Дьяволовы дети

*Черновое название "Меченые"*

**О неких неведомых силах, служителях еще более значительной силы. А также о приключениях монашка, монашка поневоле и девушки...**

Глава 1


Одним теплым сентябрьским днем, когда горы под синим небом Италии вспыхивали красными, охровыми и желтыми огнями осенней листвы, келарь Гильберто нашел в жухлых зарослях горечавки мальчика. Мальчик тот был дивно красив, его розовое, как раковина тельце беспомощно барахталось на ковре из уснувших до весны цветов. Рядом с ребенком келарю довелось увидеть и его мать – мертвую черноволосую женщину с обагренными кровью ногами. Должно быть, последние часы несчастной были ужасны – одна, среди холодных и равнодушных гор встретила она смерть, не дождавшись помощи или же, что, скорее всего, бежав от людских глаз. Была еще странность – на несчастной тлел диковинный наряд, будто как у дочери богатого гранда или пополана – тонкого шелка платье, словно сотканное из нежной весенней листвы и ярких цветов пышного мая. Была та женщина, должно быть, очень хороша при жизни, но не так прекрасна, как ее дитя.

Келарь похоронил женщину, а мальчика принес в монастырь. В городке, рядом с которым располагался монастырь, о тех местах ходили легенды, будто живет там, прячась в горе, дивный народ: не ангелы и не бесы, а некие восхитительной красоты колдуны и колдуньи, не из мира людей. И путали эти колдуньи людей, губили посевы и портили зерно, а скот не давал из-за их недобрых заклинаний потомства. Келарь во все эти сказки не верил, так как был человеком божьим, хотя и любил пропустить больше полагающихся по монастырскому уставу чарок вина. Но в тот день его разум смутился. Однако ничего худого не сказал Гильберто о найденыше, не выдал и его покойной матери, повинуясь, скорее, инстинкту, чем здравому смыслу, коим по праву мог бы гордиться.

Мальчика он препоручил заботам сестер из воспитательного дома, а когда тому минуло семь лет, его приняли в стены монастыря, так как не нашлось на дивного младенца желающих взять его ни в качестве раба, ни в качестве слуги. Гильберто, следивший за судьбой найденыша с самого начала, любовался им в стенах родной обители и продолжал присматривать, как садовник, прививший диковинное растение.
И рос тот мальчик гибким, как стройное деревце, тянулся ввысь, обгоняя ростом своих сверстников. Его черные кудри оттеняли тонкое лицо, белое, словно снег на верхушках гор, а глаза – синие-синие, как выгибавшееся весной над их землями небо, казались чудным явлением, ибо не только были большими и красивыми, но и не по-младенчески осмысленными, будто редко когда малыш спускался с тех высей, в которых витал его разум. Нарекли мальчика Франческо. Был он тихим, любил сидеть неподвижно, когда не обременяли его работой, прятался в тени от каменной ограды обители или таился в душистых зарослях тимьяна, с которым монахи делали самое вкусное в тех краях вино. Братия относилась к нему настороженно, как к залетевшей в курятник яркой птице. Была еще одна причина, по которой недолюбливали Франческо монахи: у прекрасного ребенка имелся один заметный изъян - на ярком солнце вся его кожа краснела, придавая ему жуткий, пугающий вид. Келарь же будто не замечал, как безобразен бывает мальчик и души в нем не чаял, хотя редко когда Франческо его замечал, не противясь, впрочем, неуклюжей любви старика. А настоятель принял дитя с не меньшей благосклонностью, чем всех прочих, мудро ничем поначалу не выделяя.

Шел год и другой. У Франческо, то есть Чессо, как звал его ласково Гильберто, оказался восхитительный голос, и взяли его петь на хоры. И вся братия, даже те, кто его недолюбливал, заслушивалась им, а вскорости и настоятель стал вызывать подросшего юношу на уединенные беседы.

В чем заключались те беседы Гильберто не знал, но Чессо выходил от настоятеля растерянным и внешне еще более несчастным, чем обычно – была у мальчика такая особенность все время выглядеть грустным. Но обычно грусть ребенка казалась келарю светлой. Так грустит дождик о том, что солнце скрывается, когда приходит ему пора орошать плодотворными водами землю. После бесед с настоятелем мальчик ходил сам не свой, но келарь не смел спрашивать, что за беседы ведет с юным Франческо глава обители. Но все больше тревожилось его сердце, тем более что ходили о настоятеле, падре Лоренцо, дурные слухи, которым, в отличие от сказок о дивном народе в горах, Гильберто не мог не придавать значения. То были лишь слухи, ибо никто и никогда не признавался открыто в истинной природе возникавшей время от времени близости между настоятелем и юными братьями…

Те же, вокруг кого слухи сгущались, частенько становились жестоко обвиняемыми на капитуле, уличенные в краже или каких иных провинностях, для которых не так-то просто случалось подобрать конкретное злонамеренное лицо. Обвиняли всегда одни и те же – брат Джеромо и брат Армандо. Остальные братья покорно принимали их свидетельства на веру, и слухи постепенно поутихли, и не слышно было ничего дурного уже много-много лет.

И вот, увидев как-то слезы в синих глазах Франческо, прятавшегося в саду за возделанными грядами с овощами, Гильберто не выдержал и обратился к мальчику:

- Что случилось, Чессо? Доволен ли тобою настоятель? О чем ты плачешь?

Франческо печально взглянул на Гильберто, запоздало вытер рукавом глаза.

- Он никогда не бывает доволен. И всегда наказывает меня, - помолчав, ответил ребенок.

- Но за что же?

- За уныние, говорит. За то, что я никогда не улыбаюсь. Но престранный он выбрал способ вызывать у меня улыбку.

Тут, противореча своим словам, Франческо улыбнулся, но так жутко, что мурашки побежали по спине старого келаря.

- И какой же способ?

- Зачем тебе? – мальчик глянул исподлобья. - Я не смогу к этому подобрать слова, все они окажутся неправильными. Ты же завтра же погубишь себя, потому что поймешь меня дурно. – Вдруг неожиданная горячность, даже человеческая, как почудилось келарю, искренность пропали, а им на смену пришел обычный для мальчика прохладный, чуть насмешливый тон. - Со мной все в порядке, брат Гильберто. Давай я лучше спою тебе песенку. Слов ты не поймешь, но узнаешь, что со мной все хорошо.

Проговорив все это неторопливо, в своей манере немного растягивать слова и будто бы пропитывать их горечью, мальчик, который уже дорос келарю до плеча, поднялся на ноги и выступил вперед. Он взял Гильберто за руку, так ласково коснувшись его пальцев, что старик почувствовал, как слезы наворачиваются у него на глаза, а затем отвел его к одной из скамеечек, что стояли у каменной стены сада, и усадил. И сам присел рядом, но смотрел не на келаря, а куда-то в сторону, туда, где можно было увидеть наискосок видневшиеся в ржаво–белой клади черные ворота. Гильберто, любивший его голос, но несколько смущенный странностью ситуации, ждал. Наконец Франческо запел на непонятном, очень мелодичном языке. Сначала его слушатель решил, что французском, потому что знался как-то с соседями из-за гор. Но вскоре он понял, что язык, на котором исполнял свою песню мальчик, слишком прекрасен, чтобы быть человеческим. Будто бы птичьи трели вырывались из горла Франческо, а то и слышался звон горного ручейка с чистейшей водой, серебрящейся под лунным светом. А язык мальчика почти и не двигался, как заметил пораженный Гильберто, а губы едва заметно шевелились, складываясь не так, как у людей, когда они что-то произносят. И хотя ни слова не понимал келарь из того, о чем поет мальчик, нутром он чувствовал что-то глубинное, от чего болезненно затрепетало его старое сердце. Чудилось ему, что поет Франческо о том, как прекрасны холодные горы в жемчужных снегах, как хорошо веки вечные прятаться в их трещинах от обжигающего солнца. Пел о том, что удел его – одиночество и страдания, и только в них видит он смысл, потому что все иное обман, нет ничего надежнее ледяного великолепия звездной ночи, когда сам воздух звенит от танцующих снежинок. Пел о том, что способен вызывать только боль и слезы, но горюет от этого, потому что хотел бы одного, - чтобы люди, такие хрупкие и недолговечные, меньше причиняли себе мук, приближаясь к нему, пытаясь его понять, ибо знал он, что им не сродни, но не желает нести горе приютившим его. И о чем-то еще пел, таком же диковинном и жутковатом. Гильберто схватился за сердце.

- Тсс… Я не буду больше, возлюбленный брат мой, - произнес ребенок по-взрослому озабочено. - Тссс…

И, прошептав что-то на том же непонятном языке, Франческо провел узкой ладонью по левой стороне хилого торса келаря. Боль тут же отпустила.

- Пресвятая Дева! Господи! Да откуда же ты язык то такой выучил?! Да и как называешь меня возлюбленным братом? Можешь ли ты любить? Дьяволенок…

Но что бы ни сказал смятенный келарь, последнее слово произнес он не с отвращением, а с затаенным святотатственным восхищением, пусть и смешанным с немалым ужасом. От мальчика он не отпрянул, а смотрел на того с тревожной заботливостью – так глупая птица взирает на кукушонка, не замечая, что ее собственные дети выброшены вражёнком из гнезда. Лицо Франческо сделалось печальным и нежным. Он вздохнул, ничего не ответив, а только прижался всем телом к старику, да так доверчиво, будто и впрямь был нормальным человеческим ребенком, желавшим, чтобы его приласкали. Келарь обнял его, неуклюже, но от всей своей любящей души. На том их разговор и закончился.

А к ночи брат Гильберто напился вина, вспоминая, как нашел странного мальчика и гадая, откуда тот может знать о том, что родила его ведьма и, скорее всего, от злых духов из горы. Он нисколько не сомневался более, что именно такое происхождение у мальчика. Но ведь если никто не рассказывал, как его нашли, то как же может мальчишка знать, что не человеческое он дитя? И не пытается ли изгнать из него дьявола падре Лоренцо? Чтобы разрешить эти вопросы пришлось ему выпить еще вина - для успокоения, а потом еще - для храбрости. А под утро сделалось ему так дурно, что показалось, будто проваливается он в преисподнюю. Он пытался кричать, звал на помощь, но все без толку: уста не размыкались и только черные кружили над челом его птицы, заслоняя последний кусочек неба, но когда он решил, что окончательно проваливается во тьму, последним усилием воли смог выкрикнуть имя найденыша. Тогда одна из птиц приблизилась к нему, ткнула золотым, обжигающим как солнечный луч клювом, и пропал Гильберто, ушел без следа, испытав неизъяснимый восторг в момент своего конца. Назавтра нашли его мертвым.

А лет за двенадцать до этого печального события в семье одного знатного гранда родился сын. Был он пятым по счету сыном и четырнадцатым ребенком мессера Валлерана, также первенцем его молодой супруги, златокудрой красавицы Бьянки. Всего год прошел, как похоронил Валлеран супругу, родившую ему тринадцать детей и трепетавшую перед мужем, как преданная рабыня. Но не такой была Бьянка - синеглазая, с тонким станом и нрава огненного. И откуда взялась она в городе никто точно не мог сказать, только, несмотря на красоту, побаивались ее люди, а падре Лоренцо даже подсылал к дому гранда монахов, якобы за милостью, а на самом деле, чтобы пошпионить, ибо сразу заподозрил в надменной красотке ведьму. Да и состояние мессера Валлерана, окажись падре прав, тоже сыграло роль. Оно и верно – нужно было ставить купол в левом крыле церкви. Неделю спустя в монастырь примчался один из шпионов - брат Луис и, обливаясь слезами, пал настоятелю в ноги. Оказалось, что напала на него внезапная слепота, когда, прокравшись в сад, шпионил он за Бьянкой. Там взбрело дьяволице принимать ванну в бассейне из мрамора среди кустов роз. Как угораздило его туда прийти за милостыней – добиться не сумели, по причине обуявшего несчастного безумия. Это происшествие, тем не менее, дало падре Лоренцо повод обратиться к властям, дабы завести против мессера Валлерана дело. Но судей одного за другим уносил какой-нибудь ужасный недуг или нелепая случайность. Тогда настоятель поумерил свой пыл и дело против гранда не то чтобы прекратили, а будто бы замерло оно на той точке, до которой было дошли.
А дошли соглядатаи падре Лоренцо до следующего: была красавица Бьянка никакого роду племени, ни знатная дама, ни простолюдинка, ни дочь какого зажиточного буржуа. Никто не видел ее девочкой, слыхом не слыхивал о ее родителях или каких других родственниках. Да и внешностью она на местных уроженок походила мало - ее кожа была так бела, будто бы из чистого снега, а волосы - как из чистейшего золота - такие же яркие, да блестящие. Только у одного человеческого существа видел падре Лоренцо такую же светлую кожу и столь же сияющие волосы, правда, темные, как звездная ночь в зимнюю стужу. Был то Франческо, мальчишка, которого приняли из воспитательного дома. Потеряв шестого монаха, шпионившего за домом мессера Валлерана, решил падре Лоренцо понаблюдать за мальчиком, ничего не предпринимая. Осторожно расспросил брата Гильберто, о том, как был найден мальчик, но ничего толком не добился, кроме того, что дитя обнаружилось в лесу, одно-одинешенько. То же и поначалу рассказывал монахам келарь. Стращать, да пытать настоятель его не стал - и без того поредела братия. А тем временем шли и шли годы. Погиб на охоте мессер Валлеран, тело его растерзали волки из бродившей в окрестностях стаи, как утверждал старший его сын, тоже, впрочем, вскорости преставившийся от странной болезни - непреходящей, усиливающейся слабости и истерии со слезами да судорогами. Жена гранда, Бьянка, неожиданно исчезла. Куда пошла, как пропала - никто толком не знал, только небылицы рассказывали, одна другой нелепее. Так, по одной из них, ушла донна Бьянка в лес, к растерзавшим мужа волкам, сама обратившись в белую волчицу. От нее в семье остался только двенадцатилетний сын, да маленькая дочка, лет пяти-шести от роду. Старшие браться, не любившие мачеху, отдали брата, родного им только по отцу, в монастырь, соблазнившись посулом падре Лоренцо - замять дело против их семейства и не вспоминать о том, что было.

Так появился в обители младший отпрыск Валлерана, которого и увидел утром, после похорон старого келаря, отчаянно, но тихо, не давая воли слезам, скоробивший о его смерти Франческо.

- Он похож на ангела, - со странным выражением сказал брат Джеромо - монах средних лет, стройный и высокий. Его лицо с правильными чертами портили отметины от оспы, но оттого что был он немногословен, имел благородную осанку и плавно двигался, многим степенным матронам казался он весьма привлекательным для исповеди, советов, да затаенного внимания. - Вот еще нам диво дивное. Так это Валлерана сын? - добавил он, будто насмешливо.

- Я бы сказал, что это сын Бьянки, - столь же двусмысленно поправил настоятель. - И не спеши. Выделяет нечистый детей своих.

С этими словами падре Лоренцо медленно кивнул в сторону Франческо.

Сейчас, когда солнце еще не встало, а только ощупывало бледными лучами сонную землю, проникая в оконца обители слабым светом, не могущим противится свету факелов, Франческо был прекрасен и казался дивным посланником небес. Он распевно читал молитвы вместе с другими братьями, стоя среди таких же, как он, маленьких монашков в коричневом облачении, только подчеркивавшем его хрупкость. Его чистый голос выделялся среди общего монотонного гула, а синие глаза смотрели перед собой, вряд ли кого видя. Даже новенького мальчика он, казалось, не видел тоже, хотя тот и поглядывал на Франческо с живым любопытством. Но когда юный Риччардо дельи Элизеи - так представил его настоятель, отводил глаза, Франческо начинал смотреть на него с плохо скрываемой жадностью.


Глава 2


От падре Лоренцо не ускользнуло внимание, проявляемое Франческо к новичку.
Впрочем, многие были околдованы белокурым мальчиком, подвижным, склонным, скорее, улыбаться, чем хмуриться. Будто бы лучик света проник с Риччардо в обитель. Однако две пары глаз следили за младшим отпрыском знатного семейства скорее с настороженностью, чем с восхищением. И чем выше поднималось солнце, тем цепче становились взгляды настоятеля и брата Джеромо.

И вот, к шестому часу, когда братия во внутреннем дворе занималась работами – пропалывали овощи, стригли кустарники, да несколько пожилых, удостоенных доверия монахов отправились за хворостом – самые зловещие подозрения падре Лоренцо оправдались: ангельски красивый Риччардо изменился под жаркими солнечными лучами.
Белая нежная кожа его сначала покраснела, не опухая, впрочем, как у Франческо в недавнем прошлом – посещения кельи настоятеля шли малому на пользу, - а потом лицо юного аристократа разукрасили веснушки. Голубые глаза приобрели зеленоватый оттенок, а светлые, почти бесцветные волосы вспыхнули рыжинкой, как лисья шкурка.

Но все эти изменения не испортили красивого ребенка. Только сделали его будто бы доступнее, выдав присущий ему задор и энергичность. Если вечером и в ночные часы он напоминал ангела, то теперь, под ярким солнечным светом, он походил на резвого лисенка.

Темная ряса, подчеркивавшая серьезность и унылую торжественность братьев бенедиктинцев, ничего не могла поделать с Риччардо. И подпоясанный кушаком, со свисающим за спиной капюшоном он, скорее, напоминал беспечного скомороха, чем унылого монаха.

На щеках его обозначались ямочки, когда он улыбался, а улыбался он часто. Белесые ресницы вспархивали над веселыми изумрудными глазами.
Казалось, все то, что другие воспринимали, как тяжкий труд и рутину, для Риччардо было лишь развлечением, а обучался он удивительно быстро и не боялся изранить о сорняки изнеженные руки.

- Ему в новинку работа, - холодно заметил падре Лоренцо. – Я посмотрю, будет ли он также весел через неделю.

- Братья отдали его в монастырь для пострига? – спросил брат Армандо.

- Думаю, они не видят его в светской жизни, - уклончиво ответил падре Лоренцо.

- Я займусь им, - заявил брат Армандо, наблюдая за повеселевшими молодыми монахами, работавшими рядом с Риччардо.

- Не переусердствуй. Как бы ни был он чужд собственному семейству, они строят на него планы. Но спесь сбить не мешает.

С этими словами падре Лоренцо недовольно нахмурился. Он проследил за очередным брошенным украдкой взглядом Франческо, который, напевая вполголоса, послушно и бойко дергал под руководством толстого брата Луиса репей.

Как всегда Франческо, ощутив внимание настоятеля, весь сжался.

- Франческо, пойдем со мной.

Услышав эти слова, другие монахи засуетились, прекращая работу. Пришел час молитвы, за ним не так и далеко до самого желанного часа – вкушения пищи.
Соблазнительные запахи жареных бобов и лука уже, сгущаясь, разносились по прохладным каменным галереям.

Франческо обреченно вздохнул и отправился за настоятелем в его келью.
Едва ушел Франческо, Риччардо ощутил сильнейшую усталость, и улыбка слетела с его губ. Этот странный монашек, забравшийся в самую тень, когда запалило солнце, пробуждал в нем знакомые ощущения – предчувствия таинственного, печального и прекрасного.

Похожие эмоции он испытывал, когда общался с матерью, по которой тосковал с тех самых пор, как она исчезла.

- Я вижу, брат Риччардо, ты еще не научился мудро расходовать силы, - произнес над ним вкрадчивый голос.

Мальчик поднял глаза. Над ним возвышался плотного телосложения монах, гладко выбритый, с тонкими губами и назойливыми маленькими глазками. Брат Луис сделал вид, что интереснее тоненьких травинок, которые они не успели выщипать, ничего не видел в своей жизни и с усердием продолжил работу.

Брат Армандо медлил. Изначально настроенный повоспитывать барчонка, он внезапно растерялся, сообразив, что мальчишка и в самом деле устал и выглядит изможденным. Обыкновенный ребенок. Впрочем, почему этот факт застал его врасплох? Он и сам не находил себе оправдания, кроме банального предубеждения. Теперь же измазанные землей и ядовито зеленым соком израненные пальцы мальчика вызывали в нем сострадание.

- Тебе следует вымыть руки. После я тебя исповедую, - сказал он, решив, что попробует найти для Риччардо более достойное применение, кроме прополки сорняков.

Риччардо кивнул и пошел за братом Армандо, чтобы делать все, что тот ему велит.
О, нет! Он вовсе не был избалованным и привык подчиняться. А дома родные братья смотрели на него с куда большим подозрением, чем здесь монахи.
И все потому, что Риччардо был им будто чужой.

Только маленькая сестренка, прелестная Габриель, любила его общество, и он возился с ней, также нелюбимой в семье, все то время, которое мог считать свободным.

Вся остальная часть дня отводилось занятиям с учителями: музыки, фехтования, верховой езды. По факту, чаще всего, его учителями были его же родной дядя, да братья.

Их было трое, оставшихся в живых в те времена, когда детей рождалось много больше, чем вырастало. Обращались они с Риччардо, как с найденышем, чужаком в их семье.

Риччардо терпел их, побаивался отца и любил сестру. Почти также, как мать. Хотя мать свою он больше боялся, чем любил.

Была она странной, будто не от мира сего. Редко когда уделяла домашним внимание, но если уделяла, то только ему и отцу. Он помнил, как она приходила к нему в комнату, гладила по голове или пела на непонятном языке песенки, вроде колыбельных, но ее лицо оставалось при этом холодным, а глаза казались мальчику застывшими льдинками.

Но он всегда ждал, когда она придет, возьмет за руку, сожмет его пальцы своими прохладными пальцами. И боялся. Ее отстраненного взгляда, ее странной неподвижности, а всего больше – пронзительно-насмешливых искорок в ее глазах, которые она, бывало, отводила от него, будто понимая, что пугает.

Он весь замирал, когда она была рядом, и все же ждал и готов был ждать неделями ее прихода. А потом она исчезла. Как раз после загадочной гибели отца.
Когда его старший брат, Амадео, сказал, что ему следует приготовиться к жизни в монастыре, Риччардо пришел в отчаяние. Он чувствовал, что братья не любят его, избегают его общества и всячески стараются поддеть. Когда он был совсем маленьким, это его глубоко ранило, потому что сам он не считал себя чужим им, стремился к их обществу, а потом его отец, мессер Валлеран, сказал второму своему сыну:

- Как бы там ни было, но он твой брат. Кровь от крови. Ты обязан заботиться о нем, опекать, поучать и оберегать, пока он не станет настолько силен, чтобы лишь славу и честь нести нашему роду.

Слова отца заставили Амадео задуматься, его отношение к Риччардо изменилось, но мальчик не смог бы с уверенностью сказать было ли благом для него ставшее вдруг повышенным внимание брата.

Как только Амадео осознал свою роль, отец полностью перепоручил ему заботы о младшем сыне. Казалось, даже мать, неизменно пугавшая мальчика своим ледяным вниманием, но всегда долгожданная, потеряла к нему интерес.

А когда отец погиб, сгорел в лихорадке старший из братьев, а мать пропала, Риччардо обнаружил себя полной собственностью Амадео.

Тот же утроил деспотичные заботы о нем, и у Риччардо не оставалось больше времени для скорби, потому что почившего к тому времени дядюшку заменили наемные учителя самой безупречной репутации.
***

Франческо привычно вскарабкался на деревянный пьедестал, напоминающий стол.
Падре Лоренцо приблизился к замершему мальчику с оловянным кубком, наполненным вином.

- Итак, - произнес он, прищурившись и разглядывая Франческо, как вивисектор удачный экземпляр для опытов, - Я вижу, солнце перестало действовать на тебя. А вот, интересно, как ты думаешь, почему?

- Потому что вы даете мне выпить вина из этого кубка, падре, - тоскливо произнес Франческо.

- Вино? Или все же что-то еще?

- Еще вашу кровь, падре.

Настоятель улыбнулся. Он протянул свободную руку и погладил Франческо по щеке. Делал он это медленно, явно наслаждаясь шелковистостью юной кожи, ее гладкостью и теплом из-за того, что кровь смущения прилила к щекам мальчика, которого неизменно пугали ласки падре Лоренцо. Франческо казалось, что в смотрящих на него глазах вспыхивает хищный огонек, как у волка, будто хочет настоятель его съесть или сделать что-то другое, еще более страшное, о чем он смутно догадывался.

Тем временем чуть шероховатые подушечки длинных пальцев проскользили по подбородку Франческо, переместились на шею, пощекотав ее там, где еще не появился кадык. Падре Лоренцо улыбнулся, почти нежно, отчего Франческо стало еще хуже.

- Совсем птенец, - прошептал настоятель. – И в этом ты ничем не отличаешься от человеческих детенышей. Думаю, когда я смогу наградить тебя плотью, это, тем более, пойдет тебе на пользу. …Сие есть тело мое, сия есть кровь моя…

Пробормотав последние слова, падре Лоренцо отстранился от мальчика. Он задумчиво рассматривал кубок, пока бешено колотящееся сердце Франческо отмеряло ударов десять, потом извлек красивый стилет с изумрудным узором и одним быстрым движением надрезал себе палец. При этом на миг его немолодое с правильными чертами лицо, изрезанное тонкой сеточкой морщин, выдававших натуру нервную и страстную, дернулось, а светлые полуседые волосы, скользнув по плечам, рассыпались над кубком, скрывая его от печальных глаз Франческо. Как и все прошлые разы, теперь он видел только капающую из пальца кровь.

- Пей.

С этими словами настоятель протянул мальчику кубок, содержимое которого тот послушно выпил.

Какое-то время они сидели в полной тишине. Франческо, чувствовавший внезапную усталость, каждый раз после странной процедуры, ожидавший непонятных рассуждений падре Лоренцо. И сам падре, жадно вглядывавшийся в лицо мальчика.

- Твоя кожа стала совсем белой, как по ночам, - удовлетворенно заметил он наконец. – Итак, мы имеем ответ – ты детеныш Гианы*.

- Гианы? Кто это? – расстроено спросил Франческо.

- Это порождения дьявола, они живут в горе и пьют кровь невинных.

- Но я не хочу пить кровь! Вы же сами ее мне даете!

- Тссс… Если ты будешь давать волю языку, мне придется наложить на тебя епитимью. Впрочем, я уже слишком давно терплю твой дурной нрав.

Франческо почувствовал, что у него на глаза наворачиваются слезы. Обвинение падре Лоренцо было несправедливым. Франческо вел себя тише самой скромной и маленькой монастырской мышки. И пусть настоятель делает, что хочет, только бы скорее отпустил. А то вдруг придет его мучителю в голову вновь раздеть его донага и ощупывать дрожащими руками, как уже было несколько лет тому назад. Тогда падре Лоренцо заявил, что искал у Франческо хвост…

И бросаемые в лицо обвинения были непонятны мальчику и причиняли ему боль. Он чувствовал, что с ним что-то не так. Временами в его памяти всплывали слова и даже фразы на языке, которого он нигде не мог слышать и который кроме него никто не понимал. А еще он видел мысли других людей, вроде полупрозрачных образов, которые всюду витали. Такие аморфные, даже для него трудно различимые. И видел еще Франческо, что каждый человек излучает свет и, по сути, светом и является, а когда человек умирает, этот свет утекает куда-то. Или вовсе страшное происходит – свет гаснет, словно растворившись во тьме. А некоторые люди вообще имеют очень слабое свечение. Так Франческо казалось, что сам он чуть светится. Или это потому, что он сам себя рассмотреть пытался?

И все же, когда ему не напоминали об его особенностях, которых было не счесть, и которые он и сам открывал в себе с каждым новым днем, мальчик чувствовал себя вполне обычным. И это осознание себя «как все» ему очень-очень нравилось и, бывало, даже голоса и образы куда-то отступали и не манили в лес и горы, где он видел как-то необыкновенное сияние. Он занимался каждодневной рутиной и был даже счастлив временами, когда жив еще был брат Гильберто.

Наверное, потому что Франческо вспомнил о Гильберто, из глаз его брызнули слезы, которые до этого удавалось сдерживать.

- Но-но, - недовольно сказал падре Лоренцо. – Этого еще не хватало. И что ты тут распускаешься? Уныние это грех, даже для таких, как ты. Тем более для таких, как ты.

- А какой я?

- Ты - нежить. Вот какой ты. А хочешь измениться, пей мое вино, да не отвлекайся на пустые мечтания, работай. И не смей и носа высунуть за ворота!

- Я и не высовываю…

- Не ври! Знаю я, отводил тебя брат Гильберто погулять. Мягок я был с ним чрезмерно. Так вот. Теперь за такое нарушение я так накажу тебя, что вовек запомнишь!

Глаза падре Лоренцо сверкнули, выпустив, как показалось Франческо, две маленькие молнии. На самом деле, наказанием для него было излишнее внимание настоятеля, его прикосновения и вино с кровью, но, как знать, вдруг и правда что-нибудь пострашнее придумает? Поэтому Франческо, как мог быстро справился со слезами, попросил прощения за свои прогулки с братом Гильберто и молил дать ему побольше работы, чтобы не приходили в голову грустные мысли.

- Будет тебе работа, - уже без намека на гнев, а скорее, с какой-то затаенной печалью произнес падре Лоренцо. – Я завтра займу тебя, а сейчас ступай, час тебе еще поспать удастся. Чрезмерное перенапряжение сил нам тоже не к чему. Ступай.

Франческо мгновенно успокоился, услышав долгожданный приказ. Он почти вприпрыжку выскочил из кельи настоятеля, отмечая, что, как обычно в такие моменты, чувствует необыкновенный прилив сил.
----

* «В итальянской мифологии духи, живущие в лесах или пещерах. Гиа;ны — замечательные вышивальщицы и портные, способные к предсказаниям и отысканию плодов и кладов; своими песнями завлекают людей, высасывают у них кровь и убивают». (с) Бестиарий.


Глава 3


Франческо, направлявшемуся в дормитории, не хотелось спать, хотя, обычно по ночам он лежал без сна, вслушиваясь в тишину, и чудилось ему сладкозвучное пение, долетавшее до его деревянной лавки с гор. Рядом сопели монахи, такие же юные, как он сам, и выдыхали сладковатые запахи вечно обновляющейся земли. Он любил как пахнут люди, ничего в них не вызывало у него отвращения, а только пугало то, что сам он будто бы и не имел запаха. С другой стороны, может ли человек знать, чем он пахнет? Это служило Франческо успокоением, потому что в мыслях людей он видел, что те себя обоняют плохо.

Мальчик любил дремать днем, благо по уставу их монастыря монахи могли себе позволить суммарно часа два-три дневного сна в зависимости от времени года.
Он шел, скользя сухими прохладными ладошками по кладке стены, стараясь ступать тихонько по каменному полу. Полосы света выбеливали охровые узкие галереи. В дормитории он рассеянно отыскал свою постель – простую деревянную скамью, отполированную его же худеньким тельцем в рясе из грубой шерсти - и уже собирался прилечь. Но неожиданно он уловил что-то незнакомое, чудесное, находившееся от него в непосредственной близости. От прочих монахов, молодых, зрелых и старых, поднимались знакомые образы, простые, как испарения земли. Но именно рядом с его спальным местом мерцало облако ярчайшего света, которого его внутреннему взору еще не приходилось наблюдать, но о существовании подобного он догадывался, как и многом другом странном, что встречало его в этом мире - то предсказуемо, то неожиданно.

Франческо, уже усевшийся на лавку, не раздевшись, как регламентировал устав, собирался опустить на скамью голову, но теперь замер, оглядываясь вокруг. Сияние шло от новенького монашка Риччардо – отпрыска богатого знатного рода. Опыта у Франческо накопилось немного, но он точно знал, что богатство и знатность не определяют сути. Частенько он замечал, что внутренний мир бедняка много ценнее того мирка, которым живут богатеи и самые прославляемые гранды, кичащиеся своей избранностью.

Свет, исходивший от Риччардо, был живым, практически осязаемым. Это не было сияние безусловного добра, как инстинктивно определил Франческо. Это был обжигающий свет, только чего? Франческо не мог найти подходящего определения. Он зажмурился, на несколько секунд задержал дыхание. Это было что-то очень древнее, как сама жизнь. Но перед ним лежал всего лишь мальчик. Такой же, как он, мальчик, только лицо его усыпали веснушки, теперь, не под прямыми солнечными лучами, не такие и заметные.

Лицо Риччардо являло собой образец юношеской красоты – очень нежные, тонкие черты, изящно выгнутые брови, если бы не упрямый подбородок и четко обозначившиеся скулы, оно казалось бы девчоночьим.

«Он не такой, он совсем не такой! – беспокойно подумал Франческо. – Его не должно быть, его не может быть!»

Но, скорее всего, падре Лоренцо быстро заметит, что новый монашек – сущий демон и, конечно же, не даст ему жизни. Тогда его, а не Франческо будет он вызывать в келью и мучить странными вопросами, искать явные признаки бесовства, да поить своей кровью.

При этой мысли Франческо испытал сразу несколько чувств. Первое – облегчение. Его оставят, наконец, в покое. Второе – опустошенность, порожденную завистью. Теперь не он самое необычное создание в монастыре. Третье – всепоглощающее желание самому разузнать, кто этот странный мальчик, так легко втесавшийся в доверие к монахам при своей откровенно нечеловеческой сущности, еще более возмутительной, чем сущность самого Франческо. Едва приняв это последнее решение, мальчик почувствовал, что веки его стали тяжелыми, и он прилег, привычно устроив голову на подвернутом локте. Уснул он, измотанный непрекращающимися бессонницами, мгновенно, но был привычно разбужен поднявшейся с первыми гулкими ударами колокола суетой. Били девятый час.

Как бы крепко ни спал Франческо, но его тело вскочило со скамьи, будто ее поверхность мгновенно стала раскаленной. Что бы там ни говорил падре Лоренцо, а физическую боль Франческо чувствовал, как любой другой мальчик. Его не часто подвергали телесным наказаниям (вернее, стандартным наказанием, настоятель предпочитал сам усмирять его плоть), потому что, обычно, он не просыпал молитв, но несколько раз в самом раннем детстве случалось не вскочить со всеми после дневного отдыха. Тогда его усердно попотчевали розгами, и тело отлично это запомнило. Как ни странно, но осознание того, что он помнит физическую боль, успокаивало и радовало Франческо и даже зарождало крупицы сомнения по поводу ужасных выводов падре Лоренцо. Тут мальчик поискал глазами Риччардо. Глупый белокурый новичок спал! Пораженный этим зрелищем, Франческо стоял перед скамьей со спящим нарушителем устава и смотрел на несчастного, пока не сообразил, что мечущихся, шаркающих, а также легко проскальзывающих мимо него монахов нет, только слышится мерный перестук приближающихся шагов. Франческо отпрянул в угол, за колону, обошел ее на цыпочках, предусмотрительно стащив сандалии на деревянной подошве, и словно ветерок унесся прочь.

Риччардо снилось, как они с сестрой пробрались в комнату матери и рассматривали там какие-то необыкновенной красоты свитки. На них были изображения диковинных зверей, волшебной красоты цветов, мужчин и женщин с козлиными ногами, но лицами небывало прекрасными. А у одной из женщин вместо затылка была дыра, и Габриель расплакалась от испуга. Риччардо принялся утешать сестру, сам же чувствовал, что за всей этой красотой скрывается что-то неведомое, а потому страшное. И пахли свитки как-то странно – такой дух витает после грозы в воздухе. А еще ему все казалось, что когда он отворачивается от свитков, успокаивая Габриель, жуткие существа шевелятся и вот-вот выпрыгнут с кожаных свитков, врываясь в опочивальню. Тут кто-то схватил его за плечо, и мальчик закричал, просыпаясь и садясь на скамье. На него смотрел брат Армандо.

– У нас не принято спать, когда колокол зовет к молитве, - произнес он спокойно. И с неудовольствием добавил. – Знать, не обойтись тут без наказания, как бы сие не было мне прискорбно.

На самом деле брату Армандо было совсем не прискорбно. Он чувствовал некоторую досаду. Взявшись воспитывать барчонка, он не планировал делать это чрезмерно строго, решив, что поначалу ограничится беседами, да чем-то, что подошло бы его изнеженному подопечному в качестве умерщвления плоти. Стать для него духовным наставником – вот была первоначальная цель. А когда придет кто-то из семейки покойного Валлерана, он мог бы продемонстрировать результаты своих трудов, явив им совершенно преображенного отрока. Кровь родная не водица, да и виданное ли дело, чтобы Элизеи позволили кому-то из своей родни гнить в простом монастыре? Что-то да изменилось бы в судьбе Армандо и, как ему чаялось, едва он увидел мальчика, в лучшую сторону. Да и то сказать, здесь ему не на многое приходилось надеяться. Настоятель не старше его летами, а бодрее на порядок. Когда-то быть у падре Лоренцо в подчинении даже представлялось соблазнительным. И Армандо надеялся… Не важно. И вот теперь ему предстояло придумывать наказание для мальчишки, при содействии которого он рассчитывал многое изменить в своей судьбе и который, к тому же, так напоминал ему… Не важно.
Но он же вызвался опекать Риччардо.

– Ступай к братии, но не надейся избежать наказания, - строго произнес он.

Риччардо поднялся, оправил рясу и проследовал за братом Армандо. Он чувствовал себя смущенным и растерянным. Он так надеялся, что хотя бы здесь его не будут воспринимать, как изгоя. И вот такое катастрофическое начало!

Франческо вбежал в центральную залу, рассчитывая незаметно подняться на хоры. Даже сейчас, трепеща от страха перед гневом настоятеля, он успел бросить полный раскаяния взгляд на установленные в нишах на пути к алтарю, ярко раскрашенные фигурки, изображавшие Деву Марию, всегда кроткую и исполненную всепрощения. Ему почудилось, что она взглянула на него в ответ, участвующая во множестве сцен, многоликая, но как всегда прекрасная, с бездонными ласковыми глазами. Освещенная свечами на фоне желтоватых, будто бы золотистых стен, в окружении других пестро разукрашенных деревянных кукол, она всегда, как казалось Франческо, была на его стороне и уверяла, что и для таких как он возможен путь к небесному блаженству.

Мальчик лихорадочно взглянул наверх, туда, откуда сквозь разноцветные витражные стекла лился свет. И оттуда на него смотрела Дева Мария, составленная из прозрачной мозаики, но ему показалось, что из поднебесья она взирала на него строго, сердце его сжалось, и тут под сводами поплыла, возносясь, первая волна напева, и он замер, как зверек, застигнутый врасплох охотниками. Сандалии в его руке предательски стукнули подошва о подошву.

– А, вот и наш сладкоголосый херувим, - произнес падре Лоренцо, вонзившись в
мальчика насмешливым холодным взором. – Присоединяйся же к братьям своим. А опосля мы с тобой побеседуем.

Переставшие было петь молодые монахи, затянули вновь псалом, теперь уже вместе с Франческо, выступившим немного вперед, после того, как он забрался на балкон, надев, под общим угрюмым внимаем, злосчастные сандалии.

Риччардо, оставленный братом Армандо среди других монашков, со смущением сообразил, что не знает молитвы, и стал лишь делать вид, что поет. Армандо смотрел на него какое-то время с осуждением, затем отвернулся. «Может, и правда лучше молчать?» - подумал Риччардо. Какое-то время он по инерции открывал рот, решая, как лучше поступить, но тут его слух уловил дивный голос, выделявшийся из общего хора, но не заглушавший другие голоса. Риччардо быстро распознал обладателя ангельского голоса, и губы его сами собой перестали шевелиться, а вскоре он с удовольствием стал напевать повторяющиеся слова или те, которые предугадывал. Чувствовал Риччардо также и то, что за ним наблюдает не только брат Армандо, но и настоятель проявляет к нему внимание, которое казалось мальчику, скорее недобрым, чем нейтральным. Затем, уже к окончанию часа, когда его сердце стало биться сильнее в предчувствии наказания, его тончайший слух, противоестественный, как он знал, для человеческого существа, уловил тревожный шепот, вмешавшийся в тонкую музыкальную ауру, заполнявшую собой залу и рассеивавшуюся под куполом. Шепот этот вряд ли кто кроме него слышал, да и предназначались слова только настоятелю, как понимал Риччардо, хотя и не поворачивал в сторону падре Лоренцо головы, продолжая со вниманием следить за губами Франческо. Из всего, что было сказано, Риччардо уловил только: «странники, думаю, из Флоренции, возможно, чума…».

«Ступай, отведи их в удаленную келью, да сам иди в другую. Я знаю, кого прислать к тебе. Омой же руки в ручье, да воспользуйся запасом лука и трав…» –приблизительно таким был ответ падре Лоренцо.

Забыв о намерении не выдавать своей способности слышать так, как никто не может, да и вообще своей наблюдательности, оценивавшейся тумаками и шишками, Риччардо невольно повернул голову. И с ужасом наткнулся на насмешливо–колючий взгляд настоятеля. Тот каким-то неведомым, пугающим образом не только понял, что Риччардо все слышал, но будто бы и не сомневался ни на миг, с самого его прибытия в монастырь, в его необычных способностях.

-----

Распорядок
Источник: Лео Мулен "Повседневная жизнь средневековых монахов"

Примерно половина первого ночи (в среднем) – Всенощная (с утреней).
Около 2.30 – Снова ложатся спать.
Около 4 ч. – Утреня и службы после заутрени.
Около 4.30 – Снова ложатся спать.
Около 5.45 до 6 часов – Окончательный подъем (с восходом солнца), туалет.
Около 6 ч. – Индивидуальная молитва (с 23 сентября по 1 ноября).
Около 6.30 – Первый канонический час.
Около 7.30 – Утренняя месса, на которой монастырская братия присутствует в полном
составе.
С 8.15 до 9 ч. – Индивидуальные молитвы – это обычное время от праздника Всех Святых
до Пасхи и от Пасхи до 13 сентября.
С 9 ч. до 10.30 – Третий час, за которым следует монастырская месса.
С 10.45 до 11.30 – Работа.
Около 11.30 – Шестой час.
Около 12.00 – Трапеза.
С 12.45 до 13.45 – Полуденный отдых.
С 14 ч. до 14.30 – Девятый час.
С 14.30 до 16.15 – Летом работа в саду, зимой, а также в плохую погоду – в помещениях
монастыря, в частности, в скриптории.
С 16.30 до 17.15 – Вечерня.
С 17.30 до 17.50 – Легкий ужин, за исключением постных дней.
Около 18 ч. – Повечерие.
Около 18.45 – Отходят ко сну.


Глава 4


- Итак, ты и в самом деле считаешь, что этот маленький Элизеи - Гиана? – спросил настоятеля брат Джеромо, высокий худощавый мужчина, чернявый, с глазами, напоминающими спелые маслины.

Когда-то именно глаза привлекали к нему внимание многих – большие, с густыми ресницами, придававшие взгляду глубину, оттенявшие золотистую гладкую кожу, с которой так органично сочетались вьющиеся блестящие волосы. Джеромо был благородного происхождения, самый младший отпрыск обедневшей ветви клана Орсини. Его отдали в монастырь, чтобы обеспечить ему сносное существование, но Джеромо и сам, обладая мистическим складом ума, по молодости стремился уйти от мирских проблем. И вот, приняв постриг, нашел он друга, больше чем друга, ставшего впоследствии настоятелем принявшей его обители. Теперь постаревший соучастник юношеских проказ, вылазок в ближайший (и не только) город вряд ли помнил яростный или восторженный шепот, перетекавший из уст в уши, из ушей в уста, шепот, которым они обменивались, когда пылал огонь в их сердцах, а эмоции били через край. Тогда падре Лоренцо был еще только Лоренцо – красавцем со светло-серыми глазами, против воли облаченный в рясу и едва ли ни силком засунутый в светлые стены монастыря.

Настоятель сидел за деревянным столом, поблескивавшим от многовековой полировки овечьей вязью ряс и жира, макал большое засаленное перо в чернила и что-то писал. В маленькое окно уже смотрели сумерки, но в келье хватало света, благодаря каменному светильнику с тремя, похожими на растопыренные пальцы, ответвлениями. Из углублений, залитых маслом лещины, поднимались огоньки. Услышав вопрос, падре Лоренцо медленно поднял голову.

- Я не звал тебя, - холодно заметил он. – Но ты же привык являться, когда тебе вздумается.

- Я думал, у меня есть на это право, - чуть дрогнувшим голосом ответил брат Джеромо, но, видимо, о чем-то вспомнив, изобразил невозмутимость. Глаза падре Лоренцо насмешливо блеснули.

- Что ж… Не буду с тобой спорить. Не я определяю границы дозволенного, а тот, кто свыше. – Настоятель закатил к каменному потолку глаза.

Джеромо бесстрастно смотрел на друга юности, давая понять, что ждет ответа на свой вопрос. Тем более что его давно уже сложно было удивить двусмысленными рассуждениями..

- Я не думаю, что он Гиана, - медленно, словно сдаваясь, произнес настоятель. - Не думаю я и о том, что он сын одной из них. Я нахожу все эти слухи невежественным бредом. Нет и быть не может никаких Гиан, никаких дев, с распущенными по плечам волосами, никаких домовых, проникающих через щели и крадущих младенцев. Все это вымыслы. И у всего есть свой источник, неизменный на протяжении многих веков. Есть Он, светлый Отец наш. И его враг, взбунтовавшийся против Него ангел. Вся эта нечисть – плод нашего воображения, точнее, плод воображения тех, кто слушает нечистого. Это он смущает умы.

- Но Франческо… Ты сам утверждал, что с этим мальчишкой что-то не так. Если даже забыть его реакцию на солнечный свет, как ты объяснишь то, что он никогда, ни разу не заболел? Я не припоминаю, чтобы он страдал хотя бы раз насморком!

- А вот этот малый… - падре Лоренцо помедлил. – Что, если Враг играет не только образами, нашептывая пагубные мысли, но и в самом деле сумел воплотить свое творение? Заставил его обрести плоть?

- Воплотиться в Франческо? – с сомнением переспросил брат Джеромо. – Ему бы следовало найти объект поинтересней. Не думал, что Враг рода человеческого так скромен, чтобы вселяться в безродного подкидыша.

Падре Лоренцо негромко рассмеялся, откладывая перо.

- Неисповедимы пути господни. Как бы ни был силен его противник, он мог что-то да не предусмотреть. Ты же не думаешь, что Господь наш слабее извечного Врага своего?

На это брат Джеромо ничего не ответил, только его, похожие на маслины, большие продолговатые глаза чуть сузились.

- Ты молчишь? Я тебя не виню. И я думаю, что в чем-то ты прав… Возможно, Врагу удалось многое, очень многое. Смотри, как легко он смущает простых людей! Балаганным шутам они быстрее верят, чем нашему брату! Так вот, я полагаю, что осмысленно и без ошибок он мог воплотиться в этом Риччардо. Уж больно странная была у него матушка.

- А Франческо?

- Франческо? У меня есть мнение и на этот счет. Те сущности, которых в народе принято называть Фейри, Гианы, да Линчетти, пробирающиеся в дома сквозь замочные скважины – есть ни что иное, как пойманные души.

- Пойманные? – скептически переспросил брат Джеромо, явно воспринимавший речь настоятеля, как очередную блажь, последствия которой еще каким-нибудь образом скажутся на бытие их замкнутого мирка. – Кем пойманные? Врагом? И зачем?

- Затем, что не желает Враг отпускать их в Свет. Возможно, он считает, что это их уничтожит.

- Или, повинуясь своей богомерзкой сущности, чтобы навредить? – со скрытым ехидством предположил брат Джеромо.

Падре Лоренцо позволил себе непринужденно рассмеяться.

- Я надеюсь, ты пришел не с пустыми руками, - произнес он негромко, созерцая брата Джеромо со вниманием, которого до этого момента не наблюдалось.

- Да, отец мой. Я принес нам вина, - отозвался тот, ничуть не удивляясь.

Монах распахнул полы скромного своего облачения и извлек из его недр широкую бутыль. Затем, с удивительной для неожиданного посетителя уверенностью, он направился к образам с ликом девы Марии – хорошо писанной копии парижской Нотр-Дам. Из-за них он достал два серебряных бокала.

Какое-то время они молча пили, неспешно разливая вино, как будто следили за процессом, наблюдая струю клепсидры. Довольно дорогой подарок одного из богатых прихожан меланхолично извергал бледный фонтанчик воды, текущуей по цилиндрической поверхности медного устройства.

- Я знаю, что Риччардо провинился, - сказал брат Джеромо, оторвав взгляд от мерцающей в полутьме струи.

- Да. Он проспал, - равнодушно отозвался падре Лоренцо, разливая себе и гостю остатки вина.

- Армандо измучился, придумывая наказание. Терновник убран, все грядки в таком порядке, что были бы довольны и визитаторы.

- Есть еще свинарник, - отхлебывая вино, заметил падре Лоренцо.

- Вот именно этого и опасается Армандо.

- С чего вдруг?

- Риччардо, даже будучи самим дьяволом во плоти, вряд ли сможет управиться с работой такого рода.

- Управился бы. Но у меня есть идея получше.

- Какая же?

- Странники. Они действительно из Флоренции?

- Старик утверждает, что да. Девочка очень мала, но отвечает на вопросы бойко. Оба больны.

- Так все же чума?

- Признаки нехорошие. Их отправили в лес. Небольшой домишко, где давненько уже не селились отшельники.

- Да. Я помню. Пропал этот дух. А помнишь, мы провели там ночь?

- И нам пели песни ангелы.

- Ты веришь, что то были ангелы?

- Так ты полагаешь… - брат Джеромо неожиданно помолодел лет на двадцать. Его лицо, испещренное морщинами, разгладилось и снова, как когда-то, стало заметно, какие большие у него глаза, как он высок и строен.

Падре Лоренцо все это приметил и негромко произнес:

- Да. Более того. Я уверен.

Когда после ужина, состоявшего из пахнувших дымом яиц и мучных медовых шариков, путь Риччардо в спальню загородила коренастая фигура брата Армандо, сердце мальчика запрыгало, как камешек, брошенный на озерную гладь. Однако тревога не помешала ему заметить, как Франческо – единственный монашек, с которым Риччардо не удавалось завести беседу, потому как тот отмалчивался или будто бы в воздухе таял - остановился при появлении брата Армандо. Франческо явно гложило любопытство - серьезный грех. …

- Тебе, брат Риччардо, следует перед сном собрать вещи, а уж потом ложиться. Грех твой значителен и перед тем, как покаяться в своей нерадивости, придется тебе пройти испытание. После утрени, пойдешь ты со мной в лес, дабы в уединении обдумать проступки свои.

- В лес?

- Да. Там имеется подходящая для тебя келья. Есть там и дрова. И огниво есть. Есть уголь. И запас провизии имеется. Но немного. Тебя учили охоте?

- Да, - растерянно ответил Риччардо. Впрочем, он привык к переменам в своей судьбе.

Брат Армандо продолжал скучным тоном:

- Ты не найдешь там ни лука, ни стрел. Охота не годится для монаха. А потому будь аккуратнее с провизией. Без нужды не расходуй. Ешь по здешнему распорядку. Ты будешь слышать звон колоколов.

- Я буду там совсем один?

- Нет. Ты будешь присматривать за больными. Знаешь ли ты, что сейчас многие бегут от болезни? И твой город вот-вот настигнет ее злой огонь.

- Но… Моя семья, мои братья… Моя сестра! – выкрикнул Риччардо, выдавая себя последним возгласом.

- О ней не беспокойся, - равнодушно созерцая проходивших мимо монахов, произнес брат Армандо. - И будет с тобой тот, кто обучит тебя уставу, дабы в дальнейшем ты не совершал ошибок. Братия будет ждать тебя… - он помедлил, - с раскаяньем.

Брат Армандо обернулся к Франческо, остановившемуся на некотором расстоянии от них.

- Нет нужды уточнять для тебя, брат Франческо, что тебе также следует собрать вещи, - утомленно продолжал брат Армандо. - Возьми лишь необходимое. Ты будешь еженедельно возвращаться сюда, в обитель. Следует тебе также позаботиться о душе Риччардо, передав ему наш Устав.




Глава 5


И всё же Франческо не любил людей. Нет, он испытывал привязанность к Гильберто, считая его неким проводником в царство бытовых вещей, с которыми ему приходилось иметь дело. Других мальчиков Франческо избегал, его угнетала их шумливая визгливость, с которой не всегда могли совладать даже строгие стены, мутило от того, как они принимали пищу, толком не попадая в розовые, похожие на свиные рыльца рты, пачкая пальцы с обгрызенными ногтями. Неизбежной реакцией бывала рвота, что расценивалось, как гордыня, да и глубоко оскорбляло и взрослую братию. Все же в монастыре неплохо кормили по меркам того времени и всеобщей нищеты, являвшейся уделом большинства. Хлебные крошки было принято собирать со стола, даже с пола, но руки перед принятием пищи мыли, жира использовалось для запекания блюд немного, больше оливкового и из лещины, а столы протирал трапезничий. Раз в неделю этот славный малый менял полотенца. Почти никто не вытирал о рукава щек, измазанных кашкой, состоявшей из жареного лука и протертых, притушенных бобов с репой. Да ничего другого неприличного тоже не допускалось за столом – длинной деревянной лавкой, о которую колотились ложки, черпавшие из общей на троих, а то и пятерых малышей лохани.

Да, как уже отмечалось, Франческо относился к людям даже с некоторым благоговением, спокойно спал с ними в одном помещении, вместе полоскал в проточном пруду руки. Принимал смущенные мокрые поцелуи старика Гильберто. Всегда только в лоб, Келарь не пытался влезть во Франческо, как некая жуткая личинка. Не то что падре Лоренцо. Или эти, которые вынуждали его хлебать вместе с ними свою личиночную суть. Нет! Человеческую! Франческо бежал к образам и молился, молился о том, чтобы стать таким, как все другие нормальные мальчики. Дева Мария была добра к нему, и вскоре выяснилось, что без положенных порций пищи Франческо не сможет жить. Он как-то захворал, оказавшись от еды. В итоге, на одном из капитулов было решено, как быть со странным найденышем, видом изрыганий из своего желудка осквернявшим взоры благочестивых монахов. С тех пор он ел в общей трапезной, но не за столом, а в самом темном углу, прямо на камнях, на которые не бросал ни крошки, а не то грозило бы ему наказание! Грозить то оно грозило, но Франческо ел чисто и аккуратно, аки птичка и даже повар без труда ополаскивал самую маленькую плошку, никому всерьез до этого не требовавшуюся и вот вдруг да и пригодившуюся в хозяйстве.

Но ведь речь зашла о любви. Так вот. Бывали в приходе прехорошенькие девчушки, с каштановыми кудряшками на тоненьких шейках, похожих на только поднявшиеся и приласканные солнышком стебли цветков, бывали и статные дамы, в уборах, походивших на осиные ульи и оттягивавших назад голову, что выгодно подчеркивало осанку. И тянулись за красавицами, недоступными под стерегущими взорами братьев и нянек, тончайшие ткани, будто сотканные из утренних туманов, или первых самых ясных солнечных лучей. И не так и мал был Франческо, чтобы подобно другим мальчишкам ни начали вспыхивать время от времени его щеки, хотя и держали молодых монашков подальше от прародительниц зла человеческого, настолько насколько это, конечно же, представлялось возможным. Мир тесен вообще, а тогда он был еще теснее. И совсем уж переполненным людом оказывался к мессе небольшой монастырь, желанной жемчужно-охровой юдолью расположившийся в горах.

Но только щеки Франческо при встречах с девицами оставались белы, как вершины гор и безмятежно смотрели его бездонные глаза, храня свою печаль, вымаливая прощение кротостью, да молитвами, да самым чистым, тонким голосом, стрелой возносящим в ввысь весь хор. И вот надо же такому случиться, чтобы именно этот новенький Риччардо вдруг сумел проявиться на темной глади, ничего до сего мига не отражавшей. Но дал ли Франческо название чувству, пронзившему его насквозь? Было ли это любовью? Да и что есть любовь? Что влечет она за собой? Одну лишь отраду или же стыд, неизменно сопутствующий каждому всплеску счастья ли, восторга ли, или же трепетного удивления в этом грешном, обреченном на раскаяние мире?

Или, может, Франческо недоставало дружбы? Быть может у него, наконец, появится долгожданный друг, который примирит Франческо со всеми его странностями и мечтами, на самом деле и самого-то Франческо временами пугавшими? Или любовь – это то же, что и дружба? Или нечто большее? А, может, совсем другое? И может ли быть любовь не к Деве Марии и Отцу Небесному? Мучимый всеми этими размышлениями, понявший уже, что с Риччардо ему предстоит разделять кров долгие дни и ночи, Франческо, тем не менее, обнаружил в себе не только трепет, но и злобу, еще ему не ведомую, когда Риччардо, отправляясь в путь, улыбнулся ему прямо в глаза, как ни в чем ни бывало. И так чарующе, и так тревожно заколыхались тонкие вьющиеся волоски на ветру, явно предательски и предостерегающе, как решил Франческо, с видимым отвращением разглядывая веснушки на лбу мальчика – рыжие, беспечные солнышки. Небрежно брошенные солнечные брызги.

Такими или подобными вопросами и сомнениями терзался Франческо, однако он никак не показал своего смятения. И не впервые проникавший в самую его душу падре Лоренцо был остановлен ледяным, как клинок, ответным взглядом. Только открыто всего этого разнообразия эмоций не выражалось, ни одним из участников события. Рядом с настоятелем был его приор, брат Джеромо, и брат Армандо, некогда, очень давно, почти добившийся сего теплого местечка благодаря природной смекалке, веселым глазам и в минувшую пору пухлым, как у девушки, губам.

- Дорогу вам покажет вот этот почтенный старик, - сообщил падре Лоренцо, брезгливым жестом ткнув куда-то влево, где, по его мнению, должен был стоять вышеназванный человек. При этом ноздри падре сузились, словно он опасался втянуть в себя хотя бы одну лишнюю частичку воздуха.

Можно было бы предположить, что падре Лоренцо смущает дурной запах гнилого чеснока, еще более зловонных зубов и прочего смрада, источаемого тихонько ухватившимся за палку тщедушным старичком, каким-то чудом добравшимся до светлоликого владыки, к вратам монастыря. Настоятель любил благовония и посылал за ними во Флоренцию, куда те попадали из восточных полу-сотрудничающих, полу-завоеванных, полу… живущих по-прежним своим обычаям (то есть грабежом, разбоем и дальнейшим продвижением на запад) стран. Страны эти не так-то просто расстались с Гробом Господним, зато знакомы были с банями, притираниями и прочими благами, которых не чурались и монахи.

Старик не осмелился поцеловать настоятелю не только руку, но и обутую в верблюжью шкуру ногу. Уже было ясно, что он из Флоренции, а в том городе – донесли визитаторы - свирепствовала чума.

- Дорогу он прекрасно знает, - продолжал настоятель, в то время как незаметно ему за спину отходили, не теряя, впрочем, изящества монастырской походки приор и брат Армандо. – Вы пойдёте за ним в уединённую обитель, так же, как уходили в пустыню* праведники, а грехи ваши, дети мои, тяжки и многочисленны, но милостива Дева Мария и было мне видение, что именно там обретете вы очищение.

Тут он позволил себе милостиво улыбнуться, от чего даже старик, чьи глаза казались полузакрытыми, чуть вздрогнул.

– Благословляю же вас, братья, нет! Чада мои, на должное милосердие, мягкосердечие и, если потребуется, самопожертвование. Пока же для милосердного просвещения сирых здесь повторю ибо Repetitio est mater studiorum - Повторение — мать учения.

- Итак! – решился все же и впрямь последовать пословице настоятель, - от вас требуется пронаблюдать за больными, буде они больные. Вовремя исповедовать отошедших, а коли здоровы, так обучить целебному делу, об этом мы особо позаботимся и начнем принимать на достаточном отдалении тех, по ком еще рано звонить колоколам. Аминь!

Старик закивал, настоятель строго взглянул на него, но продолжал, обращаясь к мальчикам:

- Вам следует пронаблюдать, молясь беспрестанно, даруется ли еще им, грешным, шанс на выживание. Никого особо не выделять: ни старухи, ни старца…

Падре Лоренцо вновь довольно удачно ткнул дланью в направлении старика.

- Она девочка, - пролепетал тот, обнаружив, что умеет издавать какие-то членораздельные звуки, хотя и еле различимые.

- Ах девочка? – удивился падре Лоренцо. И пробормотал, будто про себя, но все, конечно, со вниманием слушали: - Славно, славно. За душу молодых слаще молиться, ибо их есть царствие небесное. Ступайте!

Могло сложиться нелепое впечатление, что его обрадовало наличие именно зачумленной девочки,. Однако впасть в грех подобными несуразными подозрениями смогли бы только те, кто стоял рядом с ним. Точнее, только те, кто его прекрасно знал. Уголок рта приора чуть сдвинулся, что, возможно, означало улыбку, а, скорее всего, это на солнце на миг набежала туча. Брови брата Армандо по той же причине - игре света и тени – едва заметно поползли вверх.

Но забыл ли, в самом деле, падре Лоренцо, что одной из страждущих была девочка? Вряд ли. Что-то другое внезапно встревожило настоятеля, и теперь это так кстати напомнившее о себе обстоятельство, казалось, подняло ему настроение.

Ребята же, оба с ошалелыми глазами, оглянулись на стены приютившего их монастыря. Он был для одного лишь неуютной крышей, для другого родным домом, где и на холодных плитах так мягко спалось. И неспешно по каменистой дорожке пошли они за стариком в «пустыню», представлявшую из себя, на самом деле, одинокую келью для монахов-отшельников наказанных или же живших в ней когда-то по идейным соображениям, дабы уединиться от всякой суеты.

Впереди виднелись горы, уже начавшие розоветь, и туман окутывал их таинственной зеленоватой от неувядающей нежной травы дымкой. Сквозь дымку прорывались глыбы, выплывали корявые тщедушные деревца, по мере отдаления от монастыря набиравшие мощь. И уже можно было разглядеть влажные резные листья каштанов и золотистые факелы акаций.

------

Пустыня в данном случае – удаленное от монастыря строение, с одной или несколькими кельями. Располагалась, как правило, в лесу, там, где безлюдно. Практиковалась чаще у кармелитов для отрешения от земной суеты, созерцания и приближения к Богу.


Глава 6


Риччардо же, пробираясь за старичком по неудобной каменной дороге, тут и там предательски ставящей подножки вроде неожиданно выныривавших колдобин, думал о сестре. Габриэль без него запрут в одной из башенок, откуда будет она видеть только верхушки гор, да кромку моря. И, наверное, прольет много слез о нем, своем единственном друге, а няньки вырастят из нее механическую куклу, вроде других девиц, с которыми ему уже приходилось встречаться. Будет как положено ступать, держать голову, да прихватывать тоненькими пальчиками платье.

Еще он думал о себе, о том, что очень смутно помнит мать, а воспоминания о ней чем дальше, тем меньше его греют. И об отце, строгом, как положено отцу большого итальянского семейства, но который что-то да и имел в виду для него в будущем. Об этом оговаривалась изредка матушка. С теплотой он вспоминал о дяде, научившем его справляться с любым скакуном, подготавливать для охоты стрелы, да делать так, чтобы точно они били в цель. Об уроках фехтования, которые он любил больше всего, потому что чудилось ему, что когда сталь соприкасается со сталью открываются ворота в настоящий мир – там где на равных, без церемоний и лживых уверток ведут спор жизнь со смертью.

Взгляд Франческо, время от времени жгущий ему спину, Риччардо забавлял, к тому же что-то особенное чувствовал он в этом мальчике, только пока не мог разобрать, что именно. Ах, да… Будто бы такие, как Франческо из той же породы, что и его матушка. То есть приходят из ниоткуда и растворяются в никуда.

До одиноко стоящего скита они добрались к ночи. Это было выдолбленное в скале одноэтажное помещение, протяженное на порядочное расстояние внутрь и так разделенное естественными выступами и перегородками, что выходило комнат пять, причем просторнейших.

Коридор, петлявший как ему заблагорассудится, выводил в центральное помещение, в котором на черном от углей полу стояла жаровня, по бокам имелись каменные лавки, над которыми размещались небольшие ниши. В них были расставлены кувшины и всякая необходимая утварь, вроде котлов, лучин, щипцов и прочего. В одном из углов возвышалась большая охапка хвороста. Прежние пустынники не покидали места, не запасясь необходимым для своей смены, да и в обязанность келаря их монастыря входило следить за тем, чтобы все было готово к богоугодному существованию вновь прибывшего сюда брата. Потому имелось и достаточно жира в плошках, чтобы освещать помещение, не имевшее окон. Другие комнаты могли похвастаться только жаровнями с грамотно пробитыми в скале закопченными дырами, чтобы отводить дым. Ни лавок, ни кувшинов, ни тем более сундуков там не имелось. Зато на охапке хвороста и листьев могли лежать хворые. В центральном помещении сундук, кстати, присутствовал и закрывался ключом, хранившимся, обычно, у келаря. Там были свежесобранные и как следует отсортированные лекарственные травы, засушенные экскременты животных, кора некоторых деревьев, да кожа обладающих лечебными свойствами растений.

Ключ от этого сундука оказался у старика, который и протянул его мальчикам, колеблясь, кому из них вручить сей ценный предмет, под страхом адовых мук завещанный ему братом Джеромо.

Ключ взял Франческо. А старик, закатив глаза, рухнул наземь.

- Там в сундуке лекарства. Нам надо приготовить какое-нибудь снадобье, и он встанет, - сказал Франческо опешившему Риччардо.

Тот же не стал слушать и склонился над телом старика. Без малейшей брезгливости приложил к груди бедолаги ухо и какое-то время слушал.

- Он мертв, - объявил Риччардо таким тоном, будто не в первый раз видит смерть. – Ему не помогут снадобья.

- Откуда тебе знать! – возмутился Франческо.

Он сам подбежал к старику и долго слушал его сердце и держал за руку. Потом негромко запел песенку, тихо-тихо, на каком-то непонятном птичьем языке. Он проделывал это несколько раз – слушал сердце и пел умоляющим голосом странную свою песенку. Риччардо от него попятился.
Однако, упершись в стенку и сообразив, что идти ему некуда, спросил:

- И как? Ты уговорил его смерть повременить?

- Пока да, - холодно отозвался Франческо. - Но Она что-то хочет взамен.

- Взамен чего? – спокойно, как явно неадекватного человека, порющего чушь, спросил Риччардо.

Говоря по правде, то, как умирают люди, он видел и не раз. Дядюшка брал его с собой на битвы, время от времени разгоравшиеся в городе. Знать не желала просто так расставаться со своими привилегиями ради интересов каких-то там разбогатевших пополанов. И его братья бились. И его не держали у фонтана, готовя читать прекрасным доннам стихи. Его участь с самого начала была предрешена и отцом – участь воина. То, что его вдруг засунули в монастырь – было, скорее, перечеркиванием всех планов Риччардо, хотя тоже рассматривалось, как вариант. Как бы там ни было, Риччардо вырос не пугливым, и если пятился сейчас от Франческо, то только по причине странного поведения монашка.

- Взамен его жизни. Я и сам пока не понимаю.
Франческо поднял голову и огляделся. Они успели до произошедшего события зажечь огонек – лучинку, плававшую в одной из плошек. Но все равно было очень темно.

- Нам надо разжечь очаг. Я займусь, ты же не умеешь, - с некоторым презрением подчеркнув последнее слово предложил Франческо.

- Я? Да запросто. Оставь этого старика, если, конечно, для спасения его жизни тебе нет необходимости с ним обниматься, и поищи лучше, где тут девочка. Мы же ее пришли спасать? Я же разожгу огонь.

Франческо не стал спорить. Он и сам не знал – злиться или восхищаться неожиданной приспособленностью к грубой стороне жизни аристократика, свалившегося ему на голову.
К тому же он явно чувствовал излучаемый Риччардо свет. Не добрый. Не злой. Свет силы, большой энергии. Если не громадной… Но такие мысли он в себе приглушал, так как не мог решить даже одного ли они племени. Да и какого племени сам Франческо? И есть ли такое племя? Об этом не знал и Гильберто. Поэтому, отбросив все лишние размышления он засветил еще одну плошку, легко высекая огонь собственным кусочком кремня и железяки, подаренными любившим его келарем, и отправился бродить по скиту.

Комнат оказалось четыре, если не считать центральной. Они были пустыми и почти беспросветными, только тоненькие пещерки над жаровнями, должно быть, днем более или менее высвечивали их из небытия. И только в последней комнате, у входа, Франческо обнаружил девочку.

Она лежала на охапке тонких веточек и ворохе листьев, ее одежда была, возможно, когда-то симпатичным платьем со шлейфом. На данный момент любая нищенка, просившая покормить ее у дверей монастыря, казалась бы прилично одетой. У девочки были черные волосы, вьющиеся и, наверное, очень красивые, когда не напоминали, как теперь, сожженную солому. Глаза показались Франческо огромными. Они поблескивали, как драгоценные камни на истлевшем платье, и переливались, как росинки, обсыпавшие лесную паутину, на которую вдруг внезапно натыкается взор, и замираешь, пораженный невиданной, но, увы, недолговечной красотой. Бедняжка была дивно сложена, это сообразил даже Франческо, только безобразно костлява.

Мальчик поискал глазами на что бы пристроить плошку и нашел хорошо обтесанный кусочек желтого песчаника, который, видимо, для подставки обычно и использовался.

- Сейчас я разожгу огонь, и тут будет тепло, а ты поправишься, - певуче произнес он для девочки, которая смотрела на него во все глаза, уже начавшие вваливаться в глазницы.

Франческо чувствовал, что, в отличие от старика, в этой девочке еще теплится жизнь. Так говорили ему голоса. Нет, они, конечно же, ничего толком ему не говорили и вряд ли бы он смог перевести их на итальянский язык, но он знал, что они имеют в виду и знал, как их слушать. А еще он знал следующее: голоса эти не имеют никакого отношения к Деве Марии и вообще чужды, даже, возможно, враждебны роду человеческому. И пусть в последнем он был не уверен, но прислушивался он к этим голосам очень редко. Настолько редко, насколько возможно. Здесь голоса не умолкали ни на минуту, и ему едва хватало приобретенного с годами навыка их приглушать. И еще он боролся с ужасом, охватывавшим его с каждой минутой – его до замирания сердца пугало, что голоса обретут плоть, встанут перед ним некими сущностями и заберут его к себе, туда, откуда…

Франческо зажмурился. Игнорировать их тоже нельзя. Нельзя с ними и спорить, нельзя сопротивляться. Нужно взять себя в руки и попытаться использовать их для таких целей, которые одобрила бы Дева Мария.

Он легко разжег костерок, серебристая струйка без помех поднялась вверх и вошла в предназначенное для нее отверстие, как юркая полупрозрачная змейка.

Тепло стало быстро, и стало светло. Девочка судорожно вздохнула, выгнулась, как в агонии и замерла, затихнув. Но Франческо не беспокоился, зная, что с ней все в порядке.
Он теперь четко слышал голоса, действительно голоса, а не мысли, обычно мелькавшие в его голове.

Страха он больше не ощущал. Точнее теперь он полностью находился во власти ужаса и, как ни странно, это помогало ему сосредоточиться. Он сумел выделить один голос, явно женский, потом другой, юношеский, еще один – бархатистый и другой – скрипучий, а также голос - звонкий и веселый. Нет. Ни один из голосов весел не был. Тот, молодой голос был задорный, задиристый.

Они впервые говорили с ним открыто, язык остался все таким же нездешним, но это не имело значения. Он прекрасно понимал каждое слово и различал богатые интонациями тирады.

- Ты пришел к нам, наконец, малыш? – насмешливо спрашивал его женский голос.

- Я пришел не к вам, - отвечал Франческо, глядя в огонь. Он не собирался попадать под их власть и инстинктивно чувствовал, что для этого ему стоит сделать только одну вещь – повернуть голову.

- Ах! Он пришел не к нам! – рассмеялся звонкий мальчишеский голос. – Хорошенькое же дело. Что ты тогда здесь делаешь? Это наша гора.

- Это наш скит, - резонно возразил Франческо.
Голоса зашушукались и захихикали.

- Тогда скажи, маленький невежа, зачем это мы должны помогать тебе, если ты даже не признаешь, что ты у нас в гостях и, в общем-то, в нашей власти?

- Потому… - Франческо помедлил. Он чувствовал, что голоса правы. Хотя нет! Тут же есть Дева Мария! Ее образа в каждой комнатушке! Она поможет ему! Пока он верит в нее и желает принадлежать ей. А не им.

- Но ты, несчастный, все же принадлежишь нам, а не Ей! – Крикнул первый женский голос, с долей сочувствия, как померещилось истекающему липким холодным потом Франческо.

- Ты глуп, - печально заметил бархатистый голос и остальные голоса приумолкли. – Ты рассчитываешь остаться в мире, который едва принимает тебя и то с неохотой. Я даже не знаю ни одной причины, почему мы не возьмем тебя прямо сейчас. Ты можешь придумать напоследок хотя бы одну? О! Только не надо всех этих ваших святых! Они не властны над нами!

- Эта девочка еще жива! – крикнул Франческо, вскакивая на ноги и делая то, что он не собирался делать, - а именно – повернул голову. Он не знал, зачем так поступил. Это было импульсом. Отчаянием. Он не хотел к ним. Не знал почему, но не хотел. И не хотел, чтобы умирала девочка. Действительно не хотел.

Он увидел их! Много лиц и фигур, бесподобно прекрасных! И безобразных в то же время, потому что некоторые из них имели явные, уродливо выдававшиеся дефекты во внешности.
Так у одного мальчика его лет были козлиные ноги, а у красивейшей из всех женщин, которые видели его глаза оказались тяжелые коровьи рога на голове, причем кожа их окружавшая выглядела воспаленной. Но были и без явных недостатков. Просто необычайной красоты юноши и девушки. Но не только. Была представлена среди них и красота зрелости. Даже старцы с серебряными бородами и светлоликие старухи, чьи мудрые глаза заменяли им все бриллианты любой королевы.

Они рассматривали его без всякой ярости, но довольно прохладно.

Франческо и сам не ведал, как еще стоит на ногах. Его колотило от кончиков пальцев до самой макушки.

- Мы не слуги тебе, малыш, - мягко сказала рогатая женщина, и Франческо догадался, что первый голос принадлежал ей. – Мы не обязаны исполнять твои приказания. И если ты чувствовал временами нашу заботу, то только потому, что так мать заботится о своем дитя.

- Нежеланном дитя, - добавил бархатный баритон. Его обладателем оказался высокий, худой красавец, лет пятидесяти. Чтобы описать его незаурядную привлекательность достаточно заметить – в каждой точеной черте его умного лица, во всей его фигуре присутствовала порода, благородство. Хотя в последнем можно было бы усомниться, так как мелкие черточки у его рта выдавали его манеру ехидно усмехаться.

- Не стоит, - остановила его одной ладонью рогатая донна. – Почему, скажи, мы должны теперь выполнить твой каприз? Тебе в самом деле жалко эту девочку? В самом деле?

Она спросила это с напором, с какой-то болезненностью, и Франческо понял, что у него, возможно, есть шанс.
На него уставились любопытные глаза прекрасно-безоборазных призраков.

И тогда, заглянув в самое свое сердце, Франческо понял, что именно об этом он молил Деву Марию. О том, чтобы что-то чувствовать. То, чего не чувствуют они. Наверное. Возможно, когда-то они чувствовали, как люди, но что-то… Тут он вовремя сообразил, что не стоит забираться в такие дебри, а бархатистый голос насмешливо подтвердил:

- Не стоит. Итак, тебе ее жаль? Дай же нам это почувствовать. Быть может, мы поверим.

Франческо послушно кивнул, неосознанно заметив, что его покорность произвела благоприятное впечатление. И представил. Вернее, он вспомнил. Он вспомнил себя, вечно мерзнущего, одинокого в монастыре. Да, был келарь Гильберто, но ведь он частенько бывал пьян, да и не понимал он до конца Франческо. Вспомнил свою беззащитность в келье падре Лоренцо, осознание того, что тот может сотворить с ним любую мерзость и, в общем-то, даже убить. И никто, ни одна душа не придет ему на помощь! Потому что он один, никому не нужный Чессо, и жизнь его стоит не больше протухшего боба!

Он услышал шорох и открыл глаза, только теперь сообразив, что закрывал их, а по его щекам катятся слезы. Настоящие слезы, редкое явление для него. Франческо попробовал слезу на вкус. Она была соленая, как у людей.

Существ, недавно его окружавших, не было, а девочка сидела на ворохе веток и смотрела на него большими черными и совершенно здоровыми глазами.

В это же время и она, и Франческо услышали, как закричал Риччардо, а потом шум от его бега по направлению к ним.

- Он умер! – выкрикивал мальчик. – Он умер!

В голубых крупных глазах Риччардо застыло потрясение, будто бы он тоже чего-то пережил недавно, непривычное его аристократическим забавам и военным вылазкам на крупе лошади под защитой спины дяди.

С долей ехидства Франческо отметил, что Риччардо тоже дрожит. И вовсе не как нежные розы цветут его позолоченные россыпью веснушек щеки. Но было еще кое-что, что удивило Франческо. На плечи Риччардо был накинут красивый плащ из ткани, которая будто бы волшебно серебрилась, как если бы с неба собрали все звезды и решили золотыми нитями пришить их к тончайшему шелку. Еще одной явной странностью была следующая: немного придя в себя, с вяло проснувшимся интересом скользнув взглядом по девочке, Риччардо снова закричал, еще более истошно, чем до этого. Он заметил на себе плащ и сдернул его с такой брезгливостью будто вляпался где-то по дороге в мерзкую паутину.



Глава 7


- А еще у тебя на голове диадема! - звонко сообщила девочка.

- Что?! – вскричал Риччардо.

Он схватился за голову, нащупал прохладные каменья и попытался сорвать неведомо откуда взявшееся украшение, но у него не вышло: его руки ходили ходуном, пальцы судорожно цеплялись за густые кудрявые волосы. Девочка рассмеялась, видя, как мечется Риччардо с диадемой на голове, а потом неожиданно заплакала, бормоча что-то насчет того, что все умерли: мама, сестры, брат БеллоФьере, тетушка, дядюшки, какой-то Динь Дон и даже толстушка Аллегро, а вот теперь и сам мессер.
Франческо ее слушал вполголоса. Риччардо, носившийся по келье, вызывал у него определенную долю сочувствия. К тому же он попросту мог покалечиться, спотыкаясь обо все углы. Франческо смутно догадывался, что с Риччардо что-то произошло, пока он оставался наедине с умирающим стариком. Поэтому, дав ему немного побегать из соображений, близких к мстительным (ему-то только угрожали, называли нежеланным и никаких подарков не оставили), подождав, пока Риччардо сам себя загнал в угол и с ругательствами приготовился рвать на себе вместе с диадемой волосы, уверено подошел к нему и успокоительно положил на плечи ладони. Риччардо замер, как смирившийся скакун.

- Тише ты. Сейчас только хуже сделаешь. Я сниму.

Риччардо вяло кивнул, ослабляя хватку, и тогда Франческо смог освободить его от диадемы, которую положил на пол рядом с камнем, служившим подставкой для плошки с горящей лучиной.
Стало очень тихо. Даже голосов никаких больше не было слышно. Все смотрели на диадему, испытывая совершенно противоположные чувства: девочка восторженное удивление, Франческо что-то среднее между обреченностью и обидой, Риччардо – злобу.

- Не понимаю, как они надели это на меня, - произнес он наконец.

- Кто они?

- Духи.

- Духи? Ты видел духов?

И вновь укол зависти потревожил Франческо, смягчившись, впрочем, некоторым благоговением. Кто же он такой?! Этот мальчик, от которого исходит явный свет? И не похожий ли свет исходил от тех, кто навещал его недавно? «Нет. Тот был слабее», - ответил сам себе Франческо, с напряженным вниманием ожидая ответа, который, казалось, застрял где-то у Риччардо в горле.

- Я не знаю, как это описать, - произнес наконец Риччардо, смущенно поднимая на Франческо глаза. Но во взгляде, на который он наткнулся было нечто вызывавшее доверие, то есть то, что Риччардо вообще редко к кому испытывал. Поэтому он решил продолжить: - Я был со стариком, хотя уже не сомневался, что тот мертв. Мертв, как… вот этот камень!
Мальчик пнул ногой еще один округлый постамент из известняка.

– И вот, вдруг старик открыл глаза! Я удился, сначала, но потом стал растирать ему грудь – так учил дядя. Щеки старика порозовели, я было обрадовался, но тут этот хмырь вдруг, как захохочет! Словно и не собирался умирать, а комедию разыграть тут решил!

- Ты разозлился, - подсказал Франческо, уже составивший некоторое представление о характере отпрыска семейства Элизеи.

- Думаю, даже ты бы разозлился! – возмутился Риччардо. - Его тут уже отпевать собрались, возятся с ним, а он хохочет!

- И что же? Ты решил его добить? Чтобы не морочил голову? – невинно поинтересовался Франческо.

- Нет. Хотя стоило бы. Этот лже мертвец встал! Я просто онемел от удивления. А потом старик и говорит: «не тебе, мол, решать, кому умирать, кому жить, будь ты хоть трижды проклятый принц!»

- Принц?! – вскричала девочка, прикрыв ротик, уже порозовевший и хорошенький, узкой грязной ладошкой.

- Это сказало то чудовище, которое старичком прикидывалось. Тебе виднее, что у него за нрав!

- И при чем здесь духи? – Франческо тоже неприятно поразили слова старика, пусть он их и не слышал собственными ушами, но ему не хотелось отклоняться от сути.

- А… Духи… - Риччардо явно хотелось ускользнуть от этой темы. Он сделал жест, будто бы хотел закрыть лицо ладонями, но справился с собой и сказал: - Из ниоткуда, из самого воздуха стали появляться лица. Все они были окружены неким ореолом. Я искал среди них… Искал… - Риччардо замолк.

Да и что он мог сказать? Искал свою мать-ведьму? Да всю их семью едва не сожгли на костре из-за ее более чем оригинального исчезновения. А народ в ту пору был достаточно суеверен. И когда налицо явления дьявольщины – вроде обращения женщины в волка, сумасшествия, постигавшего монахов, повадившихся следить за донной... Вполне осознавал Риччардо и то, что был запрятан в монастырь, вроде откупа… Но он искал ее. И потому не кричал, хотя все его существо содрогалось от ужаса. Он видел лица, только лица – один краткий миг - и едва не сошел с ума. Вдруг некая сила будто бы сжалилась над ним, вспыхнул яркий свет, а он потерял сознание.

- Кого искал? – мягко спросил Франческо, для которого вовсе не тайной была история проклятого Валлерана, связавшегося с ведьмой из горы. Только он до поры отмахивался от этих россказней, слишком много было своих проблем. И все больше голосов…

- Не знаю, - отрезал Риччардо, благодарный Франческо, что тот с кивком принял такой ответ. – Только думал я, что мне почудилось, потому что вдруг вижу я снова того же полумертвого старика. Он лежит ничком, как лежал, еле дышит, а я растираю ему грудь. Я решил, что пещерный воздух нарушил мою мозговую субстанцию, впустив подземные флюиды в кровообращение.

- Что??? – в один голос спросили Франческо и девочка.

- Так дядя говорил, - пояснил Риччардо. - Пещерный воздух заполняет флюидами…

- Погоди! Духов то больше не было? – перебил его Франческо.

- Нет. Только старик на грани жизни и смерти. А потом… У него началась страшная агония, которая сопровождалась хохотом. Его хохотом! Он будто вызов кому-то бросал. А потом умер.

Помолчали.

Потом, пошатываясь, девочка подошла к брошенному плащу и прижала его к груди.

- Из этого можно сшить прекрасный шелковый кафтан! – со знанием дела поглядывая на Риччардо сказала она.

- Избавь! – отмахнулся тот.

- Какой кафтан? – возмутился Франческо. - Вы должны одеваться, как велит устав. Я буду следить за этим, - авторитетно добавил он.

- Или восхитительное платье… - продолжила мечтать девочка.

- Никаких платьев! – строго сказал Франческо, но не стал отбирать у нее красивую тряпку.

Девочка же, пошатываясь, добрела до диадемы и, как ей казалось, незаметно, спрятала украшение в охапку хвороста. Потом, подумав, скатала плащ в комок, получившийся удивительно маленьким, и это сокровище разместила по соседству с диадемой.
Снова стало тихо-тихо. Франческо удивился, что Риччардо не просит есть. Ну хотя бы пить… Впрочем, он же, похоже, тоже того… Более, чем особенный и ни в чем не нуждается, но поправившаяся девочка…

Та же, ни моргнув и глазом, выпалила, с непосредственностью, свойственной только детям из простонародья:

- Скажи, - с любопытством рассматривая Риччардо, спросила она, - а ты и есть тот самый сын дона Валлерана, у которого, говорили, жена – ведьма. Только она превратилась в волчицу.

Франческо от неожиданности припал к стене, Риччардо же не повел и бровью.

- Откуда тебе это известно? Разве ты из Флоренции?

- Нет. И что? Ты думаешь, долго летят новости от Фьезоле до Флоренции?

- Мало ли что болтают в этих дурацких новостях! – рассердился Риччардо. – Моя мама действительно была немного странная, но никакая она не ведьма! И она… красивая была.

- А ты думал, ведьмы – старухи с клюкой? – удивилась девочка и с прыткостью здорового ребенка вскочила со своего ложа, чтобы погреть у жаровни еще зябнувшие после болезни руки. Но ее качнуло и она села обратно на ветки, скривившись. Мальчики переглянулись, решив, что от боли, но тут она снова начала плакать и причитать, что все умерли.

- Так ты и сам не знаешь, куда пропала твоя мать? – решился на осторожный вопрос Франческо.

- Нет, - невозмутимо ответил Риччардо. - Она просто ушла. Вечером. Ушла и все. Братья кинулись в погоню, когда узнали, но ее и след простыл. Потом, немного повременив, меня отдали в монастырь.

- Ты счастливый. Хотя бы ее помнишь, - грустно прокомментировал Франческо.

- Ты… Подкидыш? – тоже, стараясь говорить деликатным тоном, уточнил Риччардо.

- Меня нашли в лесу. Тут, неподалеку. Совсем одного. Так говорил Гильберто.

- Гильберто - это кто?

- Наш келарь. Мы его как раз хоронили, когда тебя в монастырь взяли. Но я знаю, что он сказал не всю правду.

- Голоса объяснили?

- Да.

- И чей же, они сказали, ты сын?

- Кого-то из них, наверное. Только нежеланный.

- Почему?

- Не знаю. Мне не объяснили. А тебе вот подарили плащ. А ты носишься здесь, как ошпаренный, выдирая со своей головы прекрасную диадему.

- Потому что я не покойник, чтобы жить с духами. И их подарков не принимаю! Это не понятно?

Такое простое объяснение ужаса, испытанного Франческо перед теми, которые называли его «своим» и хотели забрать к себе, а он почему-то вовсе этому не радовался, никогда еще не приходило ему в голову. Невольно он улыбнулся.
- Итак, они – мертвецы, - прошептал он.

- Прекратите! – закричала девочка. – Не надо о мертвецах. И мертвецы не ходят, не шьют плащей, не одевают корон на голову своим принцам. Они… Становятся черными, вся кожа, постепенно и… Они не шевелятся. Никогда уже.

Она снова расплакалась.

- Слушай, а ведь она права – какие же это мертвецы? Это кто-то посерьезнее, - задумчиво произнес Риччардо.

Франческо похолодел. Риччардо рассмеялся.

- Вот что. Кто бы они ни были – хотели бы нам зла – уже бы сделали. А так даже вот вылечили одну. Тебя, кстати, как зовут?

- Виолетта.

- О, прекрасная донна Виолетта, мне кажется, вам нужно вытереть слезы и толком рассказать нам кто вы и откуда.

Девочка улыбнулась, размазав по щеке грязь. И начала рассказывать.

Риччардо и Франческо слушали ее, устроившись перед ее постелью по–турецки. Оба старались делать вид, что им совсем не страшно и действительно интереснее рассказа Виолетты они ничего в жизни не слышали. Хотя ни один из них не поверил в ее мелодраматическое повествование о том, что она дочь знатных родителей, похищенная сарацинами, а потом сбежавшая при помощи одного бравого моряка, который пристроил ее в дом барона и держали ее на правах родной дочери. Тем не менее, то один, то другой задавали ей вопросы, чтобы она не переставала говорить. Потом Франческо захотелось пить. Он проследовал, вернее, промчался, в центральную келью, не глядя, сунул руку в нишу, где надеялся обнаружить бутыль со святой водой и издал возглас неподдельного восторга – бутыль была не пуста и наполнена оказалась вином. Шепча молитвы, стараясь выглядеть не как успешно удравший от охотников заяц, когда вбегал к оставленным им собеседникам, он с гордостью поставил перед компаньонами находку. Теперь, слушая Виолетту, каждый мог делать глоток отличнейшего вина.

- А у вас тут неплохо очищают душу, - хмыкнул Риччардо. Его давно уже клонило в сон, вино усилило это ощущение, но ложиться спать было страшновато.

- Виолетта, - смущенно спросил что-то прикидывавший про себя Франческо, - можно мы к тебе ляжем? - Он едва не добавил, что ты такая живая, хотя и костлявая, но вовремя остановился.

Девочка вспыхнула.

- Чего это? Девушки не спят с мальчиками, только если венчаны. Или вы думаете, что если я вот так пришла…

Она хотела опять расплакаться, но ее попытку пресек Риччардо, беззаботно заявив:

- Ты права, прекрасная донна. Эти монахи ничего не понимают в манерах. Вот сейчас разойдемся каждый по своей келье, погаснет жаровня, и ничто уже не помешает твоим сладким снам.

- Нет! – испуганно вскричала Виолетта. - Ложитесь ко мне. Иначе тут жутко как-то. И вы еще со своими ходячими мертвецами!

- Да благословит тебя Пресвятая Дева за доброту, - с плохо скрытым облегчением произнес Риччардо и первым юркнул на ложе.

Франческо оставалось пристроиться с краю. И за всю ночь только чудом выздоровевшая девочка прекрасно спала, норовя уткнуться влажным от слез и пота лбом Риччардо в шею. Тот же лежал напряженный, как струна и вместе с Франческо слушал тишину. Они оба понимали, что ни один из них не спит, попытались шепотом договориться дремать по-очереди, но к утру оба крепко заснули.



Глава 8


Утром выяснилось, что способность «хотеть есть» обнаружилась не только у девочки, но и у Риччардо. И, что удивительно, даже Франческо почувствовал сильнейший голод, хотя до скромной трапезы в монастыре было еще далеко – не так высоко взошло солнце. Поделившись проблемой друг с другом, хорошо выспавшиеся (никогда еще Франческо не просыпался так поздно), они стали думать, как им быть. Точнее, думали Риччардо и Виолетта. Франческо же пожал плечами и притащил корешков из сундука, находившегося в центральной келье. Не из того, в котором хранились лекарственные травы, а того, который был спрятан в нижнюю глубокую нишу – чужой глаз не найдет, да и от жары продукты хорошо сохраняются, благо места там предостаточно и прохладная земля близко.

К его удивлению его дары отвергли с обидной бесцеремонностью.

- И что это? Червяки? – спросила Виолетта, указывая на действительно тоненькие, испачканные землей, сморщенные корнеплоды.

- Это морковь! Она сладкая, а это – спаржа. И это вполне вкусно, тем более, если припарить в свежей ключевой воде. Да и можно добавить толченого имбиря, есть и сушеный укроп, кервель… Есть даже сыр!..

- Извини, друг мой, Чессо, - дружески кладя ему на плечо руку, перебил Риччардо, - но она права. Нам бы чего посущественнее.

- Чего это, интересно? – с обидой, которую ему не удалось
скрыть, спросил Франческо.

- Ну… жирную куропатку, к примеру, кабанчика, утку. На худой конец, наловить в речке, если ты какую тут знаешь, угрей. Вот тогда можно будет и этих твоих добавить… эммм… пряностей! – беспечно успокоил Риччардо.

Франческо нахмурился, но руки с плеча не скинул. Ему было так приятно это прикосновение… Нет. Ничего сколько-нибудь чувственного. Это было чем-то… прекрасным, тем, чего у него никогда не было. Он даже не догадывался, что человеческое прикосновение… ну или не совсем человеческое? В общем, прикосновение подобного тебе существа может доставлять столько удовольствия. Обычно, он или терпел из жалости, если это был Гильберто, или переносил, как неизбежность, если его случайно задевал какой-нибудь монах, что, надо сказать, крайне редко происходило – братья передвигались неторопливо, буквально прижимаясь к стенам галерей. Или ему было гадко и страшно, если это был падре Лоренцо. Но теперь же его, будто навеки замерзшего, чудесным образом отогрели, да так бережно, что почти не сделали больно. Запутавшись в ощущениях, он все-таки стряхнул руку Риччардо, чтобы тот знал, как он им недоволен. И не помешало бы напомнить, что за Устав здесь отвечает он. Но… Было еще кое-что, заставившее его отвернуться - спрятать на щеке соленую струйку, тоненькую настолько, что у нее были все шансы высохнуть до того, как Риччардо или эта несносная девчонка заметят. Причиной неуместной слезы было то, что его назвали другом. Или в миру это такое общепринятое обращение? Ну… вроде «брат мой». Франческо припомнил. Если быть до конца честным, то от горожан он чаще слышал матерные выражения, неважно к кому обращенные. Ну вот… Что с ним такое?

- Да что с тобой?! – удивился в свою очередь Риччардо и, схватив его уже обеими руками за плечи, уверенно развернул к себе. Как будто и в самом деле за него, «друга Чессо», испугался. – Да ты обиделся что ли?

Франческо зажмурился.

- Вот и глупо, дурья твоя башка! Да буду я делать все, как ты велишь, вот обещаю, но только давай играть в эту игру по-очереди – я с тобой делюсь своим знанием, а уж ты потом учишь меня правильно читать «Под твою милость» и «Из глубины воззвал», да что еще пожелаешь. Идет?

- Ну идет… - угрюмо согласился Франческо и решился открыть глаза. Вот ни за что он перед этим «принцем» или кто он там трепетать не будет. А вот за дружбу… за то, чтобы тот называл его Чессо… Ах, Франческо за это был готов на многое.

За ними насмешливо наблюдала Виолетта.

- Так, хорошенькое дело! Так меня что, в монастырь упекли? А меня спросили вообще?!

И тут она разразилась такой цветистой бранью, что оба мальчика в настоящем смысле слова открыли рты, прекратив сцену, которая уже начала смущать и Риччардо.

Они оба расхохотались.

- Прекрасная донна, кто научил этот нежный цветок, который я лицезрю пред собою такой жуткой тарабарщине? Уж не барон ли?

- А то бы и барон! – без смущения заявила Виолетта. – Да вы, я вижу, дети совсем. Лет то вам сколько?

- Ну, мне тринадцать, - признался Риччардо, с подозрением поглядывая на Виолетту. Только теперь он сообразил, что девочка хотя и худа, как щепка, а фигурка у нее… Ну вроде, как у его старшей шестнадцатилетней сестры, теперь уже почтенной донны Лауретты.

- Ну а тебе? – она кивнула на Франческо

Тот озвучил такой же возраст.

Надо сказать оба слегка приврали. Первый на месяц, второй на полгода.

- Так вот. А мне уже пятнадцать лет. И я сама себе госпожа, раз нет больше мессера. И не собираюсь соблюдать уставы каких-то там глупых мальчишек!

Она гордо выдвинула вперед плечо. Впечатление оказалось сильным и произведено было, но слегка его подпортило то, что с острого плеча ее, треснув, съехало то, что когда-то было лямкой платья, так что она стала похожа на откопанную статую древней римлянки в перегнившей в земле тоге. К тому же была она маловата ростом, что ее, в общем, не портило, если бы не была она так катастрофически худа.

Франческо представил себе, что с ним сделает падре Лоренцо, если она уйдет, но не находил слов, чтобы возразить. А как посмотрит на него с образов Дева Мария, когда увидит, что он отпустил ходячий скелет умирать с голоду? И обидно еще было. Очень. Все-таки он ее «отговорил» от смерти. Однако время текло, а слов не находилось, он не привык общаться со строптивыми девицами, да и плохо соображала голова, на которую свалилось слишком много впечатлений в короткий срок.

Но тут его выручил Риччардо. Он вновь рассмеялся, да так задорно, что Франческо даже выдавил бледное подобие улыбки, хотя не понимал, что тут смешного?

- Ну ты наврала! Пятнадцать ей лет! Да будь тебе пятнадцать лет и будь ты себе госпожа, уж хватило бы у тебя ума отсидеться здесь в сытости, пока жирком не обрастешь! – прокричал он, отсмеявшись. – Да и я тебя сейчас схвачу и не выпущу! Я выше и сильнее тебя! И пока вижу, что ты маленькая девчонка, нуждающаяся в порке.

- Только попробуй, тронь меня! – взвилась Виолетта.
Однако несмотря на краску, хлынувшую было к ее лицу, взгляд ее, до этой перепалки шальной и беспечный, стал серьезнее. Слова Риччардо заставили ее задуматься.

- Куропатку, говоришь? - переспросила она. – Да как ты ее поймаешь? Вот что. Я останусь, если тебе удастся этот фокус.

Франческо услышал звон большого колокола, кинулся ко входу скита, позвонил, как было положено в маленький ответный колокольчик и, тихо творя про себя молитву, с тревогой наблюдал за своими, как предполагалось, подопечными.

- Фокус? Я не знаю, кто там показывает фокусы. Возможно, твой барон - мессер Динь Дон?

Виолетта сжала кулачки, но не сходила с места.

- Я сделаю лук и отличные стрелы. И едва успеет подняться солнце, мы будем смаковать сочное мясо.

- Жалкий хвастунишка. Ну, допустим, ты сможешь сделать лук и стрелы, хотя, скорее, у тебя выйдет нечто вроде рогатки. Но чтобы охотиться, тебе нужен конь! Где ты возьмешь его, «принц призраков»?

Риччардо не выдержал противного для него прозвища и кинулся к ней, разозлившись уже не на шутку, по дороге отламывая с куста ветку, которую, видимо, хотел использовать в качестве розги. Франческо попытался его поймать, но не тут-то было, зато девица проворно нырнула вниз и юркнула вбок, и вот уже карабкалась с обезьяньей ловкостью на мандариновое дерево. Риччардо, издав вопль злости, побежал к дереву, Франческо же на этот раз удалось его перехватить, крепко, изо всех сил обняв, и забормотал успокоительные слова, но, как назло, на том самом, распроклятом языке. Риччардо обмяк в его объятиях, будто бы сбитый с толку, но неожиданно встрепенулся. Франческо отпустил его.

Потому что из леса выбежал белый скакун, шелковая шерстинка к шелковой шерстинке переливались под ярко вспыхнувшим к приближению полдня солнцем.
Риччардо замер ни жив ни мертв. Создавалось впечатление, что он забыл о Виолетте, о «друге Чессо» и даже о жирной куропатке. Забыл он, как понял с тревогой Франческо, и об их ночном приключении. Какой-то особой походкой, приподнимаясь на носки, крадучись и в то же время уверенно маневрируя шел он к скакуну, гипнотизируя того взглядом, в котором разжигался властный огонек. И еще, наверное, немного влюбленный. Да, Риччардо словно был опьянен конем и если бы даже это видение о четырех копытах не было явным происком здешних духов, а настоящей, какой-то приблудной лошадью, скакун стал бы верным спутником Риччардо за один его влюбленный взгляд, за повелительные, но осторожные жесты, за то… За то, что они дьявольски друг другу подходили. Причем подошли уже в самом прямом смысле и, нежно погладив коня по холке, Риччардо вскочил тому на спину. По стройным ногам скакуна красиво пробежала мраморная судорога, он поднялся на дыбы, но не круто, скорее, для порядка, а потом пошагал мелкой рысью к Франческо и слезшей с дерева, вооружившейся уже ненужной веткой Виолетте.

- Опомнись, Риччардо! – вскричал Франческо. – Здесь неоткуда взяться такому великолепному скакуну, тут глухие места, лес и горы!

- Ждите меня с добычей! – закричал тот в ответ, как хмельной. – Гляди-ка! Тут есть лук и стрелы!

- Риччардо! Нет! Стой!!! – теперь уже кричали они оба, но напрасно.

«Принц призраков» скрылся в лесу, будто превратился в призрак сам.

Не сказав друг другу ни слова, с тяжелым сердцем принялись они за работу. Виолетта будто знала сложный язык жестов, к которому в монастыре привык сызмальства Франческо. Она помогала ему беспрекословно, чисто вымела полы во всех кельях, даже в тех, в которые они едва заглянули, помогала выносить пепел, в то время как он чистил жаровни. Только раз запротестовала – когда Франческо направился было к ручью. Не злилась, а только расплакалась, и Франческо взял ее с собой.

После они еще слышали церковные колокола, и Франческо звонил в ответ, но никого не прибыло пока из обители. И самое страшное – все не было и не было Риччардо.
Оба думали об одном и том же – Риччардо сгинул, как и его мать, захваченный ходячими мертвецами или попросту демонами из горы. Но вслух ни он, ни она не говорили об этом. Даже покойника догадались вынести одновременно. Он был легкий, и Франческо не составило труда его выволочь из скита. Найдя начало кромки относительно рыхлой земли, монашек посыпал ее крестообразно пеплом и прочитал «Исповедаюсь», хотя не был уверен, что именно эту в таких случаях следует читать молитву. Затем, притащив крепкую лопату, зарыл он тело старика в землю, не забыв положить тому на грудь крест и сложить должным образом руки. Виолетта тихонько подвывала, ее трясло, и Франческо уже стал опасаться, что она снова заболеет, как услышал стук копыт. Четкий, уверенный. У них так никто не скакал на лошади, даже благородного происхождения монахи, которых, умевших держаться в седле, и было-то всего трое.
К неописуемой радости увидели они Риччардо, живого и невредимого. Он лучезарно им улыбнулся и бросил на землю добычу – изящную, длинноногую лань.

- Ну? Что я говорил? – спросил он, спешиваясь.

- Что мы будем вкушать мясо до полудня. Так я и знала, что ты всего лишь хвастливый мальчишка! – заявила Виолетта, которую разом перестало трясти, а слезы высохли, только следы от них остались и покрасневшие глаза.

Риччардо странно посмотрел на нее. Франческо с беспокойством подумал, что сейчас кинется и поколотит, но вместо этого их герой преклонил перед ней колено и заговорил какую-то чушь, по-видимому из романтических эпосов, которых, слава Богу, Франческо, не знал. Говорил Риччардо, витиевато расставляя слова, и все о том, что виноват и у ног своей дамы просит прощения.

«Дама» нежно потрепала его по голове, что было расценено, как примирение. Франческо улыбался глупо и счастливо, сам этого не замечая, улыбалась Виолетта, улыбался и Риччардо, только глаза его смотрели невесело, будто взрослее, но никто этого не заметил. Уж слишком рады были его возвращению.
***

Постепенно их хозяйство замечательным образом налаживалось. Была лишь одна проблема: если не считать того, что Франческо отзывно звонил в колокольчик и по часам привычно творил молитвы, умудряясь постепенно приучить к этому делу и своих спутников, которые подчинялись монастырским правилам, скорее по инерции все повторять друг за другом и делать все сообща, чем из страха Божьего – их жизнь мало напоминала жизнь пустынников.

Виолетта сшила себе из плаща, подаренного Риччардо призраками, прекрасное платье с декольте, как тогда было модно в самых больших городах Италии. Риччардо предлагал ей носить диадему, которая подошла бы к ее шелковым черным кудрям, но девушка категорически отказывалась. Тогда Риччардо на досуге смастерил ей недурные сандалии из мягкой коры и приделал к ним ремешки из шкуры лани. Теперь Виолетта, когда хотела, могла казаться выше ростом и вправду, поправившаяся и похорошевшая, напоминала какую-нибудь развеселую горожанку. На донну она совсем не была похожа – слишком бойкого оказалась нрава, капризная и вертлявая, к тому же предпочитала она все же бегать босиком.

Риччардо оказался великолепным охотником. Ни разу он не возвращался с пустыми руками, хотя бы уток или линей да приносил к обеду. А Франческо с Виолеттой все время волновались за него и молча выполняли свою нехитрую работу по хозяйству, боясь обмолвится и словом, и все прислушивались к каждому шороху.

Но ничего не было слышно, даже голосов, только обнадеживающий четкий стук копыт. Коня назвали Бианчо – за масть. И был он все же странный. Смотрел только на Риччардо либо куда-то в пустое пространство, словно задумываясь, как человек.

Франческо не знал радоваться ему или огорчаться, что он больше не слышит голосов? С одной стороны он мечтал об этом столько, сколько себя помнил, теперь его кожа только чуть-чуть краснела под солнечными лучами, и Виолетта даже заметила, что «красивым ты никогда не будешь, слишком уж угрюмый, да краснеешь, как свекольная ботва, но жаль все же, что такой типаж в монастырь упрятали».

Франческо не очень понимал, что именно она хотела этим сказать, но сообразил, что может казаться привлекательным для женщин. Его это совершенно не заинтересовало.

Его интересовали голоса, точнее их отсутствие. Итак, что бы это могло значить? Они отказались от него? Перестали считать своим? Или временно отпустили, вроде, как поросенка на травку – пусть пока жирка поднакопит?

А вот с Виолеттой происходило нечто странное: она бывало принималась танцевать, ловко так, но сама с собой, а ощущение такое, будто бы с партнером или с целой компанией плясунов. Еще петь стала лучше и чудилось Франческо, что с ее голосом, неплохим, но слабоватым от природы, сливается другой – глубокий и сильный. Красиво выходило, когда она пела. Заслушаешься. Если бы не мороз по коже от выражения лица Риччардо, который тоже ее слушал и молчал. А дело в том, что лицо Риччардо каменело, когда начинала петь Виолетта, а в глазах читалась тревога.

«Почему же я ничего не слышу?» - все спрашивал себя Франческо, cидя у входа в скит на корточках и чертя бессмысленные линии на пепле. Вокруг него распространялся вкусный запах жареного мяса – Риччардо удалось сегодня загнать оленя. Виолетта и Риччардо спали прямо на траве, свернувшись калачиком у погаснувшего костра. Даже во сне, повернувшись друг к дружке затылками, они выражали явное не согласие один с другим и готовность, проснувшись, затеять перепалку без толкового, с точки зрения Франческо, повода.

Вдруг палочка в его руке ожила, и сами собой написались строчки:

Задай вопрос и тут же без сомненья
Получишь ты ответ без промедленья.
Но только не раскайся на послед.
Прими, каким бы ни был тот ответ.

Франческо в ужасе отшвырнул палочку подальше от себя и, леденея, услышал смешок, знакомый ему смешок. Так мог смеяться призрак с бархатным голосом. Мальчик вскочил на ноги, огляделся, но никого и ничего не увидел, однако голос высокого темного призрака печально и строго произнес, раздаваясь будто бы отовсюду, а, может, звуча у Франческо в голове:

«Не трать силы на пустые сомнения. Сюда скачет всадник, черный всадник, но не бойся, пока не в его власти тебя забрать, и успеете вы еще подрасти до настоящей грозы».
Франческо прислушался, но вместо стука копыт услышал усталую поступь какого-то человека, не старого, судя по ровному дыханию.

Он стоял, ожидая инспекции. Почувствовав его напряжение, проснулся и Риччардо, расспросил в чем дело, Франческо объяснил и просил по возможности быстро убрать следы их беспутства – обглоданные кости дичи, да велеть Виолетте переодеться.

- Да во что же я переоденусь? В ту тряпку, которой я вам кельи мою? – взвилась, как обычно девушка.

- Там, в одном из сундуков есть ряса из овечьей шерсти. Быстро ступай и переоденься! – велел Франческо таким тоном, что Виолетта мигом бросилась исполнять приказание.

Вскоре показался и визитер, визитатор – мог бы с полным правом назвать его Франческо. Иногда, последнее время что-то редко, в их монастырь наведывались именующие себя таким образом грозные гости. И уж тогда и падре Лоренцо выглядел не веселее, чем сейчас Франческо.

Итак, появившийся визитер и впрямь оказался не старым еще человеком – двадцативосьмилетним братом Тедальдо, которого, как смутно помнил Франческо, собирались вместо Гильберто поставить келарем.

Это был русоволосый, с бледными глазами плечистый паренек, которому, пожалуй, одному удалось преодолеть расстояние от обители до скита за максимально короткий срок.

- У вас пахнет мясом, - сказал он, кротко улыбнувшись. – Жареным мясом.

Франческо вспыхнул, из-за чего засветился, как уголек – и без приступа стыда его щеки уже успели раскраснеться под солнцем.

- Это естественно, - поспешил успокоить его парень, который отличался не только монашеской кротостью, но и беззлобным нравом. – На одних корешках может протянуть только здоровый взрослый мужчина. Вы же отроки и у вас… больные?

- Один умер, - признался Франческо и рассказал все, что считал нужным о смерти старика, естественно, ни словом не упоминая о призраках, серебристом плаще, диадеме и белоснежном коне, который, к счастью, свободно бегал где-то, всегда являясь только по свисту Риччардо.

- Ты правильно похоронил старика, брат Чессо, - одобрительно закивал визитер, осматривая чистенькие кельи, кротко потупившую глазки, переодетую в монашескую рясу Виолетту (утонув в ней, она снова стала похожа на маленькую девочку) и молчаливо прислонившегося к стене хмурого Риччардо.

- Но тебя желает видеть настоятель. Я пришел за тобой. Он хочет услышать отчет лично из твоих уст. К тому же, к нам прибыли новые больные, нужно решить, как с ними быть. Возможно, им поможет тот же освященный рукой падре Лоренцо настой, который спас это дитя. – Брат Тедальдо указал перстами на выпучившую от удивления глаза Виолетту.

- Да. Конечно. Настой, - пробормотал Франческо, быстро соображая.

Никакого настоя не было, и он это знал, но сказать об этом Тедальдо? Да еще рассказать о призраках? Конечно же, ничего подобного он не собирался делать, только с обреченным видом стал собираться. Риччардо, нарушив невозмутимость, обеспокоенно спрашивал его, когда же он вернется и показался расстроенному Франческо едва ли ни испуганным.

- Он скоро вернется, - ответил за Франческо брат Тедальдо. – Но наш брат Чессо, ты, наверное, заметил, не совсем здоров, твоему другу нужно лечение, которое может дать ему только настоятель.

Франческо так побледнел, что даже его щеки приобрели нормальный цвет. Его мутило. Риччардо смотрел на него с сочувствием и подозрительным огоньком в глазах, будто скажи «друг Чессо» слово и будут порублены в щепки все его враги, хоть видимые, хоть невидимые.

- Все в порядке, - на всякий случай выдавил Франческо.

И вот только тогда он услышал обещанный стук копыт. Кто-то скакал на лошади, не так ловко, как Риччардо, но вполне быстро, чтобы предстать перед ними очень скоро.

Это был брат Джеромо.

Увидев его, Франческо сжался, Виолетта потихоньку укрылась в самом дальнем уголке скита, а Риччардо встал рядом с другом и вид имел вызывающий.

- Что? – коротко спросил брат Джеромо брата Тедальдо, удостоив мальчиков только одним презрительно-равнодушным взглядом, который на миг, нехорошо блеснув, задержался на Риччардо.

Брат Тедальдо рассказал все, что успел узнать.

- Хорошо, - сказал брат Джеромо. Потом, обращаясь к ребятам, произнес: - Сюда скоро прибудут больные, много больных. Будете лечить их священным Эликсиром падре Лоренцо.

Он адресовал Франческо неприятную улыбку.

- Будь достойным братом, малыш Чессо. И тебя пока не требует к себе настоятель.

Франческо удивленно взглянул на него.

- Знаю, ты расстроен, - с ноткой насмешки, заметил брат Джеромо. – А ты, - обращаясь уже к Риччардо, произнес он, - вижу, нуждаешься в епитимье.

С этими словами брат Джеромо, взбешенный вызывающим видом Риччардо, спешился и прямиком направился к мальчику. Тот растерялся и не успел увернуться.

Зажав подростка в сильных руках, орущего и извивающегося, как дикий звереныш, брат Джеромо подтащил Риччардо к скиту. Там, над входом, имелось кольцо и цепи, которыми иногда бренчала Виолетта, обнаружившая незаурядный музыкальный слух.

Вот этими цепями, орущего и царапающегося, но совершено беззащитного перед силой взрослого мужчины и приковал к скале брат Джеромо Риччардо, крепко затянув из грубой кожи ремешки. Его грозное лицо было почти на одном уроне с мечущими молнии заплаканными глазами подростка, когда он громко объявил:

- За твою гордыню наказываю тебя, отрок. За нарушение нашего Устава. И горе тебе, маленький дьявол, - тут брат Джеромо протянул руку и вцепился в белокурые волосы Риччардо, да так, видимо, грубо, что тот закричал, - Горе тебе, если я не найду тебя здесь же висящим к заходу солнца. Я специально, ради вашей светлости, - с издевкой продолжал он, отпустив, впрочем, волосы, из бесцветных луковичек которых хлынула кровь, - примчусь сюда, чтобы услышать, как ты прочитаешь мне весь псалтырь без запинки. И помни! Еще большее горе будет у твоих маленьких друзей! Их ты накажешь, не желая учиться покорности. Ты понял меня?! Отвечай!

- Да, - четко произнес Риччардо, огонек в голубых, как небо, глазах его погас, теперь они выражали… нет, не покорность, а понимание.

- Хорошо же. – Брат Джеромо склонился к Франческо, едва стоявшему на ногах, потому что они у него подгибались от горя. – Надеюсь, брат Чессо, ты позаботился о том, чтобы он хорошо знал псалтырь?

- Да, - пролепетал Франческо, быстро прикидывая вскипевшим мозгом, сколько ему потребуется времени, чтобы несчастный
Риччардо и в самом деле произносил молитвы без запинки.

А брат Джеромо, не теряя более ни минуты, подсадил брата Тедальдо к себе на лошадь и умчался к тропе, вскоре исчезнув в клубах пыли.



Глава 9


Падре Лоренцо быстро шагал по мозаичному полу своей кельи, бросая время от времени тревожные взгляды в распахнутое окно. Он ждал с новостями брата Джеромо.
Решение не привозить в монастырь Франческо, оставив его в «пустыне», если он будет выглядеть вполне здоровым, да поправится хотя бы один из обреченных на неминуемую смерть, возникло неожиданно.
Причиной тому послужило несколько событий. Во-первых, ему пришлось направить вслед подросткам и старику еще несколько мирян, проявлявших явные признаки болезни. Он не испытывал угрызений совести – он верил в то, что у Франческо просто прибавится шансов успешно проявить свой целительский дар, сдобренный его, Лоренцо, кровью, хотя бы на одном из нуждающихся в помощи. Настоятель не ожидал, что тут же прибудут и будут молить о приюте еще несколько человек, имевших весьма плачевный вид.
К тому моменту он уже успел отправить в путь брата Тедальдо и предполагал, что вскоре увидит Франческо. Заразным же нечего было околачиваться вокруг монастыря. И тем более занимать предназначенное для больных помещение. Будь это любая другая болезнь, но только не чума! Падре Лоренцо прекрасно помнил, как она проявляет себя: лихорадка, гнойные вздутия на потемневшей от кровоподтеков коже, кашель. Если девочка и старик только вызвали его подозрение изнуренным видом и крупными фурункулами на открытых частях тела, то теперь все сомнения отпали. Лоренцо лично знал, повадившегося бродить вокруг его обители Зверя - когда-то тот пожрал весь его род – от самых маленьких, до стариков.
Тогда он, младший из четверых братьев в семье, еще не только умел, но и желал истово молиться, тогда он горячими просьбами к небу выпрашивал жизнь хотя бы племянникам, и даже, потеряв страх перед смертью, навестил свое разоренное родовое гнездо, где уже царила смерть. О, беззаботная, доверчивая юность! Он ходил по комнатам, изгаженным прикосновением Зверя. Прислуга разбежалась, всюду была грязь и омерзительные зловонные лужи, источавшие заразу. И трупы. Много безобразных трупов. Лоренцо не заболел. Возможно, потому что у него было предназначение? И его кровь и впрямь обладает особыми свойствами, как кровь тех, кто способен испытывать мистические озарения?
Падре Лоренцо посмотрел на качнувшиеся от сильного ветра ставни. Тяжелые, со свинцовыми переплетами, имевшими острую форму лепестков солнцелюбивых цветов. Они тускло блеснули тонкими прозрачными камнями, изображавшими неясный рисунок, напоминавший крылья воспарившей небу пестрой птицы.
Он подошел к окну и вновь глянул вниз. Дорога, ведущая к «пустыне», была пуста. Резко развернувшись, он направился к столу, сел на скамью и вновь погрузился в размышления.
Один из его родных - дядя по линии отца – все же выжил. Полезный дядя. Он был в свое время приором, на хорошем счету в бенедиктинском ордене, и молодому Лоренцо грезилось благополучное будущее, быть может, даже на верхних ступенях земного бытия, откуда жизнь кажется такой лучезарной.
Но хуже чумы оказалось следующее – его дядя, принадлежавший, как и весь его род к партии гвельфов, впав под конец жизни в маразм, активно портил жизнь гибеллинов, партию которых составляла самая спесивая и, главное, влиятельная знать. Его дед разозлил аристократию Фаэнцы, имел глупость не только морально проиграть их вождям, но и погибнуть в одной из тех бессмысленных и шумных битв, которые постоянно разражались над его родным городом, как грозы в жаркое лето.
Разделение на партии, вера – в папу ли, право ли германского императора на Итальянские земли, вера в самого Бога при крайней суеверности и склонности развлекать себя кровопролитными стычками – все было прикрытием. Во всяком случае, так считал Лоренцо. На самом деле аристократия была взбешена «Установлением справедливости» - постановлением, защищавшим интересы народа – ремесленников и трудяг. Этот свод запретов и правил можно было бы расценивать, как памфлет, как вызов взбунтовавшейся черни – но это приняло форму закона. Взбешенная аристократия не могла примириться с новым своим положением, казавшимся ей унизительным, и сражалась за волю, вернее, своеволие. Знати порядок был не нужен – в укрепленных роскошных замках, с громкими именами и со страстью к битве, заимствованной у знаменитых предков - знать не нуждалась в законах, которые бы защищали отдельных ее представителей. Под знаменем гибеллинов вельможи сражались за себя. В этом Лоренцо ни секунды не сомневался. Что же касается германского императора, то противники его несчастного дяди любили его не больше, чем его любил плевавший на кровавое безумие юноша, которым он был в те годы. Просто император был далеко и уже этим был хорош.
Предки Лоренцо не принадлежали к высшей знати, но были благородного происхождения и придерживались здравых рассуждений. Они тяготели к гвельфам, стремившимся властью Папы Римского призвать к порядку разошедшихся аристократов. И сам Лоренцо считал «Установление справедливости» своевременным и полезным. Но не более.
С честолюбивыми замыслами пришлось распрощаться. Тогда Лоренцо думал, что это ненадолго, пока не поутихнут страсти, пока не прекратятся гонения на семьи, замешанные в симпатии к партии гвельфов. В отдаленном от города Фьезоле монастыре, затерявшимся в горах, он стал мало интересен серьезным противникам. Те же, кто был послабее и простодушнее, подпадали под обаяние молодого Лоренцо, впечатленные его спокойными речами, благородной статью и чистой, ангелоподобной красотой его лица, с которого не сходило выражение священной скорби о горестях мира и удручающей неразумности сограждан. Однако постепенно из своего убежища ему оказалось уже не выбраться. Туда, во всяком случае, куда звали его честолюбивые мечты молодости.
Для света он перестал существовать, став послушником. Впрочем, его и не спрашивали хочет ли он себе такой судьбы, но даже если бы дела сложились иначе – ведь он же был племянником того самого дяди…
Что же касается лона католической церкви, где он, казалось, имел все шансы на успех, то и тут дело было плохо: выяснилось, что нужно иметь связи, чтобы продвигаться наверх, а таких связей не было.
Но ведь можно было как-то проявить себя? И вот мелькнула надежда. Валлеран делья Элизеи, богатый и знатный, связался с женщиной, будто рожденной для жара костра и для того, чтобы привлечь к Лоренцо, увязнувшему в глуши, внимание. Уличить ее в ведовстве казалось делом не требующим усилий, но тут выяснилось, что горожане, обычно, с довольным улюлюкиванием сжигавшие жалких девиц, виновных лишь в банальном распутстве, чрезмерно испугались проклятого семейства, чтобы принять участие в травле. К тому же опростоволосились посланные шпионить за донной Бьянкой монахи, уличенные горожанами в подглядывании за красивой женщиной, и то, что впоследствии они обезумели, не сделало историю привлекательнее в глазах суеверных пугливых ремесленников. Влиятельные же пополаны лишь посмеивались, обсуждая случившееся между собой за чаркой-другой вина. Посмеивались до тех пор, пока не исчезла бесследно донна Бьянка.
Возможно, падре Лоренцо и удалось бы воспользоваться всеобщим замешательством и настроить против дьявольской семейки народ, и дело это можно было бы провернуть с помпой и привлечь Валеррановым золотом взор людей влиятельных.
Но тут явились старшие Элизеи и привели своего брата, отдав его в руки падре Лоренцо, как откуп. Во всяком случае, в городе этот жест был воспринят, как отречение семьи от запятнанного грехом плода с их могучего древа. И все замерли. «Вот тебе паршивая овца, святой отец, - будто говорили взгляды прихожан. - Сумеешь ли ты вернуть ее в стадо?»
Итак, он был обезоружен. Но надо сказать, произошедшее не столько разозлило его, сколько заставило призадуматься. И тогда он вновь обратил внимание на Франческо.
Но брат Джеромо, друг его юности, был настроен куда агрессивнее. Он ненавидел клан делья Элизеи, ненавидел той злобой, которая возникает у людей, обделенных милостями судьбы.
Во всем, в чем он желал преуспеть, те легко одерживали победу. Но самым несправедливым было то, что от рождения представителям ненавистного семейства доставалось то, чего брат Джеромо вряд ли мог достигнуть и тысячами молитв…
Впервые падре Лоренцо улыбнулся. Точнее, его гримасу правильнее было бы охарактеризовать, как усмешку, если бы не смягчившееся выражение до того момента лихорадочно пылавших глаз.
И надо же было случиться, что именно тогда в дверь его кельи постучали.



Глава 10


Второй причиной, позволившей Франческо отдохнуть от неусыпных забот святого отца, было прибытие в монастырь двух монахов, посланных с инспекцией от бенедиктинского ордена. Два благообразных старца общались сейчас с братом Армандо, который умел увлечь беседой высоких гостей.
Падре Лоренцо не сомневался – по-крайней мере, сегодня ему ничего не грозит. Братия, в целом, не выказывала ропота или недовольства его управлением. Пожалуй, кто-нибудь из молодежи мог пожаловаться на брата Джеромо за чрезмерную строгость, точнее – горячность, проявляемую приором в наказаниях уж слишком часто, особенно после провала с делом по семейке делья Элизеи.
Что же касается грехов самого падре Лоренцо, то он их не помнил. Или не видел необходимости о них вспоминать. Не сегодня. И он не сомневался в том, что откровенничать о них никто не будет.
И все же появление в обители визитаторов было проблемой. Они сунут свои носы в каждый угол, начнут опрашивать братию. Кто-то, может, расскажет о Франческо. А кто-то и о Риччардо. Что касается устройства хозяйственной жизни обители, настоятель был в этом вопросе уверен, как и в том, что не найдется готовых упрекнуть его в нарушении шестьдесят восьмой главы бенедиктинского устава, гласящей: «Если старший приказывает нечто невозможное для выполнения – и морально, и физически, – то монах имеет право возразить ему, однако без высокомерия или постоянного духа противоречия…» Никто и никогда не возражал падре Лоренцо.

«Занесла их нелегкая с чумным потоком… Что ж, и по поводу Франческо, и по поводу Риччардо я смогу дать им объяснения. Как же вовремя я изготовил эликсир!»

Глаза падре Лоренцо вспыхнули вновь. Вряд ли надолго задержатся у него святые отцы – их отпугнет наплыв обезумевших от ужаса странников и направятся они на север, туда, куда еще не добрался Зверь. Но он успеет произвести на гостей впечатление, когда отправившиеся в «пустыню» болезные миряне будут возвращаться оттуда здоровыми и благословлять его имя.

Он услышал стук и позвонил в стоявший на столе медный колокольчик, что означало: «можно входить».

В келью ворвался брат Джеромо.

- Я давно стучу к тебе. Ты не ждал меня? – спросил он, не скрывая недовольства.

- Конечно же, ждал! – падре Лоренцо и впрямь оживился и радушно указал посетителю на скамью напротив себя. - Итак, как там дела? Как Франческо?

- С Франческо все прекрасно, - поморщившись, заметил брат Джеромо. Он занял предложенное место и нервно забарабанил пальцами по столу. - Знаешь, он даже загорел.

- Загорел? Быть не может…

Лицо настоятеля просветлело, а недоверие в голосе прозвучало странно – то ли просительно, то ли мучительно.

- Однако, это так. Но дело в другом.

Только тут падре Лоренцо заметил, что приор выглядит взбудораженным, а на обычно бледных худых щеках горят два красных пятна, будто проделал он путь не на лошади, а несся пешком, удирая от демонов. Или, что больше подходило его другу – гонясь за злыми духами.

- В другом? Что еще случилось?

Брат Джеромо нахмурился, провел тонким сухощавым пальцем по подбородку и выпалил, сверкнув черными глазами:

- Помнишь, ты говорил, что Враг рода человеческого мог воплотиться в Риччардо?

Падре Лоренцо удивленно приподнял брови.

- Я только предположил. Но давай рассудим не сгоряча. Мы оба знаем, что в горе нашла приют какая-то нечисть. Мать мальчика явилась неизвестно откуда, а ушла она в направлении горы, в лес, туда, где прогуливаются призраки. Это то, что нам известно. Известно так же то, что низверженный Люцифер заключен глубоко под землей, под горой.

- Ты имеешь в виду Голгофу? – насмешливо спросил брат Джеромо, который и сам прекрасно знал «Божественную комедию», так же, впрочем, как и пособие по опознаванию ведьм. - Извини, брат мой, но не далековато ли от нашего скита до Иерусалима?

- Великий Данте лишь толковал явленные ему видения, - спокойно пояснил падре Лоренцо. - Но он был лишь человеком, пока ходил по земле и не вознеся в эмпирей. Не все ему было ведомо. Кроме того, как знать, сколько ведет дорог в царство проклятых? Как говорит писание – их много и только к небесному блаженству путь един. Но почему ты утверждаешь, что в Риччардо вселился дьявол?

Тень затаенного смущения набежала на лицо брата Джеромо. Он помедлил, подбирая слова, что было не легко под скептическим взглядом падре Лоренцо.

- Если бы ты знал, как он смотрел на меня сегодня, когда я прибыл их проведать! – сказал наконец приор. - Мне казалось, его глаза воспылали пламенем, и он собирается меня испепелить на месте только за то, что я потревожил их идиллию!

- И что же, он обжег тебя, мой бедный друг? Впрочем, я вижу, что пока ему это оказалось не по силам.

Глаза падре Лоренцо откровенно смеялись, хотя втайне его и потревожила новость.

- Пока нет, но когда этот малый подрастет… Мне пришлось его наказать, - признался брат Джеромо, с вызовом взглянув на падре Лоренцо, недавно увещевавшего старого друга умерить строгость с новициями.

- Наказать? За взгляд? – Падре Лоренцо непритворно удивился.

- Это был, как минимум, самый дерзкий взгляд, который когда-либо бросал на меня какой-нибудь мальчишка!

- Ну… друг мой. Он не какой-нибудь, и, полагаю, в тебе говорит предубеждение.

- Нет. Во мне говорит наставник, - холодно заявил брат Джеромо. - Его препоручили нашим заботам, как ты помнишь. Так вот, пока он здесь, в нашей власти выбить из него гордыню и прочую вельможную дурь. Речь идет о его душе.

- Не сомневаюсь, ты думал о его душе, когда наказывал. Да, что ты с ним сделал? Уж не дал ли отведать розог?

- Ты знаешь, там есть цепи.

- Ах вот как? – Падре Лоренцо вновь выразил удивление, но без намека на гнев, скорее, нечто напоминающее страх шелохнулось в самых глубинах его естества, не отразившись, впрочем, на насмешливо-сосредоточенных чертах его стареющего, но все еще красивого лица. - Итак, - спокойно произнес он, - ты приковал его к скале, как Прометея? Символично. И очень некстати, учитывая присутствие здесь наших гостей. К тому же, будь он трижды дьявол – пока это ребенок. Что если пытка окажется ему не по силам? Помни – Discretio, Sobrietas, Moderamen*.

- О да, именно Discretio. Он – перенесет пытку, уж я не сомневаюсь. Я вообще не уверен, что он еще у скалы.

- Ты становишься мнительным, друг мой. Что ж… Тогда нам следует поторопиться, - падре Лоренцо быстро поднялся на ноги. - Пока нашего отрока не выкрали из горы демоны.

- Ты собираешься отправляться со мной? – удивился брат Джеромо, тоже вставая. - Там полно больных чумой.

- Я не боюсь чумы. Мы с ней давнишние знакомые.

- Ну… если ты уверен…

- Да. Я уверен.

С этими словами он направился к двери, за ним последовал приор, но на полпути падре Лоренцо остановился. Легко, будто был юношей, а не сорокалетним мужчиной, скользнул он к одному из сундуков, стоявших у стены. Оттуда он извлек с завинчивающейся крышкой небольшой медный сосуд.

- Что там? Твой эликсир? Кстати, из чего он?

- Из того, что помогало Франческо.

- О, Пресвятая троица! И что это? Не рискну предположить сам.

- Травы, лесные травы, друг мой. И… Немного моей крови.

- Ах вот как… - с некоторым недоумением произнес приор. – Что ж, нам и в самом деле надо поторопиться. Не хотелось бы еще иметь дело с Элизеи, если мальчик и впрямь окажется всего лишь заносчивым аристократишкой.

- О! Я думаю, не их нам следует опасаться.

- Кого же? Ах да, духов из горы?

- Друг мой, ты меня непрестанно удивляешь. Сначала ты называешь мальчика ангелом, потом дьяволом, а теперь не веришь всего-навсего в духов, в которых в нашем приходе верят абсолютно все.

Брат Джеромо позволил себе сдержано улыбнуться.

Они уже вывели коней, когда к ним выбежал брат Армандо. Его полное тело колыхалось от бега, а лицо выдавало уязвленное самолюбие.

- Но куда вы? – негромко, хотя явно волнуясь, спросил он. – И стоит ли брать коней? Я полагал, что нам следует от них избавиться.

- Именно этим мы и собирались заняться. А что наши гости?

- Устали с дороги. Я отвел их в дормиторий.

- Что ж… Оберегай их сон! – на прощание крикнул настоятель и вскочил в седло.

Брат Армандо, проводив их недовольным взглядом, вошел в ворота. Последнее время он плохо понимал, что происходит и ему это совсем не нравилось.

-----
* Discretio, Sobrietas, Moderamen – означает дискретность, трезвость, снисходительность. Первое слово имеет тот смысл, что к каждому из монахов следует искать индивидуальный подход, особенно, когда речь идет о наказании.



Глава 11


Солнце уже начало свой путь к горизонту и напоследок окрасило небо в розовый цвет, так что верхушки гор вспыхнули, словно громадные треугольные лампады.

Жара спала, когда они прибыли на место, и прохладный ветерок выбрался из леса, чтобы вдоволь нагуляться на воле, скользя по скалистым просторам.

Риччардо был на месте. Его голова, склоненная к плечу, дернулась, когда он услышал стук копыт. Мальчик посмотрел на монахов устало, огонек в его глазах погас, растворившись в их глубине, как свет лучины, погрузившейся на дно сосуда. Кровь, выступившая у корней светлых волос, потемнела и запеклась. Он выглядел теперь измученным ребенком и только.

Впрочем, как-то неуловимо, быть может, из-за плотно сжатых губ, он давал понять, что не намерен просить о пощаде. Но падре Лоренцо заметил лучик надежды, блеснувший в его потухшем взоре.

Франческо стоял, прислонившись к скале, и громко читал молитвы. Судя по монотонному голосу, занимался он этим уже очень давно, да и выглядел немногим лучше Риччардо.

Виолетта бегала из скита и обратно в скит. Она носила больным питье, что-то беспрестанно говорила, напевала и явно металась так уже где-то с полудня. Ее шерстяная ряса на спине и по бокам потемнела от пота, волосы разметались по плечам, глаза казались безумными, но измученные люди беспрекословно подчинялись ее инструкциям. Она поила их чем-то пахнувшим травами. На костре в котелке кипел отвар. Из всей троицы девочка единственная смахивала на ведьму.

- Итак, я вижу сегодняшние размышления в покое пошли тебе на пользу, - заметил брат Джеромо чрезмерно строгим тоном.

Он освободил Риччардо, который тут же рухнул на землю, но быстро встал, шатнувшись и прислоняясь к скале. Что-то в его взгляде напомнило падре Лоренцо Франческо – настороженной отрешенностью.

- Приятно видеть отрока настолько сильного духом. Что ж… Раз ты можешь стоять, значит, сможешь и прочитать нам, скажем… псалом девяностый.

Риччардо, не возразив ни взглядом, ни жестом, меланхоличным хриплым голосом без запинки начал произносить молитву:

-… Оплот мой, сила моя,
Ты – Бог мой, уповаю на Тебя!
Ибо Он избавит тебя от сети ловца
и от язвы злой,
Своими крылами осенит тебя,
и под сенью перьев Его найдешь укром…*

- «..Вышнего избрал оплотом твоим…» Прекрасно, - когда псалом закончился, с тайным смущением произнес приор, но заставил себя усмехнуться. – Я вижу, брат наш Чессо хорошо потрудился.

Он еще несколько минут изучал лицо Риччардо, будто ища следов неповиновения, но ничего не нашел. Мальчишка словно нацепил на себя маску Меланхолии.

Тем временем настоятель отдал Франческо сосуд с эликсиром, велев давать его больным, понемногу подливая в отвар, и непременно приговаривать, что это чудодейственный эликсир падре Лоренцо.

Франческо послушно обещал, что так и сделает.

- Я хочу, чтобы ты ежедневно являлся ко мне с отчетом о состоянии доверенных вам занемогших странников, - продолжал брат Джеромо, которого что-то беспокоило в поведении Риччардо, как невидимая заноза, застрявшая в чувствительном месте.

- На коне? – спросил Риччардо лишенным выражения голосом.

- Пешим ходом, естественно.

И тут во взгляде Риччардо появилось то, что приор ожидал в нем уловить со страстью охотника, выслеживающего только опасного зверя. Он вошел в такой азарт, что не заметил предупреждающего жеста падре Лоренцо и тревоги, явственно проявленной всеми участниками сцены.

Спокойные, как у статуи, черты Риччардо мигом преобразились, оживившись, будто само лицо его обратилось в белое пламя.

- Да они умрут с голоду, если я целый день буду бегать у тебя на посылках! – выкрикнул мальчик.

Франческо попытался привлечь к себе внимание Риччардо, но безуспешно. Падре Лоренцо наблюдал за этой сценой с неудовольствием. Он посмотрел на девочку.

Никого, даже Франческо не существовало для нее в этот миг. В ее взгляде отражалось сострадание, тревога, желание быть полезной и плохо еще осознаваемая ею самой нежность. Падре Лоренцо мысленно улыбнулся. Его Чессо скоро ждут сюрпризы не из приятных и, возможно, не так скоро малыш сумеет оценить проявляемое к нему внимание, или, во всяком случае, перестанет мучительно трепетать от прикосновений, в которых нет ничего, кроме… сердечной заботы.

- Ты сделаешь так, как я сказал, - жестко заявил брат Джеромо. – И горе тебе, отрок, если хотя бы один день я не увижу тебя у ворот обители, скажем, к девятому часу.

Глаза Риччардо потемнели. И тут что-то неладное начало происходить с приором. Он подскочил на коне, топтавшимся до того времени на месте, попытался ухватиться за гриву, но некая невидимая сила приподняла его в воздухе, подержала так несколько мгновений и швырнула о землю.

- Ах ты, дьявол! – взревел брат Джеромо, вскакивая на ноги, из чего предвидевший произошедшее настоятель сделал вывод, что его старый приятель ничего себе не повредил.

Приор же, подбегая к Риччардо, развязал пояс, размахнулся им, но что он хотел сделать - до конца не прояснилось, потому что он вновь воспарил в воздухе со смешно раздувающейся рясой и нелепо дергающимися длинными, впрочем, весьма стройными ногами. Теперь некая сила крутила и швыряла его, как балаганный фокусник куклу.

- Ты слишком горяч, друг мой! - прокричал ему падре Лоренцо. – Остынь!

Но приор не сразу послушал совета, да и вряд ли мог его услышать, потому что ветер, должно быть, свистел у него в ушах. Наконец он снова почувствовал под собой землю, но был к тому моменту уже близок к обмороку. Он подтянулся на руках и с ненавистью уставился на Риччардо. Однако мальчишка смотрел не на него, а куда-то мимо и взгляд его не выражал ни восторга, ни злорадства. Виолетта, вся дрожа, прижалась к Франческо, а падре Лоренцо слез с коня и помог приору подняться.

- Здесь дуют слишком сильные ветры, - сказал он негромко, - не нужно их сердить. Я предупреждал тебя… Пойдем же.

Приор, пошатываясь, встал на ноги. На Риччардо он больше не смотрел, а слушал, что шепчет ему настоятель.

- Отмени назначенное, сошлись на ветер.

Приор вновь посмотрел на Риччардо. Взор его мутился, но он достаточно хорошо увидел глаза мальчишки. И в этот раз ни восторга, ни злорадства в них не было. Было… Смущение? Страх? Голова брата Джеромо кружилась.

- Тут дуют сильные ветра, - произнес он, усилием воли заставляя свой язык не заплетаться. - Я не знал об этом и - Слава Отцу нашему Небесному - он вовремя предупредил меня.

Брат Джеромо при этих словах настороженно огляделся и инстинктивно дернул руками вниз, словно опасался нового полета. Но у скита царила тишина, нарушаемая только стонами больных, да бульканьем воды в котелке.

- Достаточно будет приходить один раз в неделю, - постановил неугомонный приор, вновь с опаской пробежавшись затуманенным взором по окрестностям. - Как я и сказал, к девятому часу, - смело продолжил он, сверкнув на Риччардо глазами.

Но мальчик только чуть склонил голову, как бы в светском поклоне и тоном вымуштрованного послушника произнес:

- Да, отче.

При этом по-прежнему его глаза не метали молний. Брат Джеромо еще раз огляделся и быстро зашагал прочь, не дожидаясь настоятеля. Тот же сказал, указав на коней:

- О них следует позаботиться. Лучше устройте их подальше от скита, но так, чтобы они не пострадали от диких зверей.

- Слушаю, отче, - сказал за всех Франческо.

Виолетта нервно рассмеялась и зачем-то тоже изобразила подобие светского поклона. Падре Лоренцо строго посмотрел на нее и, уже собираясь уходить, заметил для Франческо:

- Я дам тебе знать, когда тебе приходить.

Получив от мальчика еще один утвердительный ответ, он тоже пошел прочь, быстро нагоняя приора.

- Что это было? – спросила Виолетта, когда монахи ушли.

Воздух мерцал красноватыми отсветами из-за потемневшего неба, но ветер стих и дышал покоем, лишь донося тонкое благоухание мирно зашелестевшего к вечеру леса.

- Я сам не знаю, - признался Риччардо.

Он сел на траву, прислоняясь спиной к скале, и устало закрыл глаза.

Виолетта посмотрела на Франческо.

- Я видел только, как брат Джеромо летал по воздуху, - ответил тот на безмолвный вопрос. – Я не слышал голосов, не видел духов.

- Риччардо, признайся же, это ты проделываешь такие штуки? – не успокаивалась Виолетта.

- Нет, - меланхолично ответил Риччардо.

- А ты кого-нибудь видел?

- Сейчас нет. Они не всегда желают показывать себя.

- Но показывают? Ты еще их видел?

- Да. В лесу. Иногда, мне кажется, они направляют мои стрелы. И они рассказали мне историю.

- Какую?

- Потом.

Риччардо свернулся калачиком у входа в скит и подложил под голову сомкнутые вместе ладони. Уснул он почти мгновенно.

- А ты, что ты думаешь обо всем этом? – беспокоилась Виолетта, пристав теперь к Франческо, который почти с завистью смотрел на мирно засопевшего Риччардо.

- Я думаю, что те духи, которых мы видели, каким-то образом связаны с Риччардо. И они всегда на его стороне. Сними отвар.

Виолетта подбежала к костру, зацепила котелок веткой, извлекая его из костра.

- Так он и вправду их принц? – спросила она, вновь приближаясь к Франческо, не имевшего возможности сбежать от нее в царство сна. Она требовательно буравила его большими, тревожно сияющими глазами.

Мальчик пожал плечами, присаживаясь рядом с Риччардо. Кто-то, устроенный вылеживаться в первой келье, громко, истерически молился.

- Но кто они? – не унималась Виолетта.

- Возможно, силы природы? – вопросом ответил Франческо. – Или древние Боги, которые не пожелали отправляться в рай.

- Но почему?

- Быть может, они решили, что там немногим веселее, чем в аду.

«Или их не приняла Дева Мария», - подумал он про себя. Перед его внутренним взором возник образ прекрасной женщины: вот она ходит среди цветущих белых акаций, от которых исходит нестерпимо сияющий свет. Она поворачивает к нему голову, улыбается. Но и сама она, и ее улыбка - слишком прекрасны. Дивные волосы, будто из чистого золота, кудрявясь и оживая, будто струи горного водопада, ниспадают по ее плечам. И тревожная мысль проносится у него в голове – и ад и рай – лишь плод его воображения, которым играют ныне бессловесные для него духи. И он мог бы стать одним из них, а люди… Люди смертны. И выбор у них невелик – или в гиену огненную, или в райское блаженство, которое неведомо в чем еще заключается. Но там, только там настоящая Дева Мария!

И снова он увидел женщину, но лицо у нее было таким, каким он его представлял, когда смотрел на иконы. Та же красота, но проще и светлее. В его сердце поднялась радость, много-много не голосов, а слов зароилось в его сознании, тогда он подбежал к пепельной куче, разгладил ее ладонями и стал выводить первой же подвернувшейся щепкой строчки, сами собой располагающиеся друг под другом и вторящие одна другой. Виолетта присела рядом с ним.

- Похоже на стихи. Ну… так обычно стихи выглядят - одни закорючки над другими. Прочти.

Франческо посмотрел на нее, но читать не стал, а стер все, что написалось, щепкой. То, что происходит между ним и Девой Марией, останется с ним. Он не собирался делиться этим ни с кем. Даже, возможно, с Риччардо.

- Что ты наделал?! – возмутилась Виолетта.

- Кто-нибудь, да помогите же! Нам обещали здесь исцеление, но и тут нас лишь оставили умирать! – прокричал кто-то со стоном.

Франческо бросился в скит. На бегу дал указание недовольной Виолетте, протягивая ей медный сосуд:

- Неси отвар. Капни туда из этого сосуда как можно меньше и быстрее сюда.

Виолетта надула губки, но пошла за котелком.
______
*Перевод Сергея Аверинцева



Глава 12


Риччардо снился сон. Или, быть может, это было повторением яви? С некоторых пор он плохо отличал реальность от действительности.

Ему снились узкие мраморные ступени, своды и тесные переходы его родного дома, когда-то составлявшего всю его вселенную.

Снилась кухня, пар над котлами, тусклое мерцание серебряной посуды, блеклые блики на олове, полный повар Гвидо, замешивающий сильными руками, поросшими густыми черными волосами, тесто. Жена повара, Элио, изящная и смешливая женщина в красной юбке и платье, украшенном спереди яркими пуговицами. Вокруг крутятся их дети. Риччардо нравилось с ними играть. Со своим ровесником, Жакобо, он устраивал нечто вроде пятнашек, они смеялись и шумели, а Элио давала им сладкое тесто, вылепливая из них фигурки вкусно пахнувшими пальцами. Риччардо с Жакобо бегали по лестнице, так круто извивающейся кверху, что никогда нельзя предугадать, не прячется ли противник за поворотом. Потом Риччардо изгнали с кухни. Амадео, прознав о том, что Риччардо якшается с простолюдинами, велел Ферондо – среднему брату, который потом погиб от рук клана дельи Орделаффи - его держать, а сам жестоко выпорол кожаным ремнем, которым подпоясывал дома самый длинный свой кафтан.

Но Элио все равно тайком приносила Риччардо вкусные пирожки, когда они еще теплые и пахнут медом, а Жакобо стал его бояться. Наверное, пригрозил Амадео.

Снилась огромная кровать в его комнате, где он часто бывал заперт, тонкая ткань балдахина, узор потертого дерева, пыль, прилипшая к тонким пластинам сланца, сквозь который проникали солнечные лучи.

Отец объясняет ему, что теперь их враги сами враждуют и скоро пожрут друг друга, тогда они смогут вернуться во Флоренцию.

Снилась нянька, Мартина, с волосами цвета спелых персиков. Они вились спиральками, а она заправляла их за ушки – бело-розовые, как ракушки, - и когда купала его, заполняя теплой водой выложенный камнем полукруглый примыкающий к стене резервуар, норовила непременно поцеловать в лоб, висок или плечо.

Он скачет на коне, внутренне ликуя – это впервые, когда он почувствовал, как опьяняет свобода. А дядя едва успевает за ним и что-то обеспокоенно кричит вслед.

Амадео говорит, что ему следует собираться в монастырь. Потом он станет кардиналом, уж об этом позаботятся. Выцветшее солнце грустно высвечивает каждую щербинку в его комнате, и даже позолота кажется лишь слоем желтой пыли. Он что-то отвечает, но сам не слышит своих слов. Амадео же доволен ответами, и Риччардо впервые приводят в общую залу, где обедает вся семья.

Риччардо снилось, как его белый конь Бианчо склонился к нему, ткнулся мордой в лицо, лизнул лоб. Он открыл глаза, встал, потянувшись, и забрался коню на спину. Он поскакал прочь от скита. В лес, который и пугал, и манил.

Манил лес потому, что там его ждала охота. Нестись под кронами деревьев, смотреть, как мелькает среди ветвей солнце, остановиться и насладиться тишиной. Улавливать безобидные шорохи и осторожные передвижения дикого зверя. И снова мчаться рысью, стрелой, но почти бесшумно. Выследить зверя, погнать его, испугать, сбить с толку, заставить обезуметь от страха и насладиться победой. Спешиться у ручья, набрать полные пригоршни воды и жадно пить ее, будто ключевая вода вкуснее вина.

Как можно не любить лес?

Но с некоторых пор лес пугал Риччардо. Такого не было, когда он охотился с дядей. К естественным шорохам примешивались другие, неясной природы, тревожили и беспокоили его. Иногда чудилось, что кто-то поет в лесу или играет на свирели, или на каком-то еще инструменте, которого он и представить себе не мог, но звук выходил чудесный, то насмешливо-игривый, то будто плачущий и всегда печальный. А временами, когда Риччардо останавливался, слушая тишину, он видел беззвучно передвигающиеся фигуры, мягко сияющие среди деревьев. Это было во сне или наяву, что Виолетта плакала, а Франческо осторожно прикасался к нему, будто желал убедиться, что Риччардо не стал призраком? Это было, или это еще будет? Как отличить одно от другого?

Он не знал.

Он принес им полосатого кабаненка, но не мог рассказать, как его поймал. Зато он прекрасно помнил, как преследовал призрак светловолосой женщины с рогами. Этот призрак ускользал от него в самую глубь леса, но Риччардо не желал отставать.

В какой-то миг он понял, что заблудился, но было поздно поворачивать назад. Женщина остановилась, больше не похожая на призрак. Он четко видел, как у основания ее рогов выступает кровь. И откуда-то появились еще существа, похожие на знатных грандов. Весьма богато одетые, но таких одежд не носили в его родной Флоренции. Их одежда представляла собой лишь кусок мерцающей ткани, обернутой вокруг стройных худощавых тел.

Сначала он испытал панику. В знакомом с детства лесу никогда не доводилось ему встречать ничего подобного. Потом он подумал, что они, очевидно, живут здесь давно и задолго до его рождения. А потом они пропали, но он легко вышел на дорогу, ведшую к скиту, только не мог сообразить, как ему это удалось.

Иногда ему мерещилось, что он видит мать, и скакал вперед, не отслеживая через какие свалившиеся ветки и овраги перескакивает его конь. Но очень скоро он понял, что призраки - лишь подобия его матери. Она была живая, настоящая, а эти существа напоминали порождения морока. И он мчался от них прочь и старался забыть, что видел их, устремляясь туда, где ярче светило солнце, разгоняя лесную мглу.

Но эти призраки… Ведь они были, он сам их видел. А для Риччардо не существовало ничего в доступном его взору мире, что бы ему не хотелось понять. Тогда, кроме дичи для Франческо и Виолетты, он стал охотиться на призраков. Однажды он так этим увлекся, что не заметил, как начало садиться солнце. И тогда призрак – в тот раз высокого мужчины, передвигавшегося медленно, но его невозможно было догнать и мчась во весь опор, - вывел его на опушку, удивительно просторную и гладкую в этой части леса.
Посреди опушки возвышался каменный замок, вроде тех, которые строили его предки, но только более изящный, не предназначенный для обороны – уж очень много в нем было окон, даже на первых этажах.

Мужчина обрел плоть и повернулся к нему лицом. Риччардо замер, пораженный и обликом незнакомца, и музыкой, зазвучавшей вокруг него. Она шла не из замка, а отовсюду. В этой музыке было столько же звуков, сколько в дожде или ветре – немного и великое множество, если прислушаться. Сердце Риччардо бешено колотилось, а тем временем из замка по мраморным ступеням начали спускаться другие призраки. Один был с козлиными ногами, но держался так, будто бы такое в порядке вещей, другой щеголял в фиолетово-лиловых шоссах, но таких, которых Риччардо еще не видел – их не скрывал очень короткий кафтан, но подвязок не было, так как шоссы были сшиты, представляя собой одно целое. Была девушка – очень маленькая, но дивно красивая, белокурая с глазами цвета ночи. Был статный седовласый старик, донна с крыльями вместо рук и много было еще других, но тоже странных.

Они окружили Риччардо, но никого даже смутно напоминавшего мать он среди них не замечал. Призрак женщины с рогами, безобразившими ее голову, выступил вперед.

- Ты пришел к нам, принц? - произнесла она мелодичным голосом.

- Да, - ответил Риччардо, потому что не мог придумать другого ответа.

- Мы рады приветствовать тебя! – выкрикнула женщина.

При этих словах из замка, из леса, отовсюду, казалось, из самого воздуха стали выходить, выбегать, вылетать и появляться еще призраки. Одни отличались от вышедших из замка еще большим безобразием, а другие просто были необыкновенно высокими или маленькими, а за их спинами мелькали прозрачные крылышки, как у стрекоз. Были и произведшие на Риччардо самое неприятное впечатление – ящерицы с острыми хвостами, но прекрасными ангельскими лицами.

Риччардо оглянулся назад, туда, откуда выехал на коне, но и позади него уже толпились призраки. Они счастливо улыбались и кланялись ему, будто бы он был их долгожданным повелителем.

Рядом с рогатой женщиной встал мужчина с черными глазами, худой и исполненный достоинства. Этот мужчина поднял руку, призывая странный народ к спокойствию. Те, кто заметил его жест, перестали галдеть и перешептываться, а вскоре и другие последовали их примеру. На лужайке воцарилась тишина. Риччардо слышал только, как стучит его сердце и чувствовал, как течет по спине и вискам пот.

- Добро пожаловать к нам, наследник господина нашего!

При этих словах вновь поднялся шум. Но благообразный господин утихомирил разволновавшихся призраков еще одним жестом.

- Но кто ваш господин? – спросил Риччардо.

- Тот, кто был от сотворения мира, тот, кто не пожелал растворяться в безликом свете, предпочитая свободу. Тот, кто отстоял право оставаться собой и для нас! – продекламировала женщина.

Другие призраки снова зашумели, теперь одобрительно, но умолкли, как только почувствовали на себе строгий взгляд благообразного господина.

- Но кто вы? – прошептал Риччардо.

- Мы верные подданные нашего господина, покорители стихий, покровители искусств. Те, кто разжигает в бренных душах пламя и не дает ему угаснуть, - сказала очень маленькая светловолосая черноглазая девушка.

- Почему вы называете меня наследником?

- Потому что ты рожден им, принявшим облик земной женщины, - заявила рогатая женщина.

Риччардо плохо понял ответ. Он сильнее вцепился коню в холку и безнадежно спросил:

- И я могу увидеть ее?

- Если он пожелает, - был ответ. - Но тебе нет нужды торопиться с этим. Твою судьбу решает он и часть его в тебе самом.

Он не понимал их речей, которые лишь расстраивали его. Риччардо душили слезы. Все это дурной сон, внушал он себе. Все, что он услышал, не может быть правдой. Как жаль, что ему не проснуться. Он вновь обернулся назад, но увидел лишь сотни мерцающих в темноте глаз.

К нему подошла женщина с рогами. Она протянула руку, коснувшись едва ощутимой плотью холодных пальцев Риччардо.

- Что печалит тебя, принц? Что тебе угодно пожелать, возлюбленный господин мой? Что развеет твою грусть? Не скрывай от нас, отчего тебе больно?

- Мама… Я думал… Нет… Все это сон, - прошептал он.

- Твоя мать была настоящей земной женщиной, она была из плоти и крови, ни одному из нас не по силам сделать такое. И ты – настоящий, живой мальчик. Тебе не нужно нас бояться. Ты принадлежишь миру людей, пока этого желает твоя мать.

- Но где она? Почему ты сказала «он»? Кто «он», и причем здесь моя мама???

Тут его будто стиснули невидимые пальцы, но он не почувствовал боли, только полную принадлежность некой энергии или силе. Он взмыл в воздух, видя, как жалобно вскинул морду Бианчо. Его сердце, до того колотившееся, успокоилось, все его члены сделались тяжелыми, сам он - сонливым. Он парил над лужайкой, но его это не тревожило, словно все плохое закончилось, а земное уже не имело значения. Нечто, вроде уплотнившегося теплого ветра, ласково качало его, как если бы он был букашкой в чьей-то ладони. Покачав его на незримых волнах, нечто опустило его на землю. Риччадо заметил, что стоит на траве, небывало зеленой, с похожими на крошечные алмазы капельками, усеивавшими ее всю, подивился маленьким белым цветам небывалой красоты. Нечто нежно-нежно подуло на него. Но это был не ветер. Он явственно чувствовал присутствие мамы. Такой, какой он ее помнил. Слезы катились по его щекам. Невидимые руки ласково утирали ему слезы, но те не прекращали струиться из глаз бесконечными потоками. И тогда он ее увидел. Увидел маму. И услышал, как все ахнули и расступились.

- Мне жаль, что так рано пришлось оставить тебя, - сказала она, прекрасная, как он помнил, и плотнее, живее всех других, заполнивших поляну.

Она взяла его за руку, нормальной человеческой рукой. Теплой, с пульсировавшей по венкам кровью.

Она повела его в замок. Почему-то Риччардо казалось, что его мама стала меньше ростом, да и земля как будто убежала от него вниз. Но после всего, что он успел пережить, перечувствовать, это имело небольшое значение. А мать вела его по мраморным ступеням, за ней следовали только некоторые из призраков, составлявшие, по-видимому, ее свиту. Залы, через которые они проходили, были ярко освещены, но не факелами, свечами или лампадами, а очень ярким светом, стекавшим с потолка и неизвестно откуда берущимся. Кое-где он увидел над арочными проемами стеклянные цветы, от которых тоже исходил свет. Мать вела его из одной комнаты в другую пока не вывела в самую просторную из них.



Глава 13


Женщина, которую он привык считать своей матерью, хотя и терялся теперь в ощущениях: по спине пробегал холодок, но в то же время его согревала привычно сдерживаемая нежность, - подвела его к зеркалу. Риччардо понял, что это зеркало, хотя никогда не видел таких больших зеркал, не выпуклых и мутных, как он привык, а отражавших даже с золочеными подлокотниками кресла, стоявшие в отдалении, и узоры на мраморной плитке. В чистой поверхности, похожей на гладь серебряного озера, застывшего и из глубин поднявшегося ему навстречу, он с замиранием сердца увидел прекрасного высокого юношу, которого нежно обнимала за талию тонкая белая рука.

- Вот таким ты станешь в скором времени. И вкусишь напиток, называемый жизнью, сполна. Я хочу, чтобы ты не только смеялся, но и плакал, не только познал счастье, но и испытал боль. Чтобы ты осознал, кто ты, на что способен, чего боишься и о чем мечтаешь и что для тебя смысл всего.

Она говорила жадно, будто сама об этом мечтала. Риччардо не мог оторвать глаз от своего отражения. Со смущением и восторгом, неожиданно закружившим ему голову, он думал, что с такой красотой жизнь может быть только праздником, да и дано такое бывает только принцам крови. Впрочем, он никогда толком и не видел своего отражения и считал до этого самым красивым молодым человеком Амадео. Он и сейчас решил, что старший брат ничуть не менее привлекателен, чем красавчик из зеркала, только он совсем другой, но теперь то, что невольно восхищало, несмотря на затаенный страх, который он всегда испытывал перед Амадео, четко вырисовалось перед его внутренним взором и показалось еще притягательней. Синие глаза, черные, блестящие кудри, ниспадающие на прямые широкие плечи. Риччардо посмотрел на отражение матери, восхищаясь ею, удивляясь, как не слепнут его глаза. Как, должно быть, ее любил отец!

- Но почему бы тебе самой не испытать все это? – спросил он осторожно и заметил с трепетом, что и голос его стал звучным, ниже тембром и показался ему способным производить значительное впечатление. Этим голосом хотелось пользоваться, как хорошо настроенным музыкальным инструментом.

- Потому что это совсем не просто, быть живым, - со странной улыбкой ответила она.

И вдруг в зеркале Риччардо увидел не свое отражение, а поляну, на которой он недавно был.

Тоже была ночь, и призраки танцевали, взявшись за руки так, что получались круги – один в другом. Они медленно кружили в одну сторону, потом в противоположную, приближаясь друг к другу, ритмично поворачивая корпус вправо и влево, отстраняясь друг от друга, пока их пальцы (у некоторых крылья, копыта или когтистые лапы) не начинали едва-едва соприкасаться, чтобы сомкнуться в тесные круги вновь. Темп их танца усиливался, они двигались все быстрее и быстрее. И вдруг музыка зазвучала громче, пока не загремела раскатами грома. Вспышкой огромного пламени в центре возникла фигура, состоявшая будто из огненного ветра, постепенно сгущавшегося, пока не приобрела очертания человеческого существа, став почти такой же плотной, как призраки, но выше и излучала слепящий свет, так что не возможно было разглядеть лица.

- Ты уничтожил Аримана, так же ты можешь поступить и с нами! Уж лучше свет, в котором мы растворимся, чем мы превратимся в ничто!

Фигура, излучавшая свет, будто бы взмахнула рукой и заговорила, но Риччардо не понимал слов, только смутно уловил мысль – пламеподобное создание убеждало призраков, что в свете они перестанут быть собой, что только здесь, следуя за ним, они смогут продолжать существовать. На что призраки посетовали, что существовать они не желают, а желают жить, что завидуют смертным людям, которые уйдут после смерти в эмпирий.

«Став ничем, а только лишь светом, породившим и пожравшим их», - в таком духе ответила фигура.

Его слушатели замолкли, а потом начали говорить все разом. Одни утверждали, что остаются с Люцифером – так они назвали огненную фигуру, что Ариман был темным и заслужил гибель и неизвестно, сгинул ли он совсем. Другие настаивали на том, что Люцифер должен примириться с тем, кто всех их породил, покаяться перед ним и, получив прощение, всегда будто бы ждущее его, взять их с собой, в свет.

«А ваши песни, а ваши мысли, а ваши образы, которые беспокоят людей и делают избранных среди них одними из нас?» - возражала им огненная фигура, напоминавшая, как решил Риччардо, скорее мужскую, будто бы как у благородной стати воина с лицом временами различимым в пламени и воистину ослепляюще прекрасным.

Но призраки вновь возмутились, обвиняли его в гордыне, погубившей и его самого и многих из них, хотя были и такие, кто молчал и старался приблизиться к огненной фигуре, как бы в намерении защитить или поддержать.

- Мы хотим быть живыми, а не жить через людей! Мы хотим наслаждаться жизнью сами! – кричали самые непримиримые призраки.

Это, видимо, подействовало на фигуру. И огненное существо вновь заговорило, но будто каясь перед ними, от чего-то отговаривая их, рассказывая о горестях, которые терпят люди и о том, что в свет возвращается только малая их часть.

«Самая меньшая».

«И именно этих, немногих из немногих, ты соблазняешь, делая подобными нам, равными богам древности», - насмешливо заметил высокий мужчина, обладающий бархатистым баритом. Тогда, затрепетав и выпустив искры пламени, фигура будто бы съежилась и потемнела.

«Хорошо, - будто бы сказало гаснувшее пламя, - Я попробую покаяться, попробую принять».

Риччардо не понял, что именно хотел «попытаться принять» в прямом смысле слова ослепительный предводитель призраков, но только на время все затуманилось, потом послышались крики, плачь, зов, словно бунтовщики испугались, что тот, кого они винили в чем-то, их покинул. А потом на ночной небосклон выкатилось солнце, поляна засияла всеми красками живой пестрой растительности со всеми ее цветами, нежными полупрозрачными голубыми колокольчиками, алыми и белоснежными анемонами, благоухающими фиалками, зеленой ликующе трепещущей листвой. Призраки разом издали возглас удивления, ужаса, восторга.

На поляне стояла прекрасная женщина. Риччардо узнал свою мать, тут же и отразившуюся в зеркале позади него, все так же обнимавшую его за талию. А вся сценка, сон наяву или, скорее, сон во сне, пропали.

- Это вышло намеренно? – спросил Риччардо, сумев лишь так сформулировать то бессчетное множество вопросов, что крутились у него в голове.

- Нет, - неожиданно звонко, легко и весело, как обычная земная женщина рассмеялась та, которую отец звал Бьянка, а Флоренция и окрестности считали ведьмой.

- Так ты такой и была? Всегда?

- Нет. Есть сущности, у которых нет определенного облика, да и те, кого ты видел недавно, такие лишь в твоих глазах. Я приняла тот облик, который было угодно.

Риччардо огляделся. Свиты, которая сопровождала их с матерью, когда они входили в залу, не было.

- Угодно? Кому? – спросил он.

Но она лишь улыбнулась, крепче обняв его, будто прощалась. Риччардо развернулся к ней, в тот же миг навсегда теряя интерес к своему отражению. Он понял, что не хочет, чтобы она снова исчезла.

- Тебе пора, малыш, - сказала Бьянка. - Тебя ждут… Смех и слезы, радости и горести. Тебя ждет жизнь.

- Но ты, почему ты отказалась от жизни? – умоляюще спросил он.

- То, что произошло – обретение мною тела, было случайностью, если случайности возможны. Быть может, это был шанс и тот, кто изначально нас создал, придал мне сил.

- Но ведь ты… Проклята им?

- Нет. Все было иначе. Только не хватит слов, чтобы объяснить тебе это сейчас. К тому же ты еще слишком мал.

- Но тебе удалось стать человеком! Почему это не могло продолжаться?

- Потому что единственным, кто, помимо духов, заметил меня, был твой отец. Пока он верил в меня, любил меня, я была. Но он погиб. Так было суждено. И все же случилось чудо – родился ты. И Габриель.

Да. Риччардо вспомнил о сестре. Как он мог забыть о ней? Ведь он не один, пока есть она. И так нечестно, что мама не хочет возвращаться. Ведь они с Габриель смогут любить ее не меньше отца. А злые слухи – пусть себе шепчутся по углам их враги. Меньше их после потери родителей не стало.

- Так Габриель – принцесса призраков? – спросил он, решив подгадать момент, когда сможет уговорить маму пойти с ним.

- Нет. Ее ждет другая судьба. Ты скучаешь по ней?

- Да! Я бы хотел ее навестить. Пойдем со мной?

Но едва он произнес эти слова, как каменная зала, с золочеными креслами, мраморным полом и дивным зеркалом, стала таять, растворяться, и Риччардо обнаружил себя на коне, скачущим по улочкам родной Флоренции.



Глава 14


Чума еще не осквернила город. Не опустели улицы, по которым все также, скрипя, разбрызгивая лужи и создавая заторы, проезжали телеги направлявшихся на рынок крестьян; у мощеных стен домов, с достоинством ступая по разложенным кое-где каменным плитам, проходили нарядные женщины в высоких шляпах, украшенных шелковыми длинными вуалями; бегали свиньи, легко находя грязь; рядом с мастерскими кипела работа, из суконных цехов выносили сушиться сияющие от воды и краски ткани; обменивались скабрезными шуточками, смеялись плотники и каменщики, едва ли не на глазах меняя облик улиц, которых, впрочем, Риччардо очень смутно помнил.

Он чувствовал, что снова стал меньше ростом, видел свои маленькие руки на белоснежной шее коня, и недавнее происшествие воспринималось бы как сон, если бы он мог найти объяснение тому факту, что одет в ту же рубашку и кафтан, в которых его привел в монастырь Амадео. К тому же его удивляло как мог он очутиться в городе, находящемся на приличном расстоянии от скита. Он редко здесь бывал. Их семью изгнали, дом с высоченной башней, намного выше тех, что он и сейчас видел гордо возвышавшимися над городом, разрушили, растащив камни на новую оборонительную стену. Он не помнил, как это происходило. Знал лишь, что тогда погибли почти все его братья. Остались только Амадео и Бернардо.

Зачем он здесь? Знает ли кто-нибудь, что он тот, кому здесь не место? Какие произошли перемены? Отец как-то говорил, что теперь и их враги поделились на два враждебных лагеря. Но Риччардо плохо понимал мотивы, как гонителей своей семьи, так и ее товарищей по несчастью. Он вообще не понимал, зачем людям так необходимо убивать, никак эту потребность не осуждая. Не только потому, что был еще слишком юн, чтобы всерьез судить устройство пока еще недоступного для него взрослого мира, но и потому что ни к одному человеку не испытывал ненависти. Даже к наказавшему его приору. Риччардо догадывался, что тут имели место личные мотивы. Он уже привык, что некоторые люди готовы разорвать на части любого из делья Элизеи, даже маленькую Габриель, только за то, что их предки принадлежали к партии Гиббелинов.

Вот и теперь, когда он проезжал мимо величественного облицованного белым и зеленым мрамором Баптистерия с тремя его высокими этажами-ярусами, четверо хорошо одетых мужчин в ярких коротких кафтанах окружили одного молодого человека, также щегольски одетого, в бархатном тюрбане, белой льняной рубашке, вздувавшейся на рукавах от ветра. Он успел выхватить кинжал, укрепленный на цепочке с правой стороны груди. Но и в их руках сей же миг свернули клинки. Прохожие с ленивым интересом остановились, женщины и девушки хладнокровно замерли на каменных плитках, забыв ненадолго о хозяйственных делах. Нападавшие принялись грубо, оскорбительно высмеивать свою жертву, все ждали кровавой развязки, нищие в заскорузлых рубищах подошли поближе, в надежде, что и им удастся поживиться, если несчастного оставят корчиться в предсмертной агонии там же, где сейчас он стоял живым и сверкал глазами. Но тут произошло неожиданное. Молодой человек жутковато рассмеялся в лицо своим врагам и вместо того, чтобы сделать последний в своей жизни бросок вперед с кинжалом в правой руке, протянул вдруг левую руку, обезображенную синими пятнами, будто хотел коснуться ею лица кого-нибудь из своих врагов. И хотя Риччардо стоял не близко, теперь он заметил, что молодой человек очень худ, его щеки осунулись, а блеск глаз скорее лихорадочен, чем воинственен. То же заметили и его противники и, забыв о своих жестоких намерениях, как и о чести, бросились с поля битвы наутек. Их примеру последовали и зеваки.

Риччардо же поскакал дальше, в сторону рыночной площади Меркато Веккьо, смутно припоминая, что оттуда сможет, пробираясь дальше вглубь сестьеры с тесно расположенными домами, добраться до ворот, которые скорее всего выведут его к дому. Он хотел навестить Габриель и теперь, завязнув в паутине узких кривых улочек, искал ей подарок на лавках, ломившихся от всякой всячины – от ароматных булочек, апельсинов и рыбы до мехов, поблескивавших на солнце подобно горсткам драгоценного пуха. Наконец он увидел то, что искал: у дома, каменной кладью верхних этажей так нависшего над дорогой, что высокому всаднику можно было проехать по ней лишь прижавшись к шее лошади, он увидел расставленные на гладких пеньках игрушки. Тут были и тряпочные мячики и деревянные всадники и глиняные замки, малюсенькие мечи и прочие мелочи, которые когда-то могли его заинтересовать. Но он искал подарок для Габриель. Стеклянные бусы, бирюльки и миниатюрная посуда вряд ли могли ее обрадовать. Этого добра в замке имелось в достатке, к тому же девочки их семьи вдоволь обеспечивались такими безделицами из шкатулок прабабушек. Да и больше рукоделием занимались юные сеньориты. Риччардо помнил об одной мечте Габриель, и именно что-то похожее на то, что она рассказывала, жадно выискивал среди представшего его взору изобилия. Наконец, когда он уже разочарованно нащупал в мешочке, сшитом для него Виолеттой, драгоценный камешек из короны, – да, они поделили после небольшой перепалки то, что осталось от венца, который вызывал у Риччардо только отвращение, – чтобы купить сестре красивую птицу, искусно изготовленную из соломы, с черными глазами-камушками, он увидел то, что искал. Куклу. Восхитительную куклу. Он и не знал, что такие бывают! Нет, в одном из сундуков матери, доставшимся ей от прежней супруги Валлерана, хранилось несколько кукол, причем с подвижными руками и ногами, но ими не разрешалось играть, да и страшно было к ним притронуться – были они очень древними, голыми, с продолговатыми нарисованными глазами, похожие на трупики сказочных человечков про которых им, бывало, рассказывала Мартина. Эта же была будто бы живая, с белым нарумяненным лицом и платьем из переливающихся на солнце шелковых лоскутков, усыпанных ограненными стекляшками, похожими на бриллианты.

Хозяйка лавки, полная женщина в белом чепце, под который аккуратно были заправлены ее седеющие волосы, с улыбкой следила за своим белокурым покупателем.

- Что угодно маленькому мессеру? – с ласковой шутливостью спросила она.

Риччардо оторвал восхищенный взгляд от своей находки.

- Я бы хотел приобрести вот эту куклу.

С этими словами, заметив, что ее глаза насмешливо блеснули, а с губ готов сорваться ответ, вроде того, что такому мальчику, как он, вряд ли эта покупка будет по карману, он протянул пять камушков. Все, что у него было.

Женщина тихонько ахнула и, не давая ему опомниться, взяла из его рук плату. Она вертела доставшиеся от призраков драгоценности на солнце, выбравшись из–под нависавшего над улицей дома, даже попробовала один из них на зуб. Риччардо обеспокоенно следил за ней. Неужели этого мало за куклу? И если духи, призраки, возглавляет его мать, то почему бы, в самом деле, им не сделать так, чтобы камушков стало, к примеру, десять? Тогда точно должно хватить.

Но призраки остались глухи к его пожеланиям. Женщина сунула камушки в передник, быстро огляделась по сторонам и, убедившись, что никому не интересна со своими игрушками, а единственный солидного вида мужчина, стоявший неподалеку, торгуется с менялой, протянула куклу Риччардо.

Он прижал это чудо к себе, поднял в руке, некоторое время полюбовавшись и не замечая недовольного взгляда женщины, которая хотела, чтобы он скорее ступал своей дорогой, а потом помчался вперед, припомнив наконец, как пробраться к нужным ему воротам. Ему хотелось как можно быстрей покинуть город, тем более, что он привлекал к себе внимание прохожих, а какая-то круглолицая девушка, высунувшись из окна, прокричала ему вслед:

- Смотрите, смотрите! Ангелочек с куклой!

Иногда он слышал смех позади себя и думал, что над ним потешаются. Кроме того, он боялся, что его сокровище кто-нибудь просто отнимет.

Поэтому, убегая от шума, от которого у него уже звенело в ушах, он быстро доскакал до замка, но оказавшись у рва, смущенно замер, прижимая к себе куклу.

Как он собирался туда войти? Их замок-крепость считался одним из самых неприступных за стенами Флоренции и выдержал уже не одно нападение.

К тому же, если его кто-то увидит из маленьких, неровно возвышавшихся одно над другим окон-бойниц, его тут же и поймают, и как бы ни был быстр его Бианчо, вряд ли ему удастся избежать гнева брата, который если и не догонит его сразу, то уж найдет способ хорошенько наказать потом.

Расстроено он проскакал по периметру рва, отделявшего его от закруглявшейся первой массивной стены. Он отъехал подальше от того места, куда опускается мост, чтобы его точно не заметили из башен сторожившие замок преданные их семье люди. Конечно же, они не станут целиться в него из лука, потому что сразу узнают и на таком расстоянии, но в том то и была, как уже понял Риччардо, проблема.

Он решил отпустить Бианчо, чтобы тот не привлекал внимание. Так как никто не спешил его ловить, то, следовательно, его еще не заметили. Это было чудом. Или что-то случилось в семье? Нет! Вот он увидел, как опустился мост. Кто-то из домашних приехал в замок. А если это Амадео?

Вряд ли. Того последнее время сложно было застать днем дома, он развлекался в кругу таких же молодых аристократов, изгнанных из города, но еще имевших возможность организовать охоту или элементарную попойку в крепости одного из них.

Риччардо, стараясь не испачкать куклу, осторожно спустился в ров. Было сухо и с его ловкостью, потратив больше времени, чем ему бы хотелось, ему удалось перебраться на другую сторону и приблизиться к гладким стенам замка. И что?

Он знал, что Габриель скорее всего в комнатке, располагающейся под одной из северных башен. Но как туда забраться? У врагов, временами осаждавших замок, были лестницы, как приставные, так и веревочные с крючьями. У Риччардо же не было ничего, кроме куклы и призраков, в которых он теперь уже с трудом верил, столкнувшись с реальным затруднением. И все же он попробовал попросить их помочь ему, звал маму, напоминал ей, что она же сама хотела, чтобы он навестил Габриель. Но хотела ли она? Разве нет? Тогда как он вообще очутился сначала в городе, а потом здесь, у отчего дома?

- Мама, - шептал он, уже без неловкости, а с обидой в голосе, - пожалуйста, помоги мне. Я только хочу увидеть сестру. Почему ты покинула меня? Зачем? Пожалуйста, мама…

Но никто не отзывался на его мольбу, ничего не менялось вокруг него. Он понимал, что если в монастыре узнают о его побеге, то накажут Франческо. Достанется и Виолетте. Ведь этим грозил ему брат Джеромо! А он, запутавшись в снах и действительности, теперь не мог вспомнить не тот ли сегодня день недели, когда ему следовало явиться с отчетом в обитель.

Его охватило такое отчаяние, что он сел у стены, прислонившись к ней спиной, и расплакался, благо никто не мог увидеть его слез. Он сидел так достаточно долго, глядя сквозь мокрые ресницы на огромный тополь, чья серая кора сначала золотилась под солнечными лучами, потом ее неровная шероховатая поверхность окрасилась в багряный цвет. Он снова позвал маму, принялся умолять ее, но все было напрасно, ничего не происходило, и он совершенно не представлял, что ему делать. Бианчо куда-то умчался. Конечно, он отзовется на свист, но его тогда точно заприметят из башен.

Подул ветер, который становился все сильнее, чем ниже садилось солнце. Риччардо решил, что когда стемнеет, он позовет Бианчо и поскачет к скиту, так и не повидав сестры. Сквозь сомкнутые опухшие от слез веки ему показалось, что дерево качнулось, будто бы не выдержав сильного порыва ветра. Это было странно для такого гиганта, а потом, когда Риччардо, вытерев о кафтан грязные руки, принялся его стягивать, чтобы завернуть в него куклу, тополь накренился в сторону замка, тяжело качнулся несколько раз и, с треском вспоров корнями землю, навалился на стену так, что его крона как раз оказалась у высокого и узкого окна сестры.

Риччардо вскочил на ноги. Уже почти совсем стемнело, из небольших незастекленных, а кое-где зарешеченных окон струился неяркий свет от свечей и лампад. В башнях зажгли факелы, и дымок окружил их серым ореолом.

Оставив кафтан на себе, Риччардо сунул за пазуху куклу и вскарабкался по дереву наверх. К своей радости он убедился, что одна из самых мощных ветвей угодила в окно, вцепившись в него, словно палец диковинного существа. С бьющимся сердцем мальчик забрался в комнату, где ожидал увидеть Габриель.


Глава 15


К счастью, его надежды оправдались. Габриель была в комнате, одна, как он и предполагал. Нянька Мартина немного уделяла внимания единственной оставшейся в семье дочери Валлерана, полагая, что, знатная ли, беднячка ли, но женщина должна сама о себе заботиться, едва научившись ходить. Риччардо с нежностью смотрел на сестру, которая в ответ смотрела на него испуганно, наверное, из-за упавшего дерева, а не только потому что он так внезапно предстал перед ее взором. Она не кричала, никого не звала, будто бы влезающие в окна ветки были в порядке вещей. Сердце Риччардо сжалось – видимо, после того, как он ушел, она ни в ком не видела опоры.

Одетая в шелковое легкое платье, с серебряными пуговичками по всей длине, и чистую льняную юбку, выглядывавшую из-под подола, она казалась хрупкой, как лесной цветок, для которого и солнечный свет может оказаться губительным.
Была она белокура, как и Риччардо, с глазами светлее, чем у него, и, пожалуй, чрезмерно бледной кожей, очень худенькой. Ее ножки с узкими белыми ступнями были босы, а у кровати на крышке одного из сундуков стояла керамическая вазочка с цветами. Такие цветы росли у них во внутреннем дворе у фонтана – длинные, с крупными бледно-розовыми лепестками. Риччардо их не любил из-за цвета, будто это были когда-то нормальные яркие цветы, которые вылиняли.
Его тревожила неподвижность сестры, испуг, застывший в ее больших глазах с бесцветными длинными ресницами. Он и сам замер, не зная, что говорить, но она наконец вопросительно прошептала:

- Риччардо?

Ее губы, такие же бескровные, как цветы в вазочке, задрожали. Тогда он подбежал к ней и, привычно встав перед ней на колени, чтобы заглянуть в лицо, обнял ее за худенькие плечики.

- Ну, чего ты испугалась? Да, это я. Я пришел тебя навестить. И принес тебе подарок. Вот!

Он извлек из-за пазухи куклу.

Девочка оживилась, ее щеки слегка порозовели, а глаза ожили. Она схватила куклу и стала ее рассматривать с восторгом обычного здорового ребенка. Значит, с ней все в порядке?

- Ты хорошо кушаешь? – решил на всякий случай уточнить Риччардо. Дают ли ей братья дичь? Не обделяют ли в чем-нибудь? Хотя, скорее всего, они просто не замечают ее существования, а Мартина дает ей ровно столько, сколько, по ее мнению, девочке нужно, чтобы дожить до замужества.

- Какая красивая! Ой, Риччардо! Я так ждала тебя! – радостно заговорила она, будто не услышала вопроса. Теперь она напоминала ему прежнюю Габриель. – Я так испугалась, когда сюда забралось дерево! Так это ты сделал?

Вот этого он и сам не знал. Помогли ли ему призраки? Или тополю пришла пора упасть самому?

Он сел к сестре на кровать, с удовольствием отмечая, какая мягкая под ним перина. А он уже начал привыкать спать на ложе из веток и сена.

Оживившаяся Габриель разговорилась, сообщая все свои немудреные новости – она редко выходит из комнаты, в саду она видела, как вылупляются бабочки, а еще у нее появился друг – маленький мышонок.

- Я ему наливаю попить и даю сыр, - сообщила она.

Риччардо нахмурился. Не опасно ли это, что его сестра общается с мышами? Дядя говорил, что от них вся зараза, а сейчас итак чума гуляет по городу. Или ей, как и ему, не страшны болезни?

Тут он услышал шаги за дверью, плутовски улыбнулся Габриель, а сам, содрогаясь от страха, нырнул в самый большой сундук, к счастью для него оказавшийся пустым. Кто-то вошел в комнату, но шаги были легкими. Потом он услышал голос Мартины:

- Вот, я принесла тебе молока и булочку. Поставлю сюда. Ешь, а то совсем уже на человека не похожа. Гляди, будешь худая - и тебя отправят в монастырь.

Риччардо слышал, как нянька ставила посуду на крышку одного из сундуков. А потом Мартина ахнула и побежала в направлении окна.

- О, ужас! Тополь свалился! А ведь он тяжеленный, да и прямо готовая лестница! Сиди, ешь давай, я позову дона Амадео.

Она выбежала из комнаты, громко хлопнув дверью.

Риччардо выбрался из сундука, потому что ему не хватало воздуха. Габриель радостно посмотрела на него и принялась расхваливать куклу, а он думал, не убежать ли ему прямо сейчас. Только Амадео ему не хватало. Но Габриель подбежала к нему и обняла тоненькими ручонками за шею.

- Ты вернулся? Больше ты не пойдешь в этот монастырь? Она меня все время им пугает!

Девочка укоризненно показала пальчиком на дверь.

Риччардо выдавил улыбку, второй раз за сегодняшний день не зная, что ему предпринять. Но оттолкнуть от себя сестру, которая, казалось, впервые за многие недели начала оживать, прижимаясь к нему, как к единственному своему родственнику, у него просто не хватало сил. А тут и внизу под окном стали раздаваться громкие голоса, потом кто-то заработал топором. Мысль о побеге оказалась несостоятельной.

Но он сможет потихоньку выскользнуть за дверь, когда уснет Габриель, тем более что она уже дремала, так и обнимая и его, и куклу. Он осторожно перенес обеих красавиц на кровать. Габриель села, недовольно скривив губки.

- Ты же не собираешься уходить?

- Понимаешь, Габриель, меня там ждут. Но я буду приходить к тебе. Приду, как только смогу.

Он понимал, что обманывает ее. Вряд ли ему удастся навещать сестру достаточно часто. Но ведь должно же что-нибудь придуматься!

- Я принесу тебе такую ткань, что ты сможешь одеть эту куклу в платье, как у королевы!

Но Габриель, даром что была мала, явно не верила ему. Из глаз ее брызнули слезы, она схватила его за руку и стала упрашивать тоном избалованного ребенка, что в ней и предположить было нельзя, когда он ее только увидел. Впрочем, с ним она всегда становилась собой, а с другими людьми пряталась, уходила в себя, оставляя им только свою апатичную и полупрозрачную от худобы оболочку.

Тут он снова услышал, как открывается дверь, и похолодел. От тишины, воцарившейся в комнате, казалось, зазвенел воздух. Ручки Габриель, только что теплые, ласковые, как безжизненные плети соскользнули с его плеч. Ему не нужно было поворачивать голову, чтобы понимать, кто вошел.

- Итак, что это значит? – прозвучал холодный вопрос.

- Меня отпустили, а я решил вас навестить, - сказал Риччардо.

Он слез с кровати и встал перед Амадео, стараясь выглядеть не слишком испуганным. С грустью бросив взгляд на Габриель, он заметил, что она снова вся будто бы застыла.

- Что ты несешь? С какой стати им тебя отпускать? И почему ты так одет? Кто дал тебе эту одежду? Что ты вообще там натворил??

- Я… - Риччардо запнулся, не зная, что сказать в свое оправдание, тем более что он и сам не имел представления, куда девалась его ряса.

- Ну? Тебе кто-то помог сбежать? Говори!

- Брат Джеромо… Он приковал меня к скале. Я не помню, что было потом.

- К скале? Расскажи толком!

Риччардо рассказал о событии почти уже полугодовалой давности, выдавая его за недавнее. Ложь будто сама подбрасывала ему слова на язык, которые он ловко подхватывал. Но не мог же он, в самом деле, поведать Амадео о поляне с призраками, о том, что его мама – Люцифер, который стал женщиной, чтобы дать жизнь ему и Габриель! Он и сам уже считал все это горячечным бредом. Скорее всего, с ним что-то случилось. Возможно, он болен. Бывают такие болезни от которых мутится рассудок. Он знал о таком: был у них один безумный садовник, который вечно пропадал где-то вне стен замка, а потом приходил и плел всякие небылицы. Что его, мол, утащили помимо воли лесные ведьмы. Его потом пороли на конюшне, а он все равно продолжал в том же духе, пока не помер от неизвестной болезни из-за которой пахнет протухшим вином из глотки.

- Да как он посмел! – возмутился Амадео, выслушав историю, приукрашенную, а, вернее, приближенную к возможной действительности.

- Вот, - сказал мальчик и протянул руку, где на запястье был, как он знал, синяк. Это действительно произошло оттого, что брат Джеромо грубо схватил его за руку, когда Риччардо рассеяно проводил, давая отчет о делах в ските, по своим губам пальцами.

«Ты здесь не на празднике, окруженный бестолковыми юнцами, вроде тебя! Изволь стоять ровно и держи руки так, как принято по Уставу!»

Тогда, как сейчас с горечью припомнил Риччардо, за него тоже не заступились призраки. Видимо и в самом деле ему все привиделось. Но как же корона, а Бианчо? Проклятые призраки! Верно о них говорят, что они лишь путают людей, да дразнят, да доводят таким образом до сумасшествия.

Амадео отпрянул от него. Как недавно жаждущие вендетты молодчики от худощавого парня перед Баптистерием. Но пересилил себя то ли из братских чувств, что Риччардо и предположить в нем не решился бы, то ли просто потому что считал себя отчаянно смелым и гордым – истинным Элизеи. Как бы там ни было, но Амадео осторожно взял Риччардо за руку. Он внимательно вгляделся в отметины, убедившись, что это не зловещие пятна, оставляемые болезнью, а синяки, оставляемые на коже детей и женщин грубыми мужскими прикосновениями.

- Он не смеет так обращаться с тобой! – взревел брат.

Риччардо молчал, стараясь даже не думать о том, что будет, если его наспех состряпанная ложь откроется.

На кровати под балдахином сидела печальная Габриель, засохший на зиму нежный цветок, не выдержавший и одного порыва холодного ветра.

- У нас не так и плохи дела, - продолжал солидным голосом Амадео, отпуская Риччардо и удостоив его похожим на благосклонный взглядом. – Меня приняли в цех Лана и теперь мы вновь набираем вес. Гиббелины сейчас больше никого не интересуют, в опале белые гвельфы. А я принадлежу к черным. Речь идет об избрании меня в приорат, если… Впрочем, это пока не важно. Но и на этого вашего Лоренцо найдется уздечка!

Риччардо покорно кивал, хотя совершенно не понимал, о чем говорит Амадео. Его мучило, что Габриель больше не смотрит на него. И не играет с куклой. Она будто замерзала или засыпала сидя, или, может быть, она так теперь и спит? Нет. После еще нескольких тирад Амадео на ту же непонятную тему девочка беззвучно упала на кровать, вроде, как засохший листик слетел с дерева. Куклу она крепко прижимала к себе.

- И он не имеет никакого права наказывать тебя физически! Я предупреждал их! Вот увидишь, ты, а не какой-то там Орсини станет прелатом!

Риччардо попытался изобразить заинтересованность и даже выдавил улыбку, которую Амадео принял за застенчивую.

- Я сам отведу тебя назад и поговорю с падре Лоренцо. Думаю, у меня найдется способ убедить его обуздать своего приора!

- Там чума, - сказал Риччардо. Только на это волшебное слово у него и была надежда. Амадео не был трусом, но он не пойдет на верную смерть, тем более от болезни.

- Сейчас везде чума. У вас ее больше, чем в городе?

- К нам толпами идут больные. А мы их лечим, с Франческо.

- Вы лечите? Кто такой Франческо? И как вы можете лечить?

- Нам дает эликсир падре Лоренцо. Ты можешь попросить его для семьи. Всем помогает.

Ветвь выскользнула вниз, будто бы невиданное чудище, цеплявшееся за замок узловатым пальцем, устало и сдалось своей судьбе.

Амадео, хмурясь, подошел к окну и закрыл ставни. Посмотрел на сестру. Что-то отдаленно похожее на жалось, неловкость или смущение промелькнуло в его взгляде.

- Все это довольно-таки странно, - произнес он, подумав. - И, думается мне, ты врешь. Что ж. Завтра мы это выясним. И если окажется, что ты врешь, я сам накажу тебя.

Сказав так, он кивком указал Риччардо на дверь, велев таким образом следовать за собой. И вскоре Риччардо оказался в своей комнате, слушая, как скрежещет, запирая его, ключ в замке.

Он долго лежал без сна на кровати мягкой, как облако. Он думал о том, что из-за него и проказливых призраков теперь накажут Франческо, а тот и так до смерти, как чувствовал Риччардо, боится падре Лоренцо. О маме мальчик старался не думать. С ним сыграли злую шутку духи из леса. Как он мог так глупо попасться?! Ведь рассказывала же Мартина, а Элио ей вторила, что в горе и в лесу живет волшебный народ, который, внушая людям приятные, тешащие их душу мысли, заманивает несчастных к себе, чтобы поиграть их чувствами. Поговаривали даже, что они выпивают у бедняжек кровь, а то и всю жизнь. И вправду, подтверждал повар, находили как-то в тех местах обескровленные тела прекрасных юношей и девушек в том же году, когда случилось наводнение, едва не уничтожившее город и унесшее много жизней.

А, может, ему просто все приснилось? Все, даже скит. И синеглазый мальчик, который иногда так странно смотрел на Риччардо, что он чувствовал что-то вроде смущения, хотя и не знал отчего. Сам же Франческо казался ему таким хрупким, что его хотелось опекать, как Габриель, а потом вдруг обнаруживал необыкновенную силу, но не физическую, а иной, неизвестной природы, только совсем не призрачную.

Глаза Риччардо устало закрылись. Все, что произошло – давно ли, недавно ли – завертелось, запрыгало перед ним, вроде изменчивых теней на стене, когда смотришь на нее, отвернувшись от камина в главной зале.

Но что-то мешало ему уснуть окончательно.

Кто-то отчаянно стучал и стучал в закрытые на ночь ставни. Сначала Риччардо решил, что и этот звук ему снится, но звук становился все настойчивее, громче и в конечном счете разбудил его. Мальчик подбежал к окну, испытывая страх. Что опять? Какая его беспокоит нечисть?

Он резко распахнул ставни, не давая страху сковать себя, готовый встретиться лицом к лицу с какой-нибудь рогатой женщиной-обманщицей или негодяем с бархатным баритон, сделавшими его игрушкой в своих плутовских руках. Но к своему удивлению и облегчению не увидел никого, кроме ночной бабочки, которая влетела в комнату. За ней последовало еще несколько ее подруг.

Тогда его осенила мысль, показавшаяся единственно верной – ему нужно бежать. Как? Как-нибудь. Придумается на ходу. Перво-наперво надо позвать Бианчо.

Он высунулся из окна и свистнул. Спустя совсем немного времени, он даже не успел усомниться в верности своего белогривого товарища, Бианчо стоял под окном, готовый принять его на спину. Вот только с такой высоты ему не спрыгнуть. Что делать?

Простыни!

Риччардо, который не знал, что простыни имеют обыкновение рваться а пожелавшие ими воспользоваться беглецы чаще всего ломают себе шеи, подбежал к кровати и сдернул с нее шелковую ткань. Он рвал ее зубами на полосы, быстро скручивая из них нечто напоминающее веревки. Простыни не хватило. Он пустил в ход балдахин, потом пару рубашек. Он метался по комнате с такой энергией, будто в него самого вселилось разом с десяток самых буйных духов. Наконец веревку, неравномерную, то очень толстую, то опасно тонкую, он привязал к столбику кровати и, ни мгновения не раздумывая, полез в окно. Умный конь подошел к стене так, чтобы хозяину легче было на него забраться. И все же веревка порвалась, но, к счастью, не больше, чем локтях в двух от хребта коня.
***

- Риччардо! Господи, что с тобой случилось?! Где ты был? – кричала, выбегая к нему навстречу Виолетта.

Она смеялась, плакала и ругалась, умудряясь делать это почти одновременно.

Франческо только вопросительно заглянул ему в глаза, но Риччардо показалось, хотя еще только рассвело, что его друг за время его отсутствия осунулся, а глаза его покраснели.

- Все в порядке. Со мной произошло небольшое приключение, я потом расскажу. Я должен скакать в обитель. С отчетом для брата Джеромо.

- Да, возвращайся, - прошептал Франческо.

- Но ты на коне? Ведь нельзя, - крикнула Виолетта, когда он, пожав друзьям на прощание руки, вновь забирался Бианчо на спину.

- Иначе не успею! - крикнул Риччардо. – Я его отпущу!

Он успел увидеть, как Франческо и Виолетта машут ему на прощание, их обеспокоенные лица. Как ему могло прийти в голову, что они ему приснились?! Кто угодно, но не они…

Когда он подъезжал к обители, он отпустил Бианчо и пошел дальше пешком. От усталости его пошатывало, а в глазах мутилось. Поэтому, когда он увидел у ворот вместо одного брата Армандо, имевшего обыкновение его встречать, очень предупредительно с ним беседуя, сразу шестерых мужчин, воззрившихся на него с немалым удивлением, он понял, что брат уже здесь.

И в самом деле, Амадео стоял среди прочих, выступив вперед и пронзая его синими глазами, как закаленными наконечниками стрел. Его губы были гневно сжаты, а его неподвижность не предвещала ничего хорошего.

- А вот и брат Риччардо, святой отец, - елейным тоном заметил падре Лоренцо, обращаясь к одному из двух удивительно похожих один на другого старцев.
Пожилой монах, который был чуть худее и морщинистее собрата, стоявшего у его плеча, молча кивнул в ответ.

- А больше всех тебя хотел видеть мессер Элизеи, оказавший нам честь своим посещением, - сказал падре Лоренцо, пристально вглядываясь в лицо Риччардо. - Не часто такое случается. Знатные вельможи у нас редкие гости на мессе. Да. Он беспокоился о тебе, но не желал объяснять, по какой причине до тех пор, пока не увидит тебя воочию. Итак, теперь вы объясните нам, дон Амадео?

Риччардо обреченно посмотрел на старшего брата.

- Простите, святой отец, - медленно произнес Амадео и рассеянно взметнувшейся рукой провел по губам. - И вы, святые отцы. Я прошу меня простить.

Он отстегнул от пояса увесистый, вышитый жемчугом мешочек, издавший в его руках приятный звон.

- Да, это за упокой души моего отца, и моей матери.

Он подчеркнул слова «моей матери», когда протягивал мешочек падре Лоренцо, который, как, впрочем, и брат Джеромо, не выглядел довольным то ли просьбой, то ли даром. Старец, который был пониже ростом и выглядел моложе, что-то прошептал на ухо старшему монаху. Их глаза удовлетворенно заблестели, а брат Армандо с уважением уставился на Амадео.

- Так из-за чего же вы встревожились? – забирая мешочек, спросил падре Лоренцо.

- Неловко признаться, но дело лишь во сне, - все так же рассеянно отвечал Амадео. Ни дать ни взять приятнейший молодой человек, беспокоящийся о родных. – Мне приснилось, что с моим братом случилось что-то дурное. Но теперь…

- Теперь "что"?

- Теперь я вижу, что мне нет причин о нем беспокоиться.

С этими словами он зашагал прочь, не удостоив Риччардо и кивком на прощание.



Глава 16


- Зачем ты добавляешь это? – спрашивала Франческо пожилая женщина, казавшаяся ему недавно старухой, а теперь он с удивлением замечал, что у нее не так и много седых волос, а глаза молодо блестят.

- Это эликсир. Он дарует исцеление.

- Эликсир падре Лоренцо? – глумливо переспросила женщина и рассмеялась. – Ни за что не поверю, что этот старый развратник способен создать эликсир, который бы лечил.

Франческо смущенно на нее уставился. К ним стали прислушиваться другие больные, точнее, выздоравливающие – самые хворые стонали в ските, а некоторые, которым не хватало места, лежали у скалы, прижавшись друг к другу под навесом из веток, смастеренном Риччардо.

- Ну, чего молчишь, Чессо? Дай-ка подумать… Такой славный паренек, да еще и красавчик наверняка привлек его внимание? Так? Все они учат нас, простых смертных, добродетели, а сами грешат, почем зря.

Франческо молчал. Его щеки вспыхнули, выдавая постыдную тайну их с настоятелем отношений, в глубинный смысл которых он и сам не решился бы заглянуть. А тут… Все вот так просто объяснялось. Риччардо, который только что разжег шикарный костер, вокруг которого собрались их пациенты, из тех, что могли уже вполне бойко передвигаться, замер у плеча друга.

- Ах вы, дети! Ангелы земные. Ну и что я, старая дура, вам говорю? – спохватилась женщина, которая назвалась Джованна, когда смогла говорить. Это было неделю тому назад. – Он велел тебе подливать этот эликсир и благодарить себя за оказанную нам милость? Так разве кто-то не сделает, как он велел и как лучше для тебя, Чессо? Разве нет?

Она повернулась к тем счастливцам, которых оставила болезнь и миновала смерть. Всех их – бывших горничных, дочерей и жен грандов и пополанов, крестьян, моряков, акробатов и даже парочку армян – объединяло одно: у них по-особому блестели глаза. Великим счастьем бытия, когда все трудности и невзгоды воспринимаются, как игра, веселая шутка. И только избежав смерти можно научиться не принимать всерьез досадные мелочи. Все они закивали в ответ. Многие стали благодарить Франческо, а кое-кто (в основном, женщины) запели дифирамбы и Риччардо. Тот смутился и, краснея, едва борясь с желанием спрятаться у Франческо за спиной, прошептал: «Вот уж я здесь совершенно ни при чем».

- Как же не при чем? – искренне удивилась Джованна. – И ты помогаешь, но не как лекарство, а как солнце, что появляется из-за туч, гонит прочь тоску, а с ней болезни! Ну же, не гоже такому милашке капризничать! Улыбнись жаждущим твоей улыбки доннам!

Риччардо, в конец смущенный, все же улыбнулся и еще больше смутился, когда это было встречено вспышкой ответных улыбок (не только на женских лицах, мужчины, будто подсознательно, ассоциировали себя с ним), а так же радостными возгласами и нежными словами, произнесенными полушепотом. Риччардо сделал вид, что ему надо поправить огонь, бросился к нему, потыкал в ветки замшелой корягой и осторожно ускользнул куда-то. Франческо показалось, в сторону леса, что ему не нравилось. Риччардо рассказал им с Виолеттой о своем недавнем приключении, и все трое на словах выразили то мнение, что и вправду запутали Риччардо злые духи.

Что думала на самом деле Виолетта – она не говорила. Но Франческо не сомневался, что по-крайней мере часть правды в видении Риччардо есть. Есть и та, темная часть, которой его друг не заметил. И именно эта часть его тревожила не меньше того, что относилось к Риччардо. Но они не возвращались к теме и не обсуждали странного происшествия, вновь погружаясь в успокоительную рутину каждодневных забот.

А забот было очень много. Постепенно Франческо понял, что стремится помочь людям не потому, что ему велел падре Лоренцо и не потому что, как в случае с Виолеттой, кто-то вызвал его личное, невольное участие. Он стал видеть в своем целительстве смысл. Оправдание своего существования. Благословление. Он знал, что это приятно Деве Марии. Что если он будет как следует стараться, она не оттолкнет его, как бы много в нем ни таилось тьмы. А тьма была, он ее ощущал каждой клеточкой своего тела и именно поэтому, хотя и не высказался вслух, он согласился с Джованной. Да, было что-то в Риччардо, необходимое ему как воздух. Пусть его свет и недобр, если верить его же рассказам о встречах с призраками, но это тоже свет. Такой, который нужен на земле, и Франческо не хотел от него отказываться, и это было единственным моментом, в котором он не давал и даже не думал давать отчета Деве Марии.

К ним по-прежнему приходило (а часто, скорее, приползало) много умирающих, а день ото дня их становилось все больше и больше, и уже вся скала оказалась окруженной наскоро сделанными палатками из веток. И что самое страшное – далеко не всех Франческо удавалось спасти. Будто бы что-то темное, ужасное нависло над миром живых, желая их самым безобразным образом уничтожить. А все его целительство заключалось в том, что он изгонял эту тьму из душ людей. И Риччардо в самом деле был хорошим помощником, потому что он изгонял тьму из него самого. Одним своим присутствием, звонким звуком своего голоса.

Однако последнее время его друг стал и сам погружаться во мрак путанных мыслей, боялся леса и все чаще приносит или линей, которых он вылавливал в речушке неподалеку от скита, или маленьких пташек, случайно угождавших в расставленные неподалеку силки.

- От меня никакого толку, - сказал как-то Риччардо. – Виолетта сбилась с ног, разнося питье и поддерживая огонь в очагах, ты за неделю возвращаешь к жизни до сотни несчастных. Что же делаю я? Ах, Чессо, скоро я предпочту заучивать молитвы, чем слоняться тут без дела.

- Хочешь, мы вместе поскачем в лес? Быть может, нас двоих испугаются злые духи?

- Но ты же не умеешь держаться в седле?

- Эка проблема. А ты меня научишь.

Франческо тогда улыбнулся, а Риччардо, охваченный восторгом, горячо обнял его за плечи. По телу монашка прошла сладкая дрожь, а голова закружилась. Резко отстранившись от Риччардо, с недоумением на него взглянувшего, он сказал:

- Неужели только избранным дано это умение? И почему бы тебе не испытать меня? Хоть и на забаву себе?

- На забаву себе я не допущу, чтобы ты свернул себе шею. Но так и быть.

И они стали время от времени, под загадочным взглядом Виолетты, уделять внимание помимо лечения и обеспечения своего хозяйства провизией, урокам верховой езды. Это и в самом деле оказалось не просто, даром, что кони настоятеля и приора были объезжены. Не сразу и с величайшим трудом Франческо удалось «стать одним целым» с брыкающейся под ним живой плотью. К тому же к ним решила присоединиться Виолетта, которая, по ее уверениям, уже «получала уроки верховой езды у знатного дона».

- Динь-Дона? – весело уточнил Риччардо, но потом догнал разозлившуюся Виолетту, устремившуюся от них прочь, к скиту, и, за руку подвел к коню брата Джеромо.

- Думаю, - сказал он, - Это конь довольно строптив, но не будь я Элизеи, если он не будет твоим!

В скором времени оба ученика вполне сносно держались в седле. Виолетта чуть хуже Франческо. Видимо, Динь-Дон не обладал учительским талантом.

Как бы то ни было, но однажды на охоту за дичью для прибывающих больных, а большей частью для выздоравливающих, Риччардо с Франческо отправились вдвоем.

Был полдень. Они углубились в лес. Франческо не отставал от Риччардо ни на пядь. И вскоре над ними раскинулись пышные кроны величественных вязов, а тоненькие ольхи и березки бархатным веером листьев украсили далеко развернувшийся перед ними пейзаж. Сквозь сухую землю проступали твердые корни, и кони легко скакали вперед, не создавая шума. Послышались трели птиц, умолкавшие лишь на миг, когда они приближались, с покачивающихся веток слетали тетерева, а потом друзья стали передвигаться так тихо, что едва слышали себя сами. Только негромкая симфония звуков окружала их со всех сторон, и впервые Франческо почувствовал азарт, смущенно признавшись в этом Деве Марии.

Тогда из-под упавших замшелых веток выскочил заяц. Риччардо молча поднял руку, и они помчались за добычей, ловко преодолевая препятствия в виде сломленных веток, пока не вспугнули оленье стадо, направившееся вправо и вбок от цели их преследования. Не сговариваясь, они последовали за оленями.

Риччардо несся впереди, как ветер, а Франческо едва за ним успевал. Азарт прошел, а ему на смену явилось другое чувство – полета, но не над замлей, а в пропасть. И хотя солнце проглядывало сквозь корчащиеся от ветра кроны, хотя рядом был Риччардо, который стал ему необходим, как рассвет по утрам, все равно, тьма окутывала Франческо, будто бы ей пришло во блажь сгуститься в лесу.

Риччардо убил оленя, большого гордого вожака, одной метко выпущенной стрелой и только тогда заметил, что Франческо отстал.

Монашка окружили тени, словно мрачный сгусток единого, разбитый на части. Пагубные тени. Они напирали на него со всех сторон и жадно тянулись к нему. Забыв обо всем, едва совладав с дыханием, он выкрикнул:

- Риччардо! - и потерял сознание.

- Вот видишь, - говорил Риччардо вечером, когда Виолетта очередной раз брызнула монашку в лицо ключевой водой. – В лес нам ходить нельзя. Цена этого оленя слишком высока.

Их обступили выздоравливающие во главе с Джованной. Каждый пытался помочь, чем мог. Кто-то еще полил на Франческо ключевой водой.

- Что случилось, брат Чессо? Кто вас обидел? Мы тому снесем башку! - говорили некоторые из них, размахивая сильными здоровыми руками.

- Все в порядке, - как мог, успокоил их Франческо.

Не очень ему доверяя, они потихоньку разошлись, кто по кельям, которых было пять. Кто пошел к реке, кто засобирался в дорогу, обговаривая, какими словами будут благодарить падре Лоренцо и обмениваясь шуточками, довольно вольными.

Один из них, старик Пьетро, достал из полусгнившей своей котомки плоскую гитару и заиграл меланхоличную, но ласкающую слух мелодию.

Виолетта остановилась перед ним, охваченная восторгом. И многие другие замерли и затихли.

Риччардо, удостоверившись, что и Франческо слушает и выглядит вполне сносно, присел, вслушиваясь в музыку, и неожиданно, сначала негромко, а потом все увереннее запел неведомо откуда взявшуюся песенку:

И вот горит огонь,
Выбрасывая искры.
Вперед мой скачет конь,
И стрелы мои быстры,
И ноги носят буйну голову мою,
Пока я молод и стремлюсь к огню.
Но он не вечен, языки угаснут,
И все тепло, и свет окажутся напрасны
И так же скоро свою песню допою…

Он все пел, кое-кто из собравшихся в путь подпевали ему и на ходу помогали сочинять слова, которые Риччардо ловко подхватывал, выбирая самые подходящие. Франческо аплодировал ему с прочими, недоумевая. Это был один из тех стихов, которые он нацарапал на песке. И которые тут же стирал, не давая читать Виолетте.



Глава 17


Прошло не больше месяца и, как обычно, Риччардо отправился с отчетом в обитель, вокруг которой последнее время толпились возносившие хвалу падре Лоренцо люди или умоляли его о помощи. Сам настоятель редко являлся поклонникам, а если его и можно было увидеть мельком проходящим по одной из тусклых галерей, то всегда в сопровождении старцев и следовавшего за ними угрюмого брата Джеромо.

Риччардо привычно встретил брат Армандо, но не заводил речей, а молча провел его мимо трапезной и пустующего санитарного помещения к келье падре Лоренцо. Внутренне сжавшись, не зная, что бы это могло значить, Риччардо покорно смотрел в лысый лоснящийся от пота затылок своего провожатого.

И вот перед ним открылись двери, брат Армандо отступил назад и затворил за ним, сам оставшись снаружи. Риччардо растерянно огляделся. Келья с мозаичным полом выглядела бы также богато, как одна из нежилых комнат замка, в котором он вырос, если бы множество полок, установленных в нишах, не было заставлено глиняными сосудами разных размеров вперемешку со свитками, аккуратными пирамидками расположенными то тут, то там. Сквозь витражный узор окна лился спокойный разноцветный свет. Брат Джеромо, которого он заметил в первую очередь, привыкнув отчитываться перед ним, последнее время слушавшим его очень рассеяно, был здесь не главным, как сообразил Риччардо. Не задавал всему действу тон и падре Лоренцо. Непривычно смиренным для слуха новиция голосом он отвечал на заданный, видимо, накануне его прихода вопрос:

- Мне явилась Дева. И сказала мне – используй кровь свою, ибо для того я тебя уберегла от чумы в годы юности твоей. На основе этой крови я и изготавливаю свой эликсир. Я не преподаю своего учения, только учение нашей священной католической церкви.

К удивлению Риччардо столь солидный ответ не произвел на старцев, которых ему уже доводилось видеть, должного впечатления. С улицы послышались отдаленные восторженные возгласы. Можно было уловить слова: «…благодарствуем тебе…» и «будет тебе слава на небесах… святой Лоренцо, сотворивший чудодейственный эликсир!..» Старец, который выглядел моложе, поморщился и закрыл ставни. Стало темно, поэтому он велел растопить камин и зажечь свечи.

Его приказание было тот час же исполнено оказавшимся необыкновенно проворным братом Джеромо и взявшимся ему ассистировать падре Лоренцо, у которого отчего-то горели щеки.

Риччардо прислушался: никаких призрачных звуков, ничего, что бы указывало на присутствие духов, готовых ему помочь понять, что его ожидает, будто бы все, что не так давно происходило с ним, было всего только плодом его потрясенного воображения. Понимая, что, кроме как на себя, ему рассчитывать не на кого, он навострил уши и выпрямился во весь рост, ощутив тело каждой клеточкой, как гибкий надежный инструмент.

- Разденься, сын мой, - сказал старший старец, обращаясь к Риччардо.

Просьба была странной и неприятной – он не привык раздеваться в обществе незнакомых мужчин, только в присутствии матери и Мартины, да и то, что-то подсказывало ему, что они вряд ли бы попросили его, теперь уже совсем взрослого, о подобном. Риччардо молча стоял, уставившись на старца. Пружинистая сила в его худощавом теле куда-то улетучилась, а руки и ноги стали вялыми и противно вспотели. Осознание того, что он ровным счетом ничего не может противопоставить недружественным ему чужим людям, что это еще хуже, чем когда его наказывал Амадео, настигло Риччардо так внезапно, что голова его пошла кругом.

- Что же ты медлишь, мальчик? Ты достаточно большой и понимаешь, что тем, кто явно сильнее тебя, следует подчиниться, чтобы не причинить себе вреда. Ибо только кротость - защита детей и слабых сих. Будь же кроток, сын мой, делай то, что я тебе говорю, и ты увидишь, как милосерден Господь к самым меньшим из чад своих.

Что-то в этих рассуждениях не нравилось Риччардо. Он не мог решить, не издеваются ли над ним. С другой стороны, этот человек вызывал у Риччардо невольный трепет, потому что в глазах его, выцветших от многих прожитых лет, таилось нечто значительное, что, пожалуй, и Амадео заставило бы подчиниться и пристегнуть к ремню свой блестящий, как безделушка, и совершенно бесполезный перед лицом облагороженной мудростью старости клинок. Как знать, он ли один чувствует себя сейчас беспомощным?

С непривычной для него покорностью, чувствуя легкое головокружение и расслабленность во всех членах, Риччардо разделся. Он не ощутил прохлады, но не мог справиться с накатившим смущением и уставился в пол, замерев наподобие мраморной статуи. Он услышал, что старец к нему приблизился. Другие подошли ближе. Со свечами в руках они несколько раз обошли его по кругу, переместившись в итоге ему за спину.

- Итак, ты утверждал, что это дьявольское дитя. Однако ж, я не вижу у него ни одного изъяна. Даже хвоста.

Риччардо с ужасом ощутил прикосновение к себе сухих жестких пальцев и едва не задохнулся от стыда.

- Да, это совершенно нормальный мальчик, - быстро прекратив унизительный осмотр, произнес старец. – Пожалуй, в нем только один недостаток. Он чрезмерно красив. И может представлять искушение.

- Поэтому я и держу его подальше от обители, отец мой. Подальше… - падре Лоренцо помедлил, подбирая убедительные слова, но старец перебил его, негромко рассмеявшись.

- Подальше от себя? Это ты хотел сказать, сын мой?

- Вовсе нет! Этого ребенка, как вам известно, святой отец, отдали на мое попечение высокие наши вельможи. Они не изволили даже толком пояснить цели, которая, мне представляет одна – как можно дальше от себя убрать плоды греха, украсившие пышным цветом их родовое древо. Я позволяю ему жить на воле. Мы не напрягаем его чрезмерным трудом, но и заботимся о том, чтобы он не впал в праздность…

- Я все это знаю. Пока мне представляется ваше обращение с ним довольно мудрым. Кроме того, надеюсь, тобою не движет предубеждение, ведь только подозрениями следует делиться, а не возводить прямых обвинений. Кроме того, ему сколько лет? Тринадцать? Еще год он не может служить ни объектом обвинения, ни свидетельством греха. Оденься, Риччардо.

Риччардо так же покорно, как выполнил предшествовавшее повеление, исполнил и это. Вместе с рясой к нему потихоньку вернулась и уверенность. Теперь он мог не опускать глаза и взглянуть в лица мужчин. Ни один из них не смотрел на него, кроме наоборот слишком внимательно его рассматривавшего брата Джеромо, которому старший старец сказал:

- Проводи его и пока можешь нас оставить.

Брат Джеромо сделал Риччардо знак следовать за собой.

Шли они долго, дольше, чем когда брат Армандо вел его к келье, наконец Риччардо, начавший приходить в себя, сообразил, что они куда-то спускаются, и вот уже лестница под его ногами сделала третий виток, в то время как галерея, ведущая к выходу, осталась позади и выше.

Вновь его сердце тревожно забилось, но теперь он не собирался поддаваться страху. Он больше не был заперт, как птица в клетку. Повинуясь инстинкту, в отличие от духов никогда его не подводившему, он рванул назад, но брат Джеромо тут же схватил его за локоть. Приор оскалил желтоватые зубы, а глаза его глянули странно – как-то липко и страшно.

- Куда ты собрался? Улизнуть от меня? А как же отчет?

- Я думал, что в этот раз я уже его дал, только было больше слушателей, - пробормотал Риччардо, делая напрасную попытку вырваться, что вызвало у приора только недобрый приглушенный смешок.

- Так ты же не произнес ни слова, щенок, - прошипел он, приближая к Риччардо непривычно разрумянившееся лицо. - Красивый щенок, надо признать. И почему бы нам не побеседовать наедине, в одном их подвалов? О, у нас весьма интересные подвалы, тебе бы следовало ознакомиться с ними, чтобы рассказать при случае семье. Всему вашему выводку это бы очень пригодилось.

- Я не понимаю, о чем вы. И прошу отпустить меня, - прошептал Риччардо, но больше не вырывался, рассчитывая, что его покорность смягчит приора. Раньше это иногда помогало.

- Ты просишь? Кто же тебя научил просить? Уж точно не твой братец и не твой отец, и уж тем более не твоя неведомо куда сбежавшая мать!

- Пожалуйста! Я послушал старика, мудрого монаха в капюшоне! Я решил, что он прав.

- Ах вот как? А мы сейчас спустимся и проверим, так ли милосерден Господь к малым чадам своим, когда они просят.

Брат Джеромо глумливо рассмеялся, забрызгав похолодевшего от дурного предчувствия Риччардо слюной, но при этом его мучитель почему-то медлил. Он словно к чему-то прислушивался, как иногда делал сам Риччардо. Тогда мальчик решил последовать его примеру. Что-то незримое, но жуткое, как кошмар из сна, которому бы удалось пробраться в день и явь, приближалось к ним, окружая со всех сторон. Или же оно тянулось из подвала? Риччардо не мог решить, но заметил, что раскрасневшиеся щеки монаха побледнели.

- Что же ты не позовешь своих духов? – спросил брат Джеромо с чувством, напоминавшим отчаяние. - Почему твоя мать-ведьма не поможет тебе? Ведь тебе же, как никогда, требуется ее помощь?!

Слезы навернулись на глаза Риччардо. Зло и, вместе с тем, как-то горько усмехнувшись, все также разглядывая его с липким, неприятным вниманием, брат Джеромо потащил его вниз. Но, когда Риччардо уже потерял всякую надежду, когда уже показалась каменная маленькая дверь в темноте и грязи под лестницей, приор замер. Сказал изменившимся глухим голосом:

- Уходи. Давай же, уноси свои ноги! Я не накажу тебя потом.

С этими словами он разжал пальцы, удовлетворенная улыбка промелькнула у него на губах, словно он одержал победу над кем-то незримым. Риччардо же не заставил себя упрашивать.

Он исполнил указание точь-в-точь – несся так, что не чуял под собой земли. И помимо страхов, недавно им испытанных и подсознательного понимая того, что он только что избежал чего-то непоправимого, его еще подгоняла некая незримая тень, преследовавшая его, наподобие большой черной птицы.

Он даже думал, что видел ее крылья, касавшиеся его головы, и прибавлял скорости, но на то, чтобы оглянуться назад или посмотреть наверх у него не было сил.

Наконец добежав до скита едва ли ни с той скоростью, с которой это расстояние преодолевал Бианчо, он рухнул на землю как раз под ноги вскрикнувшей Виолетте.

- Что случилось? Что?! Риччардо? – спрашивала она отчаянно и заставила его перевернуться на спину.

Он распахнул глаза, но вместо неба увидел черноту с прыгавшими в ней жгучими искрами, будто бы кошмарная птица нагнала его и теперь смотрела вниз, готовясь наброситься.

Чьи-то тонкие пальцы, не такие мягкие и нежные, как у Виолетты, взяли его ладонь. Кто-то стал шептать слова, напоминавшие песенку, отчаянно, тревожно, а потом послышались молитвы, обычные молитвы из псалтыря, а некоторые из них Риччардо уже знал наизусть. Так над ним колдует Франческо?

Тень конвульсивно дернулась, искры в ней погасли, и она растворилась, как дымок развеянный ветром. Виолетта плакала сидя рядом с ними на траве. Старик Пьетро и Джованна отгоняли любопытных. Склонившись над ним и крепко держа его за руку, на него с сочувствием смотрел Франческо.

- Тебе лучше? – спросил он обеспокоенно.

- Да. Но мне надо предупредить братьев, - негромко, еще едва шевеля губами, ответил Риччардо.

- О чем?

Риччардо сбивчиво и кратко рассказал, что услышал. Особенно о подвалах.

- Я не думаю, что твоей семье грозит опасность. Но, конечно же, предупреди, если считаешь нужным. Действительно будет плохо, если кто-то из старцев отправится в далекий галльский город, а потом примчится обратно, он сам или черный человек.

- Но почему ты так уверен?

- Мне рассказывал Гильберто. А еще…

- Да?

- Я видел это. Словно во сне, но я верю таким снам.

- И что говорят твои сны? Может, нам всем троим пора убираться отсюда подобру-поздорову?

- Нет. Пока нет. Но в следующий раз с отчетом вместо тебя пойду я.

- Приор только еще больше разозлится.

- Я скажу, что ты болен. Ты и будешь болен, не беспокойся! Но тебе не стоит появляться перед ним хотя бы какое-то время. А там посмотрим, - мудро заключил Франческо.

Слова «будешь болен» и «не беспокойся» Риччардо немного позабавили, рассеяв последние темные впечатления дня, и он с радостью решил довериться другу, встретив предложение улыбкой.



Глава 18


Предположение Франческо, что брат Джеромо не будет сердиться, если через неделю вместо Риччардо в обитель заявится он, оправдалось только частично.

Приор был ему не рад, в общем-то, как обычно. Мужчина как-то беспокойно закрутил головой, когда Франческо рассказывал о свалившей с ног болезни, внезапно настигнувшей Риччардо.

На самом деле, Франческо на всякий случай напоил друга одной известной ему травкой, которой, как он знал, лечится бессонница. На себе он эту траву не пробовал, но было у него немного приятельствующих с ним монахов, чье расположение он купил волшебным зельем, на неделю укладывающим их в санитарную келью. Дело в том, что у тех, у кого со сном все было в порядке, эта травка вызывала убедительную лихорадку. Поболеть в их монастыре было так же приятно, как и во многих других – давали на обед куриное мясо, освобождали от каждодневных трудов… Кто же откажется? Риччардо прилег у скита дожидаться обещанной лихорадки, которая все не наступала, и Франческо оставил его в общество смеющейся Виолетты, убеждавшей, что и без глупых травок можно разыграть любую болезнь.

В монастыре царила тишина и умиротворение, над которыми оказались невластны ни настоятель, ни приор, ни задержавшиеся в святых стенах гости. Это были часы, отведенные для работы в саду.

Полнотелый брат Луис усердно пропалывал гряду с репой, ему что-то рассказывал брат Тедальдо, также склонившийся над ботвой. Увидев Франческо, он приветливо улыбнулся мальчику. Некоторые монахи сидели на скамеечках, укрывшись в тенечке, и расписывали деревянные таблички. Франческо знал, что это делается для того, чтобы обозначить какой овощ на какой грядке растет и где начинается следующий. Тут мирную картину ему заслонила высокая фигура брата Джеромо.

- Тебя никто не должен видеть, - зашипел он на Франческо. – Пусть в следующий раз является твой трусливый приятель. Так и быть, я приму на веру вашу нелепую выдумку с болезнью. Когда это хоть один из вас подхватил хотя бы насморк? Ступай.

- Погоди! – крикнул ему в спину приор, проводивший мальчика до самых ворот.

Франческо понял, что его хотят поскорее выпроводить и от кого-то прячут.

- Передай своему чувствительному приятелю, что я сильнее его демонов! Пусть не трусит, когда пойдет сюда!

Франческо покорно обещал передать все слово в слово, хотя не понял смысла и был не уверен, что тирада приора взбодрит Риччардо, но на всякий случай запомнил ее.

Он уже радовался, что сумел справиться с задачей без особых приключений, когда увидел черноволосого молодого человека в пунцовом, подбитом беличьим мехом манто, привлекшего его внимание своим сходством со старшим братом Риччардо. Его друг умел хорошо описывать внешность людей, давая четкие ясные описания. К тому же имелось и фамильное сходство – Риччардо тоже мог похвастаться упрямо выступающим вперед подбородком с заметной ямочкой.

Молодой человек шел к воротам обители с уверенным видом частого гостя. Однако холодные синие глаза его выдавали другие чувства, которые он предпочитал держать при себе.

Брат Джеромо поклонился ему с ложной почтительностью и бросил тревожный взгляд на Франческо, сделавшего вид, что он повернулся только с целью полюбоваться перед долгой разлукой на родную обитель.

И в самом деле, любоваться было чем: небольшой, но величественный благодаря великолепно выполненным неизвестным художником фрескам, с витражными окнами и узкими шпилями башенок, будто тянущих строение на незримых нитях к небу, он напоминал миниатюрный Санта-Кроче, который Франческо довелось однажды увидеть во Флоренции, когда Гильберто втихаря водил его «посмотреть город».

Мальчик заметил, что привлек внимание молодого человека, чей взгляд он еще долго чувствовал затылком, а так как слух Франческо был без преувеличения нечеловеческим, то он сумел уловить развеявшие его сомнение слова:

- Итак, дорогой дон Амадео, надеюсь, сегодня вы будете менее путаны в своих показаниях, а обвинения не посыплются только на головы неугодных вам семейств.
***

Зима промелькнула как-то быстро, была малоснежной и не проявила себя сколько-нибудь заметными событиями, на что никто из троицы друзей и не думал жаловаться.

Больных стало значительно меньше, а Риччардо рассказывал, что в санитарном помещении монастыря на тщательно вымытых лавках уже разместили с десяток пациентов, которых собирается собственноручно лечить падре Лоренцо.

Дело в том, что накануне Риччардо в компании получивших епитимью монахов натирал в санитарном помещении полы, отскабливал старую грязь и рассыпал прошлогоднее душистое сено.

Брат Джеромо обращался с ним сносно, попыток продемонстрировать подвалы больше не предпринимал, зато не жалел затрещин. Несколько раз угостил такими, что Риччардо ходил с синяками и шишками на лбу, будто приор поставил себе целью изуродовать младшего отпрыска ненавистного ему рода.

А время от времени он снова смотрел на Риччардо тяжело и пронзительно, будто бы хотел вцепиться в него зубами и заживо сожрать. При всем этом, видимо, борясь с собой, с чем-то, что сидело в мрачных глубинах его души, он старался временами заниматься с новицием и вещами, которые могли оказаться полезны в будущем. Так он в короткий срок обучил подопечного грамоте, чтению на латыни и греческом, а также добился, чтобы уроки записывались каллиграфическим почерком.

Рекордная скорость объяснялась тем, что брат Джеромо как-то сказал, едва ли ни силой приволоча мальчика к себе в келью и швырнув его на скамью у стола с наклонной столешницей.

- Если допустишь хоть одну оплошность, не с первого раза усвоишь урок, то познакомишься с этой подругой.

И указал на здоровенную плеть.

Однако то ли Риччардо старался изо всех сил, которые неведомо откуда и брались, то ли брат Джеромо помнил еще о своих полетах. Как бы там ни было, но плеть пока не пригождалась.

Весна наступила незаметно, ненавязчиво сменив мягкую зиму и как-то скромно в том году украсившая землю благоухающим ковром цветов.

Затем пришло знойное лето. Больных в ските почти не осталось, хотя в обители их становилось все больше и больше, несмотря на то, что болезнь отпустила город из своих жестоких когтей.

Вокруг хворых бегали санитарные братья, хлопоча над несчастными с похвальным усердием. Вообще-то Риччардо строго-настрого запрещалось заходить в обитель не в сопровождении приора или брата Армандо (с позволения приора же).

Но тут сказалась суета из-за сборов в дальнюю дорогу одного из пожилых святых отцов. Старший из старцев зачем-то оставался в обители.

Франческо сказал, что это дурной знак. Риччардо же успел в тот раз заметить, что некоторые больные кажутся ему поразительно знакомыми.

Когда с тополей полетел пух, Риччардо, а иногда и Виолетта, переодевавшаяся по строгому наказу старика Пьетро в оставленные одним из покинувших их страждущих штаны, дабы «избежать бесчестия», отправлялись в город.

Накануне их вылазок Пьетро давал Риччардо уроки игры на гитаре, и как-то мальчик, ощутив неведомо откуда взявшееся воодушевление, заиграл на инструменте без ошибок и сбоев, будто бы с рождения занимался этим делом. Сама собой родилась в его душе и тут же излилась песня, которую Риччардо исполнял, меняя голос.

Он пел о цветке, который смотрит в небо, не зная сам, как много у него врагов, желающих его уничтожить только за то, что у него нежные лепестки, серебристые в лунном свете и золотистые в солнечном. Тенями проносятся над ним невидимые злодеи, безжалостно истребляя его родных братьев за их красоту, только он чудом остается цел, пока его лепестки не опадают, а солнце, давшее ему жизнь, не высушивает его, чтобы эту жизнь отнять. Мальчик пел за цветок, за его братьев, за беспечных юношей, которые топтали цветы, выискивая самый лучший для возлюбленной, за лося, жующего неподалеку от героя песенки траву и пугающего нежное растение своей громадной тенью, за жаркое солнце, равнодушно жарящее землю…

Его слушатели, в том числе оставшаяся с ними Джованна, которая теперь вела их нехитрое хозяйство, обучая Виолетту женским премудростям, а также пятеро усилиями Франческо вставших на ноги чумных больных были в восторге.

А Пьетро сказал:

- Это прекрасно, мой мальчик. Но что вы можете видеть тут, в лесу, в окружении зверей и бедолаг вроде нас, грешных? С твоим талантом тебе следует видеть жизнь. Не слышать о ней от кого-то, а самому окунуться в нее, как в бурлящую реку, чтобы она бросала тебя из стороны в сторону, чтобы ты научился мириться с ней, находить опору и смело плыть вперед, а не только видеть враждебные тени.

Риччардо смущенно вспыхнул, но ничего не сказал, а Пьетро продолжал:

- Да и прохудилась у нас посуда, а вашей красотке не помешает обзавестись еще одним платьем на смену. Я возьму тебя с собой в город, если повезет, заработаю немного динаров, а то и солидов. Как знать, может, с твоей помощью мы уйдем не с пустыми руками.

Риччардо точно не помнил почему, но из-за чего-то ему нельзя было зарабатывать на жизнь, тем более честным трудом. Так говорил отец, а Амадео, насколько он помнил, просто бесился, когда кто-то из вельмож занимался хотя бы торговлей. Но мысль вновь оказаться в городе выглядела такой заманчивой, что мальчик сразу согласился.

Франческо сказал, что останется в ските. Работы у него теперь было немного, а весь избыток свободного времени он проводил в сочинении стихов, временами чувствуя себя от этого занятия на верху блаженства, а порой на грани отчаяния, особенно когда начавшая его преследовать, как некогда голоса, тень подступала совсем близко.

Что бы ни говорил Пьетро, желавший им добра, но у Франческо не было оснований не доверять своим ощущением и чутью Риччардо, которого также преследовало нечто мрачное, порой сгущавшееся в фигуры (зверя, вроде громадного волка, сгорбленного старика или гигантской птицы), видимые обоими мальчиками только с закрытыми глазами.

Стихи свои Франческо теперь не всегда стирал, а зачитывал иногда Виолетте и даже не запрещал ей заучивать их наизусть. То же он позволял и тем немногим, кто еще оставался с ними. Стихи Франческо повествовали о том же, о чем и песня Риччардо: о беззащитности, о страхах, о невозможности узреть своих врагов и укрыться от них. Но также много в них было о том, как поет ветер, о многих его голосах, о многих ликах, с которыми он проносится над жилищами людей, о лесе, о его таинственных шорохах. О дожде… И еще много о чем, что он предпочитал стирать, чтобы не нагонять тоску и сон на своих спутников.

К тому же, что бы ни говорил Пьетро, Франческо осознавал, что две противоположные силы, рвущие на части его душу, как и те живые, которые были ему необходимы, как воздух, чтобы не сгинуть, находились от него в непосредственной близости.



Глава 19


- Эх, хорошо бы оставить тебя, как есть. Да ведь больно узнаваемая у тебя физиономия, - обращаясь к Риччардо, сокрушался старик Пьетро перед их первым выходом «в свет».

Его морщинистое лицо выражало озабоченность, но глаза весело поблескивали, а уголки толстых губ задорно подрагивали, не торопясь выдавать улыбку.

- Да кто ж его признает с такой шишкой на лбу? – хмыкнула Виолетта, но посмотрела на Риччардо с тайной гордостью.

- Так, может, ему и не стоит выходить в город? – спросил Франческо, которому изначально не нравилась затея.

- Что нужно сделать, Пьетро? – с воодушевлением поинтересовался Риччардо. – Я мог бы остричь волосы.

- Дурацкая идея! – запротестовала Виолетта.

- Не нужно, - рассмеялся Пьетро. – Мы сделаем по-другому.

Тут он попросил Виолетту, - с готовностью бросившуюся выполнять его указания, раз уж благодаря им можно было спасти золотые кудри Риччардо, - принести котелок, намешать туда сажи, немного глины и чуть масла лещины. Этой кошмарной смесью старик измазал волосы Риччардо, разукрасил ему лицо, обведя глаза и губы. И вот свидетели этого волнующего преображения увидели перед собой настоящего чертенка, разве только без хвоста.

Виолетта морщилась и кусала губы, Франческо рассмеялся, что с ним редко случалось, Джованна всплеснула руками и забормотала молитву, трое оставшихся с ними, уже собравшихся в дорогу пациентов выразили восторг восхищенным гиканьем, а сам Риччардо, оглядев всех, и сообразив, на кого он похож, ухмыльнулся и прошелся вокруг своих первых зрителей колесом.

Вот в таком-то виде – Виолетта, переодетая мальчиком, а Риччардо грязный, как бродяга - они и появлялись в городе. Да, Виолетта вскоре заметила, что рисунок из сажи не уродует лицо, а меняет его, прячет настоящие черты за утрированными, которые создают новый образ и поднимают настроение. Так она это объясняла, когда стала и сама наносить на свое личико рисунок из жуткой смеси старика Пьетро.

Они шли по вымощенным кирпичами улицам с северной стороны реки Арно, где селилась беднота и ремесленники, перешли мост Понте-Векио с тремя его арками, под которыми проносила свои воды спокойная река, прошли мимо лавок золотых дел мастеров, разложивших у своих домов сияющие в солнечных лучах гирлянды для головных уборов девушек; миновали менял с их не требующим изысканного оформления богатством, суконщиков, раскинувших пестрые ткани и поделки из них, оружейников, ощеривших на прохожих стальные иглы стилетов, мечей и сабель... На них почти не обращали внимания, заставляли прижиматься к стенам проносившиеся мимо всадники, вытесняли с сухих и удобных участков дороги степенно следовавшие по своим делам хорошо одетые мужчины и женщины. Лишь босоногие мальчишки, бросавшие щепки в грязную канавку посреди улочки, глазели на них, смеялись и тыкали пальцами. Неподалеку от ворот Порта алла Кроче, украшенных фресками с изображениями Богоматери и Иоанна Крестителя, они заприметили скопление молодых людей - одетых в простую кожаную одежду юношей. Туда и направил ребят Пьетро, негромко заиграв на гитаре. Он пел о неразделенной любви крестьянского паренька к знатной синьорине. На них стали с неудовольствием поглядывать, но тут запела Виолетта, изображая беспамятно влюбленного юношу. Над ней смеялся чертенок – Риччардо, строя рожицы, а потом запел и он, взяв на себя роль неприступной красотки, делая вид, что с надменным видом проходит он по улицам, пренебрегая страстными взорами, обезумевшего от страсти воздыхателя. Ни об одном из жестов они не договаривались, импровизируя, как многие тогдашние уличные скоморохи, но что-то в их дурачествах неизменно привлекало внимание публики. Так и теперь - юноши прекратили разговоры, сначала обмениваясь шуточками и смеясь над необыкновенно чумазыми мимами, но вскоре вокруг старого Пьетро, Виолетты и Риччардо стала собираться толпа. Им хлопали в такт музыке, щелкали пальцами и покатывались со смеху, когда Риччардо изображал глумившегося над безответной страстью чертенка и еще больше, когда он прикидывался неприступной девушкой.

Некоторое время спустя, когда представление было окончено, а многочисленные дела не позволили горожанам снова и снова требовать продолжения, троица зашагала к многолюдной площади Меркато Веккьо. Уже показались длинные аркады торговых рядов, украшенные изображениями тех предметов, которые предлагались вниманию возможных покупателей, когда к ним, с одной из улочек, прилегающих к площади, выбежала босоногая девушка.

Риччардо заметил ее первым и остановился, не в силах отвести от нее взгляда. Была она, как большинство флорентиек, черноволоса и черноглаза, с длинными изящными дугами бровей. Ее небольшая фигурка являлась самим воплощением женственности: пышная грудь, колышущаяся от бега, крутые бедра и маленькие ножки, видневшиеся из-под юбки, которую она придерживала ручками. В то же время все это изобилие соблазнительных форм и провокационно рвущихся из одежды частей маленького тельца находилось в такой гармонии с осиной талией, узкими ступнями и полудетским, с нежнейшими чертами личиком, что не заметить ее было невозможно.

А, может, дело было в том, что Риччардо не привык видеть бегающих девушек, а только степенно проходящих мимо, смеющихся над ним и его шутками, или беззлобно его поддразнивающих. Как бы там ни было, но он замер, как громом пораженный, испытывая головокружительный восторг и неизвестной природы панику. Ему казалось, что сейчас же у него вырастут крылья и тут же мнилось ему, что земля под его ногами предательски разверзлась, обнажив страшное черное чрево.

- Риччардо? – Виолетта дернула его за рукав.

Старик Пьетро тоже заметил девушку и, в отличие от ослепленного ее прелестями юноши, впервые ощутившего, что ему уже почти пятнадцать лет и он больше не ребенок, взглянул туда, откуда красавица прибежала. За ней, как он и предполагал, уже поднялась погоня.

Бежал пожилой мужчина, довольно прытко для своих лет преодолевая препятствия вроде пробегавшей мимо свиньи, которой именно в этот момент взбрело в голову перебегать дорогу, а также здоровенных дыр в мостовой и помоев.

Вместе с мужчиной девушку преследовал человек помоложе, чей белый берет с тремя красными лилиями выдавал в нем представителя власти, - скорее всего стражник из округа, который почему-то показался девушке непригодным для проживания.

Какая неведомая сила заставила девушку замедлиться, несмотря на опасность? Желание Риччардо рассмотреть ее? Он и сам не знал, но она остановилась, раскрасневшаяся, задыхающаяся от бега. Ее маленькие безупречной формы ножки с дивными коленями, напоминавшими личики младенцев, замерли на грязных кирпичах мостовой. Смотрела она только на Риччардо, с удивлением и растерянностью, он же еще больше залюбовался ею, ее лицом, настолько же утонченно прекрасным, насколько может быть прекрасен… рассвет. Или тот цветок, что цветет только одну ночь. Это был образец того типа красоты, которая заставляет сердце сжиматься, потому что хочется наслаждаться ею вечно, но в самой ее сути есть нечто, указывающее на ее мимолетность. И дело было не в юном возрасте красавицы, точнее, не только в нем. Возможно, она долго еще будет хороша собой, а с возрастом станет еще привлекательнее, как это бывает с женщинами, чья красота только утверждается с годами. Загадка таилась в изменчивости ее черт, выражении глаз. В ней жило и находилось в движении все – от беспокойно трепетавших ресниц до гибких ступней, напряжение в которых указывало на то, что она вот-вот снова бросится бежать.

- Вот она! Держи ее! Развратница! – взревел старик, заметив девушку.

Ей бы следовало уносить ноги, но она замерла на месте с легкомысленным в ее положении любопытством, будто бы забыв о том, какая ей грозит опасность и кто эти люди, уставившись на преследователей.

Риччардо же очнулся от чар, виновница которых и не думала никуда убегать, сама будто околдованная, и бросился наперерез старику и стражнику. Люди, поначалу наблюдавшие за разворачивающимися событиями равнодушно, что объяснялось невообразимой суетой и шумом этой части города, щедрой на происшествия, уставились на мальчишку, вздумавшего лезть под руку стражнику, с искрой интереса.

Виолетта тихо вскрикнула и закрыла лицо руками. Старик Пьетро громко ударил по струнам, привлекая к себе внимание, и заиграл на гитаре. Риччардо догадался этим воспользоваться и пронзительным фальцетом запел:

- Куда, как юный и прекрасный
Феб, спешит сей седовласый старец?

Знать в путь пустился не напрасно,
Решив законы Божьи править
Огнем, мечом и криком громогласным.

Не в силах дать жене своей
Пригожей все то, что дать
Ему, по чести, и не гоже,

Он и другим, кто посвежей, ей-ей,
Не позволяет и мечтать
О пленнице безропотной своей.

И вот, взяв стражника покрепче,
Уже бежит, кричит, шумит

Так, что в аду уже и сами черти
Все падают, валятся с ног,

Но жарким пламенем пылает и горит
Огонь, что для него они готовят.
Тот, что в кратчайший срок

Изношенную плоть его испепелит,
Неугомонного ревнивца успокоив.

Народ зашумел и заполнил собой пространство улицы, по которой могла убежать девушка и выход к рыночной площади, куда могли бы убежать Риччардо, Виолетта и Пьетро. Таким образом, все участники действа оказались в окружении выслушавших песенку флорентийцев.

К счастью для троих скоморохов, большей частью их слушателей оказались люди молодые, да веселые. Они уловили суть проблемы и сходились на том, что чертенок, в общем-то, прав. Зачем судить и приговаривать к костру красивую девушку, даже если она и состроила, повинуясь своей природе, глазки какому-нибудь пригожему дону.

Стали расспрашивать стражника, а потом и пожилого мужчину, затеявшего погоню и в самом деле оказавшегося мужем красивой девушки. Выяснилось, что развратницу застукали целующейся во дворе его дома, под лестницей с неким Гвидо – сыном нотариуса.

- Да тебе показалось, уважаемый, - весело предположил статный молодой человек, вальяжно восседавший на вороном коне. Судя по красному манто и фиолетовым шоссам с кожаными подошвами – лицо значительное. Во всяком случае, что-то визгливо возражавший на упреки окружившей его молодежи старик тут же обиженно замолчал.

- Это дело моего округа! – вступился было за своего подопечного стражник.

- Да? И что? Сейчас ты не на своей территории. Я же ныне приор, а потому предлагаю вам обоим по-хорошему удалиться. А женщина останется здесь, покамест у нас не будет уверенности, что вы не причините ей вреда. А ты, уважаемый, сходи пока к аптекарю, полечи глаза, чтобы не виделись тебе всякие непотребные вещи.

Люди стали смеяться. Старик грозить, что пожалуется народному капитано, уж тогда-то кое-кому не поздоровится.

- Пойдем, Риччардо, - тихо сказал Пьетро и, крепко ухватив юношу за локоть, вывел его из толпы прочь от шумного рынка. Виолетта ступала следом, чем-то расстроенная.

Они уже подходили к воротам, через которые Риччардо когда-то выехал к сестре, прижимая к себе куклу. Он навещал Габриель еще несколько раз, и всегда приносил ей дорогие подарки. На них уходили драгоценные камни из доли Франческо. Он отдал их, едва узнав, что Риччардо все потратил. Сказал, что любые земные блага вызывают у него лишь отвращение, и он рад избавиться от ненавистной ему ноши.

Вдруг в ворота въехало два всадника, а им навстречу, выскользнув из-за угла полуразрушенного дома-башни, выехало еще четверо.



Глава 20


- Нам нужно потихоньку уходить, - прошептал Пьетро.

Втроем они устроились за развалинами бывшего дома-башни.

- Нет, - возразили Риччардо. - Я их узнаю. Это мои братья.

- Ты не сможешь им помочь. Против них четверо...

- Риччардо, - с отчаянием прошептала Виолетта, - я прошу тебя, никто тебе больше не помогает!

- Тише. Я остаюсь. Прошу тебя, Пьетро, уведи ее.

Старик печально вздохнул и потянул за собой упиравшуюся Виолетту, которая молчала только потому, что и в состоянии паники осознавала насколько опасно привлекать к себе внимание. Они ушли. Риччардо провожал их глазами, пока не убедился, что его друзья в безопасности.

Тем временем на окраине города, там, где не было суеты и шума, начали разворачиваться драматические события. Спрятавшись за обломками бывших укреплений, Риччардо смотрел, как обменявшись угрозами и злыми насмешками, враги приступили к бою.

Двое всадников, въехавшие с черного хода в город, действительно были Амадео и средний брат Бернардо.

Они обнажили мечи и вступили в битву, как только стало ясно, что ее не избежать.

«Ты, подлая лиса, меняющая окраску своей шкуры в зависимости от собственной выгоды, ты поплатишься за то горе, которое причинил моей семье! Ни один из вас не осквернит больше город своим присутствием!»

«Вы, жалкие предатели и трусы, изменившие собственным убеждениям и роду ради корысти, неужели вы думаете, что вам удалось обмануть нас?!» – эти и подобные им оскорбления выкрикивали нападавшие.

Двое из них были невеликого росту, что питало надежды Риччардо, братья которого были высоки и широкоплечи, что это хотя бы как-то компенсирует неравенство сил. Зато двое других отличались ловкостью и умением, не уступая аристократам, показывая, что разбогатевшая буржуазия прекрасно научилась искусству рати, а не только торговать и подсчитывать барыши.

Братья держались вместе, один конь настолько близко к коню напарника (мордой к хвосту), что противникам не представлялось возможным вклиниться между ними. Ловко размахивая длинными мечами, они умело отбивались, напоминая вдвоем одно многорукое и многоногое существо, приближаться к которому было верхом безумия.

К тому же их враги вряд ли были защищены кольчугой, в то время как старшие Элизеи, насколько знал Риччардо, не выходили из дома, не натянув ее под одежду.

И все же численное преимущество играло роль. Нападало только трое, в то время как четвертый набирался сил, чтобы сменить товарища. Судя по слаженности действий воинственных горожан, они задумали убить братьев и подготовились заранее, не пренебрегая самыми бесчестными приемами. Так, когда один из нападавших отъехал в сторону, дав возможность вступить в битву отдыхавшему до этого сменщику, в руке его блеснул кинжал, который он ловко метнул в Бернардо, угодив тому в шею.

Молодой человек, на которого Риччардо был немного похож, светлоглазый и русоволосый, схватился за горло, а разъяренный Амадео снес мечом одному из противников голову и, поворачивая для восстановления равновесия корпус, неожиданно нанес глубокий колющий удар другому маленькому убийце в грудь. Тот кубарем полетел на землю под копыта лошадей. Бернардо упал слабеющим телом своему коню на холку, оказываясь очень уязвимым, но третий из принимавших активное участие в битве противников растерялся, не сумев воспользоваться удобным моментом, чтобы добить врага. Зато ему на смену вышел меткий метатель кинжалов, но Амадео, едва тот приблизился, принялся наносить один удар за другим, которые буржуа едва успевал отбивать более коротким и легким мечом.

И все же ситуация выглядела тревожной. Риччардо позвал условным свистом Бианчо. Конь появился как по волшебству, почти мгновенно. Тогда юноша выбежал из засады, поднял меч обезглавленного врага, валявшийся на земле и залитый кровью, и, издав нечто среднее между воинственным кличем и рычанием, и сам бросился в бой.

Ему казалось, что он стал гигантом и мигом раскидает мечом, с граней которого будто сыпались раскаленные искры, обидчиков. Но делать ему ничего не пришлось. Оказалось достаточным одного его неожиданного появления – похожего на черта, на белоснежном коне. Двое уцелевших горожан пришпорили коней и покинули поле битвы, панически выкрикивая, что Элизеи и вправду связались с самим дьяволом.

- Бернардо? – обеспокоено звал Амадео, тряся брата за плечи, но тот издавал только тяжелый булькающий звук, вцепившись пальцами в гриву коня. Его лицо скрыли волосы.

- Господи! Он умирает! – вскричал Амадео.

- Нет! Все будет хорошо! – сказал Риччардо. – Надо отвезти его к Франческо. Чессо и мертвого поднимет из могилы!

- Кто такой Франческо? – спросил Амадео и поднял на Риччардо глаза с таким выражением, будто только что заметил его присутствие.

- Я тебе рассказывал. Он лечит чуму. И все на свете может вылечить.

- Какого дьявола ты тут делаешь? И на кого ты похож!

- Ты же сам только что сказал на кого, - с горечью ответил Риччардо. - Вот и эти твои новые городские знакомые назвали меня, как положено.

Амадео, сузив глаза, подозрительно оглядел Риччардо, чьи щеки вспыхнули от обиды и боли. Он действительно хотел помочь. И если Амадео так боится за Бернардо (что ж, он относился с заботливой нежностью ко всем своим братьям, кроме него), почему бы ему не перестать делать страшные глаза, занявшись вместо этого делом? Франческо, скорее всего, и правда, сможет помочь.

- Показывай дорогу, - сказал Амадео, осторожно перетаскивая Бернардо на круп собственной лошади.

***

Франческо чувствовал, что надвигается гроза. Его не могло обмануть ласковое к вечеру солнце, бодрые трели птиц, доносившиеся из леса, и даже негромкое мурлыканье Виолетты, напевавшей себе под нос один из его стихов. Она перебирала пальцами бусины из шкатулки, которую ей вручил Амадео, когда забирал поправившегося Бернардо.

Франческо взглянул на Риччардо. Тот, подложив под голову локти, смотрел как по небу, окрасившемуся в фантастический оранжевый цвет, проплывают легкие облачка. Глаза Риччардо казались желтыми, а волосы, тщательно отмытые от сажи, рыжими. Франческо, поймав себя на том, что вновь рассматривает своего загадочного друга, растворяясь в этом занятии, как тот растворяется в небе, и что на него начинает насмешливо поглядывать Виолетта, отвернулся.

«Чессо, пожалуйста, скажи, его же можно спасти?» - с такими беспомощными словами обратился Риччардо к нему неделю тому назад, когда они с братом привезли умирающего Бернардо.

Франческо потребовались все его силы, чтобы не подвести, чтобы помочь. Ранение – не чума. В Бернардо не было никакой тьмы, которую бы можно было изгнать. Зато были умоляющие глаза Риччардо. А у Амадео глаза были холодные, но не как сталь, а как зябкие озерца в осеннем лесу. В них застыла безнадежность, усталость и тоска.

Франческо не выдал всколыхнувшегося в нем страха. Что не сможет помочь, что не умеет лечить раны, а все его искусство – лишь его личные, мрачные и непонятные ему самому взаимоотношения с тьмой. Риччардо же должен был это понимать! Но Риччардо ничего не понимал, он хотел, чтобы Бернардо выжил, а Амадео не возненавидел бы его еще больше, чем ненавидел в тот миг, когда догадался, что никакой реальной помощи в жалком жилище отшельников ожидать не приходится. Но Риччардо верил ему, ни мгновения не сомневаясь, что друг Чессо поможет!

Наверное, именно это и сработало. Даже не то, что его беззвучно умоляли, а вера в него, в Франческо. Ведь осознание того, что он необходим, нужен Риччардо и питало его силы, помимо того, самого главного, что было между ним и Девой Марией.

Поэтому он не стал обращаться к духам, чувствуя, что они ему не помогут. Не стал прогонять тьму, которой не было. Он стал молиться.

Упав перед телом Бернардо на колени, он истово молился, вскоре перестав замечать напряженные и растерянные лица тех, кто его окружал. Он молился на латыни, шепотом и во весь голос, он молился вовсе не произнося ни звука, одним стуком своего сердца. Из глаз его текли слезы, он едва ли что-либо видел, только ощущал, как под его вялыми вечно прохладными руками перестало судорожно трепетать пылающее от жара тело, как пальцы раненого вцепились в его руки.

«Молись со мной, брат Бернардо, - прошептал тогда Франческо, заглянув в затуманившиеся глаза, видевшие только его, а может и вовсе не его, а кого-то другого в нем, но смотревшие на Франческо как на Бога.

«Молись хорошенько и ты будешь жить», - сказал юноша. И Бернардо его послушался. Во всем, даже в том, чтобы выжить.

Некоторые лечебные приемы Франческо действительно знал. Он менял повязки Бернардо, которого успокоившийся наконец за его жизнь Амадео оставил в ските на неделю, отпаивал целебными травами. И дело быстро пошло на поправку. Амадео увез его позавчера, осыпав всех обитателей скита подарками. Франческо он подарил кинжал с усыпанной рубинами рукоятью, а вручая дар, встал перед монашком на колени, называл «падре» и вообще обращался с ним так, будто бы видел перед собой святого. Впрочем, откуда ему знать о тьме, грозящей затопить его душу?

Франческо поймал себя на том, что снова смотрит на Риччардо. Вот он же ни во что не верит, даже в дьявола, его породившего, а сколько в нем света и тепла. Сколько красоты. И хочется смотреть на него бесконечно, а еще приятнее, наверное, прикоснуться к нему. Его тело теплее, чем у него, у Франческо?

Он едва не коснулся ступни Риччардо, оказавшись во власти непреодолимого странного импульса, но опомнился и беспокойно взглянул на Виолетту. Однако она и не думала потешаться над Франческо. Она нашла занятие поинтереснее. Оперевшись о локоть, она прилегла рядом с Риччардо и начала гладить его по волосам. Франческо испытал настоящий шок. Да как она смеет?! Как он ей позволяет? Он что же, и в самом деле спит с открытыми глазами?

Отчасти так, наверное, и было, потому что Риччардо вдруг встрепенулся, присел и смущенно уставился на Виолетту.

Она же улыбнулась ему, как-то по-особенному, так, что стала похожа на взрослую женщину. Никогда раньше она так не улыбалась, впрочем, с ними же всегда кто-то был, а теперь больные все поправились, а старик Пьетро с Джованной отправились вдвоем в город, чтобы купить какого-нибудь лакомства на оставленные Амадео деньги, да бутыль хорошего вина.

Самое обидное, что Риччардо будто бы не замечал, как неестественна, как опасна ее улыбка, больше чем нужно демонстрировавшая белые ровные зубы. А ее платье, так и не износившееся, потому что не было износа волшебной ткани, безобразно обнажало часть груди, пышной и белой, потому что она до этого все прятала свое тело под рясой или одеждой мальчика. И каким жадным, гибельным огнем горят ее глаза!

- Что-то случилась? – невинно спросила притворщица.

- Нет, – растерянно ответил Риччардо, тревожно уставившись на светлую кожу девушки, которая осторожным, змеиным движением к нему придвинулась.

- Тогда не убегай от меня. Я хотела распушить твои волосы. И на что ты стал похож от этой сажи? Погоди, у меня есть гребень.

Тут она наклонилась, так что Риччардо, должно быть, стали видны оба ее холмика вместе с итак видневшимися через ткань и явно тревожившими бедного юношу острыми верхушками, и с кокетливым видом извлекла гребешок из шкатулки.

Щеки Риччардо пылали, но он и не думал от нее отодвигаться, а позволил причесывать себя, утомительно долго, будто бы невзначай прикасаться к себе, особенно теми участками тела, которые у Франческо ассоциировались с мягкими, но хищными зверьками, вроде куниц. Когда едва прикрытые тканью носики этих чудовищ стали откровенно тереться о плечо Риччардо, тот тихонько застонал и неожиданно для Франческо обнял девушку. Они повалились на траву, она - смеясь, а он - задыхаясь, будто обезумевший. Совершенно не представляя, что ему следует делать, он позволил ей оказаться сверху, забравшись к нему на грудь. Виолетта победно и нежно улыбнулась, затем убрала с пылающего лица золотистую прядь и поцеловала Риччардо в губы. Долго. Будто хотела высосать из него душу.

Что было дальше Франческо, о котором, похоже, оба друга его детства попросту забыли, не видел. И не хотел знать. Испытывая нестерпимую боль, он рванул в сторону леса и бежал, не разбирая дороги, пока не сообразил, что заблудился и уже темнеет.





Глава 21


Он не нужен. Никому не нужен. Его стремления туманны и неясны. Все, что дано другим, даже простой девчонке и порождению дьявола – ему недоступно. Он может лишь смотреть на них из тени, и даже и мечтать не смеет о том, что немного нормальной земной нежности перепадет и ему. Потому что его желания неправильны, искажены, да он и сам толком не знает, чего хочет. Поцелуя Виолетты? Нет! Объятий Риччардо?

Франческо жалобно застонал, припоминая падре Лоренцо. Темную келью, уставленную таинственными сосудами, загроможденные пыльными свитками полки, себя, содрогающегося от страха. Сейчас вокруг него, пожалуй, еще темнее. Вот она, тьма, в которой он был рожден и к которой принадлежит. В ней ему и следует остаться, растворившись, сгинув, чтобы темными движениями своей мрачной души не осквернять того, что в ней же было свято. Но молиться не сметь! С чего он взял, что молитвы нежити, вроде него, способны донестись до небесных ушей Пресвятой Девы?

Так он распалял и мучил себя, пока его спотыкающиеся в темноте ноги не подвели его, и он не рухнул на мягкий мох и влажные полусгнившие ветки.

Рядом с ним кто-то премерзко рассмеялся. С дурным предчувствием Франческо огляделся. Да. Так и есть. Призраки.

Вот и старая знакомая – рогатая женщина. А вот насмешливый обладатель бархатного баритона, как всегда одетый с иголочки. Как раз по заболоченной местности ходить. А вот и еще парочка – козлоногих. Этих двоих Франческо тоже уже видел.

- Я давно говорил, что тебе нужно присоединиться к нам, - наставительно начал Бархатный баритон. – Что толку от того, что ты в мире живых? Разве тебя кто там замечает?

- Нельзя ему к нам, - покачала рогатой головой женщина. – В нем могут проснуться дурные наклонности его отца.

- Кто мой отец? – спросил Франческо, хотя догадывался, какой получит ответ.

- Твой отец? – удивились призраки и обескуражено переглянулись. Можно было подумать, что не они затеяли неприятную тему.

Наконец, понизив голос до жуткого шепота, рогатая женщина ответила:

- Твой отец – злой дух Ариман. Весь он – лишь ненависть ко всему осмысленному и созидательному. Уничтожать то, что является творением других, осквернять самые высокие порывы, низводить на нет любое проявление жизненной силы – вот, что его питает. И он не из наших. Изначально он явился из самой тьмы, да и сам он – тьма и есть. Нет ему ничего приятнее небытия и смерти. Всюду он сеет сомнение, недоверие, смуту. Люцифер уничтожил его, когда он сделал то, что нам запрещено, да и не силам – соблазнил земную женщину, решив поглумиться над любовью. Так появился ты.

- А она – любила его? – с горечью спросил Франческо, потому что в тайне у него была надежда: незрячая любовь сильнее слепой ненависти. - И разве можно уничтожить дух?

- Она, быть может, и любила. Скорее всего, любила. Иначе как бы материализовался ты?.. - задумчиво произнесла рогатая женщина.

А Бархатный баритон негромко рассмеялся и не без удивления заметил:

- А ведь он не так и глуп. Я тоже полагаю, что дело лишь в рассеивании энергии и трансформации ее потоков. Впрочем, тебе это еще рано. Все же ты пока еще человек, а люди в нынешний век так необразованны и незрелы…

- Верно. Ему лучше вернуться назад. К тому же его ищет принц.

- Я не хочу назад! – отчаянно вскричал Франческо, который и в самом деле услышал, как где-то далеко-далеко его звал, надрывая голос, Риччардо, как плакала Виолетта, удерживая того от какого-то отчаянного поступка. Ах да, она не хотела, чтобы он взбирался Бианчо на спину, не пускала его в ночной лес.

- Я не желаю больше угождать вашему принцу, которому от рождения дано все лишь за то, что его породил ваш Люцифер!

Но призраки его не слушали. Они невежливо растаяли перед его глазами, окутав его туманом, который уплотнялся, в то время как земля под его ногами таяла, пока не растворилась совсем. Он понимал, что его несет куда-то, вроде как сухой лист осенним ветром. Наконец он вновь почувствовал под собой твердь.

Было светло – раннее утро. Изумрудная трава и нежная листва молодых деревьев щедро усыпаны хрустальными брызгами росы. Неглубоко утопая в зеленом ворсе луговых трав, к нему приближались белые, как мрамор, стройные ноги коня.

Вскинув голову и встретившись взглядом с Риччардо, Франческо вскочил на ноги и бросился бежать.

- Чессо!

Его преследователь спешился, рванув за ним по кочкам. Но далеко ли убежишь в рясе от того, кто привык носить щегольские панталоны и чихать хотел на Устав? Тем более, когда все призраки против тебя и путают, хватают корнями за ноги. Франческо едва не упал со всего маху, зацепившись за очередную корягу. Риччардо поймал его, крепко обнимая и прижимая к себе не иначе как с целью задушить.

- Да что с тобой, Чессо? Пожалуйста! Тссс… Тебя напугали призраки? – спрашивал он, борясь со слабо вырывающимся Франческо, который, впрочем, скоро смиренно притих, а потом окунулся в объятия, как перегревшийся под палящим солнцем бродяга в прохладную воду.

- Призраки? – переспросил Франческо.

Неожиданно ему стало так хорошо, будто его сердце, истекавшее до этого кровью, зажило и наполнилось светом. Или зацвело, как цветут по весне колючие кусты шиповника. Он не знал, как лучше это выразить, решив, что и не важно. Сейчас ему было просто очень хорошо. А призраки… Хорошая зацепка. Ими многое можно будет объяснить.

- Ты прости… Виолетта… я… Хочешь, мы даже смотреть друг на друга не будем? – с мукой спрашивал Риччардо, естественно, понимавший, что дело не в призраках.

Он внимательно взглянул Франческо в лицо.

- Ну уж нет, - ответил тот, невольно усмехнувшись. - Она давно по тебе сохнет. Ты лучше ей не противься, а то сживет нас с тобой со свету.

Риччардо неуверенно улыбнулся, забормотал:

- Но мы же и тебя любим. Я… Ты для меня… Хочешь я... Хочешь...

Он дрожал и тщетно подбирал слова, мучаясь от смущения.

- Не надо, - сжалился над ним Франческо и только теперь ответил на объятие, обнимая Риччардо, так же крепко, как тот его, а, может, и намного крепче. И потерся лбом о его такой же упрямый, покрытый испариной лоб. Прохладный. Душистый…

Франческо резко отстранился, слегка оттолкнув Риччардо, который смотрел на него немного растерянно, но преданно и с глубоким пониманием. Вовсе не взгляд принца или господина. О нет. Перед ним скромно сияет и ждет поддержки его личное солнце. А призраки просто и сами толком ничего не знают.

- Пойдем. А то Виолетта там без нас натворит дел, - сказал Франческо.

- Это точно, - рассмеялся Риччардо. – Но там Пьетро и Джованна. Однако ж пойдем поскорее, чтобы их не тревожить.
***

Тем временем рассвет поднимался и над прекрасной Флоренцией. Уснувший и затихший на ночь город, озаряемый лишь редкими огоньками патрулирующих свои округа дозорных, тянулся навстречу солнечным лучам, хорошея и оживая с каждым новым бликом света, и вот уже непривычно пустые высветились его кирпичные мостовые. А вскоре ожили и первые этажи даже самых мрачных строений – из тех, что парили в вышине подобно еще одному поднебесному городу из неприступных замков и бойниц. Там, высоко-высоко над узкими улицами, только начавшими запруживаться людским потоком, хмурились башни с одним-двумя зарешеченными окошками, соединенные с такими же неприветливыми соседями навесными лесенками и балконами, которые взлетали над городом, будто вели в небо или в другую жизнь, недоступную тем, кто копошился внизу.

А там, внизу, заспешили в церкви женщины, а мужчины уже отправлялись на работы, разбуженные могучим гулом огромного колокола Дворца приоров. Лавочники и ремесленники вытаскивали на улицу плоды своего труда и инструменты, чтобы весь день провести вот так, среди шума и гама, став свидетелями маленьких трагедий и радостей друг друга, а также событий, объединявших всех горожан от мала до велика.

И этим утром такое событие дало знать о себе довольно рано. Едва многочисленные церкви и капеллы отпели первый канонический час, как весь город будто заколыхался от колокольной дрожи. Звонили в честь какого-то значительного событии, и горожане заинтересованно зашумели, наперебой высказывая предположения о том, что бы это могло значить, когда их сомнения развеяли глашатаи епископа, верхом промчавшиеся по самым многолюдным улицам с призывом к горожанам приходить на службу в честь прибытия в город посланника самого Папы.

И вот после полудня, ближе к девятому каноническому часу, завершив часть своих трудов, закрыв в домах самые ценные вещи, горожане обоих полов, включая маленьких детей, неспешно стали стекаться к Баптистерию.



Глава 22


В этот раз на мессе присутствовал, казалось, весь город. Ее служил епископ и, надо сказать, делал это вдохновенно. Даже подесту захватило действо, в котором принимали участия представители многих религиозных общин, а юных певчих будто заменили ангелы, так чисто и высоко они пели. Присутствовали на этой мессе и все ненадолго выбранные приоры, народный капитано, гонфольер Донато Веллути, полный, не очень уверенный в себе человек, стремившийся держаться поближе к алтарю, потому что именно там были рассредоточены рыцари, охранявшие членов обоих советов, а также представителей наиболее влиятельных семейств. Были тут и потомки старинной аристократии, оставившие вредные предубеждения и активно богатевшие теперь на занятиях торговлей, а также новая буржуазия, роскошью одежд выделявшаяся среди прочих. Многие из пришедших источали флюиды лютой ненависти по отношению к тем, кто стоял рядом с ними в одном храме, под куполом которого разлеталась, выводимая хором Глория - «Слава в Вышних Богу…»

Почти никто из прихожан не заметил нового человека в городе – мужчину лет пятидесяти, с черными, как угли, лишенными блеска глазами и лицом, больше напоминавшим заготовку для маски, которой еще не коснулась рука мастера, чтобы наметить хотя бы одну нехитрую эмоцию. Амадео, который находился здесь вместе с Бернардо, как и недавно покушавшиеся на их жизнь буржуа, выглядел взволнованным и ни мгновения не стоял без того, чтобы не пробежаться взглядом по лицам наиболее близко стоявших к нему людей. Бернардо был еще очень слаб, а потому вид имел отстраненный, но благостный. Прислонившись спиной к мраморной колонне и прикрыв глаза, он внимательно слушал хор и в самом деле наслаждаясь происходящим. Амадео, ненадолго успокоившись, нежно посмотрел на красивую девушку, которая вместе со своими служанками стояла в освещенной солнцем нише, благородной осанкой своею похожая на деревянные статуи святых, расставленные у алтаря. И тут он заметил незнакомца рядом с которым, оперевшись о посох, горбился старик, которого Амадео прекрасно помнил. Это он вытягивал из старшего Элизеи сведения обо всех влиятельных горожанах в обмен на то, что верит (пока верит), что ересь не запятнала ни его, ни его домочадцев, а младший – Риччардо – отличался с младенчества кротким нравом, и потому решено было жизнь его посвятить Богу.

- Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; и такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают… - звучал сильный голос епископа, приступившего к чтению из евангелия.

Амадео охватили самые страшные предчувствия. Незнакомый человек, которого он мысленно, сам не зная за что, окрестил «черным», казался ему лишенным всех до единого человеческих чувств. Зазвучала органная музыка, возвещая о том, что близка евхаристия, и если из глаз каждого, кто пришел на мессу, к моменту приготовления просфор будто бы заструился свет, обнаруживавшийся даже в самых мелких душонках, этот человек оставался неподвижным и бесстрастным среди оживления горожан, потянувшихся к алтарю.

Однако когда окончилась месса, гонфольер взмахнул рукой, не позволяя рыцарям выпускать народ. Он взглянул на епископа, который кивнул в ответ и распростер над прихожанами руки:

- Благословен наш город, переживший страшную ниспосланную нам небом кару! Ибо направил к нам его святейшество Папа Климент шестой своего человека. И вот он здесь, тот, кто с нашей помощью и моим благословением найдет и отдаст судиям волков, губящих стадо!

А потом, указав на незнакомца, выступившего вперед и вперившего в притихших горожан холодный, внимательный взгляд, представил:

- Вот достопочтенный брат, Фердинанд Климен, доминиканец, проведший годы учения в Риме, а затем, в зрелые лета, поступивший в священную канцелярию в Авиньоне. Ему и его людям каждый верный католик должен оказывать всякое содействие и вспоможение, ибо власть, доверенная ему Папой, безгранична.

Последнее епископ сказал будто бы с некоторым удивлением, или даже грустью. Затем он процитировал напоследок еще отрывок из священного писания:

- Всякая душа да будет послушна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение…

И наконец епископ отпустил прихожан, сделав главам советов приметный только им знак рукой.

В глазах Амадео промелькнула тень ужаса, когда он встретился с непроницаемыми черными глазами. Бернардо взял его за руку.

- Что с тобой?

- Все хорошо, малыш Берни. А вот ты бледен. Пойдем же скорее, тебе еще рано посещать многолюдные сборища.

- Ах, что ты такое говоришь? Я так счастлив сегодня! Давно я не испытывал таких возвышенных чувств. Уж лучше признайся, что боишься отстать от прекрасной Лауретты. Ты же по-прежнему желаешь жениться на ней? Пусть ее род и совсем не знатен.

- Зато весьма богат, а, главное, имеет вес в магистрате. И ты прав, давай-ка поторопимся.

Братья, обменявшись этими словами, стали быстро пробираться к выходу, едва не сбив с ног подесту, пребывавшего, как и его приближенные, в удрученном состоянии. Оба Элизеи не заметили также еще двоих знакомцев: падре Лоренцо и брата Джеромо.

Бенедиктинцы дожидались, когда к ним присоединится старец и человек, от которого прихожане разбегались, как от зачумленного, если еще не живее.

Падре Лоренцо выглядел несколько встревоженным, в то время как по губам брата Джеромо пробегала загадочная улыбка. Так бывает с людьми, которые предвкушают что-то приятное, но мрачноватый блеск похожих на маслины глаз указывал на то, что мечтания приора могут обернуться для кого-то серьезными проблемами.

Пока к ним не присоединился человек Папы и старец, брат Джеромо решил уделить внимание другу, заметив его расстроенный вид.

- Что с тобой, Лоренцо? Ты беспокоишься, что этот человек откажется зафиксировать свершавшееся в нашей обители чудо?

- Да. И мой эликсир.

- О, я прошу тебя, не навязывай им свой эликсир. И это может быть опасно. Мы оба знаем, чего он на самом деле стоит. Тебя самого обвинят в ереси, если ты будешь настаивать…

- А я уверен, что моя кровь действительно отличается особыми свойствами! – с нездоровым блеском в глазах воскликнул настоятель.

- Какими же? – тихо спросил его брат Джеромо и как мог мягко заметил: - Извини, дорогой мой, но я знаю свойства абсолютно всех твоих органов. Ни один из них не может претендовать на святость.

- Как ты смеешь! – вскричал падре Лоренцо, сверкнув на друга юности глазами, но спокойное, уверенное выражение лица приора его утихомирило, а пылавший некоторым безумием взор его стал осмысленнее. - Впрочем… Ты что же не видел, как выздоравливали больные чумой?

- Видел, конечно же. Это же я их нанимал – из тех, которых вылечил твой Чессо.

- Чессо. Но мой мальчик и лечит всех, потому что я давал ему свою кровь.

- Хорошо, Лоренцо. Пусть будет по-твоему. Я только предупредил тебя.

- Ты зря волнуешься за меня. Впрочем, я прощаю тебе твое неверие.

Тут к старинным друзьям подошли те, кого они ждали, и бенедиктинцы замолчали, на всем длинном пути до монастыря обнаруживая голос только тогда, когда это было необходимо. Впрочем, от небольшой деревеньки, которая располагалась сразу за самыми старыми городскими воротами, их везли на телеге, и нужды обмениваться любезностями больше не было.

Зато было время подумать.

Так брат Джеромо думал о том, что если он будет вести достаточно тонкую игру, то сумеет добиться в своей судьбе значительных перемен, устремившись на покорение высот, которых, безусловно, достоин пусть и дальний, но все же родственник великого семейства.

Нужно только «прощупать» инквизитора на предмет, скажем, его отношения к клану Колонна – извечного врага Орсини. Как именно это собирался провернуть брат Джеромо, он пока и сам имел смутное представление, но его мозг уже начал бурно работать в нужных направлениях.

И еще думал приор об Элизеи. О том, что младший из них уже не более чем кусок свежей соблазнительной плоти, или, при более циничном подходе – лишь ощипанный гусенок. Дело за малым – обложить белоснежную тушку яблоками и засунуть в печь.

Но того ли он жаждал? Потому ли улыбался? От одной мысли о том, что вскоре мальчишку просто вручат ему в руки, предоставив делать с ним все, что предложит его собственная фантазия, сладкая дрожь пробегала по телу брата Джеромо. Но он не поддавался, потому что едва дрожь проходила, как он начинал испытывать дурноту, а в его душу закрадывалась отчаянная тоска.

Мальчишка что-то успел с ним сделать. Своей покорностью, радением в учебе, тем что смотрел, как на наставника. Ни дать ни взять – настоящий, выпестованный им новиций.
О! Брат Джеромо не обладал очаровательной (на его взгляд) наивностью Лоренцо, который мог считать себя святым и водить к себе в келью красивых отроков. До появления в монастыре Риччардо такого не было и в самых затаенных мыслях приора.

Брат Джеромо не заигрывал с совестью и внимательно читал страницы священного писания. И если он считал себя достойным лучшей доли то именно потому, что трудом своим и воздержанием вымуштровал собственное тело, воспитал свою душу, сделав их послушными орудиями собственной воли и амбиций. И если последнее время он чувствовал, как тьма затуманивает его сознание или же, напротив, ненужный нежный, запоздалый лучик света вторгается в тайники его глухо зашторенного сердца, то это случается только, когда рядом с ним Риччардо. Но виной всему не недостаток воли. Это внешние загадочные силы сочли его, брата Джеромо, достойным, чтобы именно его душу избрать для своей финальной битвы.

А вот о чем думали трое других, трясшихся в телеге мужчин, брат Джеромо не знал, да и на данный момент не интересовался.



Глава 23


- В городе неспокойно, - говорил как-то вечером старик Пьетро. – Еще хуже, чем во время чумы. Тогда люди хоть веселее были. Позволяли себе то, что раньше-то и позволить не могли. Да, бросали, бывало, друг друга, оставляли дома, боялись подходить к тем, кто больным казался, но были и такие, кто преодолевал страх и помогал. Понимали люди, что не избежишь смерти, которая всюду себя хозяйкой чувствует. Да и ты, Чессо, давал им надежду. Быстро разнесся слух о том, что за городом, у леса, где прячутся от людских глаз отшельники, живет волшебник, способный избавить от болезни. Вот только дойти бы. Только многие не доходили.

Старик покачал головой и принялся вытачивать из дерева маску. Таких масок с разными лицами – и веселыми и печальными, злобными и мечтательными, да такими, которые будто бы плачут – из древесных слез сделал Пьетро по деревянным щекам влажные дорожки, - было уже полно на сухой траве. «За этими масками будете прятать лица, и сажи не надо, никто вас не признает», - говаривал он. Только не пускал больше в город ни Виолетту, ни Риччардо.

- А теперь хуже стало? – спросил Франческо.

- А теперь людей, как околдовали. Боятся друг друга пуще, чем в болезни. Один на другого наговаривает, всюду горят костры, жгут по чем зря и молодых и старых, а больше всего жгут женщин, которые и слова-то дурного никогда не говорили. За безответность и жгут. А твой брат, - обращаясь к Риччардо, продолжал старик, - так уж стольких сжег людей, что если напротив каждого им погубленного поставить его, как понимаю, невинно убиенных родственников, то не хватит и всех ваших поколений, кого истребляли, выгоняя в свое время из Флоренции.

- Как людей жжет? – переспросил Риччардо, бледнея. - Он всегда считал, что правда у того, кто хорошо владеет мечом!

- Ну… Сам он костров не разжигает, конечно же, а вот сено под ноги несчастных бросает. Он же теперь в приорах. Душу выворачивает, как они кричат бедные.

- Ах! А ты не пускаешь меня в город! Мне с ним поговорить надо.

- А то он тебя послушает! Да и не хозяин он себе больше. Вижу я, что и сам уже не рад навязанной ему роли. И епископ не рад, а подеста исхудал, на себя не похож стал. Но все боятся черного человека.

- Да что же его бояться? Он один, а город большой. Что он против всех сделать может?

- Не скажи. Человек он наделенный властью. А власть эта, хоть и далеко, но все дюже ее боятся. Ибо престол ее в самом небе. Воля Божия.

- Не может быть такой Божьей воли, чтобы женщин жечь! – взвилась Виолетта и, взяв дивный инструмент, лиру, которую заставлял петь смычок (ее купил им старик Пьетро) заиграла на ней душераздирающе громко, визгливо, да пронзительно.

Четверо ее слушателей еле терпели. Как играть на чудном, недавно появившемся в Италии инструменте никто из них не знал. У Виолетты получалось что-то похожее на музыку, да больно било по ушам. Когда девушка угомонилась, предложив их вниманию, видимо, плач и крики претерпевающих муки женщин, Франческо взял лиру себе. Он оглядел инструмент. Ему казалось, что он его чувствует. В этих струнах так много спряталось слов, которым не нужен человеческий язык и которые о многом могли бы рассказать. Устроив лиру под подбородком, как это делала Виолетта, научившаяся фокусу у других музыкантов, что попадались ей в городе, он коснулся смычком струн.

Он сделал это нежно, без агрессивной импульсивности Виолетты, и продолжал водить смычком так, будто бы ласкал живое существо. И случилось чудо – мелодия вышла тонкой и нежной, такой, которую он всегда мечтал воссоздать, чтобы не безгласными стихами, а на самом деле передать песни ветров, шум дождя, да завывания злой вьюги.

Все притихли и слушали его, каждый думая о своем.

***

В витражные окна кельи настоятеля лился веселый солнечный свет, дул легкий ветерок, донося пение монахов из сада.

За столом с наклоненной столешницей, выпрямив спину так, будто бы, сам того не заметив, уселся на кол – располагался брат Фердинанд, посланник Папы. Напротив него с усталым, утомленным видом сидел падре Лоренцо, выслушивая очередной вопрос, задаваемый лишенным эмоций, с прохладной насмешливой ноткой голосом.

- Итак, вы утверждаете, что верите в то, что ваша кровь способна творить чудеса? – спрашивал брат Фердинанд, обращаясь к падре Лоренцо.

Настоятель взглянул на свои руки, будто бы удивляясь, что они не связаны, и заерзал на скамье, словно поджариваясь на углях.

- У нас есть свидетели этого чуда, - произнес он, стараясь не выдавать беспокойства хотя бы тоном, но вышло не очень уверенно. - Я только передаю слова очевидцев.

- Вы читали святое писание?

- Как я мог не читать святого писания? Я настоятель этого монастыря, который принял вас в свои стены.

- Я не спрашиваю вас о том, могли бы или не могли вы читать святого писания. Я только спросил – верите ли вы в то, что кровь ваша, а не Иисуса Христа, способна творить чудеса?

- Кровь Иисуса Христа – вот, что творит чудеса. Но я видел, как приготовленный мною эликсир лечил людей, - ответил падре Лоренцо, бросив тревожный взгляд на бесстрастно созерцавшего происходящее брата Джеромо.

Тот даже не шелохнулся.

- Как вы это объясняете? Вы так же святы, как и Иисус Христос? Вы считаете себя равным ему? – продолжал брат Фердинанд, все также сидя, как истукан, закутанный в черный плащ и не знающий ни устали, ни сострадания.

- Нет. Ни в коем случае! – вскричал настоятель. - Я думаю, моя вера помогла моей крови приобрести те силы, которые и спасли сотни умирающих.

- Но в чем же заключается ваша вера? В том, что ваша кровь так же свята, как кровь Отца нашего?

- Нет!

- В чем тогда?

- В том, что если истинно веровать, то будет чисто и благостно не только то, что входит в тебя, но и то, что выходит.

- Все ли, что выходит из вас – благостно? – спрашивал брат Фердинанд, черным взором своим уничтожая льющийся сквозь стрельчатые окна свет.

- Нет, - признался настоятель, снова ища защиты у приора.

Тот же, всем видом своим выражая непричастность, все же подал знак – предупреждающе моргнул.

- Так вы проповедуете себя? – настаивал инквизитор. - Свою избранность? Право решать, кому жить, а кому умирать?

- Нет! Я лишь хотел сказать, что вера в учение святой нашей церкви так сильно, что при его вспоможении я смог лечить людей.

- Ничего нет в учении церкви нашей, что бы говорило бы о том, что ваша кровь способна лечить болезни. Это ересь.

Падре Лоренцо побледнел.

- Кто ваши сообщники? – спросил брат Фердинанд.

- В чем? – прошептал настоятель, совершенно растеряв к концу разговора уверенность в чем бы то ни было и не зная, как ему выкрутиться.

- В том, чтобы нести ложное учение, пользуясь настигнувшей город болезнью.

- Элизеи ввели меня в заблуждение, - помолчав, сказал падре Лоренцо. - Они утверждали, что кровь моя дает исцеление. Теперь я вижу, что это заблуждение и готов покаяться. Я признаю себя грешником, прошу об епитимье.

Брат Фердинанд удовлетворенно кивнул.

- Вы можете облегчить свою участь, если доставите сюда этих грешников, - сказал он тоном отца, чье неразумное чадо перестало наконец упрямиться. - Однако ж, старший Элизеи снял с себя все подозрения усердно содействуя нам.К тому же он приор, и потому неприкосновенен. Считаете ли вы, что этот человек и есть источник ереси?

- Нет. Я думаю, все дело в его младшем брате. Поэтому он так стремился вам помогать, чтобы отвести от дьявольского отпрыска подозрение.

- И вы молчали?

- Я был слеп. Теперь, припадая к вашим ногам, я клянусь сделать то, что повелит святая церковь.

- Вам известно, что клятвы не угодны Богу? Что я не могу принять их от вас?

- Да… Господи… Так покарайте же меня! Я приму любое наказание, которое поможет мне очистить мою впавшую в заблуждение душу!

- Я вижу, вы стали понимать, что вы есть. Велите прислать сюда младшего Элизеи. Тогда ваша участь, возможно, разрешиться.

- Да. Как повелит мне ваше преосвященство.

- Не следует называть меня чужими титулами. Делайте то, что я вам велю. И мы решим, что делать с вами. А сейчас пусть сюда войдет старший Элизеи!

Брат Джеромо, услышав приказание, открыл дверь. В келью вступил Амадео, имевший изнуренный вид, будто стоял не в прохладной галерее, а долго шел по солнцепеку.



Глава 24


Никто не предложил Амадео сесть. Два старца, которых он помнил по прошлым встречам, сидели на скамье с таким же непричастным видом, как и брат Джеромо, стоявший у двери. Закрыв ее, приор с удовлетворением посмотрел на Амадео, бросавшего вокруг себя рассеянные взгляды.

- Вы мессер Амадео делья Элизеи? – сходу приступил к допросу брат Фердинанд.

- Да, святой отец, - кротко отозвался молодой человек и с выражением неподдельной преданности уставился на допрашивающего. Тот удивленно прищурился.

- Ваш отец, мессер Валлеран, был уличен в сношениях с ведьмой, которую он называл своей женой.

- Их венчала католическая церковь. В этом приходе, - невинно подтвердил Амадео.

- Я не об этом вас спрашиваю. Будьте же внимательнее. Против вас выдвигается обвинение в волшебстве.

- Волшебстве? Что же это? Я не имею представления о волшебстве.

- Почему тогда вы постарались избавиться от своего брата, едва погиб ваш отец, а донна Бьянка, известная как ведьма, покинула семью?

- Риччардо? Вы его имеете в виду? Он младший сын в семье. Часто младших сыновей посвящают служению Богу. Я исполнил свой долг.

- То есть даже если бы вы были рождены одной матерью, вы все равно бы отдали его в монастырь?

- Я бы сделал так в любом случае, но кроме того… -начал молодой человек с таким видом, будто бы готовился сделать важное признание.

- Да? – поддержал его брат Фердинанд.

- Кроме того действительно распространялись слухи, что новая жена моего отца ведьма. Сам я не общался с нею, настолько, насколько мог себе это позволить. И все же, чтобы очистить душу младшего брата я отдал его в монастырь, впоследствии стремясь и во всем прочем содействовать делам церкви.

- Весьма похвально, - разочарованно протянул инквизитор. - То есть сами вы невиновны?

- Могу ли я утверждать такое перед лицом вашим? Виновны все, кто рожден.

- Ну-ну… Такого нет в священном писании. По каким канонам вы делаете подобный вывод?

- По тому, что церковь наша учит, что все мы грешны.

- У вас есть еще сестра, рожденная той же женщиной…

- Моя сестра? Она скончалась.

- Скончалась?

- Да. Это бедное создание забрала чума, как было угодно богу.

- Хммм… - с сомнением протянул брат Фердинанд, недовольно посмотрев на опешившего от новости падре Лоренцо. - Что вы можете рассказать нам о вашем среднем брате, Бернардо?

- О! Этот недостойный! Он бросил семью, отправившись в Венецию в поисках приключений. Надеюсь, его ждут большие неприятности.

- Ах вот как….

- Да, святой отец, - печально произнес Амадео и удрученно вздохнул.

Брат Фердинанд на некоторое время замолчал, будто сраженный цепью несчастий, преследовавших представленную его вниманию семью. Наконец, преодолев колебание, он произнес:

- Вы готовы принять участие в уничтожении самой сути обнаруженного в этих краях ведовства?

- Да, святой отец. Я отдал своего брата в обитель, рассчитывая, что он одумается, но дурные наклонности, надо полагать, в нем возобладали. И будь у меня жена, иль мать…

- Довольно, - холодно остановил его брат Фердинанд.

- Я убедил магистрат ни в чем не отказывать вам, - горячо, с глазами загоревшимися фанатичным пламенем продолжал Амадео. - Когда готовить судилище? Хорошо бы провести это, как следует! Но нам потребуются средства. Однако ж, что они по сравнению с борьбой за истину? Я предоставлю их вам, равно, как и мой замок. Сам же я уединюсь в пустыне.

Инквизитор удивленно приподнял брови. Он имел дело с ересью, но не припоминал такой предупредительной покорности. Это могло быть хитрым ходом, но от кого? Элизеи был полностью в его власти, как и его средства. Кроме того, мальчишка сумел завоевать себе место в высших сферах и облегчал ему борьбу с неверными. Был ли он сам достоен костра? Очень может быть, но ни в одном городе ему еще не приходилось встречать такого понимания. Элизеи, похоже, оказался фанатиком. Или же увлекся в процессе. Кроме того он пользуется здесь авторитетом, пусть и подогреваемым кострами…

- Поистине ваше усердие вызывает удивление, - произнес инквизитор. - Вы готовы отказаться от всего, что имеете, лишь бы заслужить прощение католической церкви?

- Она – моя мать. И что бы ни было угодно вам и вашим людям – я все исполню, - не колеблясь ответил Амадео.

Падре Лоренцо, который хотел что-то сказать, сжал губы и нахмурился.

- И все же ваше рвение кажется мне подозрительным, - заметил брат Фердинанд. - Впрочем, оставшись без замка, вы и в самом деле начнете вести праведный образ жизни. Только как вы планируете обеспечивать себя?

- Гоже ли мне, грешному, заботиться о своей бренной оболочке, когда речь идет о спасении души? Я жду ваших указаний, как мне загладить свою вину.

- У вас есть имущество помимо замка?

- Есть домик, далеко от города. Небольшая вилла.

- Прекрасно. Я вижу, что вы станете нам достойным помощником. Приготовьте власти и народ к свершению казни вашего брата, дьявольского отпрыска Риччардо. На замок вам следует написать дарственную. Но если вы и дальше будете содействовать нам, то мы поддержим вас в желании поселиться в городе. Мы выплатим вам необходимую для постройки дома сумму. Ступайте.

Отвесив поклон, едва ли ни до пола, старший Элизеи вышел, оставив присутствовавших в полнейшем недоумении.

- Он все лжет! Его сестра – жива! Иначе он просил бы ее похоронить! А брата его я видел только вчера! – вскричал падре Лоренцо, когда смог обрести голос, пропавший от феерический наглости недавнего посетителя.

- Во время чумы многих вы хоронили? – поморщился брат Фердинанд. - Что касается его брата… Это можно проверить. К тому же для дел церкви, как вы понимаете, нужны средства. А этот юноша относится с сочувствием к нашим нуждам. Кроме того… Если он родного брата готов бросить в костер лишь бы заслужить наше одобрение, значит, вера в нем сильнее, чем у иных. Удивительно покладистый этот Элизеи для еретика.

- Да потому что он и сам дьявол!

- Не увлекайтесь, брат мой. Вы вообще чрезмерно увлекаетесь. Сначала чудеса, которые вы требовали подтвердить едва ли не самого Папу, потом вот это – огульное обвинение добросовестных слуг наших в ереси. Остановитесь, мой вам совет. Должность настоятеля в этом монастыре многим может показаться заманчивой. Я же вижу, что мы хорошо потрудились, - обращаясь к старцам, заметил он. - Нет необходимости здесь больше задерживаться.

Старцы синхронно кивнули. Им обоим больше нравилась Испания, что же касается свободолюбивых итальянских городов, то, когда нет необходимости схорониться от чумы, лучше держаться от них подальше.

***
Этим же днем во внутреннем дворе дворца, утопающего в зелени и радующего взор оранжевыми плодами апельсинов, у одной из лестниц, украшенной белыми колоннами, вокруг которых обвивалась виноградная лоза уже начавшая давать плоды, с печальным видом сидел пожилой, но подтянутый мужчина.

Напротив него, глядя утомленными синими глазами на брызги фонтана, извергавшегося из пасти маленьких мраморных львят, печалился о чем-то молодой человек.

- Народ готов к бунту. Достаточно только вспышки, чтобы разгорелось пламя, - произнес стройный старик.

- И она будет, Ваше Преосвященство.

- Почему вы так уверены? К тому же, ни вам, ни мне не простят всех этих смертей, что следовали одна за другой последний месяц.

- Большинство из тех, кто был готов вас поддержать, только ожидают суда. В вашей власти затянуть с приготовлениями.

- Но как? Помочь нам может только чудо.

- И оно произойдет, - горячо произнес молодой человек, чьи глаза вспыхнули лихорадочным огнем, будто сам он только в чудо и верил. - Вам лишь следует назначить все казни на один день. На тот же, на который будет назначена казнь моему брату.

- Думаю, все закончится тем, что вы бросите ему в костер сена. А потом, когда вы останетесь без вашего прекрасно укрепленного замка, вас попросту растерзают.

- Пока я не написал дарственной. Вы можете обеспечить этот процесс необходимыми проволочками.

- Господи! Да каким же образом? Вы спалили всех ответственных за это дело лиц!

- Простите, но это мы спалили. А замок еще послужит нам укрытием. Пусть там сосредоточатся все самые сильные воины, из тех, кто действительно умеет владеть мечом. Нам потребуется выстоять штурм, когда народ, расправившись с чужестранцами, призовет к ответу нас. И вот тогда вам и пригодится ваше знаменитое красноречие.

- Безумие, безумие, - прошептал епископ. – Что скажет на это история?

- Ничего не скажет ваша история. Как будто бы ничего и не было. Она всегда молчит в таких случаях.

На это весьма нахальное заявление епископ не отозвался, а только посмотрел зачем-то на небо. Но не было там никакого знака, а он и сам не знал, почему доверяет мальчишке. Возможно потому, что его способность выходить сухим из воды просто поражала. Не говоря уже о том, что ему, изгнанному из города гибеллину, вообще нечего было делать во дворце, располагавшемся в самом центре города. Но у парня определенно была хватка, а пожилой епископ привык рассчитывать на таких людей и теперь надеялся только на то, что фортуне все еще не наскучил молодой Элизеи.



Глава 25


Спустя совсем немного времени после рассказов Пьетро об ужасах, творящихся в городе, утром всю компанию разбудил стук копыт. Старики испуганно затаились в ските – на самом деле о том, что они проживают на территории, принадлежащей монастырю, вроде как никому и не было ведомо. Риччардо не рассказывал о том, что они остались, да его никто и не спрашивал. Теперь, когда поток больных иссяк, оба мальчика ожидали, что им велят вернуться в стены обители, но пока и до них самих, казалось, никому не было дела.

Франческо выбежал первым. Риччардо, шикнув на Виолетту, чтобы она не покидала ложа из веток, которое они до этого момента успешно делили, захватил на всякий случай меч.
Всадник оказался один. Это был Бернардо.

Он вручил удивленному Риччардо сверток с новой одеждой и россыпью золотых монет. А также кольцо с родовым гербом Элизеи.

- Но зачем мне все это? – удивился Риччардо.

- Амадео просил передать. Он хочет, чтобы ты все это спрятал, но так, чтобы мог быстро забрать.

- Но где он сам? Что случилось?

- Пока ничего не случилось. Но скоро что-то должно произойти. Извини, я спешу. Мне следует засветло добраться хоть до Прато.

- Зачем?

- Я и сам не знаю. Амадео велел мне отправляться в Венецию. И тебе. Но потом. Говорит, что должно свершиться какое-то чудо. А вот если не произойдет того чуда, то всем нам придется очень плохо. Особенно ему. Какая-то катастрофа. Я спешу. До встречи! Не одевай кольцо! Тебя потом по нему узнают!

- Кто узнает? – крикнул ему вслед Риччардо, но Бернардо был уже далеко и не услышал.

Оставшись вдвоем, ребята переглянулись.

- Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Франческо.

- Нет. Но попробую сделать так, как сказал Амадео. Вот спрячу одежду...

Франческо кивнул. Чутье подсказывало ему, что вот-вот должно произойти нечто ужасное. Да, ужас будто сгущался в воздухе, звеня в нем, как гром и молния перед грозой.
Он послушал голоса, но они молчали, как, впрочем, всегда последнее время. Но сегодня их не заменили и сами собой рождавшиеся в голове стихи. Вообще как вне его сознания, так и в нем самом царила тяжелая, гнетущая тишина.

Он пошел за Риччардо, который закапывал у корней чахлого апельсинового деревца сверток, бормоча себе под нос:

- Кто должен меня узнать? Значит ли это, что пора уходить? Но куда? В Венецию? Как ее найти? Что ты думаешь, Чессо?

Франческо пожал плечами. Говоря по правде, он думал, что старший Элизеи просто сошел с ума на почве соучастия в зверствах, творимых во Флоренции. Но не расстраивать же Риччардо такими предположениями.

Тут тишину вторично нарушил стук копыт. В этот раз всадников было двое: падре Лоренцо и брат Джеромо.

- Франческо! – почти нежно сказал настоятель, когда оба юноши вместе с набравшейся смелости Виолеттой вышли к монахам навстречу. – Вот и закончился период нашей разлуки. Садись же на коня, мой мальчик. Давненько я не заботился о тебе.

Франческо от перспективы заботы сделался бледен настолько, что, казалось, его щеки покрылись инеем. Но падре Лоренцо лишь настаивал на том, чтобы Франческо поторапливался, помог юноше забраться на коня и несколько раз удовлетворенно высказался насчет того, как стал «его мальчик» высок и строен.

Брат Джеромо наблюдал сцену с холодной насмешкой. Потом посмотрел на Риччардо и велел садиться на своего коня вперед. Да, оба скакуна давно уже были в распоряжении монахов, так как это было зафиксировано в отчете визитаторов, как незначительное нарушение Устава, продиктованное необходимостью поддерживать быструю связь со скитом.

Риччардо подчинился. Он находился во власти едва ли не парализующего его дурного предчувствия. Должно было случиться что-то значительное, даже грандиозное, вроде светопреставления, причем ему отводилась главная роль. И Амадео… Когда тот общался с ним через Бернардо, это всегда означало что-то плохое. Или то, что старший брат не желает его видеть, наказывая равнодушием. Или в семье происходит что-то серьезное, такое, во что детей не допускают. Но Риччардо был уже не ребенок. Да и никогда раньше Амадео не заботился о нем руками брата. Сейчас же ситуация выглядела так, будто бы Риччардо собирали в дальнюю дорогу, только забыли поставить его в известность, куда ему придется держать путь.

- Что будем делать с этими? – пренебрежительно кивнув в сторону стариков и растерявшейся Виолетты, спросил брат Джеромо.

- Пусть их! Потом разберемся, - равнодушно кинул настоятель.

Виолетта, опомнившись, бежала какое-то время за всадниками. А потом отстала. Франческо показалось, что она упала.

Риччардо, едва они добрались до монастыря, не давая ему никаких объяснений, швырнули в тот самый подвал, дверь которого ему как-то демонстрировал приор.

Франческо настоятель повел к себе.

За время его долгого отсутствия ничего не изменилось. Все также прохладны и бесконечны, если бродить по ним погрузившись в грезы, казались галереи. Также торжественны и печальны высокие стрельчатые окна, неожиданными разноцветными вспышками выпархивающие из-за колонн, повествующие витражными узорами о житиях святых и пути пречистой Девы. Франческо когда-то простаивал перед красочными картинками часами, слушая дивное пение струившихся сверху голосов, которые слышал только он. Пахло душистым сеном, которым устилали пол дормитория, трапезной и санитарного помещения. Пахло корицей, медом и ладаном. Свечами, горьковатым дымком. Пахло изнуренными, но чистыми человеческими телами, в большинстве молодыми и здоровыми; энергией, сдержанностью и теплой, согретой солнцем кожей.

Все эти запахи Франческо вдыхал с наслаждением, вспоминал Гильберто, его неуклюжую заботу и обреченно шел за падре Лоренцо.

Но странно. Франческо не испытывал больше отвращения к настоятелю, а только думал, что стал тот значительно ниже ростом и ссутулился. Наконец настоятель, прикрыв за ними дверь кельи, взял Франческо за руку и подвел к окну. Его глаза взволнованно горели.

- Как же ты изменился, мой мальчик, - непривычно ласковым голосом произнес падре Лоренцо. – И солнце… Так оно больше не воздействует на тебя? Ты пил мой эликсир?

- Да. Я пил ваш эликсир, падре, - мягко ответил Франческо.

В тревожном взгляде мужчины промелькнуло что-то мучительное.

Но юноша больше не чувствовал перед ним страха. Только жалость.

Настоятель осторожно, будто собираясь дотронуться до дикого зверька, протянул руку и погладил Франческо по щеке. Прищурился, словно смакуя удовольствие, и скользнул пальцами к вороту рясы послушника. Он помедлил, вглядываясь в лицо Франческо, не выражавшее ничего, и принялся торопливо расстегивать крючки.

Так уже бывало в детстве, что эти руки раздевали его, но теперь Франческо понимал, что это делается не с целью поискать у него хвост.

Вскоре он стоял обнаженный, терпеливо снося влажные поцелуи, и цеплялся взором за разноцветные лучи, проникавшие в келью сквозь осколки прозрачного сланца. А снизу доносилось монашеское пение, в котором, как казалось Франческо, он растворялся, также, как и в радужных полосах света.

Когда же прикосновения стали слишком откровенны и почти невыносимы, он закрыл глаза, но и тогда не увидел тьмы, а только ореол багряного света перед собой, как в небе на рассвете.

Потом он ощутил сильнейшую боль, потому что его коснулись там, где должно было при каких-то других обстоятельствах (он не думал и не решался думать каких) ощущаться удовольствие. Юноша тихонечко вскрикнул, приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, что настоятель стоит перед ним на коленях. Но Франческо едва видел келью, потому что перед его взором, мелькая сквозь щелочку под ресницами, закрутилась вереница светлых образов. И он понимал, что может этими образами управлять, вернее, позволить им захватить себя. И тогда он мысленно стал произносить молитву, которую сам придумал, посвятив Пресвятой Деве. Тогда перед ним возник ее лик.

Она ласково улыбалась ему и протягивала к нему руки, словно хотела обнять или защитить. И с восторгом он понял – она примет его, и ничто не способно этому помешать, никто и ничто не осквернит его, если он не пожелает сам.
Тут он услышал горестный вздох, идущий снизу, и удивленно открыл глаза.

Падре Лоренцо стоял на коленях в усталой, сломленной позе, будто бы только что рухнул вот так, на пол, потеряв все надежды. На что?

- Как много в тебе света, мальчик. Ярчайшего света. Ты будто бы не здесь, не со мной. Какие же духи околдовали тебя? Присвоили себе?

- Нет духов, падре. Есть лишь молитва к Деве, - тихо ответил Франческо.

Настоятель вскочил на ноги, заметался по келье. Потом швырнул юноше одежду.

- Ты дьявольское отродье, - вскричал он сердито. – Не может тебе помогать Дева! Вам обоим помогают бесы и тебе это хорошо известно! Что же, посмотрим, как они помогут твоему приятелю!

- Риччардо? Но что вы хотите сделать с ним?!

- Может ли гореть тот, кого породило дьявольское пламя? Как ты думаешь?

- Вы хотите его сжечь?!

- Довольно. Ты свободен. Сейчас я провожу тебя туда, где у тебя будет время подумать и очиститься от дурного света, который ты присвоил себе.

С этими словами, грубо схватив одевшегося в свою рясу юношу, настоятель повел его по лестнице вниз, к двери еще одной служившей камерой кельи и толкнул Франческо в темноту.



Глава 26


Амадео проезжал по украшенным к предстоящему действу улочкам, размышляя о том, каким унылым может быть город, несмотря на то, что балконы и лоджии пестрят коврами, а над головой колышутся на ветру перетянутые от дома к дому разноцветные флажки. У дворца приоров кипела работа. Сколачивали уборные, приготовляли ложи для почетных зрителей, воздвигали помост, на котором предстояло сжечь уличенных в ереси флорентинцев. В том числе его брата. Но не жалость и раскаяние заставили молодого человека повернуть от площади назад, едва до его ушей донеслись крики рабочих и треск сколачиваемых досок.

Его охватило сильнейшее волнение, сродни безумию, которое проникло в него, переполнив душу, через ноздри вместе с запахом свежей древесины и примешивающимся к нему отвратительным духом паленого мяса, не рассеивающегося после недавно казненных преступников.

Он был один, его никто не охранял, даже брат был, как он надеялся, далеко от города и в безопасности. Но никто не решался даже смотреть на него. Все его враги, все сколько-нибудь влиятельные персоны, которые могли желать зла его семье и лично его персоне, были уничтожены, те же, кто остался, напоминали змей с вырванными зубами. Их шипение не могло его потревожить.

Его даже не тревожило то, что его загородный замок вчера с видом хозяина осматривал ненавистный чужестранец, брат Фердинанд. Епископ не стал устраивать никаких проволочек и подписал дарственную так быстро, как только было возможно. Единственным плюсом оставалось то, что пока гонцов не отправили в Авиньон, где на данный момент находилась резиденция папы. Таким образом, о факте дарения родового замка никому, кроме напрямую задействованных в этом лиц, не было известно.

Знали, конечно же, домочадцы, теперь состоявшие только из прислуги, стражников и весьма дальних родственников, нашедших под крышей его дома приют. И где-то в подсобных помещениях прятали Габриель, его маленькую сестру. Няньке Мартине было велено говорить всем, что это ее племянница, заботиться как следует, что бы ни случилось, а если что случится, вручить девочку Бернардо, который должен в скором времени вернуться из Венеции, и или остаться в качестве хозяина замка, или… Навсегда умчаться в изгнание, чтобы где-то далеко от родного города выдать Габриель замуж, когда придет срок.

Брат Фердинанд не имел представления, как много из наполнявших дом людей было в нем чужаками. Их предоставил Амадео епископ. Ни сам Элизеи, ни епископ, ни подеста, который также рассчитывал, что посланцы Папы скоро их покинут, и желательно без подробных отчетов о делах Флоренции и благосостоянии высоких лиц – не имели ни малейшего представления, как именно они могут предотвратить еще одну трагедию и отвести беду от себя.

Сначала целью Амадео было вернуться в город. Но этому мешали главы некогда изгнавших его семью кланов. Однако при помощи начавшей набирать вес новой буржуазии, с которой он был щедр, да и оказался неплохим советчиком в делах, ему удалось присоединиться к влиятельному цеху Лана. С материальной точки зрения это было выгодно и для города, управляемого разбогатевшими ремесленниками, потомками тех, которые сумели заткнуть аристократии рот и потихоньку практически полностью лишить власти.

Но против Элизеи продолжали плестись интриги, да и хотелось расплатиться со старыми врагами. Это оказалось легче, чем он поначалу думал. Так вышло, что едва он начал завоевывать выгодные позиции ему на хвост сели церковники. Они обвиняли Амадео и его семью в ереси, жадно прикидывая, какие к ним в руки могут потечь богатства, если удастся настроить против него народ. Что ж… Ничего не оставалось, кроме, как затыкать жадные пасти деньгами, извлекая их из сундуков зарвавшихся буржуа, участвовавших когда-то в травле его семьи.

Амадео выдавал нужные инквизиции сведения, такие, которые без помех позволяли быстро завладевать немалыми средствами жертв. И все были довольны, а соперников становилось все меньше, а недоброжелатели превратились в лебезящих подхалимов. И вот уже бывший гибеллин, представитель древнейшего рода победно взошел на верхние ступени власти. Потраченные на это восхождение деньги с лихвой возвращались обратно, но аппетит инквизиторов рос, и вот уже они перестали довольствоваться жирными овечками, которых им с легкостью скармливал Элизеи.

Под конец своего пребывания в городе они решили сожрать того, кого же и откормили. Амадео не был удивлен неблагодарностью служителей церкви. То, что самым аппетитным куском для них окажется именно он, было ясно с самого начала. Его жизненного опыта для этого хватало, так как, сколько он себя помнил, над их родом постоянно висело обвинение если не в одних грехах, так в других. Что ему оставалось делать? Молиться, посещать каждую мессу, посыпая песком и пылью голову? Он прекрасно знал, что это бесполезно. Лишь им заинтересовались, его судьба была ему уже известна, и он только старался успеть по дороге к пропасти расквитаться с кровными врагами.

Слишком высоко забравшись – больнее падать? Для тех, кто не осознает, что карабкается в гору, чтобы потом стервятникам было не собрать костей.

Амадео, уже подъезжая к воротам, увидел повозку с хворостом, за которой шли вместе с неторопливо передвигавшим копыта осликом люди в длинных белых балахонах, и прикрыл глаза.

Теперь он мог подумать о том, кого собирался принести в жертву. О том, кого надеялся не приносить в жертву. О том, кто должен был избавить от участи жертвы его самого. О Риччардо.

На что он, Амадео, рассчитывал? Неужели в самом деле верил в чудо? Да и что подросток, пусть и рожденный матерью-ведьмой, сможет сделать против стражников и тупой, жаждущей омерзительного зрелища толпы?

Да и был ли Риччардо наделен хоть какими-то волшебными свойствами сам? Его мать, да. Была. Амадео прекрасно помнил, как однажды она просто напросто растаяла прямо у него на глазах, звонко рассмеявшись, а потом подняла его невидимыми руками и вознесла на верхнюю ступеньку лестницы. Тогда сам Амадео был еще мальчиком лет двенадцати. Странно, но он ее не боялся, а только следил за ней. Она же оставалась красивой и молодой, нисколько не меняясь с годами.

Он помнил, как любил мачеху отец. Как это злило, как вспоминалась вечно испуганная, робкая мама, рано поседевшая и умершая, казалось, только от того, что ее силы доказывать отцу преданность иссякли.

Он не хотел вспоминать о том, что, когда дьявольская женщина была рядом, он испытывал мучительное возбуждение. Это было, когда он уже стал старше. Как жаждал обнять ее и целовать, пока она, или, что скорее, он не обезумеет. Его останавливал страх перед отцом и еще больше она сама. На всех, кто к ней приближался, она оказывала волшебное воздействие. Как правило, это проявлялось во внезапно обнаруживающихся талантах – вроде вдруг прорезавшегося у конюха восхитительного мощного голоса или неожиданной способности у кухарки к рисованию. Так Фиона, толстая некрасивая крестьянка, на которую до этого в семье обращали не больше внимания, чем на корову, вдруг в одну ночь разрисовала стены кухни замешанными на глине и яйцах красками, да так восхитительно, что ее даже было решено не пороть, а картины так и остались и ничуть не поблекли за прошедшие годы. Стоит ли говорить, что все мужчины теряли от прекрасной Бьянки голову? И каждый обнаруживал жажду подвигов, а еще вдруг выяснялось, что у стражников разные характеры и все они на деле поэты, музыканты, канатоходцы, лазальщики по отвесным стенам и вообще неординарные личности непонятно по какой злой иронии оказавшиеся детьми простолюдинов.

Словом, мачеха будто заражала каждого, кто приближался к ней достаточно близко, некой неведомой болезнью, проявлявшейся в том, что обыкновенные, ничем не примечательные люди начинали выделяться, точнее, отделяться от серой массы и демонстрировали свою неповторимую суть, будто претендовали оставить свое имя в веках.

Но способен ли был Риччардо на что-то сверхъестественное? Такое, что можно было бы назвать чудесным? Амадео не помнил за ним ничего, чтобы поразило его воображение. Любовь к Габриель, в детстве неуправляемый, агрессивный нрав, сменившийся сдержанной покорностью, когда погибли отец и пропала Бьянка. Не было ли безумием то, что Амадео рассчитывал на юношу, почти ребенка? И в чем? В помощи себе, который никогда и не проявлял к нему особой нежности? Но Амадео и не рассчитывал, что Риччардо станет ему помогать, даже если это окажется ему по силам из-за необычной его природы.

Обо всем, о чем следовало позаботиться, Амадео позаботился. Напрасно брат Фердинанд будет искать набитые золотом сундуки, драгоценные блюда и кубки. Все, что было возможно, включая роскошные ткани и редкие восточные специи, уже было вывезено на виллу в Венеции, где издавна жила младшая ветвь их рода.

Амадео не за кого больше было беспокоиться, кроме себя самого и младшего брата, а шансы, что Риччардо сможет выкрутиться, все же были. Жаль, что не представлялось возможным предупредить брата о том, что ему предстоит, что жива Габриель, что Амадео в глубине души, сам не признаваясь себе в этом, на него рассчитывает… Бернардо немногое, скорее всего, успел передать. Они затянули с приготовлениями к побегу, да и поначалу Амадео сам планировал навестить скит, но заметил, что за ним присматривают – не может за честным буржуа, пусть и фальшивым, постоянно следовать шайка монахов с подозрительно знакомыми физиономиями.

И в итоге он решил ничего для собственного спасения не предпринимать. Пусть все свершится, как угодно… Богу? Демонам, одна из которых некоторое время делила с ним кров? Не важно. Он чувствовал усталость и гибельную легкость, когда подъезжал к родному замку. Что бы ни случилось завтра – это будет уже скоро, и без его участия найдутся желающие поставить в его судьбе точку.
***

Брат Джеромо со свечой в руке ступал по длинной галерее. Братия уже спала, как и чужестранные гости. Только за дверью настоятеля ощущалось какое-то оживление. Приор наудачу толкнул дверь и к своему удивлению обнаружил, что она легко подалась вперед. Тогда он тихонько шагнул в освещенное тусклым огоньком лампады помещение.

Настоятель не заметил вторжения в свою келью старого друга. Больше, чем друга когда-то.

Брат Джеромо горько усмехнулся. Да, было время клятв в
вечной верности, обещаний действовать всегда заодно. И вот они и в самом деле вместе двадцать лет спустя, но не там, где мечталось в юности.

Нужно было уходить. У приора были свои планы на этот вечер, и от предвкушения их воплощения он ощущал бодрость, как в молодости перед заутренней. Он уже собирался незаметно выскользнуть в галерею, тем более что Лоренцо, обнаружив его, выразил бы недовольство тем, что его уединение так бесцеремонно нарушили, когда услышал привлекшие его внимание слова:

- Да, моя Госпожа. Я знаю, в чем состоит моя миссия. Даровать грешникам шанс на спасение. Дать им испить моей крови, священной, благословленной тобою. О да, да, ты тысячу раз права, моя Госпожа, та, которую я единственный вижу, потому что только мне ты позволяешь лицезреть себя. Он так подозрителен, он желает всем нам зла. Но я уже все исправил… Я и ему подлил священного напитка в вино и теперь он будет наш, на нашей стороне…

Брат Джеромо быстро выскользнул за дверь, осторожно и плотно ее прикрыв. По его вискам пробежали две теплые струйки пота. Его бедный друг безумен. Слепая вера в собственную святость, вера, которую не смогли поколебать все те прегрешения, которые когда-то они делили на двоих, довела его до сумасшествия. Хорошо, что чужеземцы скоро покинут монастырь. Если они заметят состояние настоятеля, то его, скорее всего, сместят.

С другой стороны брат Джеромо видел достойную замену главе обители в этом достойном печали случае… в виде себя.
А о друге Лоренцо он сумеет позаботиться, обеспечив его всем необходимым, чтобы и дальше он мог наслаждаться своими нездоровыми, но, в сущности, безобидными грезами.
Приор нашел свои размышления довольно приятными. Они даже помогли ему справиться с дрожью, сотрясавшей его тощее тело с самого утра. Однако, приблизившись к цели своего вечернего путешествия, он вновь почувствовал, как взбурлила в венах кровь.



Глава 27


Там, куда его швырнули, отсутствовали и самые маленькие оконца, было сыро, скользко, а охапка соломы, доставшаяся ему в наследство от прошлого бедолаги, сгнила, и он отшатнулся от нее, как от мерзости.

Он думал о том, что жизнь его странным образом оберегала от участия в сколько-нибудь значительных событиях. Битва его братьев с разъяренными гвельфами происходила на его глазах, но он был слишком мал, чтобы принимать в ней участие. Да и в периоды мирного затишья дома его никто, в общем-то, не замечал. Они оба с Габриель напоминали лишь тени детей, будто толком и не существовали в реальности – так ему временами казалось. Да, у него были друзья среди вечно чумазых но любимых чад обслуживавших замок людей, но и те, едва о его приятельстве с ними узнавал Амадео, начинали избегать его. Потом его отправили в монастырь… Он не мог решить, было бы для него лучше делить судьбу монахов, участвуя в жизни обители или то, что он опять оказался предоставленным самому себе, вычеркнутый и из этого общежития все же явилось благом? Подобно вольному ветру он носился среди скал, пробираясь через густые заросли бескрайнего леса. Иногда это воспринималось как счастье, иногда бывало страшно, когда духи давали знать о своем присутствии слишком явно. Но постепенно он и в этом стал находить жутковатую прелесть, продолжая охотиться уже не только на косуль и оленей, но и на дразнивших его призраков, неясно мелькавших среди деревьев, до тех пор, пока не встретил существо, выдававшее себя за обычную земную женщину и его мать.
Ему удалось убедить себя, что увиденное им было мороком. Почти удалось, но теперь пугающее осознание, что это происходило на самом деле, неважно в этом мире или каком ином, добавляло ему мук.

Он боролся с темнотой, холодом и ужасными мыслями, все больше напоминавшими безумные, тем, что вызывал в памяти светлые моменты. Вот он скачет на белоснежном Бианчо по оживленной Флоренции и гордится, что не с пустыми руками появится перед сестрой, вот они с Виолеттой и стариком Пьетро слоняются по солнечным гудящим улочкам, давая незамысловатые, но такие нужные людям представления. И это было самым лучшим из того, о чем он вспоминал. И почти такими же сладкими были воспоминания о мягких устах Виолетты, ее горячих от солнца волосах, нежных умелых руках…

Он неустанно тешил себя этими воспоминаниями, и временами ему удавалось казаться себе живым. А вот о Франческо он почти не вспоминал. Вернее, гнал от себя мысли о нем. Об его глазах, синих-синих, как небо в середине лета, о том, как иногда он странно взглядывал на него, так что от этого становилось и приятно, и неловко. А больше тревожно и больно, потому что он узнавал этот взгляд, но привык ловить его, когда на него смотрели взрослые опытные женщины. Жадно, нежно и нисколько не покорно, податливо, как девушки.

Но не поэтому гнал он мысли о Франческо. Не потому что не любил его. Просто едва он думал о нем, его окутывала тьма, разъедавшая душу. Непонятная, ужасающая, уничтожающая. Еще гуще, страшнее тьмы, затоплявшей его маленькую тюремную клеть. А иногда, при каком-нибудь случайном воспоминании о Франческо, происходило другое – его сердце заливал тихий, чуждый его существу свет, но он плавился от этого света, будто бы тот пытался его себе присвоить, но Риччардо упрямо и отчаянно сопротивлялся этому, и тогда ослепляющее сияние наказывало его, как грешника, корчащегося в вечном адовом пламени. О! На такие темы с ним очень любил беседовать брат Джеромо.

А время шло, стекая пыточно медленными мгновениями, как смола по шершавой коре. И чем дальше, тем более явно он чувствовал себя умирающим, гибнущим во тьме. Словно он и блуждал всегда в пустоте, а те светлые мгновения, которые задержала на краткий миг его память, были лишь случайными вспышками просветления, вроде мерцания звезд, затерявшихся в беспроглядной ночи.

Сколько прошло дней или вечностей, он уже не осознавал, когда дверь в его темницу приоткрылась и его, приподнявшегося на каменном полу, ослепил тусклой свет от лампады, в ореоле которого он разглядел человека, которого меньше всего хотел видеть.

- Ах ты, маленький притворщик, - медленно произнес приор, затворяя дверь. – К чему ты разыгрываешь эту комедию?

Риччардо с некоторым трудом удалось сесть. Все же он очень давно не ел, а тело его было совершенно земным, как утверждала его чудовищная мать. Так что же нужно от него этому угрюмому желчному монаху?

- Я не понимаю о чем вы, - ответил Риччардо и сам поразился, каким слабым, даже жалким вышел голос. Это всколыхнуло в нем что-то, похожее на злость.

Брат Джеромо с видимым удовлетворением негромко рассмеялся.


- Ах, вот, что тебе нужно! Импульс, - произнес он вкрадчиво.

- Импульс? Для чего?

- Для того чтобы показать, кто ты на самом деле.

Риччардо удивленно приподнял брови.

- И кто я на самом деле, по вашему?

- Дьявол, - убежденно и совершенно невозмутимо заявил брат Джеромо. – Дьявольски красивый, к тому же.

Эти слова заставили Риччардо напрячься. Он даже ощутил силы, которые должны были давно покинуть его. Неужели этот всем противный ему человек посмеет?..
Риччардо вскочил на ноги, с удивлением замечая, что он даже немного выше своего давнишнего мучителя.

Брат Джеромо проследил за этим с нездоровым блеском в глазах и даже, как почудилось Риччардо, неуместным восторгом.

- Что ты хочешь от меня?

- Тебя, - глухо прошептал приор. - То чудесное, что есть в тебе. Всего тебя и теперь тебе никуда от меня не деться.

Медленно монах поставил плошку, с прыгавшим в ней пламенем, на пол и решительно шагнул к юноше. Риччардо остался стоять на месте, с недоумением взирая на брата Джеромо, в выражении лица которого появилось нечто напоминавшее безумие или одержимость.

Приор же, с решимостью человека, решившего спрыгнуть со скалы, рванул на юноше одежду, обнажая молочно-белое тело, торопливо прикасаясь к нему руками, губами; ко всему, к каждому участку кожи, словно знал, что обречен, что только сейчас на миг ему дано испить волшебного напитка, и тут же его покарают демоны, среди которых в его воспаленном мозгу Риччардо был главным.

Гнев, возмущение, брезгливость охватили Риччардо, но тут он и в самом деле почувствовал в себе нечто нечеловеческое, такое, чему не место в мире живой плоти. Весь он обратился в пламя, но не трепещущее, а восхитительным образом организованное. Теперь у него были огненные руки, ноги, даже каждая волосинка и, наверное, сами глаза его пылали, как раскаленные угли. Приор взвыл, отскакивая от него, закатался по полу темницы, потому что его ряса загорелась, но гнев Риччардо испарился также быстро, как и возник. Он заставил сырые, скапливающиеся на потолке капли превратиться в дождь и этим дождем так быстро остудил во всех смыслах воспламененного монаха, что тот перестал выть и сел, оставшись почти невредимым. Только лицо его оказалось изуродовано тут же покрывшимся кровяными пузырями ожогом, а губы обуглились, из-за чего страшно выступили желтые зубы.

Все это произошло очень быстро, и когда Риччардо понял, что это не духи, а он сам может обращаться в пламя, он решил, что ничего не стоит и починить себе одежду.

Едва он так подумал, как ряса срослась на месте разрыва.

- Ты этого хотел? – услышал он свой властный голос.

Приор не мог ответить, но нашел в себе сил кивнуть.

- Но теперь ты останешься безобразным.

Приор мучительно затряс головой и впервые Риччардо увидел в похожих на маслины глазах слезы, но он чувствовал, каким-то неведомым образом понимал, что это слезы не от жалости к себе.

- Я не Франческо. Я не умею исцелять.

«И пусть» - теперь он уже слышал мысли. «Зато я увидел чудо и знаю, что тебе не грозит огонь, и завтра я приду на площадь, чтобы посмотреть на представление, которое ты устроишь».

- Мне жаль тебя. Я думал, ты что-то хочешь доказать мне. Затем ты стал меня учить… И все ради того, чтобы остаться уродом? Иди, моли Чессо, пусть он сделает что-нибудь для тебя. И, если завтра моя казнь… Представление, как ты сказал… Я хочу, чтобы ты освободил его. Где его держит еще один такой же безумец, вроде тебя?

«Да!» - с готовностью мысленно воскликнул приор и, бросив еще один взгляд на Риччардо, исполненный страдания и безумного восторга покинул келью.

Оставшись один, Риччардо заставил капли, которыми плакали эти тесные сырые стены, засветиться, вроде светлячков в лесу, поджег гнилую солому, в которой копошилось нечто мелкое, живое и омерзительное. Он хотел поместить сюда кровать с балдахином, вроде той, на которой он почивал в замке, но решил обойтись ставшим более привычным и навевавшим приятные воспоминания о Виолетте ложем из веток. Он больше не чувствовал ни капли страха перед тем, кто он есть. Осталось только понять, зачем он такой и может ли он нести людям что-то, кроме боли?


Глава 28


Он проснулся от резкого скрипа двери и, присев на своем ложе из веток, вгляделся в лица вошедших. Их было четверо – монахи в бенедиктинском облачении с накинутыми на головы просторными капюшонами. Смотрели они на него с холодным удивлением, оглядывали все еще слабо светящиеся стены, но не произносили ни звука и никак иначе не выдавали своего удивления.

Риччардо же сотрясала дрожь. Его ряса была влажной от пота, голова кружилась, и впервые за время своего заключения он понял, как ослаб. Его охватила паника, потому что никакого волшебства в себе он больше не чувствовал. Именно сейчас! Когда за ним пришли, чтобы бросить в костер! Неужели то, что произошло вчера, ему тоже привиделось? Но по стенам все еще стекали сияющие капли, а его чресла упирались в тонкие гибкие ветки.

- Вставайте, ваша светлость, - насмешливо заметил один из монахов. – Похоже, вы замерзли? Не волнуйтесь, скоро вам станет достаточно жарко.

Его спутники негромко рассмеялись. В Риччардо всколыхнулся гнев, но это не спровоцировало вчерашней реакции. Он оказался предоставленным своей судьбе, как обычный смертный, несмотря на все видения и чудеса, приключавшиеся с ним.

Однако ему не дали долго раздумывать. Схватив под локти, слабо сопротивлявшегося юношу выволокли наружу, туда, где ослепительно ярким, намного ярче призрачного света капель, казался даже свет галерей.

С ним что-то делали, но он только содрогался от омерзения, когда чувствовал прикосновения грубых рук. Содрали рясу, коротко остригли волосы, облачили в чистую длинную рубаху, которую тут же разорвали так, что обнажились плечи. Руки связали и в таком виде посадили на осла задом наперед. Риччардо едва ли видел их лица, потому что у него плыло перед глазами от слабости. Сколько же он не ел? Он не мог вспомнить точно, но больше всего его мучило то, что он заметно дрожит от слабости и чего-то, чего он за собой не подозревал: животного, тошнотворного страха. Он не хотел умирать, а смерть на костре вызывала в нем ужас. Быть может, он болен? Давно болен и все, абсолютно все ему и в самом деле чудится? Он уснул дома, на своей постели, не было никакого монастыря, не говорил Амадео пугающих слов, а сам он - обыкновенный, просто очень одинокий мальчик, которому привиделось, что он вырос… Но удар хлыста от которого потекла кровь, вернул его к реальности. Затем последовали еще и еще удары, пока один из многих его сопровождавших не сказал голосом брата Джеромо, холодным, недовольным:

- Вы его раньше времени превратите в кусок мяса. Не портите людям праздник.

- Да чего ему будет? Он заставил светиться воду! Сам видел – по стенам течет вода и светится! Проклятый чародей из дьявольской семейки!

- Тем более. Не буди лихо, пока оно тихо. Доставим его на площадь в подобающем виде.

Риччардо поднял глаза. Да, в самом деле это был брат Джеромо. Его губы были воспалены, но целы, а подбородок и кончик носа шелушились, вроде как от несильного заживающего ожога. Увидев это юноша воспрял духом, его зрение прояснилось и перестала кружиться голова. Стыдясь своей недавней слабости, он выпрямился на крупе осла и больше не опускал головы, стараясь, насколько это возможно, держаться с достоинством. На палачей своих он не смотрел, только увидел, как по губам брата Джеромо скользнула усмешка. Его это не волновало, главное было в другом – Франческо свободен. А где-то в ските осталась Виолетта, старик Пьетро, Джованна. Или их схватили, как и его, и тоже собираются предать чудовищной казни? Он должен выяснить это во что бы то ни стало и попытаться помочь, пусть волшебство и ушло из него, но он станет кричать, обращаясь к людям, о том, что настоящие демоны это те, кто сжигает их родных и соседей. Он будет петь, на ходу придумывая слова, он будет вырываться, он справится с убийцами, даже если их будут сотни! И неважно, что у него связаны руки. Но у него связаны руки… Не смотреть на брата Джеромо, не смотреть. До тех пор, пока он не почувствует в себе достаточно сил, чтобы умереть достойно.
***

Город, нарядно украшенный к майскому празднику, совмещенному с аутодафе, поник под нависшими над ним тучами, как венок, упавший с головы девушки в нечистую воду. Яркие флажки и гирлянды, перетянутые от дома к дому, выглядели уныло и по причине отсутствия золотистого солнечного света окрасились в один цвет – серый.

Цветы и венки из них, которыми, обычно, наряжались балконы и лоджии, вызывали не радость, а тоску, будто брошенные в могилу, а не приготовленные радовать глаз.

Таким бы, наверное, увидел город случайно забредший в него в этот день странник. И был бы удивлен выражением лиц горожан – совершенно не праздничным и даже не будничным. Донны привычно облачились в свои наряды, прекрасные девушки украсили себя цветами, юноши и солидные мужчины кутались в дорогие мантии, подбитые беличьим мехом, или звенели рыцарскими шпорами, доставшимися им за деньги, а не за заслуги; простой народ также приукрасил себя, как мог, но все это делалось будто бы по изнурительной обязанности, а не в предвкушении веселья. У многих был затравленный вид, настороженно бегали глаза, другие без выражения смотрели на дорогу, по которой мимо когда-то игравших всеми красками ковров следовала процессия из вяло ступавших приоров, капитано, консулов ремесленных корпораций и замыкавших шествие духовных особ, больше смахивавших на пешую стаю переживших бурю птиц. Объяснение таким настроениям было простым – не успевшие оправиться после чумы люди устали от запаха гари и костров, в которых недавно сжигали почивших родственников, а теперь уничтожали живых. Аутодафе не радовало даже самые злобные души, потому что пожирающее человеческую плоть пламя всем давно уже наскучило и в любой момент могло подползти к самым ступням любого из них. Даже флейтисты и трубачи, усердно извлекавшие из своих инструментов бодрые звуки, не могли развеять всеобщего оцепенения. Привычных на майских и даже на религиозных праздниках жонглеров, шутов и фокусников не было. Потому как и самые отчаянные из них предпочитали не делать ничего такого, в чем можно было бы заподозрить волшебство.

Риччардо, находившийся в середине шествия, хлестаемый идущими по бокам от ослика монахами, несмотря на боль, почувствовал, что город будто бы вымер. Он поднял глаза, пробежался взглядом по балконам. Он не нашел сочувствия в тех, кто смотрел на него, не было и привычного ему восхищения или радости, когда он веселил многих из этих людей своими шутками, да наскоро сочиненными песенками. Но не было в них и ненависти. Все они будто присутствовали на похоронах самих себя и, уже оплакав, по чьей-то злой воле бросали комья земли в собственными руками выкопанные ямы. Ни одного хотя бы рассеянно-мечтательного лица, такого, чтобы освещалось, пусть эгоистичными и беспечными, но светлыми мыслями. Но ведь сегодня праздник? Разве нет? Не для того же, чтобы смотреть казнь, одели девушки венки, а богатые сеньориты украсили головы уборами, блиставшими драгоценными каменьями! Сегодня, должно быть, майский праздник, день, когда встречаются влюбленные. Почему же так покорно они готовы отказаться от пира вина и смеха, ради сомнительного удовольствия слушать вопли корчащихся от боли людей? Ведь так не должно быть!

Волна возмущения поднялась в нем, выплеснувшись криком, обращенным к ним, ко всем его сегодняшним зрителям, недопустимо безучастным не только к нему, но и к самим себе:

- Эй! Что за кислые лица?!
Эй, давай, ноги в руки,
вперед!
Петь, плясать, пить вино,
Веселиться
В майский праздник должен
Народ!

Сначала его голос вышел хриплым, но уже со второго слова зазвучал звонко и весело, и вдруг он понял, что почти не чувствует боли, что глаза, которые смотрели на него безучастно, ожили и в них промелькнуло удивление, недоумение, а некоторые стали взирать на него с интересом.

- Чертенок! – крикнул кто-то.

Так Риччардо звали, когда он давал представления, но юноша не мог понять значит ли этот выкрик, что его признают, как понравившегося скомороха? Хлестать его продолжали усерднее, но его мучители не предпринимали ничего, чтобы заткнуть ему глотку, впав в оцепенелую растерянность. Где-то позади процессии Риччардо увидел злые черные глаза, горевшие ненавистью. Этого высокого бледного мужчины он еще не видел. Ему не хотелось молчать, да он больше и не мог, поэтому он снова вскинул голову и обратился к слушателям, стоявшим на балконах среди пестрых ковров и гирлянд:

- Кто тот злой чародей,
Что заставил
Вас так скучно
Встречать майский день?
Вон аж тучи нагнали!
Расставить
Под шатрами столы поскорей!
Веселиться, смеяться
И славить
Короля в череде ясных дней!

К его неослабевавшему голосу прислушивались, на балконах и лоджиях обозначилось движение, смотрели уже не только на него, но и на участников процессии и совсем недобродушно, а, главное, больше не покорно. Риччардо же почувствовал, что веревки, которыми были связаны его руки, не так уже туго жмут запястья. Он ровным счетом ничего подобного не желал и не загадывал, но попробовал высвободить руки, неуверенный, да и не подумавший о том, кто свершил это маленькое чудо. Возможно, причина была простая – нерадивость связывавших его монахов. Как бы то ни было, но, ощущая силы, свободный, будто во сне, где все возможно, при этом осознавая, что это не сон, потому что от боли его тело жгло, и только слабый ветерок охлаждал раны, он поднялся на ноги и, встав на ослика, похлопал в ладоши. Это вызвало восторг у его зрителей. Раздались возгласы одобрения, голоса повеселели, люди словно ожили, как будто с них и в самом деле сняли чары. И на протяжении всего пути до площади между строящимся Санта-Мария дель Фьоре и Баптистерием его приветствовали рукоплесканиями, а те, кто не готовился идти смотреть на казнь, метнулись вниз - вперемешку господа и слуги, ремесленники и бродяги. Риччардо узнали, теперь это было ясно, и выкрики: «чертенок! Да это же тот весельчак, что давал представления там-то и там-то» - следовали за ним до самого алтаря под красным балдахином. Его же мучители ничего не предпринимали, чтобы усадить его обратно на осла, и даже перестали хлестать, потому что те, кто должен был давать им такие распоряжения, словно онемели, а на самом деле настороженно следили за вышедшей из под контроля толпы, стараясь ее не провоцировать на незапланированные подвиги.


Глава 29


- Эй, что тебе нужно? – грубо окликнул булочник, когда Франческо пытался спрятаться в его лавке, тенью шагнув в душистую от сдобы полутьму.

Юноша вздрогнул и рассеянно посмотрел на недовольного хозяина. Однако решил не спорить и ничего не доказывать, понятное дело – кому понравится, чтобы незнакомцы лезли в дом. К тому же монахов в городе встречали явной неприязнью. Обижать не обижали, конечно же, потому что боялись, но всюду провожали настороженными взглядами.

Франческо покрутил головой. Рядом развернулась стройка – частое явление в городе, разбухавшем и подраставшем на глазах, как тесто в чане. Сегодня никто не работал, оставив у стены аккуратно прислоненные к ней широкие доски. Вот за них и решил спрятаться Франческо, чтобы его не узнал сходу падре Лоренцо. Брат Джеромо утверждал, что Риччардо поведут именно по этой улице. Франческо не знал, как он сможет помочь - это намного сложнее, чем исцелять раны неприятного ему человека, который, к тому же, хотел его другу зла. Но Риччардо желал, чтобы он помог приору, и он помог, с омерзением выслушав сбивчивые объяснения мужчины. Теперь же он глохнул от стука собственного сердца. Да, накануне Риччардо совершал чудеса… И что? Франческо давно заметил, что волшебство, (настоящее, не то, что его целительский дар, а очевидное, потрясающее воображение) которое Риччардо временами творил, не более в его власти, чем, к примеру, то особое состояние, в которое впадал Франческо, когда писал стихи. То есть, может, выйдет, может, нет. И невозможно заставить себя сочинять к какому-то точно обозначенному моменту. Чем более себя заставляешь – тем вернее не выйдет или выйдет, да не то. Не стихи, а обманка. Строчки те же: стройные, да красивые, а магии не будет, ибо, как подозревал Франческо, стихи – это тоже волшебство, во всяком случае, для него.

Наконец, когда небо над городом заволокло мрачными тучами, он почувствовал приближение чего-то ужасного. Той самой тьмы, с которой боролся, когда изгонял чуму. И вот мимо него двинулась процессия. С болью смотрел он на Риччардо, испугавшись, что случилось худшее – уставший и изможденный, истративший свои последние силы на сопротивление брату Джеромо, его друг оказался сломленным. Франческо видел это даже по ореолу будто бы угасшего, еле тлевшего света, всегда излучаемого Риччардо.

Однако этот гаснувший свет по чьей-то воле стал усиливаться, будто постепенно Риччардо приходил в себя, несмотря на сыпавшиеся на его плечи удары. И что-то подсказывало Франческо, что дьявольская мать Риччардо тут не при чем, и, возможно, сама Дева Мария не отводит ныне взора от отпрыска того, кого прокляло Небо.

И вот, когда Риччардо, декламируя стихи, встал на ослика, будто бы его вели не на казнь, а давать представление, сердце Франческо перестало оглушать его, разрываясь в грудной клетке. Немного ослабший от переживаний, юноша легко проследовал с толпой на площадь, стараясь не попадаться на глаза падре Лоренцо и тем монахам, которые могли бы его узнать.

Риччардо, продолжавшего паясничать, стоя на ослике, никто не пресекал, пока не показались мраморные стены Баптистерия. И вот, когда цепочка главных действующих лиц стала приближаться к помосту, специально возведенному накануне, на котором в установленных на нем ложах восседал подеста и епископ (последний приподнялся, увидев разошедшегося Риччардо и почувствовав опасное оживление толпы) высокий черноволосый мужчина, бывший на самом деле братом Фердинандом, яростно крикнул:

- Да усадите же его на осла, олухи!

Монахи бросились исполнять приказание, однако их оттеснили люди, слившиеся в одно безбрежное море и наподобие вольных волн своенравно растекавшиеся по площади. Вышло нечто невообразимое – приговоренный к сожжению возвышался над головами теперь уже откровенно веселившихся флорентинцев. Знатные особы и богатые буржуа, до того чувствовавшие себя в безопасности на помосте, повскакивали со своих удобных обитых бархатом сидений. Среди них Франческо, которого носило по человеческому морю, как щепку, увидел и Амадео, как всегда щегольски одетого: в алом плаще и шоссах со шпорами. Элизеи подбежал к самому краю помоста, обернулся, что-то крикнув епископу, но тот удрученно замотал головой и развел руками. Однако можно было заметить, что с великим трудом в разволновавшуюся живую стихию вклинились вооруженные всадники и стали пробираться к узкому, зажатому близко расположенными домами выходу с площади. Лицо Амадео осветилось надеждой, когда он взглянул на Риччардо. Его обычно холодный взгляд пылал мольбой и даже, быть может, восхищением.

Приговоренные к сожжению еретики, сидевшие на помосте значительно ниже важных персон, подняли свои растрепанные ветром головы и с недоумением уставились на Риччардо и разбитую людским потоком процессию, отдельные члены которой пробирались к спасительному помосту. Другие же, включая брата Фердинанда, упрямо держались поближе к Риччардо. Тот же отчаянно искал кого-то глазами, пока не заметил Виолетту, со связанными руками сидевшую среди прочих приговоренных. Девушка тоже его прекрасно видела и не сводила с него полных восхищения и мольбы глаз. Но Риччардо не долго с ней переглядывался, словно его вовсе не смущало незавидное ее положение и близкая горькая участь. Он продолжал и продолжал кого-то искать, не заметив слез, потекших по щекам Виолетты.

- Габриель! – выкрикнул он наконец и беспокойно закрутил головой, будто его поразила некая ужасная мысль.

Но наблюдавший за ним Амадео взмахнул рукой вправо от себя и вот рядом с помостом встал дородный повар Гвидо с сидевшей у него на плече белокурой девочкой. Риччардо увидел ее сразу и ослепительно улыбнулся, с восторгом теперь взирая на бушующее под ним человеческое море.

Эта улыбка оказалась подобна вспышке. Засияв на лицах каждого из тех, кто заполнил пространство между строившимся Санта-Мария дель Фьоре и Баптистерием, улыбка эта будто пронзила, наполнила светом всех этих людей, всколыхнув в каждом его личную мечту, личное восприятие счастья и свободы. Как-то вдруг разошлись тучи, наряды заиграли праздничными красками, цветы в венках и гирляндах ожили, и затрепетали над городом от порыва ветра флажки. Напрасно стражники размахивали мечами и тыкали в людей пиками. Десятки бесстрашных рук вырывали у них оружие, так что в итоге стражники, включая тех, кто окружал столбы с разложенными у их основания дровами, бросились бежать, а вернее нырнули в человеческое море, рассчитывая в нем раствориться и таким образом спасти себе жизнь. Но эти люди, пережившие чуму и не одно аутодафе, и не думали нападать на уже безоружных блюстителей порядка. Куда более агрессивно они были настроены по отношению к чужеземцам, особенно к брату Фердинанду. Но тот, злобно глянув на Риччардо, отбивался, как мог, от готовой его растерзать толпы. Он будто выскальзывал из их рук, подобно зябкой тени, пока не случилось еще одно необъяснимое событие – его черный плащ сам собой взметнулся вверх, его окружило облачко черного дыма и, на глазах отшатнувшихся от него флорентинцев, обратился в огромную черную птицу, взмывшую в небо и направившуюся к мрачным тучам, уползавшим прочь от города.

На какое-то время это происшествие заставило народ поутихнуть, но тут подал голос падре Лоренцо. Взобравшись на помост, он бегал по нему, как полоумный, крича что-то о проклятом семействе, погубившем всех и вся, кидался к Амадео, которому удавалось от него удачно уворачиваться. В итоге Элизеи, чтобы избежать провокационного внимания настоятеля, сел на коня, посадил впереди себя Габриель и двинулся к видневшейся в углу площади узкой улочке. Но не тут то было. Люди ненавидели его почти также, как брата Фердинанда. Раздались возгласы: «Хватай его, стянуть его с лошади, в костер его и девчонку! Вот она, дочь ведьмы!»

Риччардо спрыгнул с ослика. Перед ним охотно расступались, видя в нем лишь любимого скомороха, сумевшего вернуть им майский праздник со всеми развлечениями – безобидными и жестокими. Риччардо бежал к Амадео, призывая народ оставить его и девочку в покое, но позабыв, кто послужил причиной обуявшего их безумия, люди уже готовились с гиканьем броситься и на него. Тогда к нему на помощь кинулся Франческо, прекратив прятаться. Волны сомкнулись и разомкнулись так удачно, что друзья оказались рядом, но тут падре Лоренцо пронзительно возопил:

- Держите его! Держите! Вот того, краснощекого ослушника. Вот - сам сатана, укравший свет Пресвятой Богородицы!

- Так ведь это Чессо! Волшебник из горы! – закричали многие, кто обрел второе рождение в ските. – А вот и сатана! – указал на настоятеля грязный палец одного из них. – Сжечь его! Зря дрова привозили?

Предложение немного отвлекло публику от Амадео, Риччадо и Франческо. Люди бросились к завизжавшему от ужаса падре Лоренцо и монахам, которые были с ним. Их хватали и тащили к столбам, кое-где уже разжигали дрова. Тех же, кто сидел внизу помоста со связанными руками, будто и не замечали. Виолетта горько плакала, пока какой-то восхищенный хорошеньким личиком и ладной фигуркой отрок освобождал ее от веревок.

- Вперед! Что застряли? – спросил рядом с Франческо властный голос.

Это был приор. Он сердито схватил за локоть растерявшегося Риччардо, а также недоумевающего Франческо и потащил их к коню Амадео, который уже подбирался к ним, калеча нападавших золотыми шпорами.

- Но мы не уместимся на одном коне! – в отчаяние вскричал Франческо.

- Так пусть твой приятель что-нибудь придумает. Например, превратит коня в огромную птицу.

Риччардо удивленно взглянул на приора. Тот смотрел на него возмущенно и строго, будто не понимал, зачем тут медлить, будто бы ничего не бывает проще, чем превращать лошадей в птиц.

- А вы? Они доберутся и до вас, - заметил он приору почти с сочувствием.

В этот момент болезненно закричал падре Лоренцо. Лицо приора исказилось, но когда он посмотрел на Риччардо снова, то выглядел спокойным.

- Нет, - ответил брат Джеромо. - И меня не тронут. Я же вернусь в обитель. Не мешкай. Не разочаровывай меня.

Риччардо мог бы возразить, что с последней сцены между ними тон строгого наставника не уместен, но ожидание чуда, затаившееся в глубине похощих на маслины глаз, невольно заставляло верить в то, что ему действительно легко и просто творить волшебные вещи. В этот раз не было вдохновения, не было импульса. Просто выхода уже тоже не было, и светлой масти конь Амадео встал на дыбы, захрипел, забил копытами, разрастаясь, как облако. И вот уже он стал птицей, громадной, белой, с широкими сильными крыльями. Народ расступился, больше очарованный, чем испуганный. Амадео, прижимая к себе тихонько всхлипывавшую Габриель, нервно схватился за уздечку – единственное, что осталось от его любимца. Наконец оба юноши также вскарабкались на птицу и несколько тяжеловато поднялись в небо, сделав небольшой полукруг в сторону помоста – они подобрали Виолетту, первым делом разразившуюся рыданиями, а вторым - залепившую Риччардо пощечину.

За городской стеной они увидели всадника на вороном коне, мчавшегося в сторону северных гор. Он тем более был заметен, что жизнь Флоренции и окрестностей сосредоточилась на центральной площади, с которой уже поднимался дым от костров.

- Этот человек принесет сюда беду, если домчится до места, - прошептал Франческо.

- Да? – удивился Риччардо, - Но почему?

- Чессо прав, - согласился Амадео. - Это человек Папы. Думаю, он не единственный, кто поспешил докладывать о том, что произошло в городе.

- А о том, что его брат Фердинанд превратился в чудовище, он тоже доложит? – спросил Риччардо.

- Не имеет значения. Главное – они вновь прибудут сюда и начнут наводить свои порядки. И снова в страхе замрет город.

- Хорошо, - согласился Риччардо. Он прикрыл глаза, сосредотачиваясь.

«Пусть всякое зло покинет этот город. То, которому мы были причиной; то, которое вольно ли невольно притянули за собой. Пусть все нити, притягивающие сюда несчастья, оборвутся. И уйдут из памяти без следа все горести, будто бы их и не было», - так молил он, но не призраков, а нечто, что, как он ощущал, так легко сегодня истекало из него самого.

Его сердцу стало тепло, а потом тепло это разлилось по всему его телу, питаемое растопившим последние тучи солнцем. Он почувствовал, что по его рукам будто побежали мурашки, а затем в его ладонях затрепетало нечто-то живое. Он разжал сомкнутые вместе пальцы обеих рук и выпустил на волю стайку белых птиц - точную копию той, которую они оседлали, только маленьких.

Спустя немного времени они увидели, как эти птицы подлетели к всаднику и стали бросаться на него, не давая ему покоя. Они клевали его в голову, в глаза и напрасно несчастный отмахивался руками.

- Прекрати! Не надо было так! – вскричал Франческо. – Как ты не понимаешь, что ты не должен нести зло! Оно же и поглотит тебя, если ты будешь использовать его!

- Но мне уже не остановить их, - пожал плечами Риччардо.

Франческо горестно вздохнул и крепче обнял своего белокурого друга, словно хотел защитить от чего-то неизбежного.

Вскоре они оказались на зубчатой стене замка. Внизу суетились слуги и стражники – готовились к обороне. Сюда же, как можно было видеть с высоты, уже направлялись всадники епископа. Подесты и прочих главных лиц несостоявшегося мероприятия пока не было видно. Возможно, им все же не удалось избежать ужасной смерти от рук разъяренных флорентинцев.

Амадео взял на руки Габриель. Юноши и Виолетта остались сидеть на птице, сосредоточенные и спокойные, как те, кто готовится к долгой дороге.

- Мой дом – ваш дом, - сказал Амадео. – Твой, Риччардо, и твоих друзей.

- Спасибо. Но… Ты знаешь, теперь мне бы хотелось свободы. Теперь, пока я вижу эти крылья. Я бы хотел, чтобы они унесли меня куда-нибудь далеко отсюда.

- Я не стану ограничивать твою свободу. Да и каким безумцем мне следовало бы быть, чтобы попытаться, - улыбнулся старший Элизеи.

- Нет, Амадео. Мы умчимся быстрее ветра куда-нибудь… Ах, я и сам пока не знаю куда.

- Когда-то придется приземлиться, - покачал головой старший брат. - Возможно, ты и можешь бесконечно летать верхом на птице, но твоим друзьям нужна почва под ногами. Что ж… Держи тогда путь в Венецию. Возьми кольцо, которое я давал тебе. По нему ты найдешь нашу родню или покровителей. А если увидишь Бернардо, то скажи: пусть возвращается домой.

- Хорошо, - кивнул Риччардо. Он больше не смотрел на Амадео, только склонился к беззвучно плачущей Габриель и поцеловал ее.

- Я еще вернусь к тебе! Береги ее, Амадео! – крикнул он, поднимаясь в воздух.

Амадео в ответ поклялся заботиться о Габриель, как о королевской особе; девочка же замотала головой, словно хотела сказать, что не верит, что ее брат вернется, но слова не выходили у бедняжки, только слезы.

И вот, перед тем, как взять направление на север, слетали они к скиту, забрали вещи,которые Амадео давал Риччардо – кольцо и одежду, взяли несколько драгоценных камней, что сохранила Виолетта, ее чудесное платье и маски. Они звали старика Пьетро и Джованну, потому что не видели их на площади ни среди свободных, ни среди приговоренных. Никто им не откликнулся.

- Им, наверное, все-таки удалось уйти в Фьезоле. Там у Пьетро домик есть. Это меня схватили, потому что я побежала к монастырю, - предположила Виолетта.

Удовлетворившись этим ответом, Риччардо поднял свою птицу выше (он не слезал с нее, опасаясь, что наваждение закончится, только давал указания друзьям) и мысленно велел ей доставить их в Венецию.

И так они летели долгий день, потом ночь. Наконец, голодные, с затекшими руками-ногами, да отмерзшими носами, спешились они в темноте на крыше какого-то дома, окруженного мерцавшей в свете высоких дворцов водой. И тут птица пропала, растворившись, словно облако пара. Риччардо, чувствуя невыносимую усталость, уснул еще до того, как его голова упала на колени Виолетты. Франческо, тоже донельзя утомленный, лег на спину и уставился на звезды, замечая в них некоторые отличия от тех, которые он привык наблюдать.

- Как ты думаешь, - спросила его шепотом девушка, - когда он проснется, он снова сможет колдовать?

- Не знаю. Навряд ли. Не так как сегодня, точно. Для этого нужно, чтобы Они услышали тебя, согласились слиться с тобой. Только тогда получится чудо. И так с каждым из нас. Все мы немного колдуем, время от времени.

- Да ну? И я? И кто «они». Призраки из горы?

- И ты колдуешь, когда напеваешь или играешь на лире. Призраки? Да. Но не всегда. Давай спать, а?

Девушка кивнула, сонно улыбаясь, и прилегла так, чтобы Риччардо было удобно. Вскоре все трое погрузились в глубокий сон.


Глава 30


Покачивались, будто танцуя, дворцы знати, роскошные фасады которых, установленные на сваях, казалось, росли из мерцающей мягким светом воды. Серебристый нос гондолы был чуть выше головы прекрасной Вероники – девушки, которую он сегодня вырвал из супружеского плена, обрекая на жизнь прекрасной бабочки: такую же недолговечную, такую же хрупкую, такую же чарующую, как порхание красивых быстрых крылышек. Но лицо беглянки было спокойно и исполнено тихой неги.

А что есть жизнь, если не миг? Он собирал каждое ее мгновение, словно драгоценные камушки, не смея прибегать к явному волшебству. Да оно и было неуместным. Люди легче и полнее принимали его, когда оно шло, будто исподволь, ненавязчиво. Так кружит голову запах весеннего цветка.

Их приняли в знатную семью Градениго. Голодные и оборванные подошли они ко второму входу палаццо, с суши, и Риччардо хватило сил только на то, чтобы показать кольцо и сбивчиво начать объяснять, кто он и откуда. Его пустили за ворота, но смотрели недоверчиво. Градениго – были родней первой жены Валлерана. Как бы сложилось для них это их нелепое предъявление прав на сухую крышу над головами, не известно. Но чудесным образом у бабушки гостил еще Бернардо. Он выбежал во дворик и подтвердил слова Риччардо. К чему тогда было кольцо? Или для свершения простого земного волшебства требуются такие же ингредиенты?

Как бы то ни было, но их приняли неплохо. Накормили, отвели две комнатки: отдельно для Виолетты – с видом на Большой канал, и одну на двоих для Риччардо и Франческо. Ее окна выходили на увитую зеленью зубчатую кирпичную стену внутреннего двора. Бывшая, по сути, главой семьи бабушка, донна Фьямента, оставшаяся вдовой и ловко взявшая управление всем кланом в свои руки, относилась снисходительно к тому, что молодые люди любили часто отлучаться. Никак официально их не признали, и жили они на правах личных жонглеров семьи, развлекая ее членов пением, пантомимой, веселыми сценками из жизни простого люда, а также музыкой, которая не смолкала в доме, когда там бывал Франческо или Виолетта. Такое положение устраивало всех троих.

Риччардо раскрасил маски, доставшиеся им от старика Пьетро, и они веселили весьма отзывчивую публику на ходу придумываемыми маленькими спектаклями. Удивительный народ жил в этом городе, который сам по себе уже напоминал сказку! Женщины тут вели себя раскрепощеннее, братья не трепетали один перед другим по старшинству, главы семейств меньше тиранили своих домочадцев. Улыбки на лицах венецианцев появлялись так же часто, как дул ветерок, и легко они перенимали у троих друзей их непринужденную манеру из всего делать представление. Франческо, улыбаясь, говорил, что это лучше всяких гигантских птиц, жмурясь от смеха, когда Риччардо возражал ему: «И где бы мы тогда сейчас были?»

Вероника… Он не знал, что придумать для нее, чтобы ей было хорошо. Пристроить в один знакомый ему дом? Это частное заведение, где она не будет одна из многих. Не в учреждение Бегин, неотвратимо превращающееся в подобие борделя, и, конечно же, не в богадельню. К ней найдут персональный подход, научат петь и танцевать и еще многим искусствам, которые в совершенстве знает Виолетта… Виолетта постоянно ревновала его даже к девушкам, на которых он лишь бросал взгляд, сама изменяя направо и налево, заводя себе знатных ухажеров, на деньги которых порою жила вся их компания. Он не был против того, чтобы жениться на ней, надеясь ее таким образом угомонить, но она заглянула ему в глаза, глубоко-глубоко проникая взглядом на самое их дно, будто стремясь разглядеть его душу, разрыдалась и пропадала где-то неделю. Он опасался делать ей предложение еще раз. В любом случае, как бы много радости ни подарила ему Вероника, и речи не могло идти о том, чтобы принять ее в их общую компанию.

Вероника… Он увидел ее впервые еще года два назад, когда они только поселились в Венеции. Был какой-то праздник, он не мог вспомнить какой именно – город был щедр на праздники. Шел мелкий дождик, но люди веселились и пели, девушки и женщины украсили себя цветами и так разрядились, что трудно было определить, кто из них легкомысленная девица, а кто примерная мать семейства. Даже мужчины вели себя весьма вольно и многие из них мало отличались одеждами и повадками от женщин. Дурачась, Риччардо и Франческо тоже оделись в платья, которыми поделилась с ними Виолетта, оставшаяся тогда дома – захворала бабушка и в оплату за ее доброту девушка ухаживала за ней. Платья были им коротки, но на худощавых фигурах смотрелись весьма эффектно. Риччардо все же удлинил их, потому что действительно хотел, чтобы выглядели они с Франческо неплохо.

Факелы не гасли от мороси, а освещали все вокруг себя фантастическим светом, и даже в лесу, в окружении призраков Риччардо не чувствовал столько красоты и великолепия. В одной из узких чрезмерно пестрых даже для празднества гондол он и увидел красивую донну средних лет и юную девушку с любопытными черными глазами. Он увидел ее, когда, пьяный от вина и восторга, решился поцеловать спрятавшегося под маской Франческо в губы, зная, что тот давно ждет этого, сам себе не решаясь признаться, а страха больше не было… Франческо принял поцелуй, не отстраняясь, и ответил долгим глубоким поцелуем, таким, что на миг смутился Риччардо и, задыхаясь, отпрянул. Он увидел улыбку на лице Франческо, чуть насмешливую, но исполненную такой нежности, причудливо переплетенной с болью, что Риччардо стало стыдно за себя. Вот тогда он повернул голову, ища спасения от охватившего его волнения, и увидел ее глаза. Огромные, бездонные. Она смотрела странно, очень странно, как зачарованная. Риччардо рассмеялся, найдя в этом способ преодолеть томительное напряжение, установившееся между ним и Франческо, и позвал ее в их, более большую, но намного скромнее украшенную лодку. Но девушка была очень юной, она испугалась, рванула к матери, прижалась к ней, выглядывая из-за ее плеча с тем же странным выражением. Мать тоже смеялась, похлопывала дочь по спине, выпила с ними вина, а Вероника дичилась.

Ее мать была бы куртизанкой, если бы такой своеобразный титул уже вошел в моду. Но тогда она считалась всего лишь любовницей герцога и падшей представительницей одной из древнейших фамилий.

О дальнейшей судьбе девушки Риччардо ничего не знал, пока не обнаружил ее печально смотрящей в окно на один из самых пустынных каналов. Он понял ее тоску с первого взгляда. Прекрасный цветок, растущий в чулане. Он увидел все ее мысли: ее выдали замуж после смерти матери, выдали удачно – за представителя новой знати, из буржуа. Они стремились жениться на таких, как Вероника, неважно, чем занимались их матери, но происхождение жены играло значительную роль в продвижении в высшие круги. Муж был стар, груб… Ничего не видела девушка, кроме его постной физиономии и грязного канала, с редко проплывающими мимо черными скучными гондолами.

Она подарила ему в благодарность свою любовь, немало удивив его своей смелостью и тем, что взяла инициативу на себя. Он позволил ей делать с собой все, что она пожелает, осторожно подыгрывая ей, чтобы доставить удовольствие, которого она еще не успела испытать. Тогда он и подумал, что у нее есть будущее. Недолговечное, возможно, но яркое и прекрасное, как она сама, такое, чтобы ее таланты раскрылись, одарив мир свежими красками.

Они проплыли мимо прямоугольной площади Кампо Сан-Тома, украшенной фасадами приходских церквей, с колодцем и маленькими дугами мостиков через испещрявшие ее протоки, и, миновав великолепное палаццо, свернули в узкий канал.

- Сюда, мессер? – спросил лодочник, относившийся на самом деле к прислуге семьи Градениго.

- Да, - помедлив, сказал Риччардо.

Краем глаза он заметил, что лицо прекрасной Вероники напряглось. Они подплывали к одному из недавно выстроенных дворцов, украшенному двумя располагающимися одна над другой белокаменными сводчатыми коллонадами, нырнули в затопленный водой портик и оказались у парадного входа. Риччардо помог Веронике выбраться из лодки. Ее руки были холодны, а лицо застыло. Однако глаза сияли от любопытства, внимательно вглядываясь во все, что ее окружало.

Они прошли, сопровождаемые встретившей их служанкой, по широкой мраморной лестнице на второй этаж в просторный салон, залитый утренним светом, струившимся в высокие стрельчатые окна.

Комната, с высокой кроватью под балдахином и сундуками-кассоне, причудливо украшенными комбинациями черного и белого дерева, была пуста. Вероника смущенно посмотрела на Риччардо. Он улыбнулся ей и указал глазами на один из табуретов с массивными ножками, придвинутый к столу с толстой столешницей, покоящейся на двух мраморных устоях в виде крылатых львов. Но Вероника отказалась садиться, а вскоре к ним вышла хозяйка.

Это была дама, лет сорока, казавшаяся очень высокой из-за каблуков. Ее окрашенные волосы были почти такими же белесыми, как у Риччардо. Когда она входила, юноше показалось, что за ней мелькнуло светлое пятно, будто бы кто-то нес свечу. Он вгляделся в дверной проем, и ему показалось, что он видит мерцающее в темноте женское лицо, властное, уверенное, совсем лишенное присущей слабому полу мягкости. Лицо это, тем не менее, поразило его своей утонченной красотой, но тут закрылась дверь, и он постарался собрать встревоженные мысли.

- Как дела, милый? – спросила хозяйка голосом с приятной хрипотцой и поцеловала Риччардо в щеку.

Тут ее взгляд обратился к Веронике.

- И кто эта прекрасная нимфа? Дай-ка я рассмотрю тебя хорошенько, красавица.

Она потянула Веронику за руку, так, что свет из трех окон хорошенько осветил ее.

- Да ты просто прелесть!

Смущенная Вероника молчала, бросая растерянные умоляющие взгляды на Риччардо. Он продолжал ей успокоительно улыбаться.

- Я бы хотел, чтобы она осталась у вас, донна Филомена. Это очень нежная девушка, я буду ее навещать время от времени, чтобы полюбоваться, как она расцветает под вашим гостеприимным кровом.

В глазах Вероники промелькнуло какое-то резкое чувство, обжегшее Риччардо щеки, но он, наспех попрощавшись с хозяйкой, вышел. С ней должно все быть хорошо. В этом доме девушек никогда не принуждали против воли. Они обретали здесь силу и то, что Вероника считает его предателем, даже к лучшему – она будет жестче с мужчинами, а многие из них только об этом и мечтают.

И все же… Его сердце болезненно сжималось, когда он вспоминал последний взгляд Вероники.

Он уже собирался выходить, когда, почувствовал, что кто-то наблюдает за ним. Он повернул голову. Перед ним, вальяжно усевшись на приставленный к стене длинный кассоне сидела привидевшаяся ему донна. Она была черноволоса, в декольтированном платье, бесстыдно обнажавшем сочную смуглую грудь. Его снова поразила красота ее лица.

- И как ты себя чувствуешь теперь? – спросила его женщина, насмешливо искривив идеальной формы тонкие губы.

- Что? – растерянно спросил Риччардо.

- Мессер, с вами все в порядке? – услышал он обеспокоенный голос лодочника.

Он обернулся к двери, чтобы сказать, что, возможно, немного задержится, а так – у него все замечательно, но едва он подобрал слова, как что-то мелькнуло у стены, какое-то световое пятно.

Он взглянул туда, где сидела женщина. Ее не было.

В смятении он вернулся к друзьям и целый день, а потом и всю ночь перед ним вставало ее лицо: зрелое, с высокими скулами, смелыми, пронзающими насквозь глазами и взлетающими к бровям черными бровями.

А на утро он понял, что чем-то болен, потому что завтрак показался ему безвкусным, а весь мир вокруг него будто заволокло серым туманом, проблеском в котором был лишь образ незнакомки, мелькавший перед его внутренним взором.


Глава 31


Франческо провел деревянной указкой по второй строчке из букв алфавита, аккуратными рядами усеивавших пергаментный лист, прикрепленный к деревянной подставке.

Пятеро юных Градениго, от шести до двенадцати лет, монотонно повторяли алфавит. Комната не была настоящим классом. В ней отсутствовали скамьи, удобные приспособления для письма, но все прекрасно разместились на длинных сундуках, а писали на аккуратных отполированных досках. Для обучения внучатых племянников донна Фьямента предоставила небольшое помещение в верхних этажах здания, к которому примыкала мясная лавка. Это было семейным бизнесом – торговля соленными и сушеными сосисками, ветчиной, разнообразными колбасами. А для семейного бизнеса нужны грамотные управляющие. Клан разрастался и дробился, но пока это шло лишь на пользу. Целая сеть из лавок и лавочек оплетала Венецию, а на рынке, расположенном рядом с площадью Санта-Мария Формоза, торговля велась так шустро, что донне Фьяменте без труда удалось не только сосватать троюродную правнучку, о которой она, по чести говоря, подзабыла, но и за какую-то неделю подготовить для девушки недурное приданое.

Риччардо учил ребят счету, делить и умножать, а также высчитывать проценты. Арифметика ему удавалась слету, да и то сказать, считал он в уме, да так быстро, что не хватало вдоха, как у него уже бывал готов ответ на самые сложные вычисления. Да и учить он умел, о чем быстро проведала донна Фьямента, да и решила, что лучше наставника и искать не надо. К Франческо же с самых первых дней его пребывания в палаццо на Большом канале, где проживало ядро семьи, она сразу прониклась уважением за безупречное знание латыни и псалтыря.

Кроме счета по некой иронии судьбы Риччардо учил аристократических отпрысков еще и хорошим манерам по учебнику англичанина Джина Гарленда, а также с выражением, - так, что все затихали, будто переставая дышать, - читал им басни Эзопа, да, с особым смыслом, двустишия Катона, должные научить чад основам нравственности.

Была ли нравственность у самого Риччардо, Франческо не мог сказать точно, но что-то удерживало его белокурого друга от откровенного зла, позволяя балансировать на зыбкой грани между светом и тьмой. Все же большинство из тех, кого встречал на своем пути Риччардо, становились сильнее; некоторые девушки, отвергнутые им после нескольких романтических встреч, превращались в прекрасных и безжалостных львиц, от которых потом не было спасу солидным богатым буржуа и наивным трепетным юношам.

Ни одна из них не зачала от него… Риччардо не мог иметь детей. Об этом ему как-то кричала Виолетта, когда, решившись, младший Элизеи сделал ей очередное предложение пожениться.

Кроме счета и хороших манер учил ребят Риччардо и некоторым фокусам: ходить так легко, чтобы не было слышно поступи, улыбаться, даже когда душат слезы, верить в первую очередь в себя и собственные силы. Один из мальчиков – двенадцатилетний Антонио – научился, поверив в себя, ходить по воде. К счастью, в Венеции инквизиция не смогла пустить корни, изначально отторгнутая местным свободолюбивым и здравомыслящим населением, поэтому чудо, демонстрируемое Антонио, воспринималось почти также, как воздушные трюки канатоходцев.

Франческо еще раз заставил ребят повторить буквы – сегодня они начнут учиться читать на родном простонародном языке, а латынь освоят позже, но его беспокоило состояние Риччардо.

Украдкой бросая взгляды на белое в бледных веснушках лицо, которое едва тронули лучи ушедшего лета, молодой учитель приступил к нелегкому делу: надо было научить подопечных складывать слога. А самый старший, Антонио, на помощь которого он надеялся, был сегодня удивительно рассеянным и тоже зачем-то поглядывал на Риччардо. Мысли преподавателя будто раздвоились, как наткнувшаяся на препятствие река. Он подбадривал учеников, смягчал согласные, показывая, как они сливаются с гласными, как начинают образовывать единое целое. В то же время он думал о Риччардо, о том, что ему совсем не нравится это лишенное эмоций, застывшее, как маска, лицо.

Последнее время с его другом творилось что-то неладное. Он мог часами сидеть неподвижно, уставившись в одну точку, не творил и самых малоприметных чудес, даже когда это не помешало бы троим друзьям, нарвавшимся ночью на патрулирующих город стражников. А на последнем представлении, когда от Риччардо его многочисленные поклонники ждали блестяще разыгранной сценки, тот замер, вглядываясь в толпу, будто бы кого-то увидел, соскочил с лодки на ступеньки мостовой, выложенные известковыми желтыми плитками, и умчался куда-то, пропав до вечера. За него пришлось отдуваться Франческо, а он никогда еще не пробовал себя в роли жонглера, помогая друзьям стихами и игрой на музыкальных инструментах. И произошла еще странность – игра Франческо понравилась, но еще удивительнее было другое. Франческо заметил, что привлекает девушек, хлопавших в ладоши и пытавшихся к нему прикоснуться. Его отбила у поклонниц разъярившаяся Виолетта, а Франческо подумал, что ему не было неприятно внимание противоположного пола, будто что-то темное, дурное вышло из него вместе с запахами, душившими его в комнате падре Лоренцо. Он по-прежнему любил Риччардо, но любовь эта стала светлее и больше не мучила его. Его вообще больше ничего не мучило: ни необходимость постоянно быть среди людей, ни их смех не по делу, ни рутинные обязанности, в которых, зачастую, он видел мало смысла. Ему хотелось стать одним из них, из тех, кто проживает свой краткий век в заботах, не забывая улыбаться утру, когда оно выдается солнечным. Одним из тех, кто не стремится выделиться из общей массы, возвыситься над другими, быть особенным. Быть таким, какой есть, и принимать это вместе с самим течением жизни, не всматриваясь без нужды в туманную даль. Франческо чувствовал бы себя счастливым, если бы не тревожился из-за Риччардо.

Когда закончился урок, они вышли на Кампо Санта-Мария Формоза, где высилась прекрасная светлая церковь, и, не сговариваясь, направились в северную часть площади, к рынку, где заглушаемые шумом, производимым камнетесами, торговцы расхваливали свой товар. Народу в это время дня было немного: несколько женщин, уже одевших плащи, потому что ветер был холодный; ватага босоногих ребятишек, устроивших возню у колодца – они брызгали друг на друга водой из деревянной лохани, установленной на кирпичное заделанное глиной основание.

- Хочешь есть? – спросил Франческо.

- Есть?

- Смотри, тут медовые пряники! Давай возьмем?

- Да, пожалуй.

Они перешли через мостик, отскочили в сторону от всадников, предупредивших о своем появлении звоном колокольчиков, подвязанных к уздечке, юркнули в узенький переулок, проходя мимо увитых виноградной лозой стен, потом повернули налево, следуя мимо аптекарского сада, защищенного деревянной изгородью, преодолели еще один мостик – каменный и без ступенек - и вышли туда, где неизбежно оказывались всякий раз, когда выходили в город – на площади Святого Марка. По ее периферии тоже вовсю шла торговля, но людей было много, все шумели и кричали, слышался смех и даже пение – одна легкомысленная донна в желтом платке была навеселе. Есть больше не хотелось. Франческо, озабоченно вздохнув, взял за руку задумавшегося о чем-то Риччардо. Тот, похоже, и не заметил, как съел свой пряник.

- Пойдем же, - ласково произнес Франческо и потянул друга через проход между рядами на просторную площадь, тут же принявшую их, как гигантская ладонь, раскинувшая острые и длинные в драгоценных кольцах пальцы.

Их окружили дивной красоты фасады, за одним из которых – во дворце Дожей – восседал теперь дальний родственник приютившей их семьи. Взоры юношей – рассеянный и печальный Риччардо и полный тихого восторга Франческо – обратились к собору.

Это строение с его массивными, округлыми куполами и изящным атриумом, представляющим собой крытую арочную галерею, в золоченых внутренностях своих, по мнению Франческо, содержало небесный свет. Свет этот струился со стен и куполов, украшенных золотой мозаикой, от икон алтаря, блистающего драгоценными каменьями.

Было тихо, потому что люди, входя сюда, замирали, сдерживая дыхание, и только звучный голос падре разносился под высокими сводами.

Они тоже, войдя, стояли неподвижно и едва дыша. А потом, когда вернулись на площадь, Риччардо сказал, печально:

- Это и есть чудо.

- Что? – спросил Франческо. Он немного удивился. К молитвам и великолепию церквей его друг, обычно, относился равнодушно.

- Все это, - указывая рукой на собор, на выходивших оттуда преобразившихся, больше не шумных людей, сказал Риччардо. - Простое чудо.

- Да, пожалуй, так.

- Но сколько несчастных погибло, сотворяя его и куда они пропали?

- Они стали светом. Лучами, пронизывающими собор. И чем-то, что переполняет его стены.

- Завидна ли такая участь? Быть частичкой, пусть и великого, целого? Затеряться в нем, так и не увидев плоды трудов своих?

Франческо пожал плечами. Он считал, что беда Риччардо в том и состоит, что он не желает смириться перед светлым сиянием Девы Марии, предпочитая свой собственный свет. Но какой смысл об этом спорить?

Они подходили к рынку, когда путь им преградили красиво одетые всадники. Все они были молоды и хороши собой. Один из них, кучерявый, с ясными карими глазами, воскликнул:

- Дон Градениго! Приветствую вас и желаю многие лета! Куда мы направили наши драгоценные стопы?

- Приветствую и тебя, мессер Бартоломео, - вяло улыбнувшись шутливо-пафосному приветствию, отозвался Риччардо. – Путь держу к дому.

- В такое время дня? Да что с тобой последнее время, Риччи? Чессо, он часом не влюблен?

- Похоже на то. Только я не знаю в кого.

- Все просто. В самого себя! – весело предположил другой всадник – худощавый юноша в шапочке, украшенной жемчугом.

Все беззлобно рассмеялись, даже Риччардо выдавил улыбку.

- Тогда твои муки, должно быть, ужасны, дорогой Риччи. Хотя тебя и можно понять, - подмигнув ему, мягко заметил Бартоломео. – Скажи, ты думал уже насчет карнавала?

Каждый год представители знатных родов, те, у которых было такое желание, организовывали для горожан празднества, растрачивая большие суммы. Они делились на группы, устаивавшие шуточные битвы между собой. Подготавливали шествия, устанавливали шатры для пирушек простого люда, а также придумывали и представления.

- Карнавал не скоро.

- Брось. Мы уже заказали портным одинаковые для нас всех костюмы. И на тебя в первую очередь с гербом Градениго.

- Очень мило с вашей стороны, - чуть поклонившись, сказал Риччардо. – У меня уже есть начало канцоны.

- О! Это славно! Тогда еще обдумай декорации. Я все подготовлю для этого.

Риччардо согласно кивнул. Эти всадники, представители знатнейших семейств Венеции, относились к Риччардо с большой симпатией и уважением. Они были в курсе его положения и отчасти происхождения, поэтому финансовую часть вопроса с готовностью брали на себя, зная, что срежиссированное двумя флорентинцами празднество непременно выйдет грандиозным и ни на что не похожим.

Молодые люди церемонно попрощались, и друзья направились к дому. Они уже подходили к Большому каналу, когда Франческо увидел ее.

Это была невысокая женщина на каблуках, судя по плавно покачивающейся походке. Ее безупречно прямую спину обтягивало темно-красное с высокой талией платье, льнувшее просторным подолом к стройным ногам. Она шла шагах в десяти впереди них. Риччардо сразу напрягся и высвободил ставшую влажной ладонь из сжимавших ее пальцев Франческо. В женщине не было ничего примечательного, кроме, разве что, безупречной фигуры, сложенной так соразмерно, что это невольно притягивало взгляд. Еще то, как она шла – будто едва касаясь вымощенного кирпичами тротуара. Лица ее Франческо не видел и не мог сказать, красива ли она. Но зато он увидел свет. От нее исходил ослепляющий свет, зримый только ему. Такой же ореол окружал его друга, только, пожалуй, чуть слабее.

Риччардо ускорил шаг и, не слушая протестов Франческо, быстро пошел за женщиной, стараясь нагнать ее и удаляясь от пристани. Вскоре и незнакомка, и Риччардо скрылись между домами.

Франческо остался стоять на ступенях рядом с причалившей гондолой. Мысли, одна другой беспокойнее, взметнулись в его голове, но как он ни пытался убедить себя, что ему показалось, он точно знал, кем может быть эта донна. Пестро одетый гондольер терпеливо ждал.


Глава 32


- Риччардо? – сонно спросила Виолетта, приподнимаясь на локте.

Она лежала в своей узкой кровати у стены. Комнатка ее была маленькой и все предметы обстановки – несколько сундуков, низенький столик и кровать с тоненькими столбиками под шелковым алым балдахином - тоже были небольшими. В вазочке стояли цветы искусно выполненные из лоскутков. На полу в беспорядке были разбросаны башмаки, а на одном из сундуков ворохом грудились платья из прозрачной ткани.

- Да. Это я. Тебе не спится?

Риччардо изящно изогнувшись, будто собирался кланяться, отодвинул ногой башмачки, присел к ней и лихорадочно блестевшими глазами пробежался по ее хрупкой ладной фигурке, облаченной в льняную рубашку. С ее нежных плечиков соскользнула ткань, которую она несвойственным ей застенчивым жестом поправила.

- Я прекрасно спала, пока ты не пришел, - сказала она недовольным тоном.

Но ее выдавали глаза. Помимо ее воли они жадно вглядывались в него.

- Извини. Это мне не спится, - улыбнулся Риччардо. - Завтра карнавал.

- И что? У вас же все готово. Будет снова шумно и весело. Весь город превратится вашими стараниями в приют для умалишенных.

Он снова нежно улыбнулся. Зачем-то посмотрел на балдахин, медленным мечтательным взглядом. В его глазах, поймавших лунный свет, блеснули зеленые искры. Виолетте показалось, что это больше не балдахин, а некий волшебный поток, струящийся вокруг них. Только жаль, что кровавого цвета.

Он взглянул на цветы в вазочке, на ажурную тень, которую на отполированную поверхность отбрасывали их головки. И снова и столик, и цветы, и тень от них приобрели особое значение, и будто послышалась негромкая музыка, печальная, но чарующая.

- Все, на что ты бросаешь взгляд, становится волшебным, - грустно сказала Виолетта.

- О! Я тут ни при чем. Все это волшебство живет в каждом из людей, когда они освобождаются от…

Он запнулся, нахмурив светлые брови, подбирая слова.

- От себя, от правил, от законов, каждому назначающих его раз и навсегда установленную роль, - чуть насмешливо подсказала Виолетта.

- Человек не может жить, как пчела или муравей. Человек – свободен.

- Это верно. Только представь, что было бы, если бы карнавал никогда не заканчивался? Ты бы этого хотел?

- Все бы освободились и жили в вечном празднике, - произнес он, но улыбнулся печально, будто сам себе не очень верил.

- И люди превратились бы в призраки или бы вовсе сгинули. Вот и ты… Тебе не весело что-то последнее время. Все ищешь свою неуловимую возлюбленную? Как раз тебе под стать. Она есть. Но ее нет.

- Ты моя возлюбленная.

Он посмотрел на Виолетту с выражением, которого она у него еще не замечала. Больше всего это было похоже на отчаяние.

- Нет, Риччардо. Я нормальная земная женщина. А ты – принц призраков. И тебе явно скучно последнее время с нами. Ты не можешь найти себе места в наших скучных буднях, по-твоему, ведущих в никуда. Даже Франческо…

- Да. Он нашел себя. И отдаст себя без остатка своей Деве Марии. Жаль.

- Деве Марии? Не знаю. Но ему на пользу благочестие. Пожалей лучше себя.

- Ты такая красивая.

Он смотрел на нее так, будто не видел никого прекраснее. Этим глазам невозможно было не верить, столько в них было восхищения и ласки.

- Нет, Риччардо. Нет!

Он осторожным, плавным движением взял ее за запястье, притянул к себе ее ладонь и, коснувшись носом ее пальцев, вдохнул ее запах, будто ее ладонь была благоухающим цветком. Он целовал каждый ее пальчик, прикрыв глаза, исполненный блаженства и неги. Виолетта обреченно замерла, несчетный раз поддавшись его чарам, и больше ни разу не сказала «нет».

А утром город взорвался. На улицы и площади высыпали люди, разодетые в пестрые просторные одежды. Лица свои они скрывали под масками, и сложно было отличить, кто мужчина, кто женщина, кто юноша, кто старик, кто простолюдин, а кто носит титул герцога. Все различия между ними исчезли, будто бы их и не было. Все были возбуждены, полны энергии, но несколько агрессивны, как дети, которых позвали на праздник, а он еще толком не начался. Молодые люди затевали драки без разумной причины. Девушки, скрывшие лица, но не соблазнительные плечи, раздраженно отбивались от ухажеров. Пока они не вошли в роль, и не было той легкости, которая поможет забыть все условности. Солнце вышло как по заказу: ясное, но холодное.

Во дворце, украшенном изящными колоннами, переходящими в белокаменное кружево, на самом верхнем этаже собрались молодые люди. Некоторые из них уже были в масках, другие только готовились их надеть, а покамест сидели кто на чем – на сундуках, поленьях и досках, оставленных не завершившими свою работу столярами: семейство Малипьеро устанавливало здесь перегородки. На всех юношах красовались обтягивавшие их стройные тела короткие куртки, которые, как и облегающие штаны с двуцветными полосами и гербом Градениго, у всех были одинаковыми.

- Как ты смастерил этого голубя? Или это опять твои чародейские штуки? – спрашивал Бартоломео, азартно блестя глазами.

Он показал на белую птицу, пристроившуюся на сложенных в блок досках, успешно заменявших стол.

- Нет. Это чудо будет доступно каждому из вас. Хотите я вас научу? Вот смесь.

Худощавый Гаспаррино, чьи впалые щеки постоянно морщили ямочки, потому что он был улыбчивым, слез с полена и подошел поближе к Риччардо, склонившемуся над досками.

Его примеру последовали невысокий Джаннотто и большеносый Мазетто. Двое других с ленивым интересом уставили на друзей, а Франческо, молчаливо наблюдавший сцену, даже не шелохнулся. Он был не по-праздничному печален.

- Погоди, зачем нам это? – удивленно спросил Бартоломео, склонившись над какими-то порошками, которые смешивал Риччардо, добавляя в них еще ингредиенты, похожие на мелкие камушки. - Это разве наш последний карнавал?

- А вдруг меня перерубят мечом? – подмигнул ему Риччардо.

- Тебя? Деревянным мечом? Ах, Риччи, что за безумие с тобой творится последнее время!

Но Риччардо продолжал улыбаться и, подозвав к себе остальных, стал объяснять, как делается взрывоопасная смесь, утверждая, что увидел рецепт во сне. Побледневший Франческо не сдвинулся с места.

- Все просто, как видите, - говорил Риччардо. - А потом только дернуть за вот эту штуковину.

Он взял в руки голубя, перевернул его кверху лапками и продемонстрировал нечто вроде маленькой толстой палочки, торчавшей у того из зоба.

- А я думал он живой! – смеясь, воскликнул Гаспаррино.

- Издалека и ваш покажется живым.

Они вышли на лоджию. Внизу шумел народ. Бартоломео взял в руки голубя и, дернув за палочку, выпустил его в ясное небо.

Люди внизу замерли. Те, кто танцевал, так и остались, как есть – присевшими на корточки или с нелепо поднятыми руками и застывшими в воздухе носками. Белый голубь взмыл вверх, взорвавшись разноцветными искрами. Толпа радостно взревела и пришла в движение, как море в бурю.

Молодые люди разом вскочили на ноги и побежали вниз, словно пролетая по мраморным ступеням винтовой лестницы. Их уже ожидала украшенная искусственными цветами, обитая багряным бархатом гондола.

Вскоре они торжественно скользили по водной глади. На площадях, где были расставлены шатры, танцевали и пели. Музыка не смолкала, чудным образом перетекая с площади на площадь, взлетая на лоджии, портики дворцов и крыши. В сыром зимнем городе стало теплее от крови, бурлившей в жилах ни на миг не дающим покоя своим ногам и рукам венецианцев.

На носу лодки стоял Риччардо, которого узнавали, несмотря на маску, скрывавшую лицо. Его встречали восторженными криками. Вскоре им навстречу выплыла еще гондола, за ней тянулась другая. Эти люди были одеты почти также, как друзья Риччардо и Франческо – в узкие куртки, плащи и вышитые золотыми нитями облегающие штаны, с изображениями гербов знатных фамилий, не пожалевших средств на организацию карнавала.

Две ведущие гондолы встретились у площади Святого Марко. С лоджий в них посыпался град из засахаренных ягод и орехов.

Смеясь и кидаясь друг в друга сластями, молодые аристократы один за другим выбрались из лодок и вступили на украшенную площадь. Развевались флаги на флагштоках у собора, в колышущихся от холодного сырого ветра шатрах раздавали вино и сладости. Не смолкая играли музыканты, и под всю эту какофонию люди пели и плясали.

Затем загремели трубы. К Риччардо и его друзьями, а также к их соперникам нарядно одетые юноши подвели коней.

Противодействующих команд было четыре – по родам, чей герб они избрали, назначая предводителя: Морозини, Дандоло, Фальере и Градениго.
Было решено, что первыми начнут Градениго против Дандоло. Вновь по-шутовски разряженные музыканты задули в трубы и тогда началась битва. Люди пристраивались, кто где мог. У некоторых были ходули, помогавшие смотреть потешное сражение. Судьба ринувшихся друг на друга аристократов их волновала мало. Если о чем и жалели, то только о том, что мечи деревянные.

Стоял невообразимый шум. Франческо оттеснили, но, благодаря росту, ему все равно было видно, как Бартоломео подпустил к себе плечистого юношу, кажется, Джанни из фамилии Веньере. Они ударили меч о меч. Бартоломео выбрал наступательную позицию и лихо размахивал мечом, не давая противнику приготовиться для ответного удара.

Франческо осторожно пробирался через ряды разгоряченных горожан, чтобы посмотреть, как идут дела у Риччардо. Его было плохо видно, потому что как раз напротив бились Гаспаррино и его юркий соперник. Наконец Франческо сумел продвинуться влево и выбраться в первый ряд.

Риччардо был очень хорош. Он словно слился воедино с лошадью и точно наносил удары противникам, ловко уворачиваясь от ответных выпадов, и за короткое время вывел из строя троих. Его золотистые кудри выбились из-под бархатного берета и развевались на ветру, отчего он напоминал мечущийся факел. На него под конец нападали уже четверо разом, но он только сверкал белыми зубами, дразня не на шутку разъярившихся противников. Франческо нервничал, потому что знал: магии его друг не применяет.

Вскоре победа была признана за командой Риччардо. На смену побитому противнику вышли представители рода Морозини. С ними разделались также быстро, как и с предыдущими. Тяжелее пришлось с последними соперниками, потому что Риччардо и его друзья устали, а смешливый Гаспаррино оказался несильно ранен в плечо. Еще двое из их компании были сбиты с лошадей и дальше не участвовали в сражении. К тому же соперники были настроены решительно. Силы распределили так, что против Риччардо опять оказалось разом трое, но он только смеялся, подзадоривал их и одного за другим выводил из строя. Потом поспешил на помощь Джаннотто и Мазетто.

Народ свистел и гикал, даже двое из отряда Дандоло. Они были ранены, но так как держались молодцами, люди их приняли, обнимали и тормошили, не обращая внимания на льющуюся из ран нешуточную, а самую настоящую кровь. Франческо взял на себя заботу о пострадавших, и теперь они подпрыгивали не хуже здоровых, от азарта не замечая боли. А битва тем временем продолжалась пока в центре площади не остались только измотанный Риччардо и такой же изможденный здоровенный мессер Антонио Фальере. Они заключили бы мир, но люди кричали, чтобы они продолжали и они продолжали, пока Риччардо не удалось, собрав последние силы, применить неожиданный прием и сбить противника с лошади. Он спешился и помог Антонио подняться. Тот обнял его, но их разняли. Всем, кто стоял к Риччардо поближе, хотелось к нему прикоснуться, завладеть им, как трофеем и символом праздника. Его подняли на руки и понесли к шатру, где бережно усадили во главу стола, заставив из огромного усыпанного рубинами кубка пить вино.

На город медленно опускался вечер, накрывая его темно-синим крылом. Зажгли факелы, и все вокруг стало таинственным и нереальным. Из темноты под звуки музыки выныривали фантастические фигуры, похожие на призраки. Виолетта сидела неподалеку от Риччардо, молчаливая и утомленная от танцев. Перед ней на коленях стоял вдрызг пьяный ухажер со съехавшей на ухо маской. Риччардо несколько раз приглашали танцевать, но его не пускали. Франческо был этому рад. Музыка звучала теперь тише, будто тоже устала, но мелодии стали нежнее. Друзья Риччардо уже были здорово пьяны. Бартоломео спал, уронив голову на стол. Гаспаррино куда-то исчез с девицей в расшитом золотом балахоне. Те, кто толкал Риччардо, смеялся и рассказывал ему о том, как здорово он побил противников, - потеряли бдительность и отдавали избыток энергии вину и женщинам. Риччардо почувствовал, как ему на плечо легла ладонь. Он поднял глаза. Перед ним, скрытая маской, стояла незнакомка, тоненькая и стройная в шелковом платье и плаще. Черные блестящие кудри разметались по ее плечам. Она приглашала его танцевать, а голос ее показался ему знакомым.

Что ж, он пошел с ней в центр золотистой от света всюду расставленных факелов площади. Она была на каблуках, но танцевала безупречно, кружась вокруг него и заставляя подчиняться ею заданному ритму. Риччардо было хорошо с ней, словно его качали волны. У нее была маленькая красивая грудь, и стройные ножки, по которым струился шелк. И то и другое она умело демонстрировала ему, пока кровь в его жилах не взбурлила, и он не обнял ее, поддавшись порыву. Она рассмеялась, звонко, но в прохладном воздухе застыли печальные нотки, когда смех ее смолк. Он слышал где-то этот смех и, не колеблясь, сдернул с ее лица маску. На него насмешливо смотрела Вероника, похожая на ту девочку, которой он ее помнил, не больше, чем распустившаяся роза на бутон. Он обнимал ее одной рукой за талию. Вернув на место маску, он обнял ее крепче. Они продолжали танцевать.

- Ты счастлива? – спросил он, когда уже стало совсем темно и ярче запылали огни.

- Нет, - спокойно ответила она. - Но я свободна.

- А свобода стоит счастья?

- Ответь себе сам на этот вопрос, - ответила ему Вероника и выскользнула из его объятий.

Она пошла от него прочь, в темноту. Он не побежал за ней, только смотрел, чтобы с ней ничего не случилось.

И на другой день продолжался праздник, и на следующий. Город забыл свой собственный облик, превратившись в фантастический остров, встающий из мерцающих вод. А сами люди забыли о том, что они земные существа, о том, что карнавал не вечен. Каждый из них старался воплотить в жизнь свою мечту: светлую ли, темную ли, признаться в любви тому, кто был недоступен и разделен иерархическими условностями, убить соперника, несмотря на обычный трепет перед ним. Люди больше не были собой, а во многих, как теперь видел и понимал Риччардо, вселились древние духи, танцевавшие человеческими ногами на сказочно красивых площадях. В некоторых эти духи вселялись частично, придавая сил для воплощения давно вынашиваемых надежд. Сбывалось многое из того, что когда-то, в другой жизни, казалось невозможным.

Город был пьян, весел, буен и безоглядно счастлив, когда на площади Святого Марко появилась одетая в черное в белой маске фигура. От нее веяло холодом и жутью. Парочки слившихся воедино, прямо в танце умудрявшихся целовать и ласкать друг друга молодых людей шарахались от нее. Старики переставали отплясывать, отступая, и все, чье сознание еще не окончательно помутилось, давали ей дорогу.

Франческо узнал фигуру и понял, за кем она пришла. Это была женщина, и она направилась к Риччардо, отпустившего девушку, которая до этого висла на нем, впиваясь губами в его шею.


Глава 33


Когда они танцевали, стихла музыка и все замерло, словно застыло. Но постепенно люди привыкли к тому, что к ним в гости пришла смерть – ведь именно этого персонажа изображала маска и так убедительно, что никто не сомневался в том, что смерть настоящая. И было естественным для бывших язычников то, что она выбрала себе самого прекрасного и многими любимого юношу. Они решили, что пришла пора жертвы и тогда музыка заиграла снова. Она не была грустной, но звук стал насыщенней и танцевать стали, доходя до экстаза. Вокруг Риччардо и его дамы кружили мужчины и женщины, старики и дети, друзья и недоброжелатели. Они будто провожали его, оттеснив Франческо и Виолетту. А потом расступились, давая черной даме увести Риччардо за собой.

Испытывал ли он страсть? Когда она на краткий миг появлялась перед ним, дразня своей зрелой красотой, – да, испытывал. Как многое, должно быть, знает эта красивая женщина с властным взглядом, как многому может его научить! Ее черные глаза будто вбирали его в себя, и ему казалось, что он летит в пропасть. Он больше не контролировал ситуацию, как привык. Никакая магия не сможет защитить его от ее воли и, возможно, неизведанных ласк?

Она и теперь крепко и нежно сжимала его руку, но ее пальцы были холодны, как лед. Страсть, которую она пробудила в нем, когда они танцевали, и она умело дразнила его едва ощутимыми прикосновениями, все еще томила его, но в то же время он чувствовал головокружение и слабость во всем теле, будто и вправду перестал себе принадлежать.

- Куда мы идем? - спросил он.

Его голос прозвучал уязвимо и одиноко на узкой улочке, которую освещали лишь рваные лоскуты света с сияющих ночными огнями площадей.

Она рассмеялась. Не так, как Вероника, в смехе которой он чувствовал отчаяние и боль, а увереннее, звонче, хотя он разгадал те же эмоции.

Ему сделалось жутко, но в то же время покойно. Наконец он увидел смысл в своем существовании, только не смог бы выразить его словами.

А эти узкие улочки, эти мелкие каналы, мерцавшие в темноте, были так прекрасны. И праздник продолжался, и будет продолжаться до утра. И теперь он четко понимал одно – он не хочет, чтобы карнавал заканчивался, потому что без него он терял под ногами почву, и его сердце восторженно и тревожно забилось. Он был рад, что она увела его прочь от людей, которым он подарил свободу от самих себя.

- Да, - произнесла она, словно услышав его мысли. – Именно для этого тебе было суждено родиться. Теперь мир людей и мир неприкаянных душ соединились, и так будет вовек.

Так могла бы сказать его мать. Его пальцы от этой догадки дернулись в ее ладони. Она вновь рассмеялась.

- Не нужно бояться. Ни меня, ни себя. Вот мы и пришли.

Они стояли перед входом в какой-то дом. Он не сразу узнал, что это дом донны Филомены. Он часто приходил сюда именно с этого входа – не с канала, а с суши. Почему же теперь дом показался ему незнакомым? Все было таким же, как всегда, только похожим на сновидение из-за нечетко выступавших в зимнем темном воздухе контуров, из-за того, что слишком много горело факелов, и весь город утонул в призрачном сиянии.

Они вошли внутрь, поднялись по знакомой ему лестнице, открыли дверь комнаты, где проходили его прежние свидания с девушками, которые редко о чем-либо жалели. Никогда о том, что им придется провести ночь с ним.

Она отпустила его руку и зажгла светильник.

Затем она сняла маску и скинула плащ. Как же она была красива! Он стоял перед ней не в силах отвести взгляда. Да, именно такая, о какой он мечтал, и совсем не похожа на его мать, казавшуюся ему ледяной.

Женщина улыбалась. Она подошла к нему и нежно провела по плечам. Будто годы усталости, которой он обычно не замечал, но которая своей неопределенностью давила на него, слетели с него. У него кружилась голова, и было так сладко и хорошо от ее прикосновений. Пусть она все делает сама, решил он, и позволил снять с себя куртку и рубашку, помогая только тем, что поднимал руки.

Неважно, кто она. Хоть сам сатана… Да, она, похоже, он и есть.

Но как же хорошо, что ее губы ласкают его маленькие плоские соски, спускаются ниже, а сильные руки сжимают ягодицы так, будто он ее собственность и всегда принадлежал только ей, ей одной!

Он вцепился руками в ее волосы, но она не дала ему разрядки, доведя почти до безумия. Но он больше не мог терпеть и, схватив ее в свои объятия, поднял на руки, бросил на кровать. Она смеялась. Все тем же молотящим его по нервам смехом. Он же старался раздевать ее не слишком торопливо. Это дурной тон торопиться в таких вещах, вроде как взахлеб хлестать вино.

Ее тело было прекрасно. Он целовал ее всю, ощущая, как сильно дрожит, как мучительно не ускорять темп, но она бы и не дала, он прекрасно это чувствовал и был ей за это благодарен. Она заставляла его испить эту чашу до дна, не пропустив ни капли, просмаковав каждую.
Странно, даже вторжение в ее тесное обжигающее тело, вторжение, вызвавшее его крик, было не так желанно, как ее губы. Но она не позволяла целовать себя, пока не очутившись сверху, доведя его до изнеможения своими грубоватыми ласками, от которых он стонал и вскрикивал, но умолял одними глазами продолжать, не склонилась над ним. Ее волосы посыпались ему на лицо.

И тогда ему стало по-настоящему страшно. Эти глаза не могли принадлежать женщине. Они не могли принадлежать и человеку. Они смотрели на него, пронзая насквозь, как два раскаленных кинжала, но он не сдвинулся с места и замер в ожидании, с безумной надеждой.

- Итак, ты устал, мой мальчик? – спросила она голосом, который мог быть как женским, так и мужским. Теперь он ясно ощущал, что у этого существа и нет пола, но это было неважно.

Он понимал, кто перед ним и больше не лгал себе. Он давно это понял, только не позволял своим мыслям оформиться.

Он молчал, собираясь с силами. Ни одно существо в этой жизни не дарило ему еще столько блаженства, не владело им настолько, не позволяло так обладать собой. Такого больше не повторится и все, что случилось, говорит лишь об одном – он и не принадлежит этой жизни и всегда был чужероден ей. И ему не хочется, чтобы закончился карнавал, а она от него ушла.

- Да, - сказал он наконец и не стал закрывать глаза, когда она потянулась губами к его губам, хотя и понимал, что этот поцелуй, каким бы до умопомрачения сладким он ни был, будет последним, что он ощутит в этой жизни, а другой жизни у него, скорее всего, не будет.

В комнату сквозь стрельчатые окна проникли первые утренние лучи, болезненно желтоватые из-за того, что смешались со светом догорающих факелов. В дверь стучали, а потом она вылетела, словно в нее ударил кулаком гигант.

Виолетта, которая и стучалась до этого и разбила до крови руки, вбежала первой. За ней вошел Франческо, сумевший непонятным ему способом вышибить дверь.

На широкой кровати со столбиками, изображавшими наяд, под роскошным золотистого шелка балдахином сидел молодой человек, белокурый и прекрасный. На нем была странная одежда – неопределенного, как бы серебристого цвета и состоявшая из простых панталон и обтягивающей куртки.

- Риччардо! – вскричала Виолетта и хотела подбежать к нему, но ее перехватил Франческо и крепко прижал к себе.

- Это не Риччардо, - глухо сказал он.

- Верно, - с усмешкой произнес мужчина, который, как теперь разглядели друзья, был значительно старше Риччардо. – Риччардо больше нет.

- Ты убил его? – спросил Франческо.

- Я взял его себе. Ты же понимаешь, что он часть меня?

- Да. И он никогда не вернется?

- Думаю, нет. Это мучительно и для него, и для меня. Да и для всех вас тоже.

- Это не так. Ты не должен был забирать его! Ты должен был дать ему дожить, дать шанс… - Голос Франческо сорвался. Его душили слезы, а от скрутившей его боли он не замечал, как сильно сжимает горько плачущую у него на груди Виолетту. Но она вряд ли что-либо замечала сама.

- Шанс на что? Уйти от своей темной судьбы, как ты, детище Аримана?

Франческо молчал. Он ненавидел это существо. Но смотрел на него во все глаза, потому что последний раз видел навсегда любимые черты.

- Тебе удалось каким-то чудом. Возможно, потому что твоя мать любила, а любовь – божественное чувство. Ты бы мог стать моим, если бы захотел. Одним из нас. Тогда бы тебя ждала вечность. А так ты умрешь. От старости и болезней, сгниешь, как все эти несчастные люди. Зачем тебе это? Подумай, я даю тебе последний шанс.

- Я не хочу быть одним из вас! Все твои слуги несчастны. Их страдания длятся вечность и немного дают им люди облегчения, когда пускают их в себя, сочиняя стихи, рисуя картины или танцуя. Делая все то, что притягивает лишенных тела призраков. Мне не нужна свобода от истинного света и меня не пугает, что я умру. Я не исчезну полностью, и она не исчезнет. Ты же… Ты уничтожил его! Вот, что ты сделал!

- Он сам этого хотел, - холодно произнес Люцифер.

Он встал и пошел к двери. Франческо отступил, давая ему пройти и инстинктивно защищая своим телом Виолетту.

Демон, заметив его жест, рассмеялся, но беззлобно. Франческо показалось, что на миг дьявольски красивые черты стали такими же человечными, исполненными отчаяния и боли, как у Риччардо и тогда слезы хлынули из его глаз и больше он уже ничего не видел.

А через год Франческо и Виолетта поженились. Она не верила, что у нее может быть от него ребенок, потому что считала, что он тоже той же породы, что и Риччардо, только «вырвался». Но случилось чудо. На третий год их совместной жизни у них родился мальчик. Славный и сообразительный. Из него вышел толковый управляющий для семейного дела Градениго.