я не стал ни о чем расспрашивать моего наставника. Мне и так все было ясно.
Я припомнил кадровую чехарду, удивившую меня еще месяц назад. Как-то раз Кузнецов вернулся от Бродского таким же мрачным. Он долго молчал, прежде чем удалось его разговорить.
— Знаешь, Толя, меня в этот сектор пригласил еще Пескарев, — начал свой рассказ Кузнецов, — Уже тогда было ясно, что он вскоре уйдет на повышение и захватит с собой Сафронова. Бродский, оформляя в отдел, открытым текстом сказал, что меня он планирует на место Пескарева, на худой конец, на место Сафронова. Но, стоило им уйти, возник Мазо. Когда напомнил Бродскому, он сказал, все помнит, и место Сафронова мне обеспечено. Ладно, думаю, подожду. Жду, жду, а меня все не назначают. Снова к Бродскому. Жди, говорит, обстановка неподходящая. Жду. Дождались нового Генерального, а я все там же. А тут составляют резерв на замещение вакантных должностей. И Мазо на должность Сафронова протолкнул Гурьева. Спросил Бродского, как это понимать. Отвечает, Мазо видней, как начальнику сектора. Уйду я от вас, Толя, — закончил Владимир Александрович.
Я тогда очень расстроился. Но, неожиданно обстоятельства сыграли на руку Кузнецову. У нас уволились или перешли в другие отделы сразу несколько человек. В основном это были девушки. Они вышли замуж и таким образом решили свои личные проблемы.
Помню, Кузнецов вернулся после «пятиминутки» очень довольным.
— Представляешь, Толя, есть справедливость на свете. Должность Сафронова аннулировали, — радостно сообщил он, — Так что Гурьеву, как и мне, ничего не светит.
— Радости, конечно, мало, — ответил я, — Но теперь, надеюсь, вы останетесь в отделе?
— Конечно, останусь. Посмотрю, что будет дальше. Представляешь, Толя, еще один «выдвиженец» объявился. Сергея Гарбузова повысили. Теперь он старший инженер, как и ты. А разве вас сравнить? Он — заочник. Только-только получил диплом, а тут такой подарок судьбы. Оказывается, он с отцом помирился. А папа его — большой начальник. Вот тебе и благодарность от папы. Бред, как ты говоришь.

Вскоре выяснилось, что отец подарил Гарбузову еще и новенькие «Жигули». Для большинства из нас личный автомобиль был недосягаемой мечтой. Почти весь отдел стоял в нескончаемой очереди на его приобретение. Я тоже вступил во ВДОАМ — это было непременным условием, чтобы приняли заявление, и меня поставили в очередь. Раза два в год расширенный актив выбирал достойнейшего из достойных. Если у счастливчика были деньги, или возможность их занять, вскоре он получал поздравления автолюбителей и безлошадных коллег по работе. В противном случае банально продавал свою очередь и записывался заново.
Ох уж эти мне активы и всевозможные «треугольники», решавшие нашу судьбу. А еще аттестационные комиссии и прочая, и прочая. Примерно в то же время, когда Гурьева сделали кандидатом на должность начальника группы, я случайно подслушал, как подобный «треугольник» отдела решал мой жилищный вопрос.
За полгода до этого события нам объявили, что в Москве уже строят два дома для москвичей, работающих на нашем предприятии. Вскоре профком начал принимать заявления и документы, а через неделю в коридоре вывесили списки претендентов со всеми данными. И тут выяснилось, что в нашем отделе только я являюсь реальным претендентом на получение квартиры. Все остальные имеют нормальные жилищные условия и по положению профкома предприятия не должны даже состоять в списке претендентов.
Тем не менее, в списке я был лишь на пятой позиции.
— Миша, — обратился к Соболеву, нашему профсоюзному лидеру, — Как это понимать? Почему меня опережают люди, которых даже в список нельзя ставить? У них и так хорошее жилье.
— Список предварительный. Все решит треугольник. Там всех расставят. А так ты прав — пока ты единственный претендент от нашего отдела.
Так у меня появилась мечта. Вскоре стало известно, что дома строят на Проспекте Мира в том месте, где его пересекает речка Яуза. И теперь всякий раз, когда ехал автобусом до ВДНХ, наблюдал, как растут две беленькие шестнадцатиэтажные башни. Строили быстро, а потому все активней и изобретательней становились претенденты.
За месяц до знаменательного заседания треугольника мы поздравили Мозгового с избранием секретарем парторганизации отдела вместо Лени Мокшина. А вскоре Соболев по секрету сообщил, что новоиспеченный секретарь принес справки о болезни жены и дочери, а также заявление, подписанное соседями, что тесть скандалит с зятем, в связи с чем их совместное проживание невозможно. Другие претенденты тоже времени не теряли.
— Миша, ты предлагаешь и мне что-нибудь настряпать на тещу?
— Думай, Толя, а то пролетишь.
— Как это пролечу, если я единственный претендент?
— Запросто. Появятся еще мозговые и такие документы сварганят, что ты окажешься в хвосте очереди.
— Ну и ну. Миша, в суете Мозгового ведь нет никакой логики. Он же просил улучшить условия для всех, включая склочного тестя. Так?
— Ну, да.
— А заявление свое он переписал?
— Нет, конечно.
— То-то же. Вот если бы он разменялся с ним, тогда, может, что и получилось.
— Уже не успеет, — обрадовал Миша, и я понял, что распределение не за горами.

Как-то раз чуть задержался в комнате, и когда вышел в коридор, он был пуст. Что-то привлекло меня на доске объявлений. Я остановился у стенда. Неожиданно четко услышал свою фамилию. Она донеслась из соседней комнаты через приоткрытую дверь. Прислушался.
— Ничего не поделаешь, Олег, — говорил Соболев Мозговому, — Придется выдвигать Зарецкого. У тебя нормальные условия. У всех остальных еще лучше. А твои справки не дают преимуществ. Ты по данным вообще не подходишь.
— А он подходит? — с обидой в голосе спросил Мозговой.
— Он единственный, кто подходит. Тут не поспоришь.
— Он на предприятии без году неделя! — возмутился Олег Васильевич.
— Столько же, сколько ты. Разница в пару месяцев не в счет.
— Я до этого на Новостройке работал. Это разве не стаж?
— А он на полигоне. И общий стаж у него такой же, как у тебя. Какие еще аргументы? Давайте решать, а то уже рабочий день кончился. Эмиль Борисович, а вы что скажете? Что вы молчите?
— Я, как общественность. Если бы это меня касалось, а так, что спорить. Зарецкий работник хороший, но и партийное руководство обижать не хочу. Решайте вдвоем, а я присоединюсь к большинству, — закончил Бродский под смешок Соболева. Мозговому, похоже, было не до смеха. Последовала длинная пауза. Я напряженно вслушивался. Что еще придумает мой основной конкурент, имеющий главное преимущество — возможность влиять на решение треугольника.
— Знаете, я вчера подходил к Зарецкому, — начал Мозговой. «Когда это он ко мне подходил?» — мысленно возмутился я, — Поговорили по душам. Он мне честно сказал, что не готов к переезду.
«Ну и сволочь! Придумать же такое. Не готов к переезду», — застучало в висках от внезапно подступившей головной боли. За дверью молчали.
— А ты, Олег, готов? — разрядил затянувшуюся паузу Соболев.
— Да я уже давно на чемоданах сижу! Конечно, готов! — вдохновенно почти прокричал партийный секретарь.
— Ну, раз готов, — задумчиво проговорил профсоюз.
— Да-а-а. Готовность это важно, — неуверенно поддержало руководство.
— Так, как? Решение принято? — робко спросила партия.
— Принято-принято, — отмахнулся профсоюз.
— Единогласно, — решительно поддержало руководство.
— Ура!!! — не выдержала партия, неожиданно получившая поддержку хозактива.
Я поплелся домой. Мечта рухнула.
Назавтра, прямо с утра увидел, что у доски объявлений толпится народ, обсуждая решение треугольника отдела. А в курилке радостный Мозговой уже принимал поздравления. На меня все смотрели с сочувствием.
— Что ты хотел, Толя? Ты даже беспартийный, а он секретарь, — утешал Кузнецов.
— Справедливости, Владимир Александрович.
— Где ты ее видел, эту справедливость, — махнул он рукой.
Как и следовало ожидать, профком предприятия кандидатуру Мозгового не утвердил. И целую неделю из курилки доносился его возмущенный голос:
— Подумаешь, лишний метр на человека. А все остальное разве не в счет? Раз отделу полагается одно место, отдайте самому достойному. Решение треугольника проигнорировали. Я это так не оставлю. На парткоме подниму вопрос.
Меж тем дома тихо заселили. Вскоре пошли слухи, что ордера получили люди, даже не работающие на предприятии. Разгоревшийся было скандал постепенно стих, когда выяснилось, что квартиры, как обычно, предоставили работникам министерства, партийным и профсоюзным деятелям отрасли. Куда там Мозговому с его лишним метром.

Его пилюлю подсластили простой «копейкой», которую вскоре приобрел тесть-скандалист и подарил нелюбимому зятю. И Мозговому сразу стало не до квартиры. На повестку дня встал гаражный вопрос.
— Представляешь, поднялись мы наверх, — рассказывал кому-то Олег Васильевич о вчерашней экскурсии на Останкинскую башню, — Взял у дочери бинокль. Смотрю вниз на автостоянку, стоит на месте, родная. Ее сразу заметно по желтой крыше. Посмотрел, посмотрел, вроде никто на нее не покушается, а тут уже дочь бинокль отбирает.
— Стоило для этого на Останкинскую башню лезть, чтоб увидеть в бинокль крышу своего автомобиля, — не удержался Мазо, уже выходя из комнаты.
— А как же. Мало ли кому вздумается ее обидеть, — ответил, даже не заметив его ухода, Олег Васильевич.
— Да ты пока с башни спустился бы, ее трижды могли обокрасть или угнать, — со смехом подключился Четверкин — участник той экскурсии, — Кстати, где ухитрился ее так отделать? С обеих сторон двери всмятку.
— Так получилось. Неудачно въехал в ворота дачи тестя. Жена с дочерью кричат, правей, правей. Взял правей — одну сторону снес. С досады взял левей — вторую. Вот теперь проблема — машину чинить. Зато спать стал спокойней. Кому нужна такая калека.
— Не скажи. Колеса у тебя новенькие. Секретки поставил?
— А как же! В первую очередь. Теперь не знаю, как решить гаражную проблему.
— А я ее решил очень просто, — подключился к разговору Гарбузов, — Рядом с домом поставил металлический гараж.
— Да ты что? — удивился Мозговой, — Самовольно?
— Естественно.
— И что?
— Да ничего. Кто-то приклеил бумажку — владельцу гаража прибыть туда-то. Прибыл. Там пожурили, выписали штраф, приказали гараж снести. Уплатил штраф. Пока больше никто не подходил. А гараж стоит.
— Ну, это в вашей деревне. В Москве такое не пройдет.
— В деревне, в деревне, — неожиданно обиделся Мокшин, — Подумаешь, москвичи нашлись. И что вы за нее цепляетесь? Что хорошего? Жилье получить — проблема, на работу ездить — проблема, машину пристроить и то проблема. А работать к нам ездите, в Подлипки. Да если толком разобраться, Мозговой с Новостройки, Зарецкий вообще из Казахстана. Какие вы москвичи? А квартиру вам непременно в Москве подавай. Полгода одну квартиру делили, а она никому не досталась. А чего проще — переехать в Подлипки. Вот, Толя, скажи, к примеру, если тебе вдруг в Подлипках предоставят квартиру, переедешь?
— Не предоставят, Леня, у меня прописка другая.
— А если, допустим, предоставят?
— Тогда скажи, почему вы, подлипчане, все стремитесь в Москву перебраться, хотя и так рядом живете? Чего вам здесь не хватает?
— Ты не юли, Толя. Ответь, переедешь или нет?
— Это не мне решать. Я-то, как ты говоришь, из Казахстана. А семья? Они у меня москвичи. Для них Подлипки чужой город.
— Чужой город? Родина у нас одна, Зарецкий — Советский Союз. Разве не так? Или ты по-другому понимаешь?
— Ну, ты, Леня, провокатор. Тогда ответь. Вот ты лично, как коммунист, отдашь свою жизнь, если партия прикажет? Не в войну, а прямо сейчас, в мирное время. И не виляй, Леня. Подумай хорошенько. Ведь это твоя жизнь — единственная и неповторимая. А партия что? Всего лишь группа лиц, объединенных общим интересом — захватом и реализацией государственной власти. И таких групп по идее может быть сколько угодно. Ну, так как, Леня? Отдашь?
— Ну, ты наговорил. Причем здесь это? Отдашь, не отдашь. Ты же типичный антисоветчик, — попытался уклониться от ответа Леня.
— Знаю. Мне это уже наши армейские политики говорили. А наговорил не я, Леня. Это ленинское определение партии. Тебе бы его надо знать в первую голову… Ну, так как, отдашь жизнь за стадные интересы своей партии?
— За какие такие интересы? Ладно, отдам, отдам, — засуетился и даже выскочил из-за стола Леня, нервно озираясь на улыбавшегося Мозгового, ожидавшего, как и вся комната, ответа бывшего секретаря.
— Врешь ты, Леня. Не верю я вам, политикам. У вас на первом плане свои шкурные интересы. Вы всегда готовы к переезду, когда другие еще не готовы, — выдал я загадочную фразу и тут же почувствовал на себе недобрый взгляд Мозгового. Задело. Пусть теперь думает, кто мне сообщил о его неблаговидном поступке на заседании треугольника, Соболев или даже сам Бродский. Леня же задумался надолго.
— Что-то ты такое загнул. Без бутылки не разберешься. Правильно тебя все-таки из армии выгнали, — сделал он, наконец, свой вывод.
— Ну, меня, положим, не выгнали, а уволили по болезни.
— Какая разница. Ты и в Казахстане мне всегда казался подозрительным.
— Подозрительным? Чем интересно? Я, Леня, инженер. Интересуюсь техникой, а не политикой. Это ваши политики все норовят в душу влезть. И в армии, и здесь. Им бы делом заниматься, а они все ищут подозрительных. Чувствуешь разницу?
— Ну, и в чем?
— Знаешь, Леня, в ростовском училище кроме инженерных факультетов есть военно-политический. Так у них, когда ее нутром почувствовали, даже песню сочинили на эту тему. Я, правда, только один куплетик запомнил. «Если у мира сдадут нервы, и вой сирены взовьется режущий — в шахтах у пультов встанут инженеры, а политики с бабами сбегут в убежище», — закончил я под дружный смех присутствующих. Как всегда, неожиданно вошел Мазо. Грозно глянув на меня, почему-то смолчал.

— Кто еще не видел спецфильм о последнем пуске Н1, может посмотреть сегодня в пятнадцать ноль-ноль в зале шестьдесят пятого корпуса, — объявил Мазо, — вход строго по пропускам. Кто брал секретные документы, сдайте.
К залу мы с Мокшиным подошли последними.
— Пожалуйста, поторопитесь, уже закрываем зал, — попросил нас сотрудник службы режима, проверявший пропуска.
Я достал импровизированные «красные корочки» — удостоверение ударника коммунистического труда — и раскрыл его, показывая вложенный туда пропуск. Внезапно увидел, что на меня с изумлением смотрит Мокшин.
— Что это у тебя за документ? — почему-то шепотом спросил он.
— Пропуск, — ответил ему и тут же понял, что так обескуражило Мокшина.
Издали мой «документ» был разительно похож на удостоверение сотрудника спецслужбы. Что ж, не буду его разочаровывать. Пусть и дальше заблуждается на мой счет. Это не повредит, а то и поможет в чем-то.
— Пропуск? — переспросил он с недоверием, — Знаем мы такие пропуска.
— Откуда знаете, товарищ Мокшин? — спросил его тоном, которым меня когда-то опрашивали особисты.
— Так вы действительно? — вдруг перешел на «вы» и на шепот Леня, — Теперь понятно, почему так смело выступаете.
— Леня, ты слишком много знаешь. Вынужден предупредить о неразглашении. Все поняли, товарищ Мокшин? — продолжил я игру в особиста, с трудом сдерживая смех.
— Конечно. Только теперь не знаю, как к вам обращаться и что можно говорить, а что нельзя, — на полном серьезе ждал от меня инструкций Леня.
— Леня, забудь, что ты узнал, и веди себя, как обычно, иначе ты меня выдашь. Понял?
— Так точно, — вдруг по-военному ответил Леня, даже не служивший в армии, — А новому секретарю можно рассказать?
— Никому, Леня. Впрочем, Мозговому можешь осторожно намекнуть, но лишь как свою догадку и при условии нераспространения информации. Все понял?
— Так точно, — ответил Леня, и мы пошли смотреть спецфильм.
Нам показали сразу четыре фильма — всю историю пусков ракеты Н1. С какой-то ностальгией узнавал лица сослуживцев и представителей промышленности, с которыми когда-то работал бок о бок. Несколько раз в кадрах кинохроники видел себя и мгновенно вспоминал свои ощущения в те уже исторические моменты. Из зала вышел, вдохновленный увиденным. Эти фильмы навсегда сохранили счастливые мгновения моей военной молодости. Пройдет время, и фильмы будут рассекречены. И тогда с гордостью смогу показать своим детям и внукам, чем когда-то занимался в казахской пустыне.
— До свидания, Анатолий Афанасьевич, — попрощался со мной Мокшин.
— Леня! Ты с ума сошел. Ты, похоже, так ничего и не понял. Ты еще скажи, до свидания, товарищ майор. Повторяю для особо одаренных. Ты должен вести себя так, будто никогда не видел моего служебного удостоверения. Все понял?
— Так точно. А ты что уже майор?
— Леня, откуда у тебя это дурацкое «так точно»? Ты же штатский, а не военный. И в армии никогда не служил. К тому же я не уже майор, а еще майор. Майором я был, когда ходил в погонах старшего лейтенанта. Тьфу ты. Опять ты слишком много узнал, товарищ Мокшин. Ладно, пока. Как надо отвечать?
— Пока, Толя.
— То-то же. Молодец. Так держать!
— Есть!
«Ну, Леня. Неисправимый тугодум», — мелькнуло, прежде чем сорвался с места и рванул на остановку, к которой уже подходил мой автобус.

Накануне переселения в новое здание нас посетили гости из Куйбышева — «коллеги из Самары», как представил Кузнецов. Я точно знал, что ни разу не видел их на полигоне. Они же утверждали обратное. Странно. Скорее всего, меня с кем-то спутали.
Ребята понравились. Худые, стройные, с огоньком в глазах — типичные представители «голодной Самары». Гена Солдатов — шумный, энергичный, постоянно рвущийся в бой: покажи мне то, покажи это. Его начальник — Саша Маркин — спокойный, уравновешенный, любознательный, но в меру. Оба уже давно работали в КБ Пензина. В командировку к нам их послали на рекогносцировку.
Показали все, что смогли. Даже сводили к Ивану Ивановичу. Им понравились наши с Кузнецовым материалы. Мы понимали друг друга с полуслова. Именно в тех многочасовых разговорах возникла идея создания универсального оборудования для испытаний пневмогидравлики ракет. Кто ее предложил, трудно было вспомнить уже через неделю, а тем более через годы. Скорее всего, она возникла сама по себе, едва я «сел на своего конька» и заговорил о модульном принципе и полной автоматизации пневмоиспытаний. Ребята уехали окрыленными.