Письма Глава первая. Война

     Солдатская доля

Снаряды рвались в сумрачной дали,
И горизонт на миг пылал зарницей.
Солдат привык, солдат лишь кашу посолив,
Взгрустнул о доме, о родной столице.

О матери вдруг вспомнилось уставшему бойцу,
И об отце, что бился восточнее где-то.
Ну вот... слеза предательски кат;тся по лицу,
И в мыслях нет ни одного ответа...

Зато вопросов миллион роится в голове
И не дает остыть, уснуть, забыться.
Что значит жизнь? Когда конец войне?
Да как бы в мести...
Вместе с кровью не упиться?

Кругом родные говор, шутки, смех
И вроде нет жестокой правды,
Что на войне не властен человек
Над собственной судьбой...
Господь ее лишь автор!

Когда бы наш солдат способен был узнать,
Ну хоть на миг, ну хоть бы на мгновенье,
Увидеть свой конец, да с смертью поболтать.
Отдал бы добрых десять лет своих...
Уж это без сомненья!

Да только тщетно все... Напрасно... В самом деле...
Есть миска каши, да монеты в кошельке.
Но толку с них, когда душе так сложно в теле
Усидеть. Теперь ее не удержать в руке.

А стоит ли держать? Ведь мир такой...
Атака на рассвете. Вскочить и лишь вперед бежать
С победным кличем! С автоматом! В бой!!!
Тогда душе ничто не сможет помешать,
А прах? Рассеет ветер!

Мать долго будет горевать
И слезы скорби лить по сыну.
Отец же с жизнью станет воевать,
Снося ее удары сердца пылом.

И вроде хорошо, покой и тишина
Ничто внутри не бьется боле,
Но не случилось ли, что жизнь задаром отдана?
Что враг теперь доволен?

Вдруг Родина падет? А трусость виновата!...
Солдат сидит, солдат жует, но он не зол на долю.
Пока война идет, пока вдали заката,
Снаряды рвутся в сумрачной дали
И лишь зарницы освещают поле.
   

- Но ты ведь дождешься? Подождешь? – спросил Грин, глядя с надеждой на свою любимую. В голове роилось столько вопросов, но времени было совсем мало, чтобы задать все не хватит. Пришлось довольствоваться лишь этими двумя, но ничего, зато они сейчас были самыми главными. Наверное, даже главней, чем: «А ты меня любишь?» - который в этой ситуации казался бы скорее глупым.

Но Стёша только смотрела на него своими огромными глазами василькового цвета, в которых, словно в зеркале отражалось тревожное, уставшее лицо Грина. Однако оно по-прежнему любящее и надеющееся хоть на немного оттянуть момент разлуки, конечно лучше, чтоб вовсе не было этого расставанья. Плакать пока нельзя и девушка терпела изо всех сил, а они, между прочим, совсем были на исходе. Только бы не разрыдаться, подумала Стёша, иначе, станет еще трудней, не мне, конечно, ему; надо быть сильной, ну или делать вид, что сильная. Естественно она дождется, не разлюбит и не забудет. Но, опять же, хватит ли сил, которых теперь нет, когда Грин еще вот тут, перед ней стоит. А потом, как уедет? Откуда доставать терпение? Поэтому, сможет ли она ждать? Не зная, когда, наконец, наступит финал ее ожиданию.

На вокзале, где стоят Стёша и Грин, шумно и людно, как давным-давно уже не было. Люди тут самые разные, всех не перечислишь: и бедные, и богатые, и молодые, и старые, и высокие, и низкие - в общем, всякие. И они все сливаются в гудящую, толпу, над которой витают тревога, слезы, страх. Эшелоны отходят один за другим, почти не задерживаясь, а их места, занимают другие; еще длинней и больше предыдущих. Поезда торопятся, спешат в двух направлениях: оттуда и туда. Но с неохотой спешат. Как-то грузно и скорбно передвигается все кругом. Кажется,  в атмосфере (и не только той, что над вокзалом, а всего городка, всей страны) неподвижно, как тяжелый груз, стоит напряженность и горе, такое чувство, словно пришла беда.

Грин долго ждет ответа и не торопит, потому что сам не хочет расставаться, а остальные вопросы… от них станет лишь тяжелее. Потому что война. Командир уже кричит где-то внутри вагона, пытаясь вразумить остальных, таких же рядовых, как и Грин, в том, что поезд скоро отправляется, пора занимать свои места. Никто пока не слушает. Ведь еще не фронт, даже не выдали оружие, только форму. Так какие же они тогда солдаты? Да и потом. Командир холост, одинок как перст: ни семьи, ни родных. Кроме своей горячо-любимой  Родины да армии у него никого нет. Если быть честным, не так уж настойчиво он и кричит, вразумляет, ведь все прекрасно понимает, но долг…

Машинист дал третий гудок, и поезд потихоньку начал двигаться с места, специально медленно, чтобы солдаты попрыгали в вагоны. Грин, подобно остальным, отстраняет Стешу, которая все-таки не справляется с собой и начинает плакать, хоть ее лицо никак это не отразило, но из глаз катятся слезы и стекают по блед-ным щекам, падают на холодную брусчатку перрона, оставляя на ее кирпичиках совсем крошечные круглые мокрые пятна. Кажется, что это не слезы, а дождь, который только-только начался, и с неба успели долететь до земли лишь несколько капелек. Как хочется ее успокоить, еще пару минут бы вырвать у войны и тогда, тогда все решиться, все станет на свои места, так кажется в этот момент Грину, но, с другой стороны, он понимает, что у них была целая ночь, в которую, вроде, со всем разобрались, обо всем договорились, но выходит - безрезультатно.

Электровоз набирает ход и за собой увлекает вагоны, в стуке колес можно разли-чить: «Быстрей! Быстрей!». Так кажется Стеше, пока Грин стоит в открытой двери вагона с остальными бойцами и смотрит на нее, уносясь все дальше. Девушка будто опомнилась, начала кричать вслед:

- Я дождусь, обязательно дождусь. Прости, что не сказала. Я…

И остаток фразы утопает в последнем, прощально гудке электровоза, сливается с ним в унисон. Правда Грин и без окончания понял, что хотела сказать Стеша, отвечая на его вопрос. Прости, из-за того, что медлила с ответом, вроде бы сомневалась. А последнее я – это, скорее всего, признание в любви, и только. Зато теперь он видел в ее лице твердость и уверенность, в том, что его дождутся, что не перестанут любить, каким бы он не вернулся. А если и вернуться-то не удастся, то Стеша будет помнить его. Теперь Грин был почти спокоен, лишь одно, совсем другое, не сердечное, тревожило его разум: дождется ли он кошмара, что еще предстоит испытать и справится ли с ним.

А поезд уже скрылся из виду, даже резиновый прямоугольник последнего вагона невозможно теперь различить. Спешил он на запад, ближе к чужому, агрессивному; все дальше от родного, любимого, близкого сердцу, да и вообще каждой клеточке тела.

Никто из бойцов, ехавших сейчас с Грином, не знал, что же такое война на самом деле, потому что выросли под мирным небом, в домашнем тепле и уюте (впрочем, не знали этого все бойцы мобилизованных частей армии). Знали только, что там, на фронте, будут ждать смерть, страх, лишения. Но все равно, меру, систему счисления (или единицы измерения на худой конец, если хотите) которой можно было бы измерить это, чтоб проще понять, разобраться, никто найти, подобрать или изобрести был не способен. Деньгами, что, несомненно, легче всего для понимания, не отмеришь же бесцен-ные человеческие жизни, да и килограммами с сантиметрами тоже. Такое, пока сам не уви-дишь, не прочувствуешь, не испробуешь на собственной шкуре - не поймешь, как не старайся и не напрягай голову, вместе с воображением.

Самолеты шныряли по осеннему небу, не переставая, на огромных скоростях и с ужасным, пугающим сознание, болезненным для ушей шумом. Но это были пока свои самолеты. Хотелось верить, что и дальше, все ближе к фронту или все ближе к концу войны, они останутся своими. Хорошо, если не будет бомбежек, иначе, до точки назначения доехать не удастся, зато отлично, благодаря какой-то злой случайности удастся потерять жизнь в один миг, не видя войны, не слыша выстрелов и разрывов, Грин в глубине души на это, наверное, даже надеялся, желал. Но он не думал, что так потерять, не отобрав взамен ни одной жизни у врага, - очень легко.

Поездов, как уже сказано, было много. Ни секунды железнодорожные пути не простаивали пустыми, то и дело до слуха доносился пронзительный гудок встречного состава. Части, оружие и технику из центральных регионов перебрасывали на передовую. А оттуда, где уже по ночам не могли спать спокойно из-за воя сирен, оповещающих о воздушной тревоге, из-за того, что линия, делящая наше от не нашего, оказалась неизвестно где: вроде и не близко, но чувствовалось, что не совсем недалеко, людей эвакуировали, везли вглубь страны. Причем увозили не только на поездах, но и с помощью любого подходящего транспорта, только толку, его тоже катастрофически не хватало. Правда, были такие люди, которые всей душой хотели остаться, но их немного оказалось. Поэтому, когда состав тормозил на станциях в других городах, Грин видел, как люди с сумками, немногочисленными пожитками, в нелепых, не по сезону одеждах, просто заполняли весь вокзал так, что даже яблоку негде упасть, в прямом смысле. Они спасались, уезжали подальше от того страшного, что день за днем надвигалось все ближе и ближе, спешили прочь от своего родного города, чтоб укрыться в самом сердце огромной страны. Только остановки эти долго не продолжались, солдат в таких людных местах из вагонов не выпускали. Их составу почти везде и сразу давали зеленый свет. И неудивительно, ведь почти пять тысяч бойцов.

Пару раз удавалось видеть свои много-тонные машины, по крайней мере, Грину говорили, что они их. Он  был танкистом, десантником, а такие, он знал, долго не живут, потому что не  защищены стальной броней танка, как остальной экипаж, а сами вынуждены охранять и беречь эту мощную, сильную, но в тоже время очень хрупкую машину.

Каждый день неумолимо приближал к тому, что скоро, совсем скоро, удастся наконец-таки узнать, что это – война. Не сильно только этого хотелось, но что-то, тем не менее, заставляло ехать и не отпираться, не бунтовать, не пытаться бежать. Это что-то пока объяснить, постичь и понять было невозможно. Так ехали Грин вместе с остальными бойцами, в полном неведении, ожидании и томлении, в страхе перед чем-то новым, ужасным.


***


После того, как поезд отошел с перрона, как он исчез вдали, растворившись в осеннем промозглом туманном воздухе; вокзал тут же опустел. Все, кто провожал, разошлись по домам. Стеша тоже, ведь дома можно было дать волю чувствам и слезам, которые до этого сдерживались и никто не увидит, никто скорбно не покачает головой и не скажет утешающих слов.

Стеша не торопясь шла по улицам, низко опустив голову, думая о чем-то. Народу вокруг очень много. Все с тревожным видом, лица озабоченны чем-то. Хотя, семи пядей во лбу быть не надо, чтоб догадаться, чем именно заняты умы этих случайных прохожих. Кажется еще вчера, эти же самые лица были беззаботными, может даже счастливыми. Они, улыбались, каждый своей маленькой радости, незначительной для всего мира, но важной, для них победе над самим собой. Если в голове и появлялись вопросы, то, все они были решаемы, потому что зави-сели, только от их самих, от их действий. А теперь, жизнь и судьба всех этих людей находилась в чьих-то, руках. А какие окажутся те руки? Наверное, такие, какими их воспитало окружение, какими их воспитал родной город и родные, или…?

Еще вчера последнее солнце улыбалось как-то по-летнему. Не хочется верить, что тепло оно несло последний раз, что до следующих теплых лучей еще множество дней и ночей, но видимо, так и должно было оказаться. Хорошо хоть дождя пока нет или наоборот плохо, Стеша этого для себя пока ее не решила. Впрочем, это сейчас и не сильно важно, куда важнее оказаться дома. Очень уж опостылели эти унылые, немного зловещие от напряжения улицы. Словно какая-то сила сдавила вольную, радостную жизнь в городке, сделала напряженной пружиной, которая, в конце концов, должна распрямиться, снова получив свободу. Хотя почему какая-то, нечего тут гадать. Имя этой силе – война.
   
Через пару дней, когда люди свыклись с войной, с жизнью без близких, узнать городок Грина стало просто невозможно, все выглядело иначе. Оттого, наверное, что мужская рука перестала вмешиваться и участвовать в его жизни. А ежели и встречалась рука, то либо стариков, либо мужская только снаружи, внутри же самая что ни на есть женская, непригодная ни к чему, даже к самой элементарной работе и труду.

На вторую неделю войны начали затемняться на ночь, потому что в соседнем городе уже летали истребители неприятеля, со свистом скидывая на бедный городишко бомбы, уносящие жизни и рушащие дома. По ночам небо теперь пронзали прожекторы, а в некоторых дворах поставили даже зенитные орудия. Но кроме караула никаких людей возле них не было, и, Слава Богу, что они пустовали. Все понимали, без сомненья, что стрелки в конечном итоге, в любом случае, будут необходимы, только мечтали о том, чтоб это произошло через максимально долгий срок времени.

Стеша все ждала, как и обещала. Сначала неделю, потом незаметно в страхе перед будущим и в томлении пролетел месяц. Но толком ничего не происходило. Газеты молчали, радио с телевизорами тоже, а всемирная сеть перестала работать еще в первый день войны. Что и говорить, мы оказались не совсем готовы к подобной агрессии. Все многочисленные магазины исчезли, кое-где оставив даже товар на прилавках. Правда такое увидишь редко. И не из-за того, что все, что плохо лежит, разнесли воришки и грабители. Просто от скупости хозяев, которые, не смотря на опасность, сначала спасали свои деньги и лишь затем собственную жизнь. Так что, в основном на широкие, заасфальтированные улицы, которые теперь освободились от многокилометровых пробок и непрерывного потока машин, выходили пустые, с еще целым стеклом, витрины, окна, обклеенные самодельными плакатами из ближайшей типографии. Ее, кстати, тоже оккупировали простые жители.

Вроде и не слышно в городе ни днем, ни ночью грохота и канонад вдали, вроде еще не умерли от огромного огненного гриба все мирные жители, вроде время бежало, а не тянулось невыносимо долго, и бомбили только один раз, правда, город, снова, вторично, изменился до неузнаваемости (хотя в других, говорили, авианалеты почти каждые сутки; они уже стали привычным делом, все население ушло под землю, в метро, а на поверхности остались одни руины), но легче от этого не становилось, а наоборот, лишь сильней и мучительней оказывался страх перед неизвестностью. Непонятно, чего ждать?

И все-таки девушка дождалась, конечно, не совсем того, чего хотелось, но и этого вполне хватило, чтоб не тронуться умом, а освободиться от всего гнетущего, мешающего жить. Однажды, в дверь позвонили: почтальон, принес письмо, Стеша сразу почувствовала, что это от Грина и не ошиблась - для нее и для его матери пришло два письма. Сердце невольно сжалось, когда глаза увидели знакомый подчерк на конверте, а руки немного затряслись от волнения и этот тремор мешал Стеше распечатать конверт. Письмо оказалось недлинным, зато с обратным адресом, зато от того, с кем Стеша делила свое счастье до войны.