Женщина с топором

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Заранее прошу прощения у знатоков живописи. Этот рассказ писал дилетант. Поэтому примите это плохо скомпонованное сочинение как фантазию автора и не будьте слишком строги ,если заметите какие-либо ошибки или недочёты.

ЖЕНЩИНА С ТОПОРОМ

Майкл резко сел на постели, проведя дрожащей рукой по мокрому лбу. Всё тот же кошмар, всё тот же сон. И, главное, проснувшись, он всё ещё видит это женское лицо: гневные глаза, развёрзтый в безмолвном крике рот и растрёпанные волосы, напоминающие собой сплетённый клубок змей. Как? Почему? Он не знал. Знал лишь, что пока он этого не выяснит, кошмар будет приходить снова и снова. И он снова и снова будет видеть это лицо и отблеск от секиры на нём.
На соседней кровати заворочался его друг. Приоткрыв один глаз, он, сонно, спросил:
- Который час?
Затем, не дождавшись ответа, он медленно протянул руку к тумбочке у кровати и взял часы. Зарождающееся утреннее солнце смутно осветило циферблат.
- Бог мой, Майкл! Четыре утра! Ты мог бы мне дать ещё поспать, чем скакать на кровати!
- Питер, - дрожащими губами произнёс Майкл. – Мне снова снился этот сон.
Питер резко открыл оба глаза.
- По-моему, Майкл, тебе надо к врачу. – Он медленно сел, закутавшись в одеяло. – Нет, я понимаю, ты талантливый художник. Ты пишешь картины в манере, которой не писали уже лет двести-триста. Но каждую ночь будить меня фантазиями, что во сне ты Караваджо, Рембрандт или Реньери – это никуда не годится. Своими сказками ты скоро из меня полиглота сделаешь: каждую ночь какой-то новый язык или наречие. Я просто обалдеваю с тебя. Я историк Древнего мира. Вернее, надеюсь им стать, когда окончу учёбу. Но о твоём Караваджо я знаю даже больше, чем о себе. У тебя прямо мания. Сходи к врачу.
- Я был у него, - тихо сказал Майкл.
- Да ну! К кому же ты ходил?
- Мне посоветовал его знакомый антиквар…
- О, ещё один помешанный!
- Помешанный он или нет, но его бизнес процветает.
- Интересно было бы знать, с чего. Откуда, из каких-таких своих недр он достаёт все те картины, статуэтки, свитки и прочее, о чём потом трубят газеты, а музеи и коллекционеры рвут друг на части, чтобы купить их?
- Ты преувеличиваешь. Никто никого на части не рвёт. К тому же, я не знаю. Он говорит только, что иногда ему приходится самому ездить по таким странным местам и залезать в такие дыры, чтобы выкупить какую-нибудь мелочь, что психоаналитик ему очень нужен.
- Зачем? Чтобы успокоить свою совесть? Так сходил бы на исповедь. Глядишь, поп бы и отпустил ему его грехи. Подумать только! Покупать за гроши шедевры, чтобы перепродать их потом чуть  не в тысячи раз больше!
- Ну, про тысячи ты неправ.
- А про беспокойную совесть прав?
- Это ты у его психоаналитика спроси, - невесело усмехнулся Майкл. – Я в этом ничего не понимаю.
- Зато я начинаю завидовать психоаналитикам. Эх, не ту я профессию выбрал! Кому сейчас интересны шумеры с минойцами?
- Тебе.
- Не особо на этом заработаешь.
Питер поискал на тумбочке сигареты. Майкл снова лёг на подушку.
- Так когда ты был у врача? – спросил, закурив, Питер.
- Год назад. Когда у меня не получалась картина.
- Год назад! – Питер присвистнул. – Ну и хреновый тебе врач попался. Смени его.
- Год назад… - задумчиво повторил Майкл. – Именно тогда у меня начались кошмары…
- Ну, я думаю! – Питер ухмыльнулся. – Когда ты бился над своей дипломной работой, ты окружил себя всеми теми мрачными картинами этого своего Караваджо и, как его… Босха. Если целые сутки на них смотреть, ничего удивительного, что они начнут тебе в кошмарах сниться.
- А ведь картину я так и не закончил.
- Ещё один пример вреда от искусства. Ты целый год бьёшься, даже ищешь вдохновения у покойников, а кончается всё это расстроенной психикой и кошмарами по ночам. Может, снова академ возьмёшь? И смени своего врача. Кстати, как он тебя лечил?
- Прописал какие-то таблетки, требовал гулять больше, вдыхать приятные запахи, соблюдать диету, не волноваться и не перенапрягаться, вводил в гипноз…
- Час от часу не легче! В гипноз! В прошлую жизнь он тебя не отправлял – не заставлял тебя вспомнить себя до своего рождения?
- Нет. А зачем?
- А затем, что в своих кошмарах ты частенько бормочешь по-итальянски. Ну, или мне кажется, что это итальянский – очень похоже. Если твой шарлатан убедил тебя, что в прошлой жизни ты был Караваджо, тогда всё становится на свои места. Человека под гипнозом можно убедить в чём угодно. Даже в том, что он был Джеком  Потрошителем. И тогда чему удивляться, если вокруг появятся распотрошённые трупы.
- Личность Потрошителя не установили, - глядя в потолок, отрешённо сказал Майкл.
- Ну так и что? Информация о нём и его «подвигах» есть в любой исторической книжке за девятнадцатый век. Смени врача, как друг прошу. Или я тебя как-нибудь задушу подушкой, чтобы ты не мешал мне спать.
Питер бросил сигарету в кружку на тумбочке и заворочался на постели, явно намереваясь снова заснуть. Майкл продолжал безжизненно смотреть в потолок. Он в самом деле в прошлом году записался на приём к одному психоаналитику. Дело в том, что он заканчивал учёбу на курсе живописи мастеров эпохи Возрождения. После получения диплома у него были грандиозные планы сделаться самым молодым и талантливым художником, а заодно и искусствоведом в мире. Искусствоведом, который не только умеет рисовать не хуже художников, чьи работы он собирался изучать. Но и рисовать в той же манере. Знающие люди даже говорили что-то об «особенностях почерка», который он умеет копировать. У него уже почти в кармане было место в одном непрестижном музее, куда его хотели взять консультантом на испытательный срок. Это было бы только начало. Но метода преподавания в колледже требовала от него дипломной картины, чтобы преподаватели видели, насколько талантливого художника они выпускают. Но у него, как на зло, не было даже намёка на сюжет. Поэтому, шатаясь по музеям, галереями антикварным лавкам, он делал наброски всего, что могло бы подтолкнуть его фантазию. Один раз он засиделся у картины Реньери в каком-то маленьком музее. И, уходя, так торопился успеть до закрытия, что столкнулся в дверях с седеньким старичком. Эскизы, конечно, разлетелись по полу. Помогая ему собрать их, старичок пришёл в неописуемое волнение. Ведь повальное увлечение импрессионизмом и прочими неудобопроизносимыми видами живописи заставляли задуматься, что век классических форм и композиции картин умерли вместе с Ребрандтом и Тицианом. Когда же Майкл пожаловался, что при своём таланте он не может сделать дипломную работу в срок, новый знакомый, назвавшийся Деметриосом Костакисом, ненавязчиво предложил посетить своего друга, доктора Фрейма, который, возможно, раскроет причины подобного торможения процесса. Майкл посмеялся тогда. Но через месяц, обуреваемый бессонницей из-за волнений, связанных с дипломом, он всё же посетил того друга. Надо сказать, что в течение этого месяца он не терял связи со старичком, оказавшимся антикваром небольшой антикварной фирмы. Деметриос Костакис даже давал ему рисовать копии с оригиналов малоизвестных широкой публике художников-классиков для своих менее богатых, но от того не менее одержимых снобизмом клиентов. Мастерство Майкла неизменно приводило его в восторг, граничащий чуть ли не с поклонением. А Майкл получал возможность набить руку, подзаработать, да и бесплатно столоваться время от времени у доброго старичка. Куратор Майкла, видя такую работоспособность, уже предвкушал диплом, когда Майкл сказал, что для его масштабного проекта ему нужно время. Куратор, весьма недовольный и разочарованный, вынужден был согласиться. А Майкл это время посвятил врачу, его методам и своим появившимся кошмарам. Врач хмурил брови, бормотал что-то о нервном напряжении, подавленных желаниях, родовой травме и прочих заумных психологических вещах. А Питер, его сосед по комнате в общежитии, угрожал придушить его подушкой. Одно радовало Майкла: сюжет для своей картины он нашёл. Даже сумел нарисовать большую часть ночами, когда, вот как сейчас, боялся заснуть и увидеть новый кошмар или старый, где его преследовала женская голова с раскрытым ртом и выпученными глазами. Сегодня он решил, несмотря на ранний час, подняться в свою импровизированную студию и попробовать поработать.
Он встал и начал тихонько одеваться.
- Придурок, - буркнул из-под одеяла Питер, когда Майкл закрывал дверь. Майкл чуть улыбнулся. Может, он и придурок, но его искусство приносит антиквару неплохие деньги. Тот сам говорил, как трудно ему бывает разубедить клиента в том, что он держит в руках оригинал, а не копию. А уважение в глазах одного такого любителя классики, когда они столкнулись и антиквар сказал, что это Майкл автор картины, стоило всех прибылей, которые молодой человек получил от своего хобби. Странно, что к нему ещё не обращались с предложением начать подделывать картины. Некоторые младшекурсники об этом шептались в мужском туалете. А ему даже намёка никто не сделал. Впрочем, какая разница? Он вполне легально зарабатывает честным трудом. Пока не окончит колледж и не встанет на ноги. Тогда можно творить и самому. А не только копировать корифеев прошлого. Если бы только не эти кошмары…
Пробираясь в мансарду, которую колледж сдавал нескольким ученикам-художникам под студию, Майкл пытался вспомнить, когда же именно они начались. Возможно, после одного из сеансов гипноза? Или после приёма очередного лекарства? Он ведь не фармаколог – не знал, чем именно его лечат. Однако, результат был на лицо: его дипломная картина близилась к концу. Столь ярких образов и такого причудливого сочетания цветов ему не удавалось добиться раньше. Вот и сегодня, поднимаясь наверх, он уже видел, как закончит картину…
Подойдя к двери, он достал ключ. Скрежет замка больно резанул по ушам. Войдя в мансарду, он включил только приглушенный свет. Медленно снял мешковину с холста и задумчиво взял в руки кисть…


- Я рад, Майкл, что вы наконец хотите мне показать вашу работу. Я ждал её окончания ещё восемь месяцев назад, - говорил тучный преподаватель, бывший куратором Майкла в дипломной работе. Они поднимались в мансарду, где Майкл хотел перед показом дипломной комиссии продемонстрировать свою работу наставнику. За ними, тяжело дыша, поднимались ещё два человека – профессор кафедры искусств эпохи Ренессанса и декан художественного факультета. Они хотели первыми из комиссии увидеть творение расхваливаемого ученика. К тому же, оба они будут в этой комиссии его оценивать. И сегодняшнее неформальное общение могло расположить их к Майклу.
Войдя, Майкл раскрыл все окна, и яркий солнечный свет залил большую пустую комнату, в которой из мебели были только несколько мольбертов и старый вытертый диван у стены рядом с дверью. Майкл подождал, когда трио соберётся у его мольберта и театрально сдёрнул покрывавшую его ткань. Трио молчало. Майкл ждал. Пожирая глазами свою картину, он не видел, как менялись лица преподавателей.
- Это вы подготовили в качестве дипломной работы? – после долгого молчания наконец спросил куратор. В его голосе чувствовалось напряжение. Но Майкл этого не заметил.
- Да, - сказал он восторженно. – Я назвал её «Разгневанная Немезида с секирой в руке».
- Лучше уж «Женщина с топором», - буркнул декан.
- Что? – очнувшись, повернулся к нему Майкл.
- Так на это вы потратили своё время? – снова спросил куратор.
- Да, именно.
Полотно было не слишком большим – два с половиной метра на полтора. Оно было выполнено в классической манере венецианских мастеров эпохи Возрождения с лёгким оттенком маньеризма. Картина изображала как бы часть комнаты: весь левый край представлял собой бурый угол. Впечатление портил бело-розовый херувим в верхнем левом углу, в ужасе прикрывший рот правой ручкой. Левую он зачем-то вытянул вперёд. Взгляд херувима был направлен на пару в центре картины. Слева, в тени комнаты, на спине лежал мужчина. Зрителю были видны только его кучерявая макушка и верхняя часть спины. Через его правое плечо был переброшен хитон. Мужчина опирался на правую руку. Левую вытянул вперёд, как будто защищаясь. Справа от него во весь рост стояла полуобнажённая женщина. Она развернулась как для замаха справа налево большой секирой. Зрителю были видны её обнажённые руки, часть спины, с которой сползла туника, напряжённые ноги и, главное, оскаленное в гримасе гнева и негодования лицо. За её спиной были видны четыре столба, поддерживавшие каменные арки. За ними был виден зелёный сад и каменный фонтан. Сквозь арки пробивалось яркое солнце, отражавшееся на лезвии секиры. В нижнем правом углу картины застыла чёрная женщина со странным выражением лица – не то удовлетворения, не то испуганного любопытства. Вся картина в целом вызывала непонятное чувство узнавания или дежа вю.
Наконец молчание нарушил куратор.
- Что ж, Майкл, спасибо, что вы показали свою работу сейчас, а не на её защите. Очень сожалею, господа, - обратился он к двум мужчинам. – что вы потратили своё время.
- Потратили время? Сожалею? – Голос Майкла буквально взлетел до потолка мансарды. – Чёрт возьми, что происходит?
- А происходит, молодой человек, - басом сказал профессор. – что вы зря потратили деньги и время на обучение здесь. А мы, к сожалению, выучили еще одного ремесленника.
- Ремесленника? – Руки Майкла сжались в кулаки. – Потрудитесь объяснить.
- Вы хотите сказать, - встрял декан. – что эта картина – целиком ваш замысел?
- Да.
- Что ничего похожего вы раньше не видели?
- Нет.
- Значит, вы действительно зря потратили время, обучаясь у нас.
- Да в чём дело? – взорвался Майкл.
- Майкл, мальчик мой, - куратор положил руку Майклу на плечо. Тот её нервно стряхнул. – Вы же сами всё видите. К чему это возмущение? Не спорю, коллаж получился талантливым. Но плагиат есть плагиат.
- Да как вы смеете?.. – Майкл с побелевшим лицом повернулся к куратору.
- Это, - не обращая на него внимания, куратор ткнул пальцем в лицо женщины. – «Голова Горгоны» Караваджо. Это, - Он указал на мужчину на спине. – очень напоминает одновременно «Аполлона и Марсия» Риберы и «Обращение Савла» того же Караваджо. Даже больше тут «Савл», чем «Марсий». Это, - куратор указал на правую часть картины с чёрной женщиной в углу. – Тициан «Диана и Актеон». Не спорю, вы талантливо скопировали классиков. Но вас здесь не этому учили.
- Скопировал? Я? – Майкл снова взглянул на картину. Какое-то время он безумными глазами пожирал её. Потом его лицо исказила гримаса мучительной боли и он схватился за голову. Преподаватели со снисходительным сожалением смотрели на него.
Вдруг Майкл распрямился и обвёл их прояснившимся взглядом.
- Итак, вы считаете, что я плохой художник? – спросил он вдруг по-итальянски с каким-то странноватым произношением слов. - Вы посмели усомниться в моём таланте? Да как вы смеете говорить это мне, Микеланджело Мерци да Караваджо, что я не умею рисовать? Сам кардинал Франческо Мария Борбоне дель Монте покровительствует мне! Я писал для  апостольского нунция Маффео Барберини, герцогов Карафа-Колонна и Лорены! Мной восторгались маркиз Винченцио Джустиниани и кардинал Щипион Боргезе! Я рисовал для церквей Рима и Неаполя! Я – автор портрета магистра Мальтийского ордена Алофа де Виньякура! А вы кто такие? Кучка недоучившихся школяров с тугим кошельком! Что вы знаете об искусстве? Что вы знаете о муках художника? Когда я рос на улицах и рисовал натюрморты и уличных мальчишек, мне являлись такие сюжеты, о которых вы даже думать не можете! Проклятые торгаши! Вы думаете, купить можно всё? Вы думаете, угроза ареста продала вам мой талант и душу? Да, вы можете купить мою свободу. Но мой дар и мою руку вам не купить!
Майкл метался по мансарде перед остолбеневшими преподавателями, расшвыривая мольберты и тюбики с красками. Банку с отмачивавшимися в ней кистями он швырнул в дверь. Банка разбилась в дребезги, оставив на двери мокрое пятно, кисти полетели во все стороны. Преподаватели потихоньку стали пятиться к двери. В эту минуту на шум просунулась голова Питера, соседа Майкла по комнате.
- Срочно вызывай скорую - парень свихнулся, - схватив его за шиворот, в самое лицо прошипел куратор, косясь на беснующегося Майкла.
- Чёрт, что… - начал было Питер, но куратор его перебил:
- Он считает себя Караваджо, - Питер понимающе кивнул и нахмурился. – Возможно, это временное помутнение. Но его сейчас лучше изолировать. Ещё зашибёт кого-нибудь.
Питер кивнул и исчез. Через некоторое время слегка утихомиренного уколом Майкла выводили из стен колледжа двое дюжих санитаров. Майкл вырывался и кричал что-то по-итальянски. Но из-за скорости его речи, ярости произношения и гомона окружающих понять его было невозможно. Питер упросил санитаров поехать с ними. В дороге Майклу снова сделали укол, и после нескольких минут вялого буйства, он заснул.
Поздно вечером Питер вернулся в свою комнату. Предварительный осмотр Майкла больничным психиатром особого толка не дал. Отделываясь общими фразами, тот старался обнадёжить Питера. Нервное перенапряжение перед дипломом, огромная работа, бессонница, негативные отзывы вызвали у Майкла помутнение сознания. Ему надо несколько дней отдохнуть в стенах больницы. А потом он, психиатр, его снова осмотрит. Возможно, Майклу понадобится только перемена обстановки и отдых. И он снова обретёт себя и свой разум.
Слушая эскулапа, Питер всё больше хмурился. Он помнил, как Майкл будил его своими криками то на итальянском, то на немецком, то на голландском языках. Как его, Питера, пугал блуждающий и безумный взгляд Майкла, когда он его будил от очередного кошмара. Всё началось около года назад, думал Питер, поднимаясь в мансарду, когда Майкл начал ходить к тому странному аналитику…
Питер открыл замок и включил свет. В мансарде после разгрома Майкла ничего не изменилось, кроме одного – картины Майкла не было.
Питер закрыл дверь и быстро спустился в свою комнату. На пороге он огляделся. Всё как обычно, кроме одного: в углу, где жил Майкл, не было ни одного листика бумаги. Питер обшарил стол, тумбочки, полки, шкаф. Даже в кровать под матрац заглянул – ни одного эскиза, ни одного мазка краской или штриха карандашом. Записные книжки и ежедневник с адресом аналитика тоже исчезли. Питер озадаченно опустился на стул…


- Герр Фрейм, перестарались вы с нашим протеже, - произнёс седенький старичок в неприметном пальто, разламывая хлеб и бросая его уткам.
- Мисьё Костакис, - произнёс высокий худощавый блондин лет сорока, глядя прямо перед собой и постукивая массивной тростью с набалдашником в виде головы орла. – Этот оказался слишком восприимчив. Раньше проколов не было
- И, надеюсь, не будет. А какой хороший кадр был! Ведь он и сам по себе талантливо писал! Мне один спец по живописи сказал, что его «почерк», если это применимо к живописи, один в один Караваджо. Если бы не химические краски и холст машинной выделки, он бы свою репутацию поставил, что писал сам Караваджо.
- Ну да. Этот олух и поверил, что жил в семнадцатом веке, ходил по улицам Венеции, Рима и Неаполя и прочее. На нём я опробовал регрессивный гипноз. Может, он в прошлой жизни и был Караваджо, раз в этой никак в себя не придёт? Сколько уже – полгода прошло?
- Да, герр Фрейм. Мальчик сам по себе был талантлив, - мечтательно произнёс старичок и откинулся на лавочке. – Вспомните, как он вас изобразил – как будто фото! А меня в моём старом доме? Бедный студент – вечно голоден. Ему и не надо было притворяться, чтобы зайти ко мне. Это было так просто – подготовить вам почву для ваших психоаналитических выкрутасов. Дальше было делом техники. Что и произошло – он сам к вам пришёл. Что ж, мы с него итак много поимели – вряд ли у кого найдутся средства провести все экспертизы. А и найдутся – музеям гордость не позволит, а коллекционеры не захотят оказаться в дураках в глазах других. Помните скандал с Рембрандтом в Лувре? Замяли. И для толпы – Рембрандт подлинник. Хотя, уж в Лувре-то подлинными остались только с сотни-две картин, - Старичок помолчал, кроша хлеб. – Эх, жаль, придётся искать другой талант, - Он вздохнул.
- Но вам не в первый раз, - буркнул немец.
- Не в первый, - хитро улыбнулся старичок. – И, пока живы мы с вами - не в последний, - Он подмигнул немцу. Тот презрительно передёрнулся. Старичок тихонько засмеялся шелестящим смехом, больше похожим на шёпот. Перед ними в пруду медленно проплывали утки. Вокруг, весело переговариваясь, проходили молодые люди с рюкзаками за спиной и с сумками на плечах. Яркое солнце медленно приближалось к зениту.