Медиум 30

Он появился уже в восьмом часу вечера, возбуждённо и с наигранной весёлостью размахивая газетами:
- Напечатали. «Глоб», «Дэйли миррор», «Вечерний листок» и уж конечно «Иллюстрейдет Лондон ньюс». А в бульварные газетенки вроде «Спотс» я боюсь заглядывать.
- Уотсон, - слегка охладил я его ровным тоном, - я вас не за газетами посылал. И, кстати, отчего так долго?
- Долго? Ну что такое долго? Заглянул в госпиталь, к друзьям...
- Постойте, вы что, пьяны? – я ухватил его за лацканы – довольно бесцеремонно, надо признаться, притянул к себе и понюхал. Но спиртным не пахло.
- Не надо, - оттолкнул он мою руку. – что за оскорбительное недоверие к человеку!
- Перешли на кокаин? – ещё больше испугался я.
- Почти. На кофеин. Пил кофе. Правда, много.
- Зачем?
- Сонливость замучила. И слабость. Живу, как в тумане, - он длинно зевнул и ненатурально рассмеялся.
Мне он очень и очень не нравился. Но я только спросил:
- Что с моим поручением?
- Ах, да, вот, - он вытащил из кармана изрядно помятый лист бумаги. – Читайте. Мэрги тут записала для вас.
Я взял протянутый лист и расправил настолько, насколько смог. Аккуратным ровным почерком там значилось следующее: «Инициалы М.Н.Ц., возможно, означают Михаил Николаевич Цыганкин, более известный, как Миша Святой. По происхождению из бессарабских цыган. Незаконнорожденный. Проживал по поддельному паспорту в Киеве, Одессе, Харькове, Санкт-Петербурге. Постоянного места жительства не имеет. Аферист. Дважды привлекался к суду в качестве ответчика: в 1896 году, по делу о подделке кладбищенского памятника, и в 1898-м, когда, выдавая себя за правнука Кутузова, пытался организовать Фонд оказания помощи ветеранам войны двенадцатого года. Оправдан за недоказанностью вины. С 1899 года, по сведениям осведомителей, выехал в Европу. Образован – закончил медицинский факультет Харьковского университета. Лауреат премии за дипломную работу «Преломление инстинктивного поведения в процессе человеческого мышления». Автор статей «Рационализация методов Шарко» и «Истерия как маркёр гениальности». Внешние приметы: сорок один год, но выглядит моложе, хорошо сложен, среднего роста. Кожа смуглая, волосы тёмные, густые, волнистые, глаза большие, карие, зубы ровные. Особых примет не имеет. Жертвы отмечали «месмерический» взгляд».
- Похоже, похоже, - пробормотал я, ещё раз прочитывая бумагу.
Что ж, в медицине он явно разбирается. Причём именно в разделе, изучающем мозг. Значит, по сравнению с помощью ветеранам наполеоновской компании карьера графа Калиостро показалась ему более прибыльной. К тому же мне не давала покоя связь русского афериста с цыганами. От Сноу пока не было никаких вестей, но я почти не сомневался, что тяну за ту нитку. Мёртвая цыганка у дверей нашего дома не могла быть простой случайностью. И я столько раз повторял, что не верю в совпадения, что, право, нет нужды убеждать в этом самого себя.
Уотсон между тем, вручив мне бумагу, опустился в кресло и расслаблено развалился в нём, прикрыв глаза. Газеты, выскользнув из его опущенных рук, разлетелись по полу.
- Уотсон, - позвал я. – Друг мой, случилось что-то ещё? Не пойму точно, в чём дело, но вы какой-то совсем не такой...
- Ничего «ещё» не случилось, - ответил он, не открывая глаз. – Но вы знаете, я жду... Каждую минуту жду... Я так устал, Холмс, - в его голосе зазвучали жалобные скулящие нотки. - Чудовищно устал. Так, как ещё никогда в жизни не уставал. Я от усталости плакать готов, честное слово... И ещё... Рона очень молода. Я начинаю думать, не сделал ли в самом деле ошибки, связав её с собой. Семья, дети – до всего этого нужно дозреть. Скажем, о крошке Сони она даже не вспомнила. Зато, увидев эти фотографии, испытала прямо-таки бурю чувств... Я, наверное, действительно в чём-то виноват, хотя совсем не понимаю, в чём. И потом, Холмс, там ведь были её фотографии тоже, и фотографии весьма фривольные, и я мог бы, собственно... - он замолчал.
Я понятливо покивал:
- Вы обижены. И вы имеете право обижаться. Но я, помнится, просил дать ей время, Уотсон. Гудвин очень сильный противник. Он прекрасно изучил природу человека и знает, кому на какое место надо давить. Там, в часовне... Уотсон, это было отвратительно – я сам едва справился с собой. Вы же помните, вы заметили это по дороге домой. А Рона – молодая женщина, к тому же беременная.
- Да знаю я, - как-то уж слишком обречённо вздохнул он. – Она что, так и не выходила?
- Выходила, конечно. Но со мной не разговаривала. А сейчас я сам хочу поговорить с ней.
Я решительно направился к двери «кабинета» и постучал. К моему удивлению, дверь качнулась от моего стука, она была не заперта. Рона сидела у стола, подперев голову руками. Перед ней не лежало ни книги, ни бумаг, только пустая столешница. При виде меня она словно очнулась – тонкие губы тронула усмешка.
- Настало время воспитательной беседы, папа? Я грешница, я ужасно распущена?
Я сел. Машинально вытащил кисет, но спохватился и убрал его в карман.
- Я всё равно не смогу любить этого ребёнка, - сказала Рона. – И что самое скверное, я, кажется, больше не смогу любить Джона. Я целый день думаю об этом, и знаешь, к чему я пришла? Силой воли можно, конечно, перебороть себя. Можно сделать вид, что всё, как обычно. Но это будет только внешний эффект. Я слишком уважаю Джона для того, чтобы предлагать ему эрзац. Собственно, я терзаюсь сейчас только вопросом, как и в каких словах сказать ему об этом... Да, кстати, что там вечерние газеты? Напечатали они? Впрочем, конечно, напечатали. Такого материала они не пропустят. И что ещё будет в университете. Вот чёрт, в самом деле, хоть топись! Почему ты молчишь? Ведь ты хотел говорить со мной?
Я покачал головой. Молча. И так же молча вышел.

- Папа, проснись! – перепуганная Рона трясла меня за плечо.
Я сел в постели. Была глухая ночь – часа два или три.
- Что случилось?
- Джону плохо.
- Отрадно, что тебя это ещё волнует, - не удержался я от язвительности, протягивая руку за халатом. – Что там с ним?
Она заплакала навзрыд:
- Он умирает!
Я забыл о халате.
Уотсон лежал на ковре в гостиной, опрокинувшись навзничь. Он дышал глубоко и часто, словно после бега. Руки и ноги слегка подёргивались, на губах пена. Судороги? Но Уотсон никогда не страдал судорогами. Я заметил, что правый угол его рта опущен, а бровь слегка приподнята. Или мне кажется?
- Рона, как это случилось?
- Мы разговаривали, - у Роны стучали зубы. – Разговор не из приятных. У него болела голова, это было заметно, и я несколько раз предлагала ему пойти в постель, но он не хотел. Он, знаешь, вообще показался мне чересчур возбуждённым.
- Да, я это заметил ещё с вечера.
Опустившись на колени, я взял руку Уотсона, чтобы нащупать пульс. Это было не трудно – пульс бил мне в пальцы колоколом.
- Он вдруг закрыл глаза и сжал голову руками, - быстро, сбивчиво говорила Рона. – А потом замычал и стал бить себя ладонями по вискам с такой силой, словно хотел расплющить голову, а сам всё клонился вперёд, пока не упал, и тут его стало трясти и колотить, а я побежала к тебе, - она всхлипнула, - просто потому, что насмерть перепугалась.
Я кивнул, давая понять, что услышал и понял.
- Похоже, у него удар, Рона, и нам нужна помощь. До госпиталя Мэрвиля недалеко, а доктор Раух живёт при госпитале и, конечно, не откажется прийти.
- Да, я побегу, - она бросилась к двери.
- Не ты, а я. Останься с ним.
- Но ты совсем раздет! - крикнула она.
- Какая ерунда! Накину что-нибудь.
Я набросил пальто прямо на ночную сорочку, кое-как натянул брюки и сунул босые ноги в сапоги.
До госпиталя было несколько кварталов – я пробежал их бегом – так, как давно уже не бегал. В том, что застану Рауха, я почти не сомневался, но мне повезло гораздо больше: вместе с ним коротал ночные часы профессор неврологии Вильсон, один из немногих врачей, рискующих оперировать на мозге.
Я сбил дыхание настолько, что не сразу смог заговорить. Но они и не ждали слов.
- Нужно идти? – только спросил Раух. – Хорошо, объясните по дороге.
Я отсутствовал минут двадцать и, подходя к дверям, отчаянно трусил – за это время могло произойти самое худшее.
Но нет, в гостиной ничего не изменилось: Уотсон лежал неподвижно, всё так же шумно дыша. Рона сидела рядом с ним на полу. Слёзы текли по её лицу, но она едва ли осознавала, что плачет. Дрожащая ладонь всё гладила и гладила светлые волосы мужа, словно успокаивая его. Но кто-кто, а уж он-то был самым спокойным из нас всех.
- Давайте перенесём его на диван, - предложил Вильсон. – Мы должны произвести тщательный осмотр. Только, прошу вас, очень осторожно – в таком состоянии всё может держаться на очень тонком волоске. Как он заболел?
Рона повторила свой рассказ. А Раух, потянувшийся пощупать пульс, вдруг задержал руку и обернулся ко мне с озадаченным выражением на нахмуренном лице.
- Мне очень хорошо знакомы такие повязки, да ещё сразу на обеих руках. Он что, пытался покончить с собой?
- А разве вы не читаете газет и не знаете, что у нас тут происходит? – хмыкнул я. – Да он, кажется, был в госпитале ещё днём – неужели ничего не рассказывал?
- Ну, то, что он рассказывал, - начал было Раух, но Вильсон остановил его:
- Сейчас не время это обсуждать, джентльмены. Понятно и так, что причин для волнения и беспокойства у него хватало, и всё это не один день, так что в аспекте этиологической закономерности апоплексического удара никаких противоречий я не вижу.
- А я вижу, - тут же возразил Раух. – Человек вены себе сам буквально считанные дни назад вскрыл – что, вытекла крови самая малость?
- Ну нет, крови было достаточно, - возразил я. – Не меньше двух стаканов.
- Кровопускание обычно на ближайшие дни риск апоплексии снижает, - сказал Раух. – Потому что кровь делается жиже. До последнего момента он жаловался на головную боль?
- Он не жаловался, - ответил я, подумав. – Но ему нездоровилось, это было видно. А головная боль... Знаете, в часовне, на кладбище мы оба испытали нечто странное.
И я коротко рассказал внимательно слушающему Рауху, пока Вильсон, с помощью Роны раздев своего пациента, что-то исследовал, то постукивая своим резиновым молоточком, то проводя его оборотным концом. Раух расстегнул саквояж и снаряжал шприц. На его простодушном кругом лице невозможно было ничего прочесть.
- Действительно, удар, - со вздохом вынес наконец свой приговор профессор. – И прогноз сомнительный. Видите ли, причиной удара может быть спазм сосудов, тромбоз или разрыв. Доктор Уотсон молодой человек, в его возрасте третье вероятнее. А это самый, увы, неблагоприятный вариант. Нарушения при нём практически необратимы.
- То есть, он останется парализованным? – голос Роны задрожал от ужаса.
- Нет, парализованным он останется во втором случае, - бесстрастно возразил Раух. – Очень может быть, что он останется таким, как есть сейчас... На какое-то время.
- На какое? – спросил я.
- На несколько дней.
- А потом?
- Мы только врачи, - сердито глянув на Рауха, проговорил Вильсон. Никто из нас ничуть не Гудвин.
- Но остаётся первый вариант, - напомнил Раух. – И я бы не сбрасывал его со счетов.
- Да, первый вариант наиболее благоприятный, - подтвердил Вильсон. – Но...
- Маловероятный?
- Не согласен, - снова возразил Раух. – Напротив, я считаю, что...
Дыхание Уотсона вдруг оборвалось. Мы – все четверо – резко обернулись к нему, и над общим молчанием взвился – не крик даже, а истошный визг Роны:
- У-уме-е-ер!!!
Мне стало на миг так холодно, словно я обратился в ледяную глыбу, но это был не внешний, а внутренний холод, идущий откуда-то из-под сердца. Но в следующий миг тело Уотсона содрогнулось, выгнулось дугой и, если бы не Вильсон, он свалился бы с дивана.
- Агония? – тихо, полувопросительно произнёс Вильсон, обернувшись к Рауху.
Рыжий австриец покачал своей круглой головой:
- Я не думаю, что...
Он снова не успел договорить – Уотсон издал утробный булькающий звук, и изо рта и носа у него буквально хлынула кровь – я не подберу другого слова. Мы все оторопели на мгновение. Но тут же оба врача бросились к своим саквояжам так синхронно, словно отрабатывали этот трюк в паре. Несколько минут мы с Роной могли исполнять только роль сторонних зрителей, причём неподвижных и безгласных.
- Вену не найду, - сердито ворчал Раух. – Разве можно? Это не кровяное давление, а какие-то лошадиные бега! Дерби!
- Но кровь ему больше терять нельзя, - строго сказал Вильсон. – Так что ты уж поищи вену, пожалуйста, Валентайн. Я заведу тампоны, но ненадолго – они помешают дыханию, а меня это волнует.
- А меня волнует не это, - казалось, Раух сегодня состоит из одних противоречий. – Меня очень волнует и инцидент в часовне, и вся эта белиберда, о которой пишут газеты. Я, видите ли, чувствую некоторую сопричастность ко всей истории с Гудвином и не хотел бы... Холмс, дайте подушку, а лучше две – его нужно приподнять повыше. А вы, миссис Уотсон, постарайтесь успокоиться – всё достаточно плохо, но не настолько всё же, как... Коллега, это я бы комой уже не назвал – верно? Скорее сопор, только глубокий.
Дыхание Уотсона выровнялось, веки дрожали. Вильсон повернул его голову набок, чтобы кровь не заливалась в горло, и теперь готовил марлевые шарики, пропитывая их какой-то жидкостью из флакона. Они оба стали заметно деловитее, и мне это казалось хорошим признаком. Раух сделал укол в вену и, отсоединив иглу, вливал через неё шприц за шприцем, насасывая то одно лекарство, то другое. Делал он это легко, даже играючи – вот-вот насвистывать начнёт.
- Профессор, - почтительно обратилась к Вильсону моя дочь, - простите ради бога, не подскажете: беременным можно принимать валериановые капли?
- Сделайте одолжение, - не оборачиваясь буркнул Вильсон. – Капель тридцать или сорок – переусердствовать не бойтесь.
Рона кивнула и вышла. Вернулась она почти тотчас же, но теперь от неё пахло валерианой, и домашний их кот, изгнанный на время моего приезда из жилых комнат, явился откуда-то на манящий запах.
- А он приходит в себя, - вдруг с улыбкой сказал Раух. – Вот теперь отругайте его как следует, чтобы впредь не смел так пугать ни вас, ни нас.
Уотсон действительно открыл мутные, словно матовое стекло, глаза и повёл плывущим взглядом по нашим лицам.
- А вы говорите! – обращаясь к Роне, торжествующе упрекнул Раух, намекая, видно, на её крик.
Губы пациента беззвучно шевельнулись.
- Даже не пытайтесь! – строго осадил его Вильсон. – Разговаривать нельзя. Двигаться нельзя. Вы на волоске, Уотсон, и волосок этот пока очень и очень тонок.
Уотсон, однако, не послушался и снова попытался заговорить. Раух сел рядом с ним:
- Вот что, дружище, - заговорил он так раздельно и веско, что этим напомнил мне Гудвина, - что с вами случилось, мы как следует не знаем. Вы потеряли сознание, были судороги. Возможно, мозговой спазм. На всякий случай надо отлежаться. Я пришлю сиделку из госпиталя, чтобы...
- Не надо сиделки, - вмешалась Рона. – Я сама.
- Вам нельзя поднимать тяжести, - возразил, кинув на неё только один, искоса, взгляд, Валентайн. – А придётся. Не сразу, конечно, но пациента придётся подсаживать, поворачивать, приподнимать – чтобы сменить постель, например, - он снова обратился к Уотсону. – Мне о многом нужно ещё поговорить с вами, но это не сейчас. Я зайду завтра вас проведать – может быть, тогда. Думаю, и у мистера Холмса есть к вам вопросы, - на этот раз быстрый взгляд на меня. – Или появятся, когда он вполне оправится от шока, причинённого вашей внезапной болезнью, но и он их задавать пока что не будет. Отдыхайте. Принимайте лекарства. Можно будет немного поесть, но совсем чуть-чуть. Все естественные отправления лёжа. Сиделка принесёт всё, что необходимо. Вы меня поняли?
Уотсон, взгляд которого за время этой речи стал живее, молча прикрыл глаза в знак согласия.
Раух поднялся и, поклонившись, направился к двери, больше не оглядываясь.
- Ничего не понимаю, - пробормотал профессор Вильсон и тоже побрёл за ним, растерянно перекладывая саквояж из руки в руку.
Только, когда дверь закрылась за ними обоими, мы с Роной посмотрели друг на друга.
- Всё-таки, - тихо спросила Рона, - я так и не поняла: у него удар или нет?
- Сдаётся мне, профессор Вильсон этого тоже не понял, - так же тихо ответил я. - В отличие от доктора Рауха. Вот загадочный тип!
- Ну я-то знаю ещё одного загадочного типа, - Рона покосилась в сторону своего мужа.
Уотсон тихо спал.
Примерно через час пришла сиделка – незнакомая мне женщина лет сорока, рыжая, как сам Раух, в безупречной униформе госпиталя Мэрвиля. У неё была с собой огромная клеёнчатая сумка с верёвочными ручками. Она живо повытащила из этой сумки всевозможные предметы ухода за лежачим больным, повязала волосы косынкой и только после этого обернулась к нам.
- Ну давайте теперь познакомимся как следует. Меня зовут миссис Капсли. А вы, насколько я понимаю, мистер Холмс и миссис Уотсон?
Мы поочерёдно кивнули. Вообще в эту сумасшедшую ночь мы, казалось, в значительной мере утратили дар речи – только кивали да мотали головами, как глиняные болванчики.
- Если вы хотите, чтобы я и ночи проводила у постели больного, вам придётся выделить мне помещение и четыре часа в сутки для сна, - сказала миссис Капсли.
- Это излишне, - сказала Рона.
- Там будет видно, - сказал я.
- Какое похвальное единодушие, - насмешливо заметила сиделка. – Ну хорошо. Позже мы вернёмся к этому вопросу. А пока... Отправляйтесь-ка спать. Утро ещё не наступило, а здесь вам делать совершенно нечего.