АПОЙ

На речке тихо. И на тырлище тихо. Не шелестит осока. Не шумят вербы. Редко вскинется рыба. И редко услышишь голос человека на Луганке. Тихо, словно застыли и речка, и степь, и воздух.
Апой сидит под акацией и смотрит на бугры. За буграми -- Бахмутский шлях. За шляхом степь. А за степью Донец и село Крымское, где родился Апой.
Давно не был Апой в Крымском. И не знает, что не найти ему уже дома батьки. Снесли дом. И могилу батька не найти. Сровняли кладбище.
И на Донце давно не был Апой. Обмелел Донец. Высохли деревья. А где купальня была, остался брод.
-- Попроведать бы, -- говорит Апой. -- Да вот ноги…
Ноги у Апоя заболели, когда он еще работал мастером на каракубе, и он боится, как бы они не отнялись. Вечером Апой растирает коленки черной редькой, обкладывает листьями лопухов, а ночью встает и ходит по комнате, чтобы привыкнуть к боли.
-- Все ниче, жить можно, если б не ноги, -- думает Апой.
Все выше поднимается солнце. Все жарче обогревает степь. Сохнет чебрец, полынь, подорожник. Падают с верб в Луганку сухие листья. Апою хочется в посадку, которая тянется вдоль железнодорожной линии.
-- Некогда, -- говори он. -- Траву рвать надо.
Апой спускается к глынищу, где растет трава-вьюнок, которую в поселке называют березкой. Стелется она низко над землей, путается с репейником. Репейника много. Кажется Апою, что раньше меньше было. Рост по оврагам, словно от людей прятался. А теперь даже к хозяйским огородам подбирается. Апой нагибается, перед глазами мелькают черные точки, стучит кровь в голове.
-- Ниче, жить можно, -- только и думает Апой, словно и думать больше не о чем.
Он часто ложится на спину, чтобы утихла боль и смотрит, как плывут облака над степью. Проплывают они над Луганкой, балками, буграми, Бахмутским шляхом. Тянутся к Донцу, Крымскому.
-- Недолговечна ваша жизнь, -- думает Апой. -- Зато вольная.
Апою душно. Хочется пить. Он спускается по тропике к роднику. Родник давнишний. А вода в нем чистая, холодная.
-- Нет на тебя ни старости, ни болезни, -- думает Апой. -- И деда моего пережил, и батька, и меня переживешь.
Он осторожно становится на колени, пьет и не видит, как за его спиной проходит черная корова с белыми пятнами на боках.
Она жадно пьет воду и все дальше уходит от берега по течению вниз, к яме, в которой утонула уже не одна поселковая корова. А Апой не видит. Он сидит возле родника и смотрит на поселок.
До войны поселок Хорошее называли Крыпаками. Были такие люди крыпаки. Сажали сады, бахчи… Ездили на базар в арбах, запряженных синими волами. Торговали рыбой с Донца, кавунами. Мельница была в Крыпаках. Поставил ее дед Карнат на высоком берегу. Стояла как церковь. Всей округе видна была. Сейчас мельницы нет. На месте мельницы водокачка. А при водокачке дед Карнат. Придешь к нему, а он все мельницу вспоминает: как строил ее, как думал сыновьям оставить. Да не оставил. Забрали у деда Карната мельницу. Отдали колхозу. А колхоз забросил ее. Сначала ветряк рухнул, потом башня. Дед Карнат хотел поправить мельницу, а ему сказали:
-- Кому она деревянная нужна? У нас машины. Железные.
-- Крыпаки, -- повторяет Апой. -- Наверное, от слова крепкие.
Апой умолкает. Он отвык много разговаривать. Больше думает Особенно ночью, когда болят ноги. Или в степи, где ни кустика, ни деревца, где простор, от которого на Апоя такая тоска нападает, что он задыхается.
-- Вот если б сыновья были со мной, -- думает Апой.
Сыновья Апоя живут в городе. Был в городе Апой. Церкви с золотыми куполами. Площади. Памятники. Шумный город. Не понравился Апою. Сыновья городом хвастаются. А на слова Апоя: что ж вы хуже меня живете? -- смеялись:
-- Разве дело в деньгах?
-- Не в деньгах, -- соглашался Апой. -- Деньги -- прах. Только в городе для вас все новое. Лес. А в поселке все дорожки известны. В городе вы только силу потеряете.
Сыновья Апою пишут редко. И еще реже приезжают. Забыли поселок.
-- Может они еще раз разошлись, -- думает он. -- Сейчас как.
И вспоминает, как разошелся старший сын. Не поладил с тестем из-за квартиры. Тесть -- человек городской. Сказал: не твоя квартира, а моя. За старшим разошелся и младший. Дети остались. Апой с женой ездили, просили.
-- Не сошлись характерами, - сказали сыновья.
Сыновья у Апоя грамотные. Институт кончили. Когда в поселок приезжают, рассказывают: какие ракеты строят, у кого армия сильнее, о чем американский президент думает… Как по радио говорят. А о чем Апой думает, не знают. Апою внуков жалко. И сыновей жалко. И невесток.
-- Дети без батьков, невестки без мужей, -- думает Апой. Квартиры у них есть. А жизни нет.
Апой вздрагивает, когда слышит испуганный голос коровы. Она громко мычит, подняв морду кверху, и старается выбраться из ямы.
-- Ты куда ж полезла, чертяка? -- кричит Апой.
Он еще не знает, что корова провалилась в яму и надеется выгнать ее палкой. Он лезет в воду, размахивает палкой и проваливается в яму.
-- Вот так попас. Утопил корову. Беда. Была б хоть моя, а то Морозячего. А Морозячий съест.
Морозячего в поселке считают богачом. Корову и телку держит. Пасеку. На базар каждый день ездит. Машина. Два дома. В одном сам живет с женой. Другой на племянницу записал. И расписку с нее взял, что она куму Гальку -- его жену -- досматривать будет, когда он умрет.
Апой чувствует, как набухает фуфайка, вода заливается в сапоги. Апоя тянет вниз. Он хватается за ошейник коровы и наваливается на нее. Корова бьет его в грудь. Апой боли не чувствует. Он видит мутные глаза коровы, похожие на большие цыганские медные серьги, гладит ее по вздрагивающей шее и приговаривает:
-- Ну-ну, успокойся.
Знакомое слово Апою. Слышал он его от батька, когда раскулачивали батька за вола, от деда Карната, когда у него отбирали мельницу. И Апой часто говорил его: и жене, когда погибла дочь, разошлись сыновья, и себе, когда умерла жена.
-- Не кричи, -- говорит Апой. -- Крик силу забирает. Да и кто нас тут услышит? Никто.
Бежит по степи легкий ветер. Забегает к вербам, в осоку. Шумят вербы, словно радуются ветру. Тяжело им под жарким солнцем. Шелестит осока, словно что-то шепчет. И кажется Апою -- зовет его на берег. Берег недалеко. Луганка узкая. А места бывают глубокие. И поселковые пацаны тонули. А в прошлом году пастух из города утонул. Дед Карнат возле водокачки его выловил.
-- Отпущу, -- думает Апой. -- Сам утону. Не отпущу -- вдвоем утонем.
Апой не видит, но знает, что передними ногами корова упирается в край ямы. Долго она так не простоит. Он пытается нащупать дно ногами. Медленно перебирает руками по ошейнику вниз. Глубоко. Пальцы на правой руке сводит судорога. Апой хочет укусить руку и срывается. Вода бьется в рот, нос. Он захлебывается, а потом снова хватается за ошейник и подтягивается. От тяжести Апоя прогибается спина коровы. Вода уже подступает к ее шее. Она мотает головой. И Апой боится, как бы ее ноги не сорвались с края ямы.
Он пытается снять сапоги. Бьет левой ногой по правой, стараясь зацепить за голенище. Поняв, что сапоги не сняты, подставляет грудь под морду коровы и сильно бьет ладонью по большому темному глазу. Апой чувствует удар в грудь и… отмель под ногами. Грудь болит. А Апой улыбается.
-- Выбросила, -- бормочет он. -- Больно стало, вот и ударила.
Апой снимает фуфайку, стаскивает сапоги, достает налыгач и вплавь добирается до коровы. Она мотает головой, пытается ударить Апоя.
-- Попробовала, -- бормочет он.
Апой завязывает один конец налыгача на ее рогах, другой тянет на берег. На берегу он набрасывает на плечо фуфайку, на фуфайку налыгач и начинает тянуть. Ногами Апой упирается в кочки, ямки, чтобы была опора. У него дрожат руки, ноги, спина, дергается лицо. Болят вспухшие коленки. А он тянет, словно забыл, что ушла из него сила, что ушли и те времена, когда он на спор, за бутылку водки, отрывал колесные пары мотовоза от земли.
-- Раз-два, взяли! -- кричит Апой.
Так кричал он на каракубе, сбрасывая с мужиками рельсы с насыпи. И не раз сбитый концом рельсы, падал на гравий, холодея от мысли, что может перебить ноги. После каракубы в шахтерках, пропахший мазутом, наглотавшись паровозного дыма, с дрожащим лицом, уходил в бусугарню с такими же шахтерочными, как и он. И забывалась холодная тяжесть рельс, пыль угля, которая забивала легкие и вылетала черным жидким комком, когда он кашлял. Он сидел в бусугарне, повторяя? «Ниче, жить можно», -- пока не приходили сыновья и не уводили домой. Дома жена таскала его за волосы, била по лицу, кричала, что опять все пропил, а он только скрипел зубами и все повторял: «Ниче, жить можно».
-- Раз-два, взяли!
Так кричал он, когда рубил на буграх камень для дома, когда выдалбливал могилы для жены и дочери в мерзлой земле, которую не мог взять даже ковш экскаватора. И Апой вбивал железные колья молотом в землю, откалывая куски, крепкие как гранит. Привычный для Апоя крик, как привычна и боль, которая всегда приходила с этим криком.
Налыгач начинает выскальзывать из рук Запоя, он наматывает его на руку, захватывает зубами и уже не кричит, а шепчет: «Раз-два, взяли!» Он тянет, пока не падает от усталости на землю.
-- Съест Морозячий, -- говорит он. -- Хозяин. За свое добро.
Он не ругает Морозячего, а представляет, что бы он, Апой, сделал на месте Морозячего, и думает, что он, Апой, тоже бы съел такого пастуха.
-- Ну а как же, -- начинает он оправдывать себя. -- Добро. Где за так возьмешь.
Солнце уже над Бахмуткой. Апой смотрит на Бахмутку и вспоминает, как выезжал с дружками в балки, которые раскинулись по обе стороны шляха. Собирались летним утром по холодку возле столярной мастерской депо. Ставили деревянные лавки, накрывали рядниной, сажали ребятишек, жен в кузов старой полуторки, на которой ездили и на гульки, и на похороны. Апой доставал баян из брезентового чехла, а кум Прокоша, захватив двумя пальцами кожу на кадыке, дергал ее и заводил: «Распрягайте, хлопцы, коней». И в поселке знали: деповские поехали гулять. Гуляли крепко. Хочется Апою в балку. Под маслиной посидеть. На траве полежать. Послушать, как кума Хриптулиха поет. Звонкий у нее голос был. Чистый. Самому с баяном вприсядку пройтись. Кажется Апою, что вернется сила его.
-- Не вернется, -- говорит Апой. -- Все проходит. И жалкувать нечего.
Он думает об Ушанговиче, начальнике депо, которого сняли, когда умер Сталин, шофере Быле… Хорошие хлопцы. А вот ушли с этой земли. И Апой уйдет. Все уйдут: кто молодым, кто старым. Апой поднимается и смотрит на свои руки с крупными уставшими венами.
-- Нужно идти в поселок, - говори он. -- А чтоб она не утопла, я ее на плаву подержу.
Апой привязывает конец налыгача к акации. И собирается в поселок. До поселка километра три. А кто помогать будет?
-- Никто, -- говорит Апой.
Он переводит взгляд на переезд. За переездом кладбище. А на кладбище жена и дочь Апоя. Сначала погибла дочка, а потом умерла жена. Похоронил жену Апой рядом с дочкой за одной железной оградкой. Место выбрал хорошее. На бугорке, чтобы вода в могилки не затекала. И соседей выбрал хороших. Брата Сашка, которого в шахте завалило. Дядю Гераську, расстрелянного.
-- Все рядышком, -- думает Апой. -- Может они в гости друг к дружке ходят. И меня уже ждут.
Возле могил посадил Апой две акации. Памятники хотел поставить с фотографиями и поклонами. Не поставил. Не выдумал Апой своего слова на поклон, а чужое писать не захотел.
Апой долго думает, а потом берется за налыгач. Он тянет то в одну сторону. то в другую, словно пробует, а в какой стороне легче. От жары и усталости мутится в голове, сохнет во рту.
Апой слышит, как хрустит в коленке. По телу бежит крупная дрожь
-- Нужно думать о хорошем, -- говорит он. -- Хорошее прибавляет силы.
Он смотрит на улицу, где живет. Раньше улица называлась Ново-Новоселовская, а сейчас Интернациональная. Дома были деревянные, крытые толью, соломой, черепицей. Вспоминает Апой, как собирались летними вечерами возле хаты дядьки Козули. Слепой был Козуля, а играл.
-- Лучше меня и Задорожнего, -- думает Апой. -- И барыню, и цыганочку, и турецкий марш, и страдание.
Вспоминает Апой, как перед рождеством кутью по домам носили. Зайдут в хату. На икону перекрестятся. С Рождеством поздравят. Хозяева и пряники, и конфеты дают.
-- Надо тянуть, -- говорит Апой.
Он чувствует, как сильно болит право плечо. Скоро налыгач протрет фуфайку, рубашку, кожу и кость. Апой перебрасывает налыгач на левое плечо. Налыгач легкий. Веревка. А Апою кажется, что на плече стальной трос, которым мужики поднимают трубы из колонки. Он уже не тянет, а дергает, пока не темнеет в глазах, и падает лицом на сухие кочки.
В степи все так же тихо. Только изредка выскочит из норы суслик, тревожно поведет носом, просвистит и снова спрячется. Пробежит легкий ветер, поднимает пыль, скрутит столбом и скроется в высохших от жары посадках, которые еще долго шумят, как бы радуются неожиданной встрече. Да грустно прокричит какая-нибудь птица, пораженная бескрайностью неба, промчится над Луганкой, осокой, вербами, чиркнет крылом о воду, вдохнет прохлады и скроется в балках. И снова затихнет степь, словно задумается.
Долго лежит Апой на земле. От удара гудит голова, болит грудь, бежит по лицу кровь. Апой вытирает кровь, срывает подорожник и прикладывает к вспухшим губам.
-- Привычное дело, -- говорит он, поднимается на колени, а ноги не разгибаются, и Апою кажется, что никогда он уже не поднимется.
Он ищет, на что опереться. Пусто вокруг Апоя. И он снова ложится в сухую горячую пыль, скрипит зубами и снова поднимается на колени.
-- Привычное дело, -- бормочет он, чувствуя, как боль старается опрокинуть его на землю. -- Привычное дело, - повторяет он, словно всю жизнь только то и делал, что стоял на коленях.
-- Разлегся, -- слышит Апой. -- Корова утонула, а он байдаки бьет. Ты что, кум, пьяный?
Сквозь черные точки, которые мелькают перед глазами, Апой видит кума Прокошу, куму Хриптулиху. Они с тачками, на тачках мешки с травой. Прокоша -- в деповских шахтерках, в которых и за стол садится. Хриптулиха -- в фуфайке и бурках. Она их и ночью не снимает.
-- Надо тянуть, -- говорит Апой.
Он все еще стоит на коленях и шатается, как бы кланяясь земле, выпрашивая у нее его бывшую силу и не чувствует ни радости, ни надежды, а только огромную тяжелую усталость, которая пришла к нему, когда он поверил, что никогда больше не увидит ни жену, ни дочь, что никогда сыновья не вернутся в поселок и что в его жизни осталось одно одиночество.
-- Не вытянем, -- вздыхает Прокоша. -- Если бы по молодости, ты б ее кум сам на плечах вынес.
Прокоша вспоминает, как разгружали в заготзерно пульманы с зерном, сахаром, солью. А Апой думает, куда же ушла его молодость? Куда ушла молодость кума Прокоши, кумы Хриптулихи? Куда все уходит… и повторяет: надо тянуть.
-- Ее бы трактором дернуть, -- говорит Прокоша.
-- Или самосвалом, -- добавляет Хриптулиха.
-- Самосвал тут не выедет.
-- И трактор не выедет.
-- Трактор выедет. У него гусеница, а у самосвала колеса.
Хриптулиха не соглашается и спорит. Она и сама не знает почему спорит, как не знает и Прокоша. Они кричат, вспоминают старые обиды из-за огородов, скотины, колонок… Прокоша замахивается на Хриптулиху и грозится подать на нее в суд, что она отбивает у него покупателей. А Хриптулиха собирается подать в суд на Прокошу.
-- Надо тянуть, -- говорит Апой.
Он навязывает конец налыгача в кольцо, набрасывает на грудь. Прокоша и Хриптулиха смотрят, как тянет Апой, берутся за налыгач. Они топчутся на одном месте, выбивая подорожники, полынь, чебрец… Апой слышит, как хрустит в коленке, тяжело дышит Прокоша, кашляет Хриптулиха.
-- Давай! -- кричит Апой.
От его крика только вздрагивает стадо, да стремительно вылетает из травы испуганный перепел. А он все кричит, как кричал на крестинах, свадьбах, толоках, входинах, танцуя вприсядку, не снимая с плеч баяна, не чувствуя ни боли, ни усталости, не догадываясь, что когда-то и боль, и усталость напомнят обо всем в его жизни.
-- Не вытянем, -- говорит Прокоша.
Апой сбрасывает налыгач, достает из кармана яблоко и зовет: «Марта, Марта».
И когда Марта подходит к нему, Апой завязывает конец налыгача на ее рогах.
-- Ну, с Богом, -- говорит он.
У Апоя дергается лицо, когда он поднимает палку и со всей силой бьет корову. Ему кажется, что он бьет себя. Он видит, как натягивается позвоночник Марты, падает откушенное яблоко, взбухает кожа и темная полоса тянется по позвоночнику к кострецу.
-- Больно, -- думает Апой. -- Всем больно.
Он бьет корову по одному и тому же месту. Так большей. Он не кричит, а бьет молча. Так страшней. Палка ломается. Щепка торчит в коже Марты. И Апой бьет по щепке.
-- Ты ее, кум, по дойкам, по дойкам, -- пританцовывает Прокоша и ищет палку, чтобы помочь.
А степь молчит. Кажется, вымерло все в ней. Затихли балки, посадки, словно прислушиваются. Замерли перекати-поле. Тихо, как бы испуганно плещется Луганка, прячется под вербы, кручи.
-- Забьешь, -- кричит Хриптулиха.
Марта дергается то в одну сторону, то в другую. Но потом, словно поняв хозяина, который бьет ее уже кулаком, дергает налыгач на себя. Апой видит, как Марта тащит корову Морозячего из ямы и начинает кричать. Теперь кричат можно.
-- Ну вот, -- говорит он и гладит Марту, которая тяжело водит боками. -- Ну вот, -- повторяет он и садится. -- Ну вот, и тебя я спас, Марта, а то пришлось бы мне тебя вести на бойню или продавать, чтоб гроши Морозячему вернуть.
-- Да молодец ты, кум, -- говорит Прокоша. -- Да. А я вот.
Прокоша рассказывает, как обыграл в Харькове на вокзале еврея в карты. Рассказывает он это каждый день, словно и рассказывать больше нечего.
-- Нам бы собаку купить, -- говорит Хриптулиха.
-- Какую собаку? -- настораживается Прокоша.
-- Большую, чтоб пасла.
-- А кто ее кормить будет? -- не отстает Прокоша.
-- По очереди прокормим, -- отвечает Хриптулиха.
Прокоша жалуется на жену, которая часто болеет и требует самых дорогих лекарств, а за какие гроши их купить, если нужно и корову держать, и сено покупать. Хриптулиха тоже жалуется на сына, который не вылазит из бусугарни, невестку-барыню.
-- Подмените меня, -- просит Апой. -- Я за Морозячим схожу. Пусть попасет. Ноги болят.
-- Морозячего надо выгнать из стада, -- говорит Хриптулиха. -- Он богач, и так проживет.
-- Если выгоним -- для нас хуже будет, -- отвечает Апой.
-- Почему?
-- По очереди пасть чаще придется.
-- Верно, -- вздыхает Хриптулиха. -- Ох, хотя бы смерть меня прибрала.
На ее лице выражение усталости и покорности. Кажется, что она не чувствует, что говорит.
-- Подсоби, кум, -- говорит Апой Прокоше.
Он становится на колени, чтобы Прокоше было легче подать мешок.
-- Ну я пошел.
-- С Богом.
Апой идет мимо посадки, железнодорожных мостов и останавливается возле переезда, где стоят женщины. Они ждут автобуса, чтобы уехать на базар. Женщины с мешками, корзинами… А в мешках нехитрые поселковые щедроты: лук, яблоки, огурцы… Мешки и корзины тяжелые. А с легкими незачем и в город ехать. Жена Апоя тоже ездила. И ноги от базара опухли. Сапоги ей в мастерской для инвалидов шили.
-- Апой, а Апой, -- зовут женщины. -- Где твоя машина?
-- В гараже под яром стоит.
-- Так выкатывай, на базар повезешь.
-- А далеко базар?
-- Пешком за день не дойдешь.
-- А что ближе?
-- Бусугарня, каракуба и кладбище.
Возле переезда останавливается машина с деревянными бортами. Женщины забрасывают в кузов мешки, корзины. И машут Апою.
-- Так прощаться можно, -- думает Апой.
Он идет дальше и отдыхает возле водонапорной башни, на месте которой раньше была церковь.
-- Когда хозяйство бросать будешь? -- кричат Апою мужики.
Они идут на работу: депо, станцию, каракубу. В руках велосипеды, на багажниках которых пустые мешки, сумки. За плечами тормозки. Апой тоже ходил с тормозком. А в тормозке хлеб, бутылка молока.
-- Пока ноги не откажут, -- отвечает Апой.
-- Богатым хочешь стать?
-- Сейчас богатство одно.
-- Какое?
-- Здоровье.
-- гроши?
-- Прах.
-- Так зачем колотишься?
-- Для сынов, внуков.
-- Пусть сами зарабатывают.
-- А вы много зарабатываете?
-- На похороны хватит.
-- А может и не хватить.
-- А ты корову продашь и добавишь.
Мужики смеются. Апой тоже смеется, так как давно соскучился за смехом. Он идет дальше по улице: старые акации, шпалы, кучи песка, гравия… Лавочки. На лавочках старики, словно и не уходили с вечера.
-- Здорово, Апой.
-- Здорово, куманьки.
-- В магазин пойдешь?
-- Пойду.
-- А в аптеку?
-- Зайду.
Апой собирает мелочь. И не считает. Не спрашивает кому что нужно. Раньше заказы богаче были. А сейчас вся мелочь в кулаке умещается.
Жалко Апою стариков. В прошлом году, когда кум Шпендик умирал, «скорая» так и не приехала. А на выборы председатель поссовета свою машину к старикам присылает, чтобы вовремя проголосовали.
-- Ну что, куманек, греешься? -- говорит Апой Слабуну, одетым в новую суконную железнодорожную шинель.
-- Греюсь. Может последние деньки.
У Слабуна астма. Шахтером работал. Грамоты имеет. А какой толк от грамот. Весь дом грамотами обклей, а астма не вылечишь. Жена Слабуна умерла. А мужик без жены, все равно что колос без земли. Слабун тяжело дышит, а когда кашляет -- на глазах выступают слезы, словно он плачет.
-- Шинель где взял? -- спрашивает Апой.
-- Кума Кудриха отдала.
В поселке давнишний обычай: раздавать одежду умерших.
-- А на похоронах был?
-- Трошки посидел, -- отвечает Слабун. -- Хорошие поминки.
Слабун рассказывает, чем кормила поминающих Кудриха, сколько грошей заплатила музыкантам, за водку. Рассказывает он не спеша. Лицо у него спокойное, а голос ровный. И лишь когда он кашляет, в глазах появляется боль.
-- А вчера Ванька Задорожний помер.
-- Хороший баянист был, -- отвечает Апой.
-- Ты лучше.
-- Нет. Ванька и цыганочку, и барыню, и турецкий марш играл.
-- А все равно тебя больше на свадьбы приглашали.
-- Я просто веселее играл.
-- Вечером поиграешь?
-- А что тебе поиграть?
-- Цыганочку.
-- С переборами?
-- С переборами.
-- На это силы у меня еще хватит.
-- У тебя силы на все хватит. И на барыню.
-- Барыня потруднее. Ее играть надо с коленцами.
-- Так, так.
Апой идет дальше и думает, что Слабун скоро умрет, что все меньше остается его дружков и подходит уже его очередь.
Возле самого крайнего дома Апой снова отдыхает. Трое молодых парней покрывают шифером крышу. Сыновья Митрофановны. Выглядала Митрофановна сыновей с утра до вечера. Сидит на лавочке, смотрит. Апой ей хлеб носил, папиросы. И умерла на лавочке. Сыновья после похорон объявились.
-- Здорово, ребята.
-- Здравствуй, дядя Апой.
-- Памятник матери ставить будете?
-- Денег нет.
-- Дом продадите.
-- За него копейки дадут.
-- Тогда хоть оградку поставьте.
-- Поставим, дядя Апой.
Апой заворачивает к каменному дому, на дверях которого мелом нарисован крест. Нарисованы кресты и на дверях летней кухни, сарае для дров, погребе… Это дом сестры Апоя.
Сестра Апоя болеет давно. И Апой хозяйничает на два двора. Сестра хотела дом продать. Деньги отдать Апою. И поселиться в доме престарелых.
Слышал Апой о доме престарелых. Говорят, чужой дом. А в чужом доме и мысли чужие.
Вечером Апой возвращается домой. Сначала он заходит в дом сестры. В углу висит икона. Под иконой горит лампадка. Стоит самодельный алтарь. На алтаре раскрытый псалтырь. Апой садится на табурет, крестится, чтобы не обидеть сестру.
-- Болеешь? -- говорит Апой. -- Все не легчает?
-- Это меня Бог пытает! -- отвечает сестра.
-- За что же он тебя пытает?
Апой в Бога не верит. А сестра верит. Черным словом никогда не ругалась.
-- Любит. Вот и пытает.
Вспоминает Апой, как запил после смерти жены. Сыновья писали, что отправят лечиться в Сватово. А сестра не грозила. Придет Апой пьяным, лежит и плачет. Сестра тоже заплачет. Водку даже носила. Бросил пить Апой, когда душа отошла.
Апой с сестрой не спорит. А сыновья спорят. Осуждают тетку.
-- Она хоть в Бога верит, -- говорит Апой сыновьям. -- А вы?
-- В бессмертие.
Не понимает Апой бессмертия.
-- Потому что ты неграмотный! -- сердятся сыновья. -- Ну скажи. Почему люди Бога выдумали?
Не знает Апой. Знает, что и дед, и батько в церковь ходили. И Апой ходил. А потому отучили. Сейчас кто ходит? Разрушили церковь в Крыпаках.
-- Из-за страха Бога выдумали! -- говорят сыновья. -- Наукой доказано.
-- А может и Бога, и бессмертие, - -скажет иной раз Апой, -- люди выдумали потому, что жить любят?..
-- Эх! -- говорят сыновья.
И покрепче слово сказали бы. Рука у Апоя тяжелая.
-- Ну как попас? -- спрашивает сестра.
-- Ниче, -- отвечает Апой. -- На свежем воздухе побыл, травы для Марты нарвал.
Он подает с алтаря псалтырь сестре. Достает веник из можжевельника, подметает пол. Становится на колени, моет и слушает, как читает сестра «Отче наш». Апой заслушивается и забывает и тырлище, и стариков на лавочке. Кажется ему, что и боль ушла, и остались только тихий спокойный голос сестры, иконы, да лампадка над алтарем.
В свой дом Апой заходит, когда уже темнеет. Через двор протянута проволока, на конце которой болтается железное кольцо с ошейником. Возле собачьей будки стоит пустая алюминиевая миска. Апой проходит к сараю. Сарай разгорожен на две половины. В одной половине пусто. И только небольшие ясли напоминают, что здесь когда-то держали телка или телку. В другой половине стоит Марта. Железной щеткой Апой чистит ее бока, гладит шею.
-- Ну что? -- говорит он. -- На воле лучше?
Апой подбрасывает в ясли бодылья от кукурузы, а потом идет в дом. В комнатах тихо и пусто. Апой ходит по дому. Свет не включает. В темноте ему легче. Спать не хочется. И Апой выходит во двор. А во дворе тоже тихо и пусто. Со степи вольным воздухом тянет. Над Бахмутским шляхом -- Млечный путь.
-- Куда ведет он? -- думает Апой.
Тихо шумит сад. А Апою кажется, что шумят звезды. Апой все стоит и думает, а потом идет в кухню. Достает из намысника черную сумку, в которой лежат нож, редька, листья лопухов, старые платки. Берет ведро с холодной водой и направляется к крыльцу. Садится на крыльцо, снова смотри на звезды и думает, а что он вынес из этой жизни, что вынесли Прокоша, Хриптулиха, Слабун, Ванька Задорожний, Ушангович, Быля?..
-- Ниче…, -- говорит он. -- Жить можно.
Снова болит коленка. Апой растирает ее, пока не болят руки. Ладони горят. И Апой опускает их в ведро, отдыхает и снова растирает. Боль переходит с рук на ноги и так до тех пор, пока Апой не прикладывает редьку, листья лопухов и завязывает платком. На коленке появляется набалдашник, который можно увидеть у инвалидов с отрезанными ногами.
-- Пора и до дому, -- говорит Апой.
Он закрывает ворота и идет в дом.
-- Одному плохо, -- думает он.
Жениться бы Апою. И пойти в прыймы, как кум Иван, кум Дагай. Продали кумовья свои дома. Деньги на новых жен перевели, чтобы в дом престарелых не отдали, когда заболеют. Не хочет жениться Апой.
-- Зачухой стану, -- говорит он.
А «зачухой» в поселке называют мужчину в прыймах: заведующий чужим хозяйством. Нет дома у такого мужчины. Живет в домен жены. Жены разные бывают… Как у кума Дагая. Не даст воды напиться, пока не выговорится.
-- Со своим домом надежнее, -- говорит Апой. -- Из него меня только смерть выгонит.
-- Со своим домом свободы больше, -- говорят ему сыновья.
Слышал Апой это слово. И по радио, и по телевизору. И кум Прокоша о нем кричит, когда выпьет.
В доме Апой проходит в большую комнату. Включает свет. На столе, накрытый платком, стоит баян. Торговали у Апоя баян. Хорошие деньги давали. Не продал.
-- Память, -- говорит Апой. -- А кому достанется?
Знает Апой -- продадут сыновья баян. О машинах мечтают. Апой садится на стул, смотрит на баян и не помнит: сколько лет баяну. А помнит, что делал его слепой Козуля.
-- Мастер был, -- говорит Апой.
Он надевает потертый ремень на плечо. Трогает басы. И играет. Играет он тихо, наклонив голову к баяну, как играл на свадьбах, крестинах, толоках, входинах. Как играл после смерти дочери, жены. Не слышат Апоя соседи. А Апой играет, смотрит на фотографии жены, дочери, сыновей и вспоминает слепого Козулю.