Вспоминая, как все начиналось, мне остается только удивляться поворотам в моей жизни, приведшим к тому, о чем я хочу рассказать. Шли последние годы великой империи Советского Союза, только что ушел на покой старый генсек и его сменил молодой, выпустивший на свободу ветер перемен.
Потрясающая штука жизнь! Эти слова звучат банально, но скажи мне кто-нибудь еще несколько лет назад, что я стану «Хранителем», да еще об этом станут говорить вслух — я ни за что бы не поверил.
Итак, накануне Нового года мне неожиданно позвонил какой-то человек и назначил встречу. Я согласился, почти не раздумывая — очень уж необычно прозвучало предложение о встрече, да и авантюризма мне не занимать. Короче, я решился сразу.
Утром первого дня 1991 года полупустая электричка с оглушительным грохотом неслась сквозь снежный буран, как взбесившийся лось через пущу. Простывший вагон, редкие пассажиры и я, в гордом одиночестве прижавшийся к заиндевевшему окну, пытаюсь разглядеть что-нибудь вдоль дороги. Высотные дома, бетонные заборы ограничивают обзор, но я слышу в шуме электрички усиливающийся гул идущего на меня чего-то нового, таинственного, неизведанного...
Мысли текли неторопливо: я думал, что в этом году соберется удачный хрустальный урожай — вон сколько снега навалило! Это уж точно хороший знак: я вспоминал, как, проваливаясь по пояс в снег, бродил по оврагам и паркам в поисках злосчастных пустых бутылок и искренне радовался каждой находке. Какое же счастье я испытывал, набрав больше двадцати «хрустальных подснежников» за день… Да, и такое бывало..
Неуемная любопытная моя натура куда только меня не кидала. С археологической экспедицией объездил страну вдоль и поперек: тонны земли в Мурманске, на Алтае и Сахалине и еще Бог знает где просеял через свои мозолистые руки, чтобы докопаться до артефактов из прошлого. Забирался к самым вершинам Тянь-Шаня, Карпат, Кавказа, чтобы только заглянуть сквозь синь неба в будущее. Господи! Всех мест не перечесть.
Сняли кордоны, открыли границы, и появились у меня новые маршруты: Греция, Иран, Египет, Кипр, Сирия, Китай… Нет проблем — я уже побывал и там.
В памяти мелькают ожившие образы: словно в кино, я вижу себя в прошлом — как с неподдельным интересом я любуюсь на безмятежного стража пирамид Сфинкса, брожу по мраморным уличкам Карфагена, разглядываю древние руины Парфенона… Вспоминаю, как медленно скользя в мутных водах Нила, лодка, боясь потревожить таинственный покой предков, идет к причалу, у которого царица Клеопатра встречала своего Антония… Вижу застывшую знойную пустыню, где лишь изредка слышен писк птиц, а под горячим песком таится мир мертвых и только протяжные окрики гидов нарушают вековое молчание жрецов Осириса. Они встревожено ворчат, как порыв ветра в пещере… И снова наступает гробовая тишина, словно я сам уже среди царства мертвых…
Сколько себя помню, я всегда бродил по свету в поисках новизны, не умел довольствоваться малым, например, чужим рассказом или слайдом. Ничего не принимаю за веру: своими руками ощупать, хочу дотронуться до всего, что несет пищу моему уму и воображению. Бывало, попадешь в передрягу, спохватишься, придешь в себя, и — снова то же самое. Дорога в неизвестное. Путь к неизведанному. Мой путь…
Как часто бывает, жизнь, словно шутки ради, подбрасывает, когда не ждешь, очередной сюрприз. Вот и на этот раз несусь куда-то в неизвестность. Новый Год настал буквально несколько часов назад. Вот уже и Беговая, следующая — Белорусская, а там нырну в метро и доберусь до Преображенской площади. Мысленно прокладываю маршрут: первый вагон из центра, затем направо и по туннелю до конца, чтоб не заплутать. Впрочем, есть ориентиры: кинотеатр, бензоколонка, книжный магазин. Да! и шлагбаум...
Итак, сверяю «приметы». Все правильно. Подбадривая себя, уверенно иду в сторону Преображенского монастыря. Перед входом неторопливо достаю носовой платок, вытираю лицо от пляшущих снежинок.
А, вот оно: слева — рынок, там суета. Впереди — кладбище, там покой, а мне нужно направо.
Что ждет меня здесь?...
Буквально перед моим носом дверь распахнулась, и в морозном утре поплыл необычный теплый воздух с еле уловимым запахом таинственности, словно я проник в пантеистский храм.
— О-о-о! — невольно воскликнул я.
— Входи! — глуховатый низкий мужской голос приглашает войти.
Я осмотрелся, но рядом никого не было, и никто не показался за дверью. Интересно, кто же так лихо ее распахнул? Наверное, автоматика.
Решительно перешагнув порог, вошел в неосвещенный тамбур. Дверь за мной так же беззвучно закрылась, оставив меня в полной темноте. Я принялся нащупывать стены и неожиданно понял, что не могу двигаться: ноги словно прилипли к полу.
Начал подбираться страх. Меня пронзило ощущение, что я заложник! Разозлившись, я судорожно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхаюсь. Потом мне показалось, что я услышал чей-то голос, а затем стали чудиться оклики знакомых людей, их отдаленные крики, призывы о помощи… Прислушавшись, я с ужасом понял, что дом рушится. Я тоже закричал, угрожая неведомому врагу, а потом, обессилев от крика, затих и отчетливо услышал, как тот же голос спросил:
— С чем ты пришел?
— С добром! — произнес я особо не раздумывая первое, что пришло в голову.
А вообще-то, что я должен был сказать? И к чему все эти фокусы и слова? Я что — напросился сюда, или кто-то вообразил, что в это новогоднее утро мне больше делать нечего, кроме как стоять болваном неизвестно где и отвечать на глупые вопросы?! Я вскипел от негодования. Ничего себе шуточки!
— Неужели розыгрыш? — мелькнула мысль.
— Все может быть! — ответил я сам себе.
— Нет! — тут же опроверг свои же слова, — Кому я нужен? Кто я — артист, политик, миллионер? Не тот и не другой!
Да, до сегодняшнего дня к таким розыгрышам и приключениям я никакого отношения не имел, и надеюсь, что и дальше не удостоюсь такой непонятной чести. Странно, а голос-то я слышал тот же, что говорил со мной вчера по телефону. Надо бы вспомнить, о чем он говорил, или намек хоть какой-нибудь уловить. Так и сяк тасую свои мыслишки, но ничего путного не нахожу. Ну, звонил незнакомый голос, похожий на диктора Левитана, сухо сообщивший, куда и когда мне подъехать. Кажется, все. Может, что-то еще? Нет, нет, все так, кроме тона. Очень уж убедителен, — иначе, с чего б я согласился?
— Стоп! — приструнил я свои мысли и чувства, чтоб не сойти окончательно с ума: — Не заговаривайся, иначе шизофрения.
— Зачем ты здесь? — голос снова прозвучал не к месту, прервав мой внутренний диалог с самим собой.
Хотел было нагрубить, — какое, мол, твое собачье дело! — но в последний момент удержался. Побоялся лезть на рожон. Да и кто знает, что тут происходит и вообще, выберусь ли я отсюда?
— Я лично не знаю! — прозвучал мой внутренний голос скептически.
У меня появилось ощущение, что кто-то затеял со мной дурацкие шпионские игры с паролями и всякими разными удивительными штучками. Мелькнула мысль: «А ведь сам во всем виноват. Что-то нужно придумать. Но что? Ну и вляпался», — мысленно укорял я себя. Как говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали».
Внутренний голос опять встрял: «Ха-а, а тебе оторвут… Погоди бузить. Успокойся. Смирись. А там видно будет, война план покажет и подскажет.
Пытаясь уйти от своих пустопорожних мыслей, я прокричал в темнеющую пустоту:
— За истиной!
Голос разнесся эхом. Странно, но никакой реакции не последовало, словно вокруг (да где же?!) все разом вымерли. Может, здесь живут глухие и не слышат меня, или я не то сказал? Даю другой ответ:
— За знанием!
Прислушиваюсь, напрягаясь чуть не каждой клеткой.
Но в ответ опять безмолвие…
Все эти игры мне порядком надоели; в конце концов, если они ведут себя со мной так, решил я, то лучше пойду прочь ко всем чертям, но терпеть больше не намерен.
Раз, второй… рывок… Но не тут-то было: все мои потуги тщетны. Ни с места! Ноги по-прежнему словно приклеены к полу. Я даже попытался снять ботинки, но оказалось, дело не в них, и клея никакого нету.
Эх, как же я устал стоять на одном месте: терпение уже на пределе, равно как и желание идти дальше, даже если там находится что-то несусветное и страшно интересное. И тут я от отчаяния закричал во весь голос:
— За силой!
— Проходи! — немедленно ответил мне голос без единой эмоции, словно робот.
Наконец-то, Господи! Меня услышали, я попал в точку! С трепетной надеждой переступаю порог и попадаю в огромный холл, походивший на дворцовый зал, заканчивающийся широкой лестницей. Не раздумывая, поднимаюсь и, пройдя длинную анфиладу роскошных комнат с античными статуями, вхожу в просторный зал. Картина, скажу я тебе, словно из кинофильма: по блестящему паркету прогуливаются почтенного вида убеленные сединами старцы. В непроницаемых их лицах читалось что-то величаво-торжественное, словно у римских патрициев. Я смутился, недоумевая, и растерянно и глупо стал озираться по сторонам, ожидая неизвестно чего.
После затянувшейся паузы кто-то окликнул меня снова:
— Эй, братец!
Обернулся. В стороне ото всех, словно отделенный прозрачным стеклом, прислонившись к колонне, смотрел на меня крепкого вида седой старец с длинной аккуратной бородой, высокого роста, немного сутулый, с умным взглядом светло-серых глаз, вспыхивающих задорным блеском. Длинный черный сюртук его выглядел добротно — видно, из хорошего шерстяного сукна сшит — а воротник и рукава отделаны бархатом. Наряд его мало отличался от сюртуков заполнявших зал старцев, но почему-то выглядел он более статным, важным, чем остальные.
С еле уловимой улыбкой он жестом подозвал меня к себе, а когда наши взгляды встретились, он тихо произнес:
— Да, братец, это я к тебе обращаюсь! Иди сюда!
Я занервничал, но неспешно и даже довольно уверенно пошел к нему сквозь неровный строй старцев. Они предупредительно отступали, чтобы пропустить меня, образовав что-то вроде живого коридора.
Боковым зрением отмечаю, как все в зале замерли и бесцеремонно стали разглядывать меня, словно я невеста и иду к алтарю, или преступник — к гильотине. Метрах в трех от подозвавшего меня старца я почувствовал, как по всему моему телу прокатился холодный озноб. Я побоялся идти дальше и невольно остановился. Но, увидев, как старец с улыбкой одобрительно кивал мне, я все же шагнул вперед. Как в пропасть. Мгновенно возникло ощущение, словно я ночью с высоты нырнул в море с коралловыми рифами. Показалось, что я прошел через что-то — стекло ли это, граница, барьер — не понял. До сих пор не знаю, что сказать о своих ощущениях… Даже сегодня слов нет…
— Ну, здравствуй, претендент! — слегка прищурив искрящиеся весельем глаза, старец протянул мне руку.
Я пожал его сухую и в то же время сильную цепкую ладонь, а он в ответ, удерживая мою руку, повел меня за собой. Я предположил, что он, видимо, здесь важная персона. Но вот что примечательно: почудилось мне тогда, что я видел его уже когда-то. Но где? Хоть убейте, никак не могу вспомнить, где я мог встречаться с ним?
А он между тем источал живость и радость, однако я заметил, что за блеском его глаз скрывалось в глубине нечто — то ли следы многолетних скитаний в одиночестве, то ли колебания, словно он еще не принял неведомое мне, и очень важное для него решение. Но какое?
Как ни странно, я без робости нахожусь рядом с ним, и чувствую, как растет мое трепетное к нему уважение, хотя он ничем не выражал свое превосходство надо мною.
— Здравствуйте! — смущенно бормочу я. Так хочется спросить, где я и зачем очутился здесь, но все-таки робею.
Я невольно вздрогнул, услышав, как откуда-то из-за наших спин невысокий худощавый старец звучным, не допускающим фамильярности голосом грубовато спросил:
— Шариф-Баба! Когда начнем?
— Уже скоро... — медленно и безо всякого пафоса ответил «мой» старец. — Иди, иди, Барклай, к остальным, я скоро… — И тут же обратился ко мне: — Ты помнишь меня хотя бы?
— М-м-нет, — с досадой ответил я.
— Ну, как же, а детство помнишь?
И вдруг из памяти моей вырвалось все, словно из тисков! Я увидел — не вспомнил, а именно увидел шалаш, ночные путешествия к звездам и его, моего наставника, учителя и Хранителя...
— Бабай! — на свой лад назвал я его, — Неужели это ты?!
Мне хотелось кричать, выразить свои чувства! Я чуть не бросился к нему, чтоб обнять, но постеснялся и не посмел двинуться с места.
— Ну, что же ты стоишь? Иди ко мне! — он протянул руки мне навстречу.
Я обнял его, испытывая невероятное ощущение радости, сбывшегося желания в настоящем и полной уверенности в будущем, а ведь уже начал было забывать о нем, и порой мне казалось, что ничего никогда не происходило, а если и было что, так только лишь детские мои фантазии.
Мы долго молчали и глядели друг на друга, каждый по-своему. Он смотрел на меня с гордостью, как отец на повзрослевшего сына после долгой разлуки. А я жадно смотрел на него и исступленно твердил мысленно: вот он, живой, и я не брежу! И что бы теперь ни случилось, отныне со мной ничего худого не произойдет от того, что я снова с ним рядом! Рядом!
Я мельком взглянул на старцев, а они, сбившись в небольшие группы, о чем-то жарко спорили, как на собрании в ожидании появления важного чина. Отсюда я не мог слышать их слов, а лишь наблюдал за их лицами и жестами, и понимал, что почтенные люди настроены решительно и готовы к любым неожиданностям.
— Ну что ж, мой друг! Пойдем к остальным, — предложил наставник и на ходу тихо прошептал мне в ухо: —Запомни, что бы ни случилось… из рук ничего не выпускай.
Зал замер! Наше появление оказало на старцев такой неожиданный и ошеломительный эффект, словно они затеяли детскую игру в «замри». Наставник неспешно поднялся на кафедру голубого мрамора и обратился к собравшимся:
— Достопочтенные стражники, я обращаюсь к вам за поддержкой!
Мирный голос его, словно шум прибоя, прошелся по рядам, и все умолкли, одним движением сомкнувшись в одно целое. Мне показалось, что нервы у всех напряглись до предела, а я, стиснутый наступающими со всех сторон мудрецами, стою и жду, чем все это закончится.
А наставник, спокойно и добродушно улыбаясь, продолжил, окинув притихшую аудиторию теплым взглядом:
— Сегодня я собрал всех, чтобы объявить, кто станет моим наследником и продолжателем дела моего и наших предков. Того, кто будет оберегать наш священный символ знания, кого назовут Хранителем предначертаний! Да! Теперь я готов сказать вам, почтенные стражники и свидетели, кто им станет.
Господа! Я считаю вас благоразумными, и вы все знаете, что зло и добро в мире так перемешано, что я бы не осмелился опрометчиво указать на того, кто оказался бы менее достойным вас нести серьезнейшее бремя ответственности. И если бы ни был уверен в том, что не соберу вокруг себя в определенный час всех сомневающихся, то не стал бы притворяться перед вами! Но молю вас об одном: не забывайте, что слава вызывает в нас зависть и ненависть. И если вы равнодушны к славе, то не искушайте себя. Подумайте над моими словами.
После небольшой паузы он заговорил таким громовым торжественным голосом, словно небо низверглось на головы собравшихся в зале.
— Данным мне правом предков я, Шариф-Баба, сегодня в канун рождения Спасителя объявляю Хранителем Предначертаний Владимира! Да будет так!
Не может быть! Я не ослышался, но он, кажется, назвал мое имя... Я невозмутимо продолжал стоять среди старцев, полагая, что он ошибся или в зале мой тезка — вон народу сколько...
Но все, словно сговорившись, смотрели на меня.
«Нет! Не может быть! Да нет же!» У меня мелькнула слабая надежда и тут же бесследно исчезла: я понял, что Наставник говорил обо мне.
Затем, указав на меня своим жезлом, он произнес еще более торжественно:
— Сын мой, отныне ты — Хранитель!
В ответ я лишь, потупив взгляд, молча кивнул. Я и вправду не знал, что мне делать: то ли радоваться, то ли сбежать, пока не поздно... А между тем старцы, затаив дыхание, молчали.
Удивительно, но мой настрой изменился буквально за одно мгновение. Спокойно, не торопясь, я подошел к Шариф-Бабе, пристальным и твердым взглядом обвел всех собравшихся. На их лицах я не увидел ни радости, ни разочарования. Я почувствовал неприятное беспокойство и повернулся лицом к его источнику: на меня уставились маленькие хищные глаза, в них стыла злая досада. Длинный тонкий нос, узкий лоб, черные прямые волосы, собранные в хвостик… Черты неприятного лица напоминали мне нечто дьявольское.
— Он и есть дьявол, — тихо сказал наставник, читая мои мысли. — Хороший знак, что не только мы, но и он почуял твою силу. Ничего, пусть поглядит на тебя. Но ты не бойся!
— А чего он здесь-то? — возмущенно спросил я.
— Это его право, и мы не можем ему отказать. Он — Свидетель, — назидательно ответил наставник.
— Кто же дал ему такое право? — не унимался я.
— Не мы!
— А кто?
— Тебе лучше знать, — улыбаясь, сказал наставник, держа что-то, походившее на книгу. — Бери! Отныне это твое. И смотри, храни! Как там говорят? — нарочито задумчиво он завел глаза кверху, делая вид, что забыл слова, — Ах, да! Как зеницу ока. Точно. И теперь, если на то будет твоя воля, из нее, — он указал на книгу, — ты и узнаешь все, что захочешь. Поверь, это так! О-о! — он перевел взгляд на зал, — смотри, гости наши заждались, скучают.
Я недоумевал, и он заметил это.
— Да, да, наши! И не забывай, ты здесь не гость, а отныне хозяин. Ну, с Богом! Пошли.
У меня в руках — Книга Предначертаний, я продолжал слушать наставника, а мысли неслись стремительным потоком, причем настолько быстрым, что я буквально не мог сконцентрироваться ни на чем. Перед моим внутренним взором пронеслась вся жизнь — детство, знакомые, друзья, недоброжелатели… Я с волнением вглядывался в происходящее и в каждого, пытаясь найти спасительную нить, чтобы удержаться в этих невообразимых узорах новой жизни. Возникали и перепутывались десятки внезапных открытий и неясных планов на будущее, прежние представления рушились, а намерения мои менялись ежесекундно.
Неожиданно я ощутил глубочайшее одиночество: да, конечно, теперь нужно идти к людям… И вспомнил слова наставника: «что бы ни случилось, из рук не выпускай». Да, он меня предупредил. О чем? Невольно я обеими руками прижимаю книгу к груди, а от нее, как мне показалось, заструилась какая-то необыкновенная сила. Я ощутил в самом себе невероятный накал, точно в недрах моего сознания, разламывая гигантские тектонические породы, пробуждался могучий вулкан новой жизни.
Но что с того, что я — Хранитель?
Погруженный в свои мысли, я оставался среди старцев. Спиной почувствовал, что кто-то, словно барс, подбирается ко мне сзади. До боли стиснув зубы, я напрягся. Дыхание мое участилось. Вот он подходит ближе. Еще ближе. Выждав, когда он подойдет вплотную я обернулся и взглянул на него в упор. Рослый дед с простоватым лицом отшатнулся, идиотски выпучив глаза, а я, не сводя с него глаз, нырнул в сторону. Он же с гулом, как огромная туша, шлепнулся о пол, сбитый с ног другим дедом, прыжок которого я в последний момент буквально почуял. И тут началась такая потасовка, словно все вокруг одновременно с ума сошли! Как разъяренные быки, они хором напали на меня. Уму непостижимо, откуда у этих степенных стариканов столько прыти, сил, чтобы так ловко и быстро носиться за мной? Мне иной раз просто чудом удавалось уворачиваться от их цепких захватов. Вначале я еще как-то оборонялся с помощью быстрых отскоков, прыжков или бега, а иногда умудрялся подсечкой, сбив одного, тут же завалить на него другого, или просто столкнуть их друг с другом. А они на ходу, не сбивая темпа, меняли тактику — то поодиночке атаковали, то, сгруппировавшись по трое-четверо в боевые ячейки с новой силой бросались на меня. И все-таки им удалось обложить меня со всех сторон, не оставив мне никаких шансов. Загнали! Выхода нет.
Сдаваться, — мелькнула позорная мысль. — Нет! Выход должен быть! И, мгновенно сконцентрировав в клубок всю свою силу плоти и духа, я,
как сжатая пружина, бросился вверх, целясь в круглое окно под куполом зала. Вырвавшись наружу, как камень из пращи, я встал наизготовку, чтобы сбивать всех подряд, кто посмеет прыгнуть за мной следом. Как же я долетел сюда? От отчаяния, должно быть.
Но старцы, как ни странно, приутихли и, как мне показалось, выглядели даже довольными чем-то. Все еще тяжело дыша, дивясь своему фантастическому прыжку — а получилось не хуже полета — я услышал за своей спиной глумливый смех. Обернулся: он — нечестивец, зависнув в воздухе, словно восседал на прозрачном троне, как испанский гранд, и сверлил меня своими противными глазками, неспешно оттирая ногтем мизинца левой руки огромный кроваво-красный рубин, рассыпающийся искрами на набалдашнике трости, и ухмылялся.
Я понял, что все произошедшее только что по сравнению с тем, что предстоит, — всего лишь забавная игра. Да, этот хищник уж точно начал свою игру, намеренно нагнетая на меня страх, ибо только так «оно» способно подавить мой дух. А что еще «оно» может сделать, кроме как пялиться на меня? Гипнотизер паршивый! Нет! Слишком просто. Что еще?
— Не суетись, — говорил я себе, — расслабься, а там разберешься!
Должно быть, у него уже припасено для меня нечто такое изощренное и коварное, что я даже в бреду горячечном не додумался бы. Мысли неслись лихорадочным, но — что странно — не паническим потоком:
— А ты еще тешишь себя надеждой разгадать его поганые мысли! Остановись! В этом нет нужды. Не забывай, что перед тобой существо иного плана, оно другое, и потому ты не способен так же как «оно» чувствовать и думать. Если это так, то и не стоит зря тратить драгоценных сил своих на разгадку его коварных планов, а лучше быть готовым к любым неожиданным поворотам судьбы.
Откуда-то из самой глубины зажатого ужасом сознания моего медленно всплыла величавая фраза:
И НЕ БОЙТЕСЬ УБИВАЮЩИХ ТЕЛО, ДУШИ ЖЕ НЕ МОГУЩИХ УБИТЬ; А БОЙТЕСЬ БОЛЕЕ ТОГО, КТО МОЖЕТ И ДУШУ И ТЕЛО ПОГУБИТЬ В ГЕЕННЕ...
Мысли мгновенно прервали свой бешеный бег. Я собрался, как перед решающим — клянусь, думал, что смертельным, — боем, и… Вдруг купол, на котором я стоял, исчез, и я уже падаю вниз, пытаясь согнуться и прикрыть лицо ладонью, чтобы защитить себя от боли, но не могу двигаться — руки и ноги намертво скованы страхом. И я снова и снова бьюсь об острые выступы неведомо откуда возникших скал, и хочу лишь одного — скорее потерять сознание от боли.
Я уже не в силах думать, мне уже НЕЧЕМ бояться, я лечу в бездну. Но пощады мне нет, «оно» так легко не отпустит, не позволит ни на миг избавиться от страха смерти. Я покрыт холодным потом, зубы выбивают сумасшедшую дробь, и словно тысячи гвоздей вбиваются мне в голову. Я уже чувствовал, как дьявольский рок молнией обрушивается на меня, ломая с оглушительным треском огромные деревья вокруг (но где?), как разящий темный взгляд разбивает мое сердце на осколки. Я слышу свое прерывистое дыхание и крик...
Да, «оно» — мастер своего дела, «оно» умеет мучить изощренно, и от ядовитых укусов его клыков я корчусь от боли. Я знаю: если суждено, то смерть избавит меня от мук. Но не будет мне ни дня покоя — «оно» загонит меня в грех, станет пытать угрызениями совести, жаждой на несбывшееся спасение. Я обречен буду жить среди дьявольских орудий похоти и разврата, среди тисков и дыб ужасов и кошмаров. «Оно» хочет, чтоб я страдал, вопил от боли, вымаливал пощаду, боялся его, чтобы согласился на любые его условия и стал рабом его. И до конца дней своих «оно» станет преследовать меня! От него не убежать, не скрыться — «оно» вездесуще, а я обречен и уже верю в то, что выхода нет, и все происходит в действительности.
Смотри! «Оно» уже торжествует победу и ждет, когда я, наконец, на его глазах лишусь собственной чести и человеческого достоинства. «Оно» считает, что я никчемный трус, а чтобы я не помышлял на досуге о спасении души своей, «оно» одурманит меня всякой дрянью и зельем отвратным.
В дыму и копоти, весь окровавленный, воя и рыча от бессилия и боли, я продолжаю падать. И слышу удары, но, не в силах увернуться, не чувствую их, — только снова и снова шум глухого удара и грохот, увлекающий за собой осыпь падающих камней, больно ранящих мое истерзанное тело.
А я ведь когда-то нередко любил поразмышлять о животном страхе смерти. Думал, что знаком с ним, и относился к нему по-другому: разозлившись как следует, я обычно гнал от себя ненужные мысли, не забиваясь в угол. Не желая терять сознания, я успевал нападать первым, пока страх еще не вышиб из меня дух, и удары судьбы уже не становились так больны, что я вообще их не чувствовал. А теперь только и оставалось, что молиться:
«Боже! Услышь молитву мою; ибо воды дошли до души моей.
Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать…»
Ожидание смерти хуже всего в самом начале, когда она висит над тобой, но ты ее не видишь, хотя ощущаешь повсюду. Зато, когда она рядом, считай, что самое страшное позади, и теперь важно не бояться и не трусить. Если ты не побоялся, смерть это увидит, и сама тебя страшится. И тут — самое время на нее наброситься. Если твои помыслы чисты, она не выдержит твоей наглости и даст деру. Ну, а если нет — все едино, бежал ты от смерти или нет, дрался с нею или смирился… Так что лучше нападать первым!
И вдруг волной накатила слабость, отнялась воля, дыхание замерло. От полного бессилия на глазах моих выступили слезы. Я закричал, но тут же замолк. «Господи, сделай так, чтобы смерть не услышала меня! — молился я про себя, — Ничего, ничего, все пройдет, только не теряй духа, ты победишь. Но не сейчас, пока я еще не готов обуздать свой страх. Мне нужно успокоиться и прийти в себя».
Я знал, что у меня осталась только одна надежда. Если «оно» лишит и ее, то мне конец. Я чувствовал, что может случиться со мной, и от этой мысли сердце мое замирает, сознание меркнет.
Я падаю! Но во мне живет надежда, и я кричу себе о ней, и никому не отнять ее у меня!
И тут я со всего размаху врезался лбом в каменную стену, а затем с грохотом рухнул всем телом, словно тюфяк, на что-то жесткое.
Вокруг звенит тишина, я лежу, ничего не видя, в глазах туман, мир кружится в голове. Медленно шевелю онемевшими пальцами. Что такое? Я чувствую — значит, жив!
Пошатываясь, поднимаюсь на ноги, не выпуская книгу из рук, упал, беззвучно застонал, затем кое-как встал на четвереньки.
— Господи! — все еще не приходя в себя, взмолился я, не узнавая собственного осипшего голоса.
— Братец! Вставай, — услышал я знакомую речь, но тщетно силился понять, чью…
— Ну, пора! — снова произнес тот же голос, и только теперь я сообразил, что говорит он, мой наставник Шариф-Баба!
Положение мое и вправду, видимо, было печальным, если наставник так настойчиво приводил меня в чувство. Впрочем — Слава тебе, Господи — все обошлось, а могло бы произойти все что угодно. Причем гораздо хуже. С трудом шевеля губами, спрашиваю:
— Что со мной?
— Ничего особенного, ты споткнулся о ступеньку и упал, — спокойно заметил наставник. — Вон видишь, на лбу даже шишка появилась.
— А я-то думал… — не найдя подходящих слов, я умолкаю.
— И что же ты надумал?
— А разве я не падал? — я лихорадочно оглядываюсь, затем взволнованно спрашиваю:
— А где он?
Отчего-то я был уверен, что «хищник» еще здесь, но как ни странно, ни рядом, ни среди старцев его не оказалось.
— Кого ищешь? — спросил старец.
Он или намеренно делал вид, или действительно не знал, о ком идет речь, поэтому, вспылив, я вскрикнул с досадой:
— Дьявола!
— Да нет его тут, — нарочито спокойно произнес старец. — И ты отныне свободен!
Он взмахнул рукой, точно дирижер оркестру, и тут же старцы, стоявшие полукругом, в один голос затянули что-то знакомое, но приглушенное. Зал быстро наполнился торжественной и непохожей ни на что молитвой, действовавшей на меня поразительно. Я мгновенно пришел в себя и испытал ни с чем не сравнимое ощущение — словно теплый мягкий свет окутал меня с головы до ног, промыл меня, исцелил раны и ушибы, убаюкал и вместе с тем взбодрил. О, каким же полным сил и счастливым я себя почувствовал! Такого состояния у меня не бывало никогда в жизни…
Наставник, взяв меня под руку, повел вглубь зала. На этот раз, проходя сквозь барьер, я ничего не почувствовал, кроме освежающего прохладного дуновения. Я перешел.
Оказавшись по другую сторону реальности, ощущая необыкновенное состояние, охватившее меня, я был просто потрясен увиденным. Под высоченным сверкающим куполом на высоких каменных основаниях стояли рядом и поодаль друг от друга непривычного вида сооружения. Кубические, сферические, сигарообразные и пирамидальные, ровные и ломаные линии углов, параллельные и глубоко врезанные геометрические изломы — и все это под яркой контрастной игрой света и тени, словно пульсирующий, живой, необычный организм, подобно коралловому рифу. Все пространство дышало ароматом тончайших запахов свежести и жизненной энергии. По крайней мере, именно такое сравнение пришло мне на ум.
Вначале у меня появилось неосознанное желание построить привычный для меня мир, я мысленно попробовал отъединить отдельные грани от еле уловимого общего, мгновенно выхватывая их взглядом, пока не понял, что мне, с нынешним уровнем сознания, подобная задача еще не по силам. И я решил просто созерцать необычную картину, продолжая оставаться в удивительном месте.
Время шло, и чем дальше я находился в странном сверкающем и благоуханном мире, тем спокойнее становилось моей душе, и размеренный ток времени возвращал меня в первобытную тишину.
Нет ничего изящнее — тишина, и я в ней.
От долгих скитаний, холодной замкнутости мира, отчужденности, от бесконечных неудач и разочарований я горько, навзрыд заплакал. Безмолвные глухие рыдания вырывались из моей груди. Отчаянные слезы радости потрясли меня до самой глубины. Я никогда не думал, что слезы могут быть такими прекрасными, что ты — взрослый и битый жизнью мужчина — способен совсем ощущать себя совсем другим. Да, другим, плачущим навзрыд, но впервые в своей непутевой жизни охваченным живым пламенем радости и силы, что называют любовью, счастьем, Светом.
На мгновение дыхание мое прервалось, и чуть ли не физически почувствовал, как медленно погружаюсь в поток Времени. Оно плыло повсюду, и я, как одинокий лист, гонимый волнами, плыл по бесконечным просторам Вселенной. В этой туманной, почти не различаемой среде, я осознал себя живым и целостным, точно засохший под знойным солнцем стебелек вдруг ожил и стал благоухать после обильного летнего дождя.
Словно по волшебству, повеяло на меня дыханием мудрых мыслей и добрых чувств из безбрежного океана Вечности. Тупая гордыня, долго удерживающая меня крепче стальных оков, расплавилась, стоило мне разглядеть высоко-высоко в небесной лазури свою звезду, указывающую путь к настоящей Жизни.
Господи! Наконец-то! Я свободен от первобытных страхов и сомнений, от страстей и желаний. Я сумел осознать, что только с Добром и Светом смогу пройти через все соблазны мира и искушения времени к пробуждению творящего духа, и только тогда во мне воссияет духовная сила!
Свет, подобно солнцу, внезапно и ликующе всплыл из океана моего сознания, рассыпав свои лучи по линиям и узорам моей судьбы.
Сила! Сила! — содрогаясь от внутреннего холода, я мысленно повторяю эти слова, пытаясь отвлечься от пронзительных криков мириад птиц, возвестившие миру о пробуждении новой, яркой, вольной жизни на смену угасшей звезде.
И это — я!
Осознание пришло ко мне мгновенно, но тут же ужас сковал меня при мысли:
— А что дальше?
— Черта! — произнес старец.
Оказывается, он стоял в нескольких шагах от меня.
— Черта?
— Разве ты не переступил черту?
Он умолк. Молчал и я, пораженный мыслью о черте. Точно молния вспыхнула у меня в голове, и я понял, что все по-настоящему истинное и мудрое — просто.
— Жизнь, смерть — ничто! — задумчиво произнес я.
— Да! — утвердительно сказал он.
И вдруг наставник опустился к моим ногам, благоговейно посмотрел мне в глаза и с мольбой в голосе сказал:
— Хранитель! Я знаю, отныне ты можешь многое, чего никогда не мог даже вообразить. То, что у тебя в руках — символ мудрости, и ею ты теперь владеешь.
Он взглядом указал на книгу, а затем, надевая мне на мизинец правой руки кольцо, произнес:
— Отныне в твоих руках будет и сила, но не добра или зла, а третья — сила справедливости! Владей! Помни, теперь ты можешь воскресить человека из мертвых, а злодея превратить в безумца, потушить пожар раздора, если на то будет воля твоя. Все в твоих руках! Да будет так!
Старец поднялся на ноги и посмотрел поверх моей головы. Казалось, забывшись, он погрузился в созерцание, стремясь рассмотреть, что там, за горизонтом Вечности, уготовано всем нам.
Я вспомнил. как в детстве, не испугав меня и не причинив ни малейшего вреда моей детской психике, он показал мне выход из лабиринта бесконечных скитаний из тени моих страстей и страхов. Как любовно и бережно, тактично и глубоко он учил меня видеть сокровенное в простоте, различать добро и зло, расти отважным и мудрым в поступках и в житейских делах, стойко переносить тяготы и лишения судьбы.
Замерев, боясь пошевельнуться, я смотрел в его добрые и печальные глаза. Похоже, я впервые ощутил и понял истинную широту души этого человека, и удивился могучим преобразованиям, совершившимся во мне здесь, в чистом и прозрачном сверкающем мире.
Да, это он, Шариф-Баба, указал мне черту, грань между жизнью и смертью, между бренностью и вечностью.
И я переступил ее! Да будет так!
Наставник, не проронив более ни слова, повел меня в зал, где старцы встретили нас низким поклоном. Я обошел их всех по очереди, совершая поясной поклон и целуя каждому руку, а они в свою очередь благословляли меня и, окончив молитву, слегка подталкивали меня в спину. В путь! Последним оказался стражник-Барклай, он крепко шлепнул меня по спине и в своей манере звонким голосом, но назидательно произнес:
— Смотри, Хранитель, береги книгу, но и чести своей не роняй. Иди же!
И тут же отвернулся от меня, как и все вокруг.
Мы с наставником спустились по лестнице и перед выходом на улицу он положил свою руку мне на лоб. Я чувствовал тепло его ладони, слышал его размеренное биение сердца, и мне казалось, что в мире нет человека ближе и роднее его. Я даже закрыл глаза.
А Шариф-Баба вдруг неожиданно и резко, но небольно ударил меня по лбу, отчего я вздрогнул, словно от удара током.
Он крикнул, отворачиваясь от меня.
— Иди!
Как по волшебству в одно мгновение все исчезло — ни старцев, ни зала. Я остался совершенно один в небольшом мрачном коридоре с подвесным потолком, изрядно истоптанным, покрытым линолеумом полом, восемью обшарпанными дверьми на фоне серой от пыли стены. И ничего пышного и яркого, что я видел вокруг себя только что, я более не видел.
Да уж, здесь слишком уныло, и делать больше нечего. Мне нужно идти! На улице холодно и сыро, пушистый снег, сыпавший с утра, перешел в дождь со снегом. В небольшом дворике храма, отгороженном забором, собралось множество прихожан. Старушки в платочках, бородатые деды и молодые — все, смешавшись в толпу, нараспев читали молитвы, совершая крестный ход вокруг храма. Особенно старательные старушки нарочито высокими голосами пели так, что, не выдержав темпа, запинались и, охрипнув, снова вступали, сливаясь с остальными голосами и больше не выделяясь из общего хора. Они славили Рождение Иисуса Христа.
И тут меня словно по голове обухом ударило. Я воскликнул невольно:
— Да не может быть такого!
— Милок, что значит не может быть? — сварливо ответила моим словам какая-то женщина. Обернулся: смотрю, слегка волоча ноги, в сторону храма брела сухонькая старушонка.
— Какой сегодня день? — спрашиваю у нее.
— Христос Рождается... Христос! О Господи! — с укором проговорила она, и пошла дальше.
Первоначальная смутная догадка моя подтвердилась, и я был буквально потрясен тем, что провел здесь не день и даже не сутки, а почти неделю.
Господи! Воистину, пути Твои неисповедимы!
Я с интересом смотрел на одноэтажное неприметное здание из красного кирпича, где как оказалось, я пребывал все эти дни. Дом-то небольшой, и на вид ничего особенного, словно поставленные рядом две деревенские избы с одной верандой и общим входом, но уж это точно не дворец с роскошной лестницей и залами. Не тот масштаб.
И тут меня осенило! Книга Предначертаний! Кольцо Судьбы! Они у меня, и все это не бред, а реальность. Вот же они! Даже странно, что они так быстро стали для меня как бы само собой разумеющимися, привычными. Вот почему я сразу не обратил внимания на них.
Помня наказ Наставника, я на всякий случай засунул книгу поглубже под куртку, подальше от посторонних глаз.
Кому-нибудь расскажешь об этом — не поверят, чего доброго, сочтут сумасшедшим. Ну что ж, это их дело, а я теперь — Хранитель Предначертаний! Вот как все обернулось, а ведь еще вчера…
Нет, нет, не вчера, а шесть дней тому назад я ни о чем подобном даже и не помышлял. Видимо, действительно у каждого из нас могут случаться зигзаги судьбы, после которых меняются все прежние до боли знакомые привычные представления о самих себе.
Простой, казалось бы, вопрос: «Кто я?» Но как же трудно ответить! Конечно, я по-прежнему готов сдержать свое слово, но вряд ли готов дать правильный ответ… Да и кто бы ответил?...
Вернувшись домой и позавтракав на скорую руку, я лег спать. Я давно уже живу один, поэтому моего отсутствия никто не заметил, никто не спохватился, не бросился искать меня по больницам и моргам. И мне не пришлось объясняться.
Но я долго не мог заснуть, переживая и вновь перебирая в памяти дни, проведенные в обществе старцев, казалось бы, странных, но в то же время столь интересных и близких мне теперь. Даже родные братья становятся такими редко. Образы наставника, стражников, нечестивца, злополучное падение в бездну и удивительный мир грез, где я находился, как в кино, снова и снова прокручивались перед моими глазами…
Наконец, изрядно утомившись от множества впечатлений, я спокойно и глубоко заснул…
***
Петрович замолчал. На стенах кабинета заиграли длинные разноцветные блики от лучей заходящего летнего солнца, и, словно по волшебству, все вокруг приняло таинственный сумрачный оттенок.
Петрович, обхватив руками голову, смотрел на меня отрешенно, а затем проговорил спокойно:
— И что на это ты скажешь?
А что я мог ответить? Да и нуждался ли он в моих словах? Сидя за столом, подперев рукой голову, как в детстве, когда мама читала мне, маленькому, книжку про Винни-Пуха, я смотрел на его добродушное открытое лицо с седыми густыми бровями, ожидая продолжения удивительного его рассказа. Я не знал, о чем он думал, а услышанное смутило и потрясло меня до глубины души. Во мне боролись обе части сознания — рациональный и иррациональный взгляды на мир. Было очень трудно поверить в услышанное, но ложь и фантазерство Петровичу не присущи – я знаю его много лет, он абсолютно трезво мыслящий человек!
— Сомневаешься? — он косо взглянул на меня. — Ничего! Со мной так же точно бывает иногда, словно изнутри раздирает на части.
Непостижимо, но Петрович прочел мои тайные, терзавшие меня мысли. Впрочем. Мне не следовало удивляться — как-никак, передо мною сидел сам Хранитель предначертаний. Правда, я не очень понимал, каких именно, и относится ли вся эта невероятная история ко мне. И вообще – зачем он все это рассказал? Или, быть может, я могу уже попросить его о чем-нибудь для себя. Мысли мои заметались – казалось, черепная коробка становится маловата для них.
— Так-то так, но не совсем! — сказал он в тон моим мыслям.
Я хотел кое-что мысленно добавить, чуть было не собрался озвучить свои мечты и желания, но, признаться, оробел: уставился на него, не зная, что сказать. Как глухонемой.
— Дорогой мой, не твои слова мне нужны, а ключ!
— Какой ключ? — наконец-то заговорил я.
— Обыкновенный! — в подтверждение своих слов он осторожно извлек из-за пазухи предмет, похожий на хорошо сохранившуюся старинную книгу темно-коричневой кожи с застежками на обложке. — Ключ, чтобы вскрыть вот эту штучку.
— Это и есть книга предначертаний? — удивился я.
Он бережно положил ее передо мной на стол:
— Это и есть книга, о которой я битых три часа тебе толкую.
В комнате снова повисла тишина, и только сердце мое стучало учащенно. Мне даже показалось, что между книгой и мною возникла тончайшая, почти неуловимая связь. Неожиданно даже для себя — не только для Петровича, я ловким и решительным движением вырвал из его рук книгу. Он растерялся, но тут же овладел собой и продолжал спокойно сидеть, внимательно наблюдая за моими судорожными действиями.
Глядя на книгу в тяжелом кованом переплете, я ощутил необъяснимое волнение. Но чем дольше я держал ее в руках, тем сильнее ощущал какой-то благоговейный страх перед нею. Осторожно, даже опасливо, я продолжал рассматривать ее со всех сторон, и вдруг от прикосновения моих рук замки на инкрустированных металлом застежках беззвучно отворились сами собой. Книга с тихим шелестом плавно раскрылась мне навстречу. К моему удивлению, я не увидел ни заглавного листа, ни страниц: внутри тускло мерцало полупрозрачное бело-матовое совершенно непонятное и невиданное вещество, на которое я смотрел, как завороженный. В глаза словно сыпануло невидимым песком, появилась даже резь, но мгновенно прошла и я почувствовал нечто, похожее на трепет и любопытство одновременно. Передо мной на сумрачной, вибрирующей поверхности появились странные белесые очертания, оттенявшиеся черными, синими и оранжевыми всполохами. Странная картина: в линиях я увидел (кто бы еще объяснил, как?) нечто напряженное, сдержанное и беспощадное, нечто, присущее не земному, а иному, потустороннему миру.
Бледнея от ужаса и сжимая холодевшие пальцы, я стал ждать, что будет дальше. Прошли еще секунды – и непроизвольно, без моего усилия стали возникать во мне какие-то фантастические образы. Начали дрожать колени, сначала едва заметно, а затем все сильнее и сильнее. Меня залихорадило, и вдруг кровь горячим, одурманивающим потоком устремилась в голову. Дрожь мгновенно прекратилась, и все вокруг потемнело, словно настала ночь. В кромешной темноте и безмолвии — без мыслей, без воли, безо всяких внешних ощущений и эмоций — как ядерный гриб, выросло леденящее душу предчувствие, что сейчас, сию минуту, произойдет нечто ужасное.
Детские обиды, разочарования юности, все мои победы и неудачи, болезни и горести — все калейдоскопом неслось передо мной. Господи, какое же чудовищное испытание! Я не успевал ничего разглядеть в сгущающемся тумане, только гнев и боль, сожаления о несбывшемся и мелкие какие-то радости и победы рождали яростный выброс невероятной силы мыслей. Картины прошлого — или моего настоящего или будущего — с ревом неслись в едином вихре: казалось, еще немного, и он сметет меня. Казалось, голова сейчас лопнет… Но прошло еще несколько мгновений, и все снова изменилось. Уже не волна, а чуть ли не цунами хлынула на меня могучей стихией, смыв одним махом все картины моего воображения, что я приготовился к самому худшему от переполнявшей меня безысходности. Я уже начал задыхаться от душащих меня эмоций, как вдруг — словно вода отхлынула — все стало знакомым и обыденным. Я снова сидел в кабинете, и, казалось, даже владел собой. Во всяком случае, на столе стояла чашка с чаем. Под потолком висела люстра, а книга продолжала спокойно лежать в моих онемевших ладонях, слегка поблескивая оловом переплета.
Послышался добродушный смешок, кто-то коснулся моей руки. Я осторожно положил книгу на стол и, как только убрал от нее руки, замки мгновенно защелкнулись (или мне так показалось). На всякий случай я отодвинулся подальше от стола. Я облегченно вздохнув, провел рукой по лбу, стирая выступивший от напряжения пот и наконец-то посмотрел на добродушную физиономию Петровича:
— Что с тобой? — он улыбался.
— Ох… не знаю…
— Ну что ж! Теперь все встало на свои места. Не так ли? — с загадочным видом произнес он.
— А что встало-то? — спросил я, не понимая, что он хотел сказать.
— Как что? Ты разве не понял?
— Нет! — искренне признался я.
— Ну это же так очевидно: я — хранитель этой… — он рукой указал на книгу, — а ты, значит, ключ к ней.
Все выходило вполне складно, но я почему-то ему не верил, что-то меня смущало. Он все же лукавил, и я это понимал. Но как же он умудрился весь этот спектакль провернуть? Меня не покидало ощущение, что он все подстроил, причем по своему сценарию, а я для него только статист и невольный зритель. Но зачем ему это нужно?
— Слышу, слышу, как сомневаешься. Нехорошо… — он заговорил с нарочитой грустью.
Я было удивился его словам, но тут во мне наконец-то заговорил психолог. В принципе, не так уж и трудно предугадывать предполагаемый ход мыслей человека. Если ты много знаешь о нем, если вы коллеги, или просто посмотрели один и тот же фильм, не так уж и сложно предугадать ход его мыслей или даже поступков. Может, Петрович, зная меня сто лет, просто запудрил мне мозги какими-то хранителями и вздором про свои приключения в тамбуре с тронным залом и старцами-боксерами. Немудрено, что я невольно включился в его бред. Кроме того, не секрет, что люди при некоторых обстоятельствах могут друг друга индуцировать, то есть заражать своими идеями, мыслями и даже недомоганиями.
— Ты неправ! Пудрить твои несчастные мозги я не собирался! Ну да Бог с тобой! Не веришь — не надо. Но тебе нужно помнить: ты — ключ к этой книге! — сказал он, пряча фолиант за пазуху. — Ну, а я вроде сундука, где она должна храниться. Говорю тебе искренно, вначале, как и ты, я тоже ничему не верил, но как видишь, теперь верю. Я уверен у тебя будет время, и ты сам во всем разберешься, поймешь, что к чему!
— Хорошо, убедил. Извини, я не прав. Но тогда объясни, для кого она хранится, если не ты и не я не можем черпать из нее знаний?
— Не знаю! Я и тебя-то с трудом нашел. Видимо, нужно искать третьего…
— Или он сам нас найдет? — машинально произнес я.
— Все может быть — задумчиво ответил Петрович.
А что он еще мог ответить? Но житейский опыт и многолетняя практика психолога выработали во мне особого рода подозрительную наблюдательность и даже прозорливость, по характеру схожую со звериным инстинктом. Вопрос только в том, насколько в данной момент я объективен в оценке ситуации? Чтобы избежать возможных дальнейших недоразумений, мне требовалось прояснить сложившуюся картину. Впрочем, я понимал, что мои вопросы достаточно некорректны.
— Петрович! — вкрадчиво начал я, — Скажи, только честно, в новогоднюю ночь много выпил?
Нисколько не смущаясь и почти не задумываясь, словно ожидая подобного вопроса, он ответил:
— Выпил бутылку шампанского, затем выкурил «косячок». Вот и все!
— Вот как!
— Да! Ну и что?
— Ничего! — многозначительно произнес я.
Он не ответил. Похоже, он потерял интерес к дальнейшему разговору. Я продолжал разглядывать его, словно вижу впервые. На вид — прежний Петрович, который нравится многим романтически настроенным женщинам: тщательно причесанные короткие седые волосы на затылке, аккуратная лысина; изящной выпуклой формы лоб придавал ему благородный степенный вид, и со всем его интеллигентным обликом как нельзя лучше гармонировала холеная борода-«испанка».
Я не стал бы утверждать, что успокоился. Все эти разговоры, новые ощущения занимали и волновали меня, но я чувствовал, что развязка уже близка, хотя бы на сегодня.
— Итак, — неожиданно заговорил он, нарушая затянувшееся молчание и посмотрев на часы — Мне пора!
Недолгое рукопожатие — и он ушел.
***
Увидев улыбающегося во весь рот Петровича, я невольно замешкался, покраснел, а затем, несколько растерянно протянул:
— До-о-о-брый день!
— Удивлен? — спросил он и рассмеялся.
— А как же!
— Не рад? — он продолжал смеяться.
— Да рад я тебе, рад! Проходи, дорогой! — окончательно овладев собой, весело воскликнул я.
С той нашей встречи прошло больше полугода, и не раз я мысленно возвращался к удивительному рассказу Петровича, не предполагая, что снова встречусь с ним. И вот он здесь, веселый, в приподнятом настроении, сидит в моем кабинете, посматривая на меня живыми темно-карими глазами.
На правах старого знакомого, шаловливо похлопав меня по плечу, он непринужденно осведомился:
— Ну, и как ты без меня живешь?
— Отлично! А ты где пропадал?
— О-о, — закатив глаза, воскликнул он. — Это разговор долгий!
— А разве мы торопимся? — также шутливо спросил я.
— Вот это уже хороший знак, — слегка склонившись ко мне, с заговорщицким видом прошептал он. — А знаешь, сегодня я заберу у тебя ох как много времени, а ты давай не скупись. Ладно?
— Но это не от меня зависит!
— Интере-е-е-сно! — нарочито удивленно протянул он: — И от кого ж это зависит? И где же этот человечек, который может нам помешать? — Петрович хитровато оглядел кабинет, словно ища кого-то.
— Как это где? Ты и есть тот человек, и от тебя все зависит!
— Если так, считай, все улажено!
Он снова заразительно рассмеялся, и я тоже за компанию с ним. Забавно: буквально пять минут назад я был солидным, молчаливым и немного уставшим, а теперь настроение мое само собой стало приподнятым и даже беззаботным. Надо же!
Мы непринужденно перебрасывались шутками: мне казалось, что сегодня он вел себя раскованнее и остроумнее, словно сбросив с себя тяжелую ношу или годиков эдак пятнадцать.
Но я подметил пару раз, как он искоса посматривал на меня, словно желая убедиться, что я мое радушие не ложно. Потом он зачем-то наступил мне на ногу и, видя мою спокойную реакцию, совсем воодушевился.
После неспешного чаепития, посчитав, что хозяйский долг гостеприимства выполнен, я решил, что настала пора для доверительной беседы.
— Петрович! — начал я, — а где книга?
Он инстинктивно прижал локоть к телу, и, уже улыбаясь, отозвался:
— Мы с ней неразлучны! Где же ей быть? Да вот она!
Из специального внутреннего кармана куртки он неторопливо достал и положил передо мной на стол уже знакомый мне фолиант.
И в то же мгновение нечто странное стало происходить со мной: я словно начал погружаться мало-помалу в дремоту, слышать вой ветра и видеть, как расплываются стены – совсем как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию». Я энергично тряхнул головой и стал с силой массировать лоб, чтобы отогнать наваливающуюся сонливость.
Я успел заметить, что Петрович тоже немного растерян, видя, что со мной происходит. Слегка толкнув меня в плечо, он прошептал:
— Не сопротивляйся, успокойся, все пройдет!
— Петрович, не надо! Оставь меня, — решительно заявил я, не на шутку перепугавшись.
— Да ты что, думаешь, это я? — он заметно сконфузился.
— А кто еще? — я раздражался все сильнее.
— Чудак! Ты разве не понял, что перед тобой лежит? — немного разочарованно заговорил он. — Если б я умел гипнотизировать и воздействовал на тебя… Да и какой мне с этого навар? Сам подумай!
— Не знаю… — искренно признался я.
Мое благодушное настроение сменилось подозрительностью. Чем больше я напрягался, сопротивляясь неведомому влиянию, тем сильнее ощущал проявление силы, уже начинавшей сковывать мою волю и притуплять сознание. Я боялся, что еще немного — и упаду в обморок.
И когда перед моими глазами все закружилось, я отчетливо услышал голос: «Отступись! Убери засов от ума. Иди по зову своей природы!» Я пребывал в таком состоянии, что не могу точно утверждать, так ли все произошло или иначе, но мне кажется, я все-таки успел снять свои внутренние тормоза.
Поверил. Поддался силе!
Очнулся, прислушиваюсь к себе, словно ничего и не было, кроме ощущения ватных мышц и легкой эйфории. Мне захотелось сказать Петровичу что-нибудь хорошее.
— Петрович, а у тебя добрые глаза!
Напряжение спало с его лица, и он выговорил с видимым облегчением:
— Ну, вот и славно!
— Может, наконец, объяснишь, что со мной происходило, что за мистика такая? — спросил я.
— Как тебе объяснить? Я же об этом знаю столько же, сколько и ты. Но за время, что я с нею, — он указал на книгу, — я усвоил для себя одно: эта штучка явно обладает собственной энергетикой и в принципе неплохая. Если, конечно, не использовать ее во зло.
— Как это? — я был заинтригован.
— Знаешь, я могу ошибаться…— он заговорил задумчиво и неспешно. — Я заметил, что она умеет защищать себя, а еще того, кто с нею рядом.
— Это уже интересно! И что же?
— Как что? Она обязывает того, кто рядом, оставаться предельно собранным, иначе ненароком она может принести неприятность кому угодно. Ну, например, если ты чувствуешь к кому-то неприязнь, считай, что этому человеку несдобровать. Особенно если он для тебя опасен. А «своего» она бережет — знал бы ты, в какие я только передряги не попадал! И аварии, и с ножичком на меня кидались… А! Всего не расскажешь! Но, как видишь, целехонек!
Видя, что я не совсем удовлетворен ответом, Петрович пояснил:
— Короче говоря, нужно уметь совладать с собственными чувствами, — он стал категоричен.
— Да разве я для нее опасен, или еще похуже… Не понимаю, — мое удивление продолжало расти.
— Нет! Что за бред?! Все в одну кучу свалил! — он возмутился.
— Ну, как же, я по себе почувствовал! — парировал я.
— Случившееся с тобой — это эффект непринятия. Ты испугался потерять себя, будто впервые в жизни вошел в море. Впрочем, с некоторыми прихожанами что-то подобное происходит в храме, когда они впервые или изредка туда приходят. Наверное, ты знаешь — слышал от них — как после службы они жалуются на головные боли и общее недомогание. Кстати, я бы им посоветовал почаще ходить в храм, молиться, и тогда не будет у них никаких проблем. А благодать какая — Бог весть!
Я одобрительно засмеялся:
— Все так просто!
— Разве нет? А мы-то мудрим, усложняем все что можно и нельзя. И в результате — одни проблемы. Вот так и живем наизнанку! А потом сетуем, что жизнь не удалась, и спросить не с кого… Хорошо, если не поздно. Если ты еще жив. — заключил он философски.
— Ты прав! Я согласен! Но трудно представить, что передо мной лежит Книга Предначертаний. Да, все может быть, но чтобы такая книга существовала, и тем более я, а не кто-нибудь, стал ключом к ней? Петрович, прости, но в голове не укладывается! Хочется сказать, что бред это или в лучшем случае розыгрыш.
Он посерьезнел, сосредоточился и сжался, словно пружина, даже начал нервно покусывать губы. Я с тревогой подумал, что он не все мне рассказал и, возможно, еще колеблется, раздумывая, насколько я готов выслушать его и способен ли «переварить» услышанное. Но я не стал делиться с ним своими предположениями — пусть решает сам.
— Розыгрыш… Вначале я тоже так думал, но — увы — оказался неправ. — Петрович потер лысину, тяжело вздыхая: — Ты считаешь, все так просто? — он пристально посмотрел на меня. — Ошибаешься! Помнишь, прошлый раз ты спросил, сколько я выпил?
Он выдержал паузу и снова заговорил:
— Я тогда ответил честно. Пил, не только шампанское, но и покурил
немного. Так и было...
Он умолк и, подперев голову, хмуро замолчал.
— Петрович, тебя что-то беспокоит?
Не успел я договорить, как он засмеялся, заразительно и легко.
— Пустяки! Ах да, когда проснулся и обнаружил, что народ празднует Рождество, тогда-то уж точно подумал, что у меня глюки пошли. О-о, какие только мысли не лезли в мою голову, действительно чуть с ума не сошел. А потом время расставило все по своим местам, и от этого никуда не денешься, — он указал на кольцо и книгу.
В его искренности сомневаться не приходилось.
— Быть может, то был сон, порожденный фантазией, долго занимавший мои мысли, но, проснувшись ближе к вечеру, я целую ночь не спал, размышлял о том, что случилось. Да, меня посвятили в непонятную жизнь со всей ее таинственностью. Я ведь ни о чем раньше даже не догадывался, даже поговорить ни с кем не мог — ты понимаешь, почему.
— Почему? — я начал терять терпение.
Словно не слыша меня, Петрович продолжал:
— Чтоб меня не сочли сумасшедшим. Вот из-за чего! А у меня, между прочим, в этих делах опыт есть, не какой-нибудь, а детский. Вот об этом-то я и хотел сегодня рассказать, чтобы тебе удалось почувствовать то, что я пережил. Даже если не поймешь.
— Конечно! Я готов выслушать!
Признаться, у меня не возникало ни малейшего сомнения в том, что он расскажет выдуманную историю — плод своей фантазии или что-нибудь еще, выросшее из какого-либо психологического комплекса подросткового периода. Но ничего этого я не сказал, — на моем лице читалось только внимание и искренний интерес.
— Итак, — Петрович начал решительно: — Первые образы, отчетливо встающие передо мной, когда я возвращаюсь к детству, — наш дом. Маленький, что-то вроде избушки с небольшими окнами и печкой. Помню запах горящих дров: приносить дрова в дом было нашей с братьями обязанностью. Печку топили вечером — и в доме всегда было тепло, и утром, когда мама готовила. Знаешь, как это здорово, — просыпаться от аромата маминых лепешек и горьковатых сухих трав. Они висели у нас повсюду.
А летом в доме было жарко и душно, особенно в безветренные летние ночи, когда вся наша большая семья ложилась спать. Лучше всего было спать под окнами, но мне у окна удобного места не доставалось — считалось, что младшенького нужно беречь от простуд и прочих напастей. Мое место — в центре дома, в окружении старших. Я же самый младший!
Лет до десяти я терпел эту заботу, естественно, считая ее несправедливостью. В одиннадцатое лето я восстал против супостатов — взрослый уже! Лежак в саду соорудил из досок, огородил его всяким подручным материалом из палок, досок и фанеры, накрыл кусками толя и старого шифера, а со стороны сада повесил занавес из мешковины. Получилось собственное жилище. А всякий, у кого есть свое жилище, чувствует себя взрослым и самостоятельным. Я мог позволить себе предаваться мечтаниям в гордом одиночестве, откинув мешковину и запустив в свое жилище свет ночных звезд.
Тогда я еще не знал, что если вглядываться в небо, зная имена звезд и созвездий, понимая законы их движения и значение небесного мира в земной жизни, то их завораживающий блеск способен указать верный путь, предостеречь от ненужных поступков, раскрыть человеку многие тайны бытия.
Впрочем, и простое созерцание звездного неба в одиннадцатое лето жизни мальчишки производит впечатление, остающееся в памяти, как самое прекрасное время — время еще не разгаданных тайн и загадок, еще не обретенных пороков, не совершенных ошибок, не испытанных горестей, не понесенных потерь. О, счастливая пора! Знать бы тогда, как она скоротечна…
В одну из таких прекрасных ночей, созерцая небо, я то ли уже заснул, то ли грезил наяву. Неожиданно какой-то новый свет проник в мое жилище. Я вздрогнул, хотя не испугался, свет не угрожал, но был неожиданным. Теперь я думаю, что он в один миг проник в самые сокровенные уголки моего сознания, причем мягко, но решительно. Так действовал на меня только взгляд отца. От него мне всегда становилось неловко, словно я сделал или собираюсь сделать что-то нехорошее. Взгляд отца для меня был неким мерилом собственного «Я», даже самые отчаянные мои мысли обретали спокойствие, становились стройнее, что ли, если папа смотрел на меня так, как умел только он — пристально, внимательно, твердо, но с такой любовью… Словами не объяснишь. Он гордился мной, любил меня, и именно поэтому требовал с меня, сорванца, вдесятеро. Поздно я это понял, надо сказать… Но речь не о моем отце.
Слушай дальше.
Свет немного рассеялся, и в темноте начал формироваться неясный силуэт. На меня смотрел мужчина, еще не старый, но уже и не молодой. Черноволосый, бородатый, с густой благородной сединой. Густые брови вразлет затеняли глубокие черные глаза, излучавшие свет, так напомнивший мне отцовский взгляд. Но не было в глазах незнакомца всепрощающей отцовской любви, скорее, я читал в них удивительную прозорливость — я чувствовал, что он знает про меня буквально все! — спокойствие и невероятную силу в сочетании с абсолютно незнакомыми мне тайнами. Но какими? Испуг, не успев сформироваться, перешел в растерянность.
Я подумал сначала, что ко мне пришел старик, которым бабушка пугала детей, если мы слишком озорничали, и удивился, что он не такой уж и страшный, каким я себе его представлял, а даже наоборот симпатичный. «Что же в нем плохого? — я мысленно обратился к бабушке, вспоминая, как она ворчала: «Вот придет бабай…».
Ночную тишину нарушил его низкий мягкий голос:
— Не бойся, сынок!
Я кивнул вместо ответа, но продолжал настороженно наблюдать за ним. Не мог же я вот так сразу броситься ему на шею, хоть он и выглядел добрым? В деревне я его ни разу не видел, он явно чужак. Чужакам у нас не доверяют! Но, что странно, я был совершенно спокоен. Я похоже, поверил ему. Я не закричал и не убежал.
— Все мечтаешь? — спросил он, присаживаясь на краешек моего лежака.
Сердце мое екнуло. Я был уверен, что лежак, а вместе с ним и все мое жилище, сейчас развалится. Бабай был на вид мужчиной крепким, а я, конструируя свое «жилище», рассчитывал только на свой вес.
Но ничего не сломалось и даже не затрещало, словно Бабай был невесом. Мелькнула шальная мысль: «Наверное, чудится!» Я осторожно протянул руку и прикоснулся к его ладони. Его рука была теплой, сильной, но пожал он мою ладошку на удивление мягко, даже ласково.
«Надо же, настоящий», — я все еще не мог поверить, что мой лежак не «отреагировал» на вес взрослого человека.
Какой-то амулет на красивом кожаном шнурке виднелся на груди Бабая. Он заметил мой взгляд и протянул мне его, не снимая с шеи. Амулет был, похоже, из неизвестного мне металла, странной формы. Я ни у кого ничего подобного не видел, а причудливый рисунок, как магнит, притягивал мое внимание.
— Любишь смотреть на звезды? — спросил он.
Голос Бабая звучал вроде бы обыденно, но в нем слышались нотки, обещающие что-то необычное. Таких голосов я тоже никогда не слышал.
— Люблю, — я невольно задрал голову к небу.
Амулет выскользнул из моих рук.
— Тогда смотри внимательно, — Бабай тоже перевел взгляд на звезды. Видишь вон ту яркую звезду, а чуть пониже другие? Они расположились, как большой ковш?
— Да, — ответил я.
Об астрономии в то время я не знал вообще ничего, а когда Бабай стал рассказывать мне о звездах, я слушал его как завороженный. Каким же интересным оказался мир небесных светил! Особенно поразило мое воображение то, что у каждой звездочки есть своя увлекательная история. Они также подвластны времени, как и все живое в этом мире, рождаются и умирают. Одни после себя оставляют неизгладимый свет на века, а другие исчезают бесследно, их поглощают большие черные рыбы. Бабай научил меня безошибочно находить их на небе. Но больше всего меня удивило то, что звезды действительно могут помогать нам, но нужно уметь правильно к ним обращаться. Есть очень тесная связь между ними — звездами, и нами — людьми на земле.
— «Салкен елдоз». В ваших книгах ее называют Полярной звездой. Она считается покровительницей путников, странников. Может быть, когда-нибудь тебя замучают сомнения, или нужно будет принять верное решение, или ты запутаешься в собственных мыслях или чувствах… Если случится что-нибудь такое, непременно обратись к ней, и она тебе поможет. — Бабай задумался, глядя на мерцающий небосвод, а затем так же тихо, но удивительно проникновенно нараспев прочел незнакомую молитву на непонятном языке: — Ээ-йя-Бидю гий-Ядя аяк-Уа хям-Мия-Тю ниякь мя-ий-Хи ниядю. Запомнил?..
Что я мог ему сказать? Конечно, ничего я не запомнил просто куча непонятных звуков, не более того. Я смутился, а Бабай, похоже, все понял.
— Ничего, — он потрепал меня за ухо, — Вот послушай еще раз.
Он снова прочитал молитву, но на этот раз вереница странных звуков оставила глубокий след в моей памяти на всю жизнь. И читается она по сей день удивительно легко: нужно произносить эти слова как буквы или звуки, не думая об ударениях и правилах, точнее, пытаться их плавно пропеть на одном дыхании. Выдоха должно хватать на одно прочтение.
Я мысленно повторил молитву про себя, а Бабай внимательно смотрел на меня, словно проверяя, как у меня получается. Затем он указал на другую яркую звезду прямо над горизонтом.
— Видишь, а эта — «Сухря елдозе»: звезда любви. К ней можно обратиться, когда в душе нет любви и ты совсем одинок. Послушай меня, — он снова потрепал мое правое ухо. — Сухря вуа-би-дин-ня хайрек нясь-сиб-Ит Кян-нясу.
Поразительно, но я сразу все запомнил и даже повторил вслух. Похоже, Бабай остался мной довольным. Потом он помог мне найти эту звезду, а и снова прочитал, но уже третью молитву.
— Сул-вю-ахять ду-ахай-тяня Ябу ду-ахай-тяня Ябу ду-ахай-тяня Ябу.
Несложные певучие звуки повторялись.
— Помни сынок, звезда, на которую ты смотришь, придает мужчине силу, мужество и отвагу, а тебе все это ох как понадобится!
Не отводя глаз от звезды (как учил Бабай), я тихо трижды произнес молитву воина. И физически почувствовал, как меня буквально переполняет неиспытанная прежде физическая сила. Огромной, мягкой и удивительно теплой и плотной волной окутало меня еще одно неизведанное чувство: уверенность в себе.
На рассвете я проснулся под пение птиц. Бодро потянувшись всем телом, я заметил на своем лежаке кошку: свернувшись в калачик, она безмятежно спала там, где ночью сидел Бабай.
Осторожно, чтоб не испугать, я взял ее на руки. Она спокойно посмотрела на меня зеленовато-серыми глазами, и я понял, что кошка не боится. Большая грациозная красавица, совершенно белая, пушистая как снег, с розовым носиком и единственным золотисто-оранжевым мазком на лбу, словом, кошка из сказки. Откуда она пришла, и чья она — я не знал, но с тех пор она стала жить с нами. А хозяином, похоже, кошка выбрала меня, потому что только мне позволяла тискать себя, а всех остальных быстро ставила на место. Правда, она никого ни разу не укусила и не поцарапала — ей было достаточно зашипеть, причем так, что у всех потенциальных обидчиков мурашки по телу пробегали, а собаки, даже самые злые, поджав хвост, скуля, отступали. Короче говоря, необычная кошка с гордым, независимым характером, понравилась всем домочадцам.
Кто же она была для меня в моем детстве? Другом? Нет, скорее покровителем. Она всегда и всячески меня оберегала и защищала. Пять лет она жила в нашем доме и исчезла в день, когда я уехал учиться в город.
Впрочем, оставим, не о ней сегодня речь, хотя она достойна отдельного разговора. В другой раз как-нибудь.
Итак, день прошел незаметно, а я стойко держал обет молчания (Бабай не предупреждал меня, но я сам решил ничего никому не рассказывать). Несколько раз я чуть было не проболтался, но в последний момент, с трудом удерживая внутри распирающее от восторга и эмоций возбуждение, все же сохранял тайну ночного визитера.
И так ли уж это нужно, — думал я тогда, — если я стану болтать обо всем, что творилось со мной. Мои переживания, мой внутренний мир, где есть место любопытству и воображению — очень своеобразны и причудливы. А наивные мои фантазии мало кому интересны. Да и не нужны — они мои, и только.
…Теперь-то я понимаю, что тогда произошло. Немного отвлекусь. Помнишь, святые отцы призывают нас жить, подобно детям? А знаешь, в чем заключается смысл этой фразы? Я его понял достаточно зрелым человеком. Смотри: мы, взрослые, любим порассуждать на тему морали и смысла жизни, или послушать чужие мнения на этот счет. Мы считаем черное черным, потому что так считают все вокруг. Мы навешиваем ярлыки и пользуемся во всем что угодно безликими штампами, полагая, что правы. Истину из газет и телепередач усваиваем! Мы абсолютно уверены, что мир вокруг нас незыблем, вода — всегда вода (кстати, а святая?...), камень — всегда камень (а вулканическая лава?...), болезнь — всегда плохо, а черные глаза всегда недобры. Мы твердо уверены благодаря своей рассудочности, что имеем право судить, мстить, издеваться над слабыми, и всегда поступаем верно, потому что думаем, что знаем все законы и правила. Мы оправдываем себя, хотя и лукавим, и уничтожаем себе подобных, и с важным видом осуждаем близких. А дети устроены по-другому, пока не вырастают в закостенело рассудочных взрослых. Они верят сказкам, потому что видят в них не придуманные кем-то истории, а события, происходящие в ином мире. Дети чувствуют этот мир. Он открыт для них! А нам, чтобы попытаться войти в него, нужно ох как много усилий приложить, потому что мы забыли, что Творец вложил в нас еще при рождении все умения — в том числе и понимание всего происходящего на Земле. Но нам некогда думать, нам проще усвоить чужую истину, чем услышать свое сердце. И крайне редко мы признаемся в собственных ошибках — мы же мудрые! — а уж в чужих глазах соломинок обнаруживаем видимо-невидимо. Для нас стол — предмет мебели, а для ребенка — дом, корабль, слон, машина — что угодно. Мы считаем, что земля под ногами черная и грязная, а ребенок видит, что она пестрая и переливается радугой. В детстве мы, по крайней мере, честны с самими собой, и в душе маленького человечка разум рождается раньше чувств, любопытство — раньше страхов. Видимо, только в детстве нам свойственно задавать вопросы, достойные уст мудрецов, а лишь потом — романтиков. Взрослый же мир ограничивает себя искусственными понятиями, верит им. Живет с ними, чтобы однажды понять, что Жизнь-то, с ее красками, настоящими запахами и необыкновенными встречами, с прекраснейшими чувствами и воспарениями души… прошла мимо! Поздно. Не вернешь. Не исправишь ничего, потому что навсегда потерял то, что имел сполна в детстве… Но продолжу про себя в детстве.
Снова ночь. Полная и яркая луна взошла над горизонтом. Небо и земля окрасились в мягкие темно-синие тона. Воздух был так чист и ясен, что казалось, луна медленно плывет между небом и верхушками тополей у реки, а легкий ветерок приносил с собой прохладный аромат цветов и трав. Я с нетерпением ждал новых ночных впечатлений и, усевшись в саду у шалаша в самом благодушном настроении, любуясь звездами, слушал монотонное мурлыканье пушисто-белого друга на коленях и надрывное кваканье лягушек на реке.
Как же я любил смотреть на небо! Как же я мечтал о том, что придет Бабай и уведет меня лесами и полями в волшебную Вселенную, и я стану жить там, гуляя между звездами, познавая их удивительный мир. А иногда — тайно, по ночам, я спускался бы на землю, чтобы прижаться к мягкой материнской ладони, погрузиться в безмятежный сон, а под утро, не тревожа ее, снова улететь к звездам...
Вот какие образы вставали передо мной: ничего не имеющие общего с реальной жизнью, озаренные детской наивностью, и такие же неясные, как и звезды на небе.
Полночь, пропели петухи…
Озяб, залез в шалаш. Греясь под одеялом, жду сам не зная чего, с неясной надеждой, которая вечно тлеет в сердцах молодых. Всей душой чувствую я, что Бабай придет, и мысленно зову его изо всех сил — как умею, — но ничего не получается. Я даже начал сомневаться: может, Бабая вовсе и не было вчера, мне привиделся всего лишь сон?…
Скоро рассвет! Луна, бледнея, уступает сверкающей серебристой дорожке над горизонтом. Я устал ждать и незаметно заснул.
Звонким эхом отдался пронзительный крик птицы в ночи. Я вздрогнул, открыл сонные глаза, огляделся, и — о радость! — Бабай рядом!
Я безумно обрадовался ему, тут же застыдился, что не дождался его и заснул.
— Бабай, я тебя ждал.
— Знаю, сынок, — добродушно ответил он.
Я вскочил было, а он мягким движением удержал меня под одеялом.
— Не надо, лежи.
Бабай завернул меня в одеяло, причем так туго, что я даже не мог пошевельнуться. А потом он взял меня на руки и понес! Он настолько плотно меня перепеленал. С трудом, крутя головой, я сдвинул с глаз одеяло, и заметил, что сосредоточенный взгляд Бабая устремлен высоко вверх. Я решил оглядеться и тут же со страху влез в свой «кокон», боясь даже дышать, не то, что пошевелиться. Было от чего струхнуть: невероятно, но я, лежа в его руках, каким-то образом оказался высоко над землей, даже выше облаков. Он держал меня крепко, но не прижимал к себе, из-за одеяла я не чувствовал его тепла: только ладони, охватившие меня, словно куклу, были живыми и надежными. Я не боялся упасть из его рук — он не мог меня выронить. Но страх все равно оставался…
Не знаю, сколько времени мы летели, но вдруг тишину нарушили оглушительные крики, причем их было так много, и настолько разных, что я весь сжался от страха.
— Боишься? — спросил Бабай, и тут же успокоил меня: — Не бойся, ты слышишь крики птиц. Их здесь много, но они не причинят тебе ничего худого. Я оставлю тебя здесь, но скоро вернусь, а ты лежи смирно, и что бы ни случилось, не подавай звука и не шевелись. Тогда все будет хорошо.
Сказать, что мне было страшно, — не сказать ничего. Я ничего не понимал, а вокруг творилось нечто такое, что меня бросало в дрожь от страха и пронизывающего холодного ветра. Я не выдержал и все-таки выглянул из одеяла, не сразу сообразив, что лежу на правом боку внутри огромной скорлупы. Прямо передо мной виднелось отверстие с неровными краями: видимо, через него Бабай и принес меня сюда. Я начал дергаться, пытаясь выпутаться из плотно затянутого одеяла, но ничего не вышло. Как я не злился на себя и собственную беспомощность, ничего я не мог поделать, и единственное, что мне оставалось, — только созерцать на кусочек неба с множеством птиц. Они беспорядочно летали, издавая душераздирающие крики. Но то, что я разглядел минутой позже, ввергло меня в полное оцепенение. Тело огромной хищной птицы летело прямо на меня, и я хорошо видел ее длинные острые когти. Приглядевшись, я ужаснулся еще больше: вместо головы птицы я увидел строгое, белое, как мрамор, женское лицо. Я замер, и леденящие волны нахлынули на меня, заставляя тело окаменеть. Я стал орать, звать Бабая на помощь, умолял помочь мне, молился как умел, но вокруг — только шум штормового ветра, а потом — жуткий звук, словно скрежет металла об камень, и удар, словно в землю врезался метеорит. Я решил, что ужасная птица села где-то рядом, наверное, у своего гигантского гнезда. О, ужас! Я понял, что это за скорлупа, в которой я лежал. Что же будет со мной, если она…?
Мой мозг, как бесполезный студень, неспособен уже был ни на что, даже на эмоции. А потом раздался писк… Протяжный противный писк. Ничего не видно, стемнело, только шумом, словно ломается лес, если толстые и сухие деревья свалить в огромную до небес кучу. Мне кажется, что жизнь превратилась в сплошную кошмарную ночь. В груди хрипит, слышу стук собственных зубов, отдающийся в ушах, словно предсмертный марш. Мозг превратился в лед. Я стал задыхаться, отчаянно барахтаться, но сил никаких более; я отчаянно пытался распутаться, но свинцовая тяжесть потянула мое тело вниз. Пальцы разжались. Мелькнула мысль: «Умираю…».
А потом все стихло: ни дуновения ветра, ни крика птиц, — ничего, — и в скорлупе потеплело. Странное доброе тепло окутало меня, и я успокоился, согревшись.
…И снова пронзительный крик. Я проснулся. Открыл глаза и почему-то не удивился, увидев статного орла на перекладине шалаша. Слегка опустив грозный клюв, он смотрел на меня, а я на него. Затем гордая птица, взмахнув широкими крылья, сильно оттолкнувшись, взлетела и уже в полете издала прощальный крик, походивший на клич воина перед атакой. В ответ запело множество птичек: они были везде — на карнизе сарая, на заборе, на крыше шалаша, а немного поодаль от остальных на ветках тополя расположились в ряд вороны. Их было так много — не сосчитать.
Начался новый, необыкновенно счастливый день, да переполненный чудесными впечатлениями, в которых мне еще только предстояло разобраться. Все перемешалось: ночная встреча с Бабаем, радость от его присутствия, безоблачное настроение, каникулы (можно делать все что хочешь), лето, орел… Позавтракав, я до вечера пробродил по окрестным полям и оврагам, впервые, может быть в своей еще недолгой жизни, размышляя о непривычных для меня, деревенского мальчишки, вещах. Я думал о страхе и сказках, о богатырях и тайных поверьях, о том, что такое дружба и верность, надежда и чудеса. Все мои ощущения слились с приятными, полузабытыми, словно окутанными дымкой воспоминаниями, ведь меня ждали новые неожиданные приключения и радость от всего неизведанного, что мне предстояло увидеть и испытать.
Вернувшись к вечеру домой, быстренько поужинав, я тут же отправился в свой шалаш — очень уж хотелось снова остаться наедине со своими мыслями. Радость, переполнявшая меня весь этот длинный день, перешла в сверкающий яркими красками восторг. Если хоть когда-нибудь мальчишка вроде меня испытал истинное счастье, то, наверное, в тот вечер я впервые узнал, что же эта за штука такая — быть счастливым. Я сам стал казаться себе каким-то значительным, не таким, как все, что ли… Похоже. Даже братья это почувствовали, — но что? Сегодня я понимаю, что происходило — я просто-напросто вылупился ночью. Но тогда я просто готов был буквально скакать и орать от восторга, весьма смутно понимая, зачем же и почему мне его подарил Бабай.
Мысли мои потекли в непривычном направлении: на Востоке есть поверье, гласящее, что если ты встретишь старца Горы, тебя отметил сам Господь. Неужели Бабай и есть тот старец? Ведь к мальчику, встретившему такого необыкновенного человека, начинают относиться по-особенному: к нему прислушиваются, начинают даже почитать и воспринимать как носителя мудрости, не такого, как все — избранного.
В мои мысли вмешался назойливый звук. Прислушался: совсем рядом отчетливо жужжала пчела. Странно, ведь пчелы ночью не летают, а она кружилась прямо над моей головой. Я занервничал: пчела не давала мне сосредоточиться, а мне очень хотелось додумать свои мудрые (как мне казалось) мысли. Я-то ждал чудесных приключений, а тут на тебе — пчела. Я пробовал ее выгнать из шалаша, но ничего не вышло — пчела уворачивалась от меня, а потом спикировала прямо в мое правое ухо. Пока я пытался выковырнуть ее, я снова пропустил момент появления Бабая. Он улыбался, а мне почему-то снова стало неловко.
— Сынок, что ты там ищешь? — спросил он.
— Пчела залетела, — искренно признался я.
Он слегка дотронулся до мочки моего пострадавшего уха — и… мы тут же оказались на вершине невысокого холма. Вокруг возвышались настоящие горы.
На первый взгляд, здесь все было таким же, как и в реальном мире, чистое небо голубело над нами, но я не увидел солнца. Я попал в фантастический мир, где свет не рассеивается, как обычно на Земле, а тени четкие, словно нарисованные. Меня еще удивило то, что вокруг расстилалось выжженное поле, без единой травинки, словно лунный ландшафт.
— Все будет хорошо, — спокойно произнес Бабай, заметив мое волнение.
— А где мы? — спросил я.
— В мире твоих страхов, и тебе придется пройти через них, чтобы научится преодолевать их, но уже в настоящей жизни.
— А как? —я не понимал, чего он хочет.
— Видишь холм?
— Да.
— Тебе нужно подняться на вершину, но придется пройти через долину, а спуститься туда по этой тропинке, — он указал на тропу, над которой мы стояли, — а потом, пройдя сквозь каменный лес, окажешься у русла замерзшей реки. Помни! Будь там особенно осторожен. Это не простая река, как тебе покажется на первый взгляд. Справишься с ней, а дальше, — с облегчением вздохнул он, — конечно, тебе будет тяжело, но это уже подъем к вершине. Да, придется трудно, но итог всегда славный.
Бабай внимательно посмотрел на меня, а затем, одобрительно кивнув, сказал: — иди, сынок. У тебя все получится. Иди!
Я начал быстро спускаться вниз к долине, скрывавшейся под густым покрывалом свинцового тумана. Туман оказался таким плотным, что я, опасаясь скатиться, сбавил темп и в конце концов стал сползать вниз, отталкиваясь ладонями. Я едва различал узкую полоску дороги. Времени не чувствовалось, казалось, я двигался бесконечно долго, волнуясь с каждой секундой все больше. Никаких ориентиров: все однообразно — вокруг сплошная каша из свинцового густого тумана с тяжелым неприятным запахом. Дышать стало трудно. Я скорее ощутил всем телом, чем заметил, что ползу уже по пологой поверхности. Встал на ноги, по-прежнему ничего не видя, стал двигаться дальше, как в мутной воде, на ощупь, пока не ударился головой во что-то твердое. Как ни странно, но после удара я стал лучше видеть. Вокруг различались нагромождения каменных глыб, причем их так много, словно я попал в какие-то каменные джунгли. Они нависали над моей головой, не давая прохода, подобно огромным клыкам неведомого зверя, казалось, вот-вот сомкнутся, чтобы поглотить меня. Повеяло не просто страхом — леденящим, невыносимым, раздирающим душу на части ужасом. Казалось, пробраться между ними невозможно, к тому же они — я чувствовал это, — дышали и следили за мной. Я боялся дотронуться до них, чтобы случайно не сдвинуть, я не мог отделаться от мысли, что еще немного, — и они обрушатся на меня.
Откуда-то появились странные чувства неопределенности и сомнений, а затем явились страхи в виде чудовищ. Да! Настоящих чудовищ! Они вырастали везде, отовсюду, изо всех сил я убегал от них, спотыкаясь и падая, но они неотступно преследовали меня в мертвой тишине, нарушаемой только странным шелестом, как от крыльев ночных монстров. Обессиленный и вконец измотанный, я мечтал только укрыться от страшилищ, но надежды, что весь этот ужас закончится, не возникало…
Мечтал я только об одном — проснуться, чтобы все эти кошмары исчезли. Но ни многочисленные ушибы в моем теле и ни отчаянный крик до хрипоты не помогали мне покинуть этот жуткий сон. Я перестал понимать, куда двигаться, — мне уже было неважно, куда бежать и в какую сторону, только бы отделаться от них. Невероятным усилием воли перевалившись через каменную балку, шатаясь, я обессилено падаю, с трудом ползу на четвереньках по небольшому пустырю, снова падаю, немного отлежавшись, встаю и бреду дальше. Мельком оглянувшись, заметил, что мои преследователи почему-то оставили меня: они столпились у камня, похоже, что-то их удерживает там. Я не то чтобы успокоился — нет, просто уже не мог дальше идти, ноги как чугун. Еле дыша и обливаясь потом, я упал на плоский камень. Полное безразличие сковало мое сознание, я вяло думал, что сначала отдышусь, а там видно будет, если, конечно выживу. Господи, как же одинок я был тогда!
И вырвался у меня страшный крик… Я плакал, засыпал от изнеможения, просыпался и рыдал снова. Когда я уже не мог больше плакать, тупой иглой вползали в мой измученный мозг лихорадочные мысли, от чего обида становилась еще невыносимей. Всепоглощающая печаль перешла в мучительную боль, и терпеть ее я был не в силах.
Смутные мысли мои сосредоточились на страхах, поглощая мою душу. Они двигались, словно по заведенной спирали: я думал, что заперт здесь навсегда, и, в конце концов, обречен умереть. Казалось, прошла целая вечность, даже эмоции иссякли, что показалось мне особенно тягостным: как же, — думал я вяло, — мне жить дальше без чувств? Если, конечно, выживу...
Не знаю, сколько я так пролежал на камне, продолжая удивляться тому, что еще жив. Тяжело дыша, я равнодушно смотрел на огромные каменные столбы, служившие опорой таким же внушительным каменным балкам. Мелькнула мысль: я уже видел нечто такое на картинке в журнале — Стоунхендж, называется, где-то в Шотландии. Вроде бы колдуны там собирались, что ли…
Пока я лежал, прислушиваясь к звуку стучащих от страха зубов, я заметил, что этих ублюдков, наводивших на меня страх, перестаю воспринимать по-прежнему ужасными. Чуть-чуть придя в себя, я попытался пристальнее разглядеть своих преследователей. Они тоже смотрели на меня застывшими бесчувственными глазами, как зомби. Я потихоньку набирался сил — зубы наконец-то перестали выщелкивать тарантеллу, — и продолжал наблюдать за ними. Странно, но чем больше я их разглядывал, тем легче узнавал их. Похоже, передо мной стояли мои же собственные, мною же и порожденные, страхи: одни — из раннего детства, другие — совсем недавние. В этих уродцах я узнавал черты конкретных людей и животных или просто предметов из моего прошлого… Когда-то я испугался их, а потом они стали по-настоящему пугать меня. В одном странном образе я узнал усатую тетю — она тянулась ко мне, широко оскалив выкрашенный ядовито-малиновой помадой рот с чернеющими провалами вместо зубов. Мелькнула мысль: она что, хочет меня съесть? Да нет: просто это из моего раннего детства, и мне всего несколько месяцев от роду, и тетка просто хочет меня расцеловать. А ее лицо размером чуть ли не с меня всего… Я даже рассмеялся — как же все просто оказалось! Ужасная тетка куда-то подевалась, словно растаяла. Я до того осмелел, приободренный собственным смехом, что подошел ближе и даже коснулся одного из них. К моему удивлению, чудовище тут же исчезло, растворилось, лопнуло, как мыльный пузырь. Затем, все еще с некоторой опаской, я толкнул еще одного мерзкого типа, и он тоже прямо у меня на глазах исчез. Я тоже успел рассмотреть его: то была вполне добродушная соседская собака, но такая огромная, что я, видя ее открытую пасть, впадал в ступор и чуть не писался от страха. Оказывается, просто не нужно насильно сводить с крупными животными маленьких детей, они боятся всего большого! Для меня, четырехлетнего, эта псина казалась чудищем размером со слона!
Похоже, я сумел догадаться, что к чему, а дальше стал бегать среди застывших на месте монстров, кого-то хватая или толкая, а некоторым даже давал пинка. О чудо! — все они лопались и пропадали бесследно. Мне даже стало их жалко, ведь по сути, они вполне безобидны и уязвимы. Так, пустое место, и не более того.
Так кого и чего же я раньше боялся?
В пестро-грязном облаке исчезающих монстров мелькали сценки из моей жизни: вот сердитый отец с ремнем, а вот ужас при виде толпы голых тел взрослых людей в бане, страх темноты от угла, куда меня ставили в наказание… А помню, как страшно было, когда к маме на темной осенней улице пристал какой-то пьяный. Мама-то его отшила, а я начал задыхаться, и долго потом проболел… А ужас от наказания за первую двойку? Я же домой идти боялся, а родители только посмеялись над тем, какой я ленивый… Лет восемь мне было, когда в нашем районе объявился маньяк — безобидный сумасшедший, как я понял теперь, а вовсе не людоед. Да, много чего мне удалось не только разглядеть, но и переосмыслить, причем буквально за какие-то мгновения.
«Так вот оно, — думалось мне, — именно так, просто, со смехом и уходят ужасы, терзавшие меня так долго! Надо же!»
Впрочем, под этим своим детским выводом я подпишусь и сегодня.
Как же мне стало обидно от того, что я, как последний дурак, сам себя обманывал тем, что на поверку оказалось просто моим впечатлением и мыльным пузырем! Все! Лопнул! И следа не осталось!
Воодушевившись своими успехами, я настроился идти дальше искать подступы к реке, о которой говорил Бабай. Не видя никаких ориентиров, я решил двигаться по кругу среди каменных исполинов, постепенно увеличивая радиус поисков. На берег реки я вышел случайно.
Как же я удивился, обнаружив, что река, перекатываясь, словно тягучее тесто, медленно текла вниз. Ведь в жизни такого не бывает! Хотя, похоже, здесь может быть что угодно.
«Не зная брода, не суйся в воду» — я осторожно приблизился к странному потоку и решил проверить, что к чему. Подложив под себя увесистые камни, дотянулся рукой до двигающей массы, похожей на бесконечную гусеницу, и отколол от нее кусочек. Оказалось, это лед, потому что он начал таять на моей ладони. Я даже понюхал его и попробовал на вкус — ничего особенного, замерзшая вода, холодная и не совсем чистая.
Я погрустнел: по льду мне точно не пройти, потому что невозможно устоять на этой подвижной, постоянно перекатывающейся массе, запросто может затащить вниз. Хотя и ширина-то речки метров семь, не больше, но появившаяся мыслишка о том, чтобы перепрыгнуть ее, отпала сама собой. Да и от мысли построить переправу тоже пришлось отказаться — материалов-то подручных никаких…
Я в растерянности ломал голову над тем, как же перебраться на другой берег, а затем реши пойти вверх к истоку. Шел долго, пока река не сузилась, и мне удалось форсировать ее одним прыжком.
Теперь можно подниматься на гору, но я не торопился. Любопытство не давало покоя: все-таки отчего река замерзла, и почему продолжает течь? И вообще, лед какой-то странный. Пройдя еще немного, я увидел глыбу поперек русла. Сначала думал, что это большой кусок льда, но на стыке льда и воды лежал необычный камень, причем через него просачивалась вода, превращаясь в ледовую кашицу.
Пока я увлеченно рассматривал разноцветные камушки на дне реки, все вокруг изменилось, во всяком случае, удушающий туман рассеялся. Я увидел, как вдали подрагивают на ветру серебристые ивы, отсвечивают теплым золотом поля оранжевых луговых цветов в полуденных лучах летнего солнца. Вот они, горы, — те мрачные вершины, что я видел совсем недавно. На вид они приветливы в редкие минуты спокойствия, но свирепы и неукротимы в гневе, когда с ревом несется с них вниз снежная лавина, комкая и дробя каменные глыбы на своем пути.
По другую сторону реки раскинулась плодородная равнина, на нее можно выйти, минуя россыпь огромных валунов, потом — перекресток на равнине, а дальше тропа, ведущая к вершине. Мне — туда!..
***
Под гул зазвонившего колокола Петрович оборвал свой рассказ. Похоже, он устал: лицо побледнело, он странно напрягся и пристально посмотрел в окно, словно увидев призрак, а затем, откинувшись на стуле и сообщил довольно неожиданно:
— Жаль, что не договорил, но мне нужно идти!
— А что случилось? — взволнованно спросил я.
Он поморщился.
— Возможно, мне только привиделось, но об этом как-нибудь потом расскажу.
Снова наступила пауза, затем Петрович, дружески похлопав меня по руке, произнес:
— До скорой встречи! Мне пора!
Не мог я знать тогда, что слышу его в последний раз. С того памятного дня я больше не видел Петровича: пропал, как в воду канул.
***
Но каждый раз, мысленно возвращаясь к Петровичу, я стараюсь угадать, сколько в его рассказе было вымыслов, скрывающих, словно туман, истину. В его рассказе (что совершенно очевидно) крылось больше, чем он рассказал, но я не в силах объяснить традиционно научным путем услышанное.
Предполагая, что приключения его могли возникнуть из кладовой ранних событий, позднее проявившихся в необычной символической форме, я учитывал, что мозг любого человека хранит в себе невероятный объем информации. Он заранее знает, как хочется или должно ответить на то или иное раздражение в зависимости от того, в каком расположении духа в данный момент находится сам человек. И вообще, большинство образов Петровича так или иначе связано с религиозно-мистическими сюжетами, и вполне можно допустить, что здесь наблюдается так называемый язык символов, в принципе, подвластный расшифровке для понимания его смысла и значения. Но как же все это расшифровывать? О чем идет речь? О непонятной трансформации однажды пережитых событий? Но речь-то шла и о вполне понятных и очень важных вещах — например, об умении отпустить свои мешающие полноценной жизни страхи, чего ох как многим людям не хватает...
Окончательно запутавшись, я решил обратиться к коллегам по цеху, практикующим психоанализ, и к специалистам по трансперсональной психологии. Кто еще, как ни они, способны помочь мне распутать клубок запутанных отношений человека со своим внутренним миром?
Не вдаваясь в подробности, сообщу их вердикт. Итак: первое. Петрович описал различные стадии своего эмбрионального развития, причем, начиная со стадии совокупления родителей.
Второе: он все-таки меня загипнотизировал, а подобные ему типы вообще обладают серьезными воздействия на психику других людей, и им ничего стоит навязать любые свои образы.
Наконец, безусловно, он обладал немыслимым воображением.
Дорогой мой читатель! Я тоже не в восторге от того, что в течение долгих часов слушал, видите ли, забавный рассказ о приключениях сперматозоида.
Но все же воздержусь от каких-либо оценок, а вы — читайте и делайте свои выводы.
Рассказ Шесть дней до рождества
© Copyright: Равиль Домаев, 2011
Свидетельство о публикации №211040901288
Свидетельство о публикации №211040901288
Рецензии