Глава 12. Сослуживцы

Кузнецов, наконец, засобирался в отпуск. Выразилось это в том, что он совсем перестал брать документы и рабочий спецблокнот. Наши дискуссии на околовсяческие темы, не касающиеся работы, стали более разнообразными, а его послеобеденный сон и перерывы на шахматные баталии — продолжительными.
Невооруженным глазом было заметно, как день за днем он стряхивал с себя усталость, накопленную за год, готовясь войти в отпуск постепенно, не спеша, с наслаждением, соблюдая своеобразный ритуал, подобно опытному пловцу, которому предстоит погрузиться в студеную воду.
— К отпуску надо готовится основательно, — довольно часто поучал меня наставник в те дни, — Ну, хохол, скоро поеду на твою родину, — однажды, шутя, сообщил он.
— В Харьков? — удивленно спросил, вспомнив его живописные рассказы об отпуске в Молдавии.
— Почему в Харьков? В Хохляндию! В Одессу-маму, — насмешливо уточнил Кузнецов. Мне не нравилось, когда он называл меня «хохлом». И не потому, что прозвище было обидным — скорее наоборот. Просто оно не имело ко мне никакого отношения. И я сделал очередную попытку пояснить Кузнецову то, что мало кто знал даже среди русскоязычных жителей Украины.
— Ну, вы и нагородили, Владимир Александрович! — начал свой исторический экскурс полушутя, полусерьезно, — Нет такой страны Хохляндия. По определению. С большой-большой натяжкой так можно назвать Польшу. Там все «паны», а потому любой мужчина имел право носить «хохол».
— Какой хохол? — удивился Кузнецов.
— Чуб такой, длинный, на бритой голове.
— А причем здесь чуб?
— Чубы у славян носили только вожди. Остальных стригли под горшок. Горшок на голову и все лишнее долой.
— Ну и ну. А почему тогда украинцев так называют?
— Не всех и не всюду. Украин было много. Раньше любую местность на окраине России, или у края, называли украиной. А современную Украину звали Малороссией. Когда она попала под Польшу, чубы там носили одни поляки. Украинцам запрещалось. Первыми нарушили запрет запорожские казаки, когда восстали против поляков. За эти чубы их и прозвали хохлами сами украинцы.
— Надо же, — подключился к разговору Леня Мокшин, — А я другое слышал. Хохлами называли незаконнорожденных.
— Незаконнорожденного, Леня, звали «байстрюком», а не хохлом. Но, когда байстрюк был от поляка, его действительно звали хохлом. Правда, в отличие от казаков, в насмешку. Часто отцы пристраивали таких детей очень даже неплохо — управляющими, дворецкими, охранниками. И они служили панам верой и правдой, чуяли родную кровь. Иногда такое дитя получало свою фамилию по фамилии отца. Я, например, знал одного Костенко, который рассказывал, что его польские предки носили фамилию Костецкие.
— Почти как Зарецкие, — не преминул уколоть Кузнецов, — Так ты что, Толя, польский пан, или этот, который бай? — насмешливо заулыбался он.
— Польская кровь во мне есть, но те поляки никогда не были на Украине, а потому, Владимир Александрович, хохлом я никак не могу быть. Так что вы напрасно меня так зовете. А на Украине жили предки моего отца, но они русские — выходцы из Курской губернии.
— Вот ты и попался, — обрадовался Кузнецов, — На Украине живут украинцы, так что ты хохол и есть, — поставил он точку в нашем споре.
— Владимир Александрович, а в России разве живут одни русские? Вот вы, например, живете, а какой вы русский? — перешел я в нападение.
— Самый настоящий, из Мурома. Ты про Илью Муромца слышал? Так вот мои предки всегда жили в его краях — прямо в Карачарово.
— Очень хорошо, Владимир Александрович. Теперь вы на крючке. Хотите знать, в районе Мурома всегда жили «мурома» — угро-финское племя. Русские туда попали гораздо позже. Но, мне кажется, вы и не мурома, а нечто иное, тюркского происхождения, — закончил я под общий смех присутствующих, как оказалось, внимательно прислушивавшихся к нашему спору.
— Ну, ты, Толя, насочинял. Сначала каким-то мурома приплёл, а теперь еще в турки записал, — слегка потерялся Кузнецов.
— Владимир Александрович, посмотрите на себя в зеркало. Откуда у вас точеные черты лица и черные, как смола, волосы? Под греческое описание русских вы никак не подходите.
— А ты, пожалуй, прав, — неожиданно согласился Кузнецов, — Нас по-уличному действительно звали «турками». Даже когда-то слышал, что один из моих предков привез из похода турчанку и женился на ней. Надо же, я почти забыл, а ты разглядел во мне турка. Ладно, Толя, не буду тебя называть хохлом, а то еще что-нибудь обнаружишь, — закончил он разговор на примирительной нотке.
Чего только мы не обсуждали с ним в тех предотпускных баталиях. Говорили, о чем угодно, но не о работе. Собственно, ее пока так и не было. А вот все остальное иногда портило настроение.
— Станислав Прокопьевич, — подчеркнуто громко обратился как-то Мазо к Гурьеву, — Кузнецова и Зарецкого запишите в премиальный список по вашей группе.
— Они разве блоком Д занимаются? — удивился Гурьев.
— Не занимаются. Но состоять будут в твоей группе, — четко обозначил наше новое положение Мазо.
— Анатолий Семенович, — не выдержал Кузнецов, — Что за самодеятельность? Нет никакой группы Гурьева. И нас с Зарецким нечего в нее записывать. Не хватало мне еще с Прокопычем бодаться.
— Гурьев, выполняйте распоряжение, — громыхнул Мазо, — А вы, Кузнецов, если что не устраивает, идите к Бродскому.
— И пойду, — коротко отрезал нахмурившийся Владимир Александрович и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

От Бродского Кузнецов вернулся нескоро.
— Плохо, Толя. Придется уходить. Вот отпуск отгуляю, и все, — огорчил он меня.
— И куда вы собрались, Владимир Александрович? — поинтересовался я.
— К двигателистам. К Крутову. После отпуска поговорю с Соколовым. А пока надо силы копить для отдыха.
— Владимир Александрович, возьмите меня с собой. Я же по образованию двигателист.
— А что! Неплохая идея. Да и мне с тобой расставаться не хочется. Хороший ты парень, Толя, хоть и хохол. Но турок с хохлом, — не окончив фразу, Кузнецов рассмеялся.
— Как «Запорожец за Дунаем», — окончил за него названием известной оперы. Мы громко рассмеялись на всю комнату, вызвав удивленные взгляды сотрудников.
А я вдруг вспомнил скромную могилку на старом харьковском кладбище. Как удивился, обнаружив в густых зарослях сирени совсем небольшой гранитный памятник и чугунную литую плиту с надписью «Гулак-Артемовский. Композитор». Лишь месяц назад в нашем агитпункте, расположенном в автодорожном институте, мы, дети и родители, смотрели самодеятельный концерт, лучшим номером в котором оказался отрывок из его известной оперы. Студенты пели и играли замечательно. А композитор, оказывается, похоронен на нашем кладбище. Это так тогда поразило. Даже не знаю, почему.
Едва Кузнецов ушел, наконец, в отпуск, Мазо тут же усилил давление на меня, пытаясь переподчинить Гурьеву. Действовал он изобретательно, но я с не меньшей изобретательностью отбивался. Сам «Прокопыч» не вызывал у меня отторжения. Он из породы людей, которые больше работают ногами, чем головой. Такие люди легки на подъем, готовы бежать за тридевять земель, чтобы что-то срочно узнать, даже не думая, зачем это им. Они любят совещания, где задают кучу вопросов, уточняют, проясняют. Беда Прокопыча состояла в его косноязычности. Когда он волновался, его трудно было понять.
— Перевожу, — тут же подключался Мазо, — Станислав Прокопьевич хотел сказать следующее, — говорил он и четко излагал то, что сумбурно, с множеством слов-паразитов, безнадежно пытался доложить Гурьев.
При всем при том Гурьев прекрасно понимал техническую сторону вопроса и его политическую составляющую. Часто слушая Прокопыча до и после совещания, постепенно понял, что ему просто не хватало слов для изложения мысли со скоростью речи. Словом, речь не поспевала за мыслью. И неизбежные паузы заполнялись ненужными словами. Когда же узнал, что Гурьев по национальности чуваш, понял, что не ошибся.
— Прокопыч, — обратился как-то к Гурьеву, — А почему у тебя не своя фамилия?
— Как не своя? — испуганно посмотрел он на меня. Насторожился и Мокшин.
— Ты же должен быть Прокопьевым, — пояснил ему, зная эту национальную традицию чувашей. Мокшин меж тем со страхом поглядывал то на меня, то на Гурьева. А Гурьев вдруг заулыбался:
— Откуда знаешь?
— Знаю.
— Ты прав. Мои братья — Прокопьевы. А меня зарегистрировали, как отца. Нам запретили менять фамилии. И сын тоже Гурьев, как я.
— А кем же он должен быть? — все еще не понимал Мокшин.
— Станиславовым, — гордо ответил Гурьев.
— Поди ж, ты! Почти Станиславский, — удивился Мокшин.
— Прокопыч, — наконец решился спросить, — А на каком языке ты думаешь?
Меня давно это интересовало. Мне казалось, именно здесь и были истоки речевой проблемы Гурьева. И, похоже, попал в точку. Прокопыч задумался.
— Знаешь. Кажется, на русском, — вздохнув, ответил он.
— А на каком же еще? — ничего не понимая, спросил Мокшин.
Мы с Гурьевым понимающе переглянулись.

Теперь я ежедневно около часа просиживал в кабинете Бродского вместо Кузнецова.
— С кем работать приходится? — возмущался как-то раз Мазо на пятиминутке, — Гурьев пару слов связать не может. Работаю у него переводчиком. Бойков ничего не помнит, что вчера делал. Мухаммед рулонами миллиметровку изводит, непонятно на что.
И он еще долго и подробно перечислял недостатки каждого подчиненного.
— Мазо, — перебил его излияния Люлько, — А как же твой сектор в лидерах ходит? Получается, ты один за весь сектор работаешь? — заявил он под дружный смех присутствующих, — И Гурьев твой из лучших не вылезает, — закончил он.
— Что Гурьев? Что Гурьев? — заволновался Прокопыч, — Как всегда, везде он. Не виноват, виноват когда. А где? Тогда как? И всегда Гурьев.
— Перевожу, — пошутил кто-то, подражая Мазо. Все рассмеялись.
— Зря смеетесь, — вмешался я, — Давайте проведем эту пятиминутку на английском языке. Кто из вас сможет четко выразить свою мысль? Или хоть что-нибудь понять на чужом языке? А для Гурьева русский язык — иностранный, потому что не родной. Он слушает нас, а подсознательно переводит все на чувашский и на нем осмысливает информацию. В роли выступающего еще сложней. Ему приходится не только формулировать мысли, но и переводить их на русский — совсем непохожий на чувашский. Правильно говорю? — спросил Гурьева.
Тот лишь молча кивнул. В кабинете вдруг стало тихо.
С той пятиминутки Прокопыч стал относиться ко мне с уважением. Все последующие годы нашей совместной работы он всегда поддерживал меня, даже когда я конфликтовал с Мазо — его «другом».

— Тебе кто-то звонил. Не представился. Сказал, друг. Обещал перезвонить, — сообщила как-то Вера Журавлева.
Вскоре меня подозвали к телефону:
— Угадай, кто звонит, — предложил невидимый собеседник. Я вздрогнул: «Неужели?»
— Не умею угадывать по голосу. Представьтесь, пожалуйста, — ответил на всякий случай.
— Толечка, быстро же ты меня забыл.
— Санька! Ты где? — уже не сомневаясь, спросил армейского друга Сашу Дудеева.
— Ну, вот. Узнал. Другое дело. Я в Москве в командировке. Живу в гостинице «Академическая». Это далеко от тебя?
— Очень далеко. Я сейчас на работе в другом городе.
А вечером мы с женой и Сашей уже сидели в его номере, обменивались новостями и вспоминали нашу жизнь на площадках Байконура.
В субботу Саша приехал к нам, как и договорились, на целых два выходных. Всю субботу проговорили без умолку. Столько всего накопилось.
— Толечка, покажи мне свои стихи, — попросил Саша в первую очередь.
— Сашенька, мне нечего показывать. Они нигде не записаны.
— Как так?
— Так уж получилось. Все мои тетради со стихами и прозой изъяли еще в училище. И с тех пор больше нигде ничего не записывал.
— Да ты что! — расстроился Саша. И тут вспомнил, что накануне отъезда из Казахстана часть стихов записал по памяти в общую тетрадь. Меня попросила об этом Валя. Я уже знал, что мы не встретимся, но ее просьбу выполнил. Так, на всякий случай. Ту тетрадь привез с собой в Москву. Только где она?
Перерыв всю квартиру, тетрадь все-таки нашел. Саша прочел с упоением. А потом прямо туда вписал свои новые стихи.
И снова, как в Казахстане, у нас был литературный вечер. А под конец Саша записал в тетрадь свое неоконченное стихотворение и предложил мне вспомнить молодость и окончить его. Я, как всегда, смеялся. Объяснял, что поэт во мне давным-давно умер. Но Саша, как когда-то в наши вечера, ничего не хотел слушать.
— В ПСО написал? Так что жду стихотворение, — поставил он точку в нашем разговоре.
А в воскресенье мы всем коллективом съездили на пляж. Это был какой-то грязный водоем на станции «Маленковская». Мы с женой увидели его случайно из окна электрички, и нам показалось, что это находка. Увы. Уйма народа, грязная вода, серый песок, орущий репродуктор, рассмешивший Саньку до слез своим убогим репертуаром.
— Что ж они так надрываются? — смеялся он, — Воют такими голодными голосами. Так и хочется подать на пропитание.
Тем не менее, с пляжа ушли довольными. Нежаркое солнце, обилие зелени. А главное — общение давних друзей с поэтическим восприятием мира.
Понравилось не только нам с Сашей. Жена и дочь тоже получили от того воскресного дня свою порцию счастья.
А вечером нас с женой ждал еще один сюрприз от Саньки. Пока мы ходили по магазинам, отстаивая бесконечные очереди за продуктами, он, как мог, развлекал Светланку. Она принесла ему все свои игрушки. И Сашу заинтересовали кубики с буквами. К его удивлению, Светланка в свои три года уже четко знала все буквы. Тогда он попробовал научить ее складывать слова, и через час ребенок уже делал это самостоятельно. Мы с женой были поражены, когда дочь при нас сложила из кубиков слова «АМАМ» и «АПАП».
— Ну, и что здесь написано? — спросила жена.
— Папа, мама, — показала дочь, читая справа налево.
— А так можно? — переложил я кубики наоборот, — Что здесь написано?
— Папа, мама, — показала дочь, читая теперь слева направо. Похоже, направление чтения для нее не имело значения.
— Потрясающе! — удивился Саша.
— Потрясающе! — удивились мы с женой, — За час обучить чтению трехлетнего ребенка.
— Да она уже до меня все буквы знала, — скромничал Саша.
«Вот это доченька, — размышлял я, — Года на полтора обогнала своего папу в развитии. Молодец Санька. Хорошо, что приехал».

Недели через две на работу позвонил Володя Лобойко — когда-то лучший боец моего расчета. Он уже давно демобилизовался и жил в Ташкенте. В тот раз он навестил брата в Москве и вспомнил обо мне. Вечером он приехал к нам с братом. И снова стол и вечер воспоминаний.
А в выходной мы с женой были в гостях у братьев на Лесной улице. Володя сделал настоящий узбекский плов, и мы снова с благодарностью вспоминали познакомивший нас Казахстан и годы совместной службы.
Уже через неделю ждал очередной сюрприз — Петя Иванов.
— Какими судьбами? — спросил его после взаимных приветствий.
— Да вот собрался навестить ребят в Тюра-Таме, — удивил Петя.
— Соскучился по Ленинску?
— Да нет. Больше по ребятам. Честно говоря, скучно мне в Харькове.
— Ну и ну! А зачем же ты перевелся в училище?
— А я и сам не знаю, — снова удивил Петя, — Приказ о переводе свалился, как снег на голову. Ну, было тоскливо, когда Дудеев уехал, а потом ты. Под настроение написал письмо другу. А он воспринял, как сигнал к действию. Включил меня в список кандидатов на перевод. А когда список утвердили, переставил в первые ряды. Первых и включили в приказ.
— Да-а-а. Ну и куда тебя определили?
— Куда меня могут определить! На кафедре глаза выпучили, когда меня увидели. Мы тебя не заказывали, говорят. Ну и ладно. Я не гордый. Могу и назад уехать. Как, говорят, если приказ. Подумаем, что с тобой делать. К тому же таких, как я, оказалось трое из пяти направленных. И начали нас троих таскать по всем инстанциям. Вопрос простой — кто нас тащит. Притворился, что ничего не понимаю. Приказали, прибыл. Повозились, повозились, поняли, что ничего не добьются. Послали по кафедрам. Ни одной кафедре я не нужен. Предложили курсовым офицером. Согласился.
— Ну, и чем недоволен?
— Знаешь, Толик, нехватает экзотики. Харьков это хорошо, но скучно. На полигоне я себя человеком чувствовал. Особенно, когда обломки собирали. Ты уже уехал, не застал. Выбросили нас вертолетами в настоящую пустыню. Поставили палатки и все такое. Жара жуткая. Казахи бродят, как в средневековье. Им все до лампочки. Сайгаки носятся целыми стадами. Мы на них ночную охоту устроили. Они если попадают в свет фар, то несутся, не сворачивая. Правда, стрелять из кузова на ходу — кошмар. Машину кидает из стороны в сторону. Я один раз капот прострелил. Хорошо, в радиатор не попал.
— Как вы только друг друга не перестреляли. Водитель при такой стрельбе точно рисковал.
— Зато мяса было, сколько хочешь. А овощи к нам сами приезжали. Там через зону отчуждения такие караваны движутся. Все, что можно, везут из Азии в Сибирь. Ну, мы эти караваны тормозили. Запретная зона. Проезд запрещен. За пропуск все, что просили, давали. Лук мешками, дыни — сколько съедим. Ну, я им за это пропуск выписывал. На простой бумажке. Пропустить через зону такие-то машины. Народ доволен, и мы довольны.
— Ну, ты даешь, Петя!
— А что? От них не убудет. Спекулянты.
— А вы, Петя? Соловьи-разбойники?
— Почему разбойники? Мы порядок наводили.
— Какой порядок, Петя? Кто вас уполномочил? Да и что это за порядок, если за мешок лука выдавал людям фальшивый пропуск? А если бы они его где-то предъявили и о ваших художествах узнали?
— Да никого там не было, и никто бы не узнал, — ответил Петя, а я рассмеялся. Что-то подобное уже слышал неоднократно. А история Шурика Шашева меня когда-то просто развеселила.
— Петя, — отсмеявшись, продолжил разговор, — Сокурсники Шашева рассказали как-то нечто аналогичное. Однажды Шурик стоял в очереди в столовой самообслуживания. Так вот, взял он пакетик конфет и положил не на поднос, а в карман. Ребята заметили и пристыдили. Так знаешь, что Шурик ответил?
— Что?
— Так никто же не видел. Мы видели, говорят. Ну, вы же меня не сдадите? Еще как сдадим, отвечают, если не положишь на место или на поднос. Так-то, Петя. Вот такие они все эти шурики. Главное, что никто не видел. Типичная психология вора-любителя.
— Ну, ты скажешь, — обиделся Петя, — Мы там вообще чуть с Юрой не погибли. А это такая мелочь.
— Это не мелочь, Петя. А что у вас случилось?
— Да поехали за обломками и заблудились. А потом застряли в плывунах на трое суток. На жаре, без воды. Когда нас нашли вертолетами, мы уже были без чувств, — пересказал Петя нашу с Шуриком историю. Похоже, забыл, что попал в лагерь, когда Шурик уже был в госпитале. Ну, Петя.
— Как это Юра мог заблудиться?
— А он карту забыл.
— Юра? На него это не похоже. Ну, и как же вы выжили без воды?
— Немного во фляжках было. Так и выжили.
— А колодец не пытались отрыть?
— Зачем? Вода все равно соленая.
— Понятно, — ответил, убедившись, что это вовсе не новая история, а все та же, только с другими героями.

А через пару недель заехал Юра по пути из Питера в Ленинск. Он был на седьмом небе. Судя по всему, его поездка оказалась удачной. Не стал его расспрашивать, но он сам не удержался.
— Похоже, скоро уеду из Тюра-Тама, как Петя Иванов, — намекнул он.
— Юра, не надо, как Петя, — ответил ему и рассказал о его приключениях в Харькове, — Кстати, Юра, ты можешь с ним встретиться в Ленинске. Он сейчас там.
— Зачем? — удивился Юра.
— Сам удивлен, — ответил я, — Похоже, не наигрался в войну. Экзотики захотелось. Ну, и по ребятам соскучился.
И я рассказал Юре об их совместных с Петей приключениях в пустыне.
— Надо же, что придумал. Я те места не хуже кочевников знал, когда он приехал. Заблудиться мог только спьяну. Да и без карты ни разу не выезжал. Вот Петя фантазер.
— Да это он придумал, чтоб за лук оправдаться.
— За какой лук? — удивился Юра, и мне пришлось рассказать о караванах и фальшивых пропусках. Юра посмеялся от души.
— Да ни у кого ничего просить не надо. Сами угощали с удовольствием. Мы даже отказывались. Куда нам столько. Нас и так снабжали хорошо. Мы еще их угощали. А когда они уезжали, обнаруживали сюрпризы. Эти азиаты очень гостеприимные люди. Это не тюратамские казахи, готовые шкуру содрать. В пустыне народ другой.
— Это точно, — подтвердил я.
— Мы как-то слетали с Яшковым к кочевникам. Так они нам целый праздник устроили. Как-никак, полковник прилетел. Сам хозяин его приветствовал. Нас в юрту проводили, посадили на почетное место, угостили чаем. Пока разговаривали, уже барана зарезали и приготовили. А гонцы на конях сносились в соседние стойбища и пригласили всех на свой праздник. И мы хозяину сюрприз устроили. Суворов ждал-ждал, а потом сам прилетел на втором вертолете. Такой почет хозяину — сразу два вертолета к нему прилетели, да еще с полковником, да еще на глазах соседей.
— Это они любят, — снова подтвердил я.
— А о чем разговаривали, пока чай пили?
— Да было, о чем. Хозяин человек не простой. До войны жил в Ростове. Связался с бандой. А потом решил от них скрыться по какой-то своей причине. Всюду находили. Еле удавалось сбежать. Вот и сбежал в пустыню. Только там его не нашли, а нашли бы, пожалели. В пустыне он хозяин.
— Это точно.
— Тут еще Суворов догадался привезти ящик сгущенки в подарок. Радость была какая! Благодарил-благодарил. Все хотел что-нибудь подарить. Открыл сундук, а там деньги пачками лежат. Причем всякие. И довоенные, и послевоенные, и современные — все в одной куче. Оказывается, они скот сдают, получают деньги и в сундук. Они им практически не нужны. Да и цены им не знают. Дает пачку Суворову, не считая. Говорит, привези ящик конфет, если можно. Да я тебе так привезу, отвечает Суворов. Ну, тогда возьми вот эту чашу в подарок. У Суворова глаза на лоб полезли — серебряная с позолотой. Для хорошего гостя, говорит, ничего не жалко. Еле отговорились от подарков.
— Повезло тебе — хоть настоящих казахов повидал, а не только тюратамских, — сказал я и тут же вспомнил доброго старика-казаха, встретившегося мне ночью на пустынном разъезде далеко за Казалинском, который, ни о чем не спрашивая, сначала налил пиалу горячего чаю незнакомому нетрезвому человеку. И лишь угостив, вежливо расспросил и дал хороший совет. А через час долго махал проносящемуся мимо поезду, уверенный, что я где-то там — на площадке летящего в темноте ночи товарного вагона.