Письма Глава вторая. Письма

Знаешь, я не хочу говорить, как тут у нас тяжело, сложно, опасно и страшно. Хотя нет, страх уже пропал, сразу после первой атаки, когда… Впрочем это не важно, я обещал без подробностей, вот и допишу правду без жалоб, сетова-ний, страданий. Наверное, они останутся между строк, ты попробуй их там поис-кать, если тебе от этих слов, конечно, станет легче. А если нет, то даже в голову не бери.

Честно признаться, вышло немного смешно, потому что никто даже предпо-ложить не мог, что будет писать пись-ма, ведь век-то какой? Намного проще, удобней, радостней и быстрей просто набрать номер, в любой момент, в любой точке земного шара, перед любой атакой или обороной, которые могут стать по-следними. Потому что смерть у нас ви-тает в воздухе, когда чувствуешь ее при-ход, а ребята говорят, что и вправду чув-ствуешь, то хочется особенно сильно услышать голос дорогого любимого челове-ка. Представь, всего лишь пару минут и мы вроде бы рядом, только у тебя тихо и спокойно, а я… И не надо тратить часы на подбор нужных слов, потом записывая их и переписывая по многу раз ничего не упустив из своего рассказа, ничего не за-быв, писать, предугадывая мысли адреса-та. Как сложно и мудрено, все же разговор – несомненно, лучше. Только разве кто-то мог предвидеть, что не будет никаких разговоров? Кто-то мог предвидеть, ну хотя бы за десять лет, что война сва-лится на наши головы, сделав несчастны-ми, заставив каждую свою мысль связы-вать с ее не слишком приятно звучащим именем.

Но знаешь, сидеть и писать мне нравиться даже больше, потому что то-гда мы станем лучше понимать друг дру-га, станем ближе… а если быть честным, просто я за всю жизнь привык писать и выходит это у меня довольно неплохо. Ну и еще одно, вот только представь, кого-то не стало, убит, а телефон еще работает и разрывается тревожными волнительными звонками, пока бывший солдат живой человек уже лежит бездыханный. Или того хуже, слушаешь неживой, с привкусом горьковатого металла женский голос о том, что аппарат находится все зоны действия сети, а на самом деле телефон выключился или его уже не существует на свете вместе с его владельцем. А кто-то близкий не знает что думать и лишь мечешься из стороны в сторону не находя себе места и внутри все тоже волнуется. Это же просто кошмар, если представить! Поэтому-то нам и повезло, что именно к письмам мы, вместе со всем своим прогрессом, вернулись. Пускай много времени, много листков и трудов, пускай долго, зато более или менее без перебоев, все-таки не техника. И потом, еще один плюс, его вот только-только понял, в процессе выведения букв, пока пишу, хоть как-то заставляю не войну управлять всеми своими решениями и мыслями, а наоборот, если ты меня, конечно, поняла в этой мысли. Но пора давно начать совсем о другом, более интересом и радостном.
Чуть выше я мимоходом вспомнил о технике. Теперь продолжу о ней, точнее о технических достижениях. Вся техника, что окружает нас просто на грани фантастики (узнал бы о таком человек из прошлого?) человеческий гений направ-ляется на убийство людей, а не несет с собой счастья, полезной помощи, только ту, которая нужна, чтоб как можно больше и эффективнее убить народу. Где справедливость? Хотя об этом думать некогда, наше дело маленькое, только без-оговорочно жать на курок да высматри-вать сощуренным глазом в прицеле авто-мата головы и тела врагов. Вот что страшно, убивать, защищаться так, по-звериному с такими умными человеческими изобретениями - вроде парадокс. Где же наша человечность, если мы до сих пор, словно стая диких волков, в которой каждый молодой самец пытается занять место вожака, выслеживая все его слабые места, чтоб обратить всю стаю в свою веру, навязать всем свое я. Хотя, если смотреть с другой стороны, может оно и правильно? Такова наша природа. Иначе, наверное, не было бы развития, никакого стимула или толчка для эволюции, кроме любви, но не животной любви.

Несмотря на все это, ни один из нас, солдат, не хочет войны, впрочем, что я говорю, если было бы наоборот, это же просто глупо. Лучше так. Каждый из нас не хочет убивать. Но выбора нет, и волю каждого тут не учитывают. Либо ты, либо тебя. А враг, он не такой как мы – зверь. В нем нет ничего ценного и уже давно, кроме денег, еды, воды, удобств, уважения и физической свободы, которую и словом-то таким назвать нельзя, так, некоторое жалкое подобие. Среди наших тоже есть такие, конечно, в семье не без урода. Даже порой кажется, что высоко моральных намного меньше. У нас, таким, подобным врагу, среди товарищей жизни нет, да и сама жизнь им не сильно рада. Одна пятая этих нелюдей уже расстреляна трибуналом, еще одна перебита своими же офицерами прямо во время наступлений противника или наших атак, за то, что бежали, из-за слабости духа. Оставшиеся же давно все в госпиталях с липовыми боевыми ранения-ми, только государство объедают. Или же они стреляются, как собаки, по траншеям, в ногу или в руку, хочется по-дойти добить, только на мне со своим башенным пулеметом итак слишком много жизней, еще за эти, паршивые, на себя грех брать. Если Господь есть, то… неважно, ведь нас не заставляли в него верить или наоборот. Так что лучше о нем и не думать, спокойнее на душе, итак рас-терзанной и взбаламученной всем этим…

Знаешь ли ты или нет? Вряд ли, линия фронта стоит на месте. Мы сна-чала отступали, но не быстро и не долго, где-то месяц, а теперь вот, уже две недели твердо стоим на месте, хотя желания у врага продвинуться вглубь страны ни-сколько не убавилось, впрочем, как и рве-ния. Их больше, они может местами и сильнее. Но вся их сила в теле или оружии. Ни выдержки, ни силы воли, ни понятия того, ради чего они воюют. Нет всего этого у наших врагов. Только благодаря этому мы пока держимся, благодаря своему неви-димому глазом преимуществу. Именно это спасает каждый сантиметр нашей земли от чужих сапог. Мы всегда из-за этих качеств держались, на протяжении всей истории. Я горд! За то, что не в другой стране родился, а именно в этой. Вам же пока волноваться об оккупации не стоит, до родного города нам еще долго сдавать задним ходом вместе с ребятами на своем танке, беспощадно паля перед собой. Только прошу, берегись авианалетов, мы видели, что остается после городков. Я слышал, что и у вас уже был. Правда ли это (скорее всего да, но ты скажи все же)?

У меня вопросов много, есть много такого, о чем можно рассказать и пове-дать, только все же давай сначала ты. Иначе, если я сейчас выложу перед тобой все карты, то о чем же мне писать в сле-дующих письмах? О том, как я в очеред-ной раз спасся от неминуемой гибели и совершил геройский поступок, но до сих пор не награжден? Нет, лучше первое письмо пускай останется исключительно философского, мыслительного содержания, а в остальных поподробней поведаю о фронтовой жизни. Ты только не волнуйся, следующее письмо обязательно будет, это без сомненья, я уверен, потому как умирать пока, однозначно, не собираюсь, еще рано, моему танку без меня худо станет, да и вообще, не мне тебе говорить, что у нас каждый боец на счету, каждый боец – это уступленный метр Родной земли. А что уж про тебя говорить, что случится с тобой, если меня не станет? Такое вот обстоятельство, понятие окружающих вещей и явлений, вместе с любовью к тебе и родным, придает ожесточения, сил. Заставляет воевать. А там (я про будущее, которое будет после следующего письма от меня)… будет вид-но, может войне и вовсе конец.
                19 ноября … года
                Твой Грин.

Долго раздумывать Стеша не стала, а сразу, как только дочитала письмо, подыскала побольше подходящих листиков, немного подумала и быстро, почти не останавливаясь, начала писать мелким, но вполне прилежным подчерком. Через каких-нибудь полтора часа девушке оставалось лишь сложить листки пополам и запечатать в конверте, подписать его да отнести на почту. Но прежде она убежала куда-то в другую комнату, вернулась со своей фотографией и вложила ее первую, затем сложила письмо, но остановилась, развернула обратно, подумав, что не плохо бы было еще раз перечитать все, что написала. А вышло вот что:

Я все не могу простить себе нашего прощания на перроне. Тебя нет уже почти три месяца, если точнее – девяносто дней. И каждый из этих дней меня мучает чувство вины. За то, что я смолчала, выждала какую-то паузу, которая могла показаться сомнительной. Хотя надо было кричать: «Я буду ждать и обязательно дождусь!!!». Вина мучает за то, что не сказала самого главного и важного, нет, не того, что люблю, кое-чего другого. Именно это и стало причиной моего молчания, моего раздумья. Я просто боюсь, что ты мог воспринять его как сомнение на твой счет. В общем, все, что у меня внутри творится очень путано и сложно, никак не упорядоченно, но твое письмо помогло мне более или менее разобраться во всем, чтоб признаться тебе, наконец, в том, что я утаила перед твоим отъез-дом. Утаила только потому, что не хватило сил и воли сказать эту новость, что-то удержало. Я теперь об этом ужасно жалею, но все равно сказать не могу, точнее написать уже.

Наш городок ты теперь бы не узнал. Дома, улицы итак не были разукрашены во все цвета радуги, а теперь и вовсе посерели. Посерели от пыли, грязи, от погоды, затянув-шейся промозглой осени, от серого состояния людей. Днем кроме сол-нечного нет никакого света, про ночь же вообще молчу, темнота просто поглощает наш город. Све-томаскировка. Из-за нее ничего блестящего или отражающего на улицах быть не может. Хотя все равно пару авианалетов уже было и от бомб это совсем не спасает. Они летят, может, конечно, не так точно, но летят. Укрываемся мы даже не в бомбоубежище, спасает метро. Но там намного надежнее (тут можешь не волноваться). Там есть все: и кухня, и спальня, и гардеробная, и больница, и уборная (душ вместе с ванной), прости за такую подробность. Но все это спартанское, такое, от которого мы отвыкли благодаря жизни в излишней роскоши и местами не-нужном удобстве. Всех удобств, в которых купаемся и которыми пользуемся, привыкнув и разучив-шись ценить. Ладно, дело не в том.

Был один случай, когда еще только объявили о необходимости затемняться на ночь. Весь город начал заклеивать окна полосками газет крест-накрест, и твоя мама тоже. Я не могла понять зачем, от чего эти листики спасут, нет, конечно, понимала, чтобы не разлетелось окно, если вдруг авианалет, чтобы не поранило, а просто осыпалось или треснуло, в общем, ты понял. Я спорила, доказывала маме, что это бессмысленно и тщетно, но без толку. Конечно, ни до чего такого дело не дошло, ведь мы женщины не глупые. В конце концов, твоя мать сказала, что ей, если она заклеит окна - будет спокойней, если все так делают, то не просто так, не напрасно, значит и нам тоже надо. Мне только согласиться осталось, потом подумала, и правда, ради чего я спорила?

Вечером, даже без тревоги, мы уходим, потому что если самоле-ты проносятся над головой, то никуда уже добраться невозможно, кроме, пожалуй, кладбища (это черный юмор, прости, если не сто-ило говорить). Вообще по улице хо-дить стало как-то боязно, но ты ведь меня знаешь, поэтому не уди-вишься, если скажу, что видела, как сбивают истребитель врага. Один раз я задержалась дома, не просто так конечно, но факт в том, что задержалась, в метро решила не спускаться, не было сил. Вот и получилось, что, когда завыла сирена, я преспокойно читала книгу или статью (не помню точно), сидя в кресле. Собралась тут же, после первого грохота, и выбежала во двор (спрашивается зачем?), нам до подземки недалеко, только туда я все равно не попала. В небе кружили самолеты, видно их не было, только слышно. Еще длинные лучи прожекторов пронзали темноту ночи, пытаясь найти, поймать хоть один истребитель. У нас такие прожекторы стоят по-чти на каждом доме. Луч света бьет далеко-далеко, кажется, не знаю даже, это вроде бы, словно до-рожка к звездам, ну или как на фотографиях из нашего детства, города, с вечными фестивалями, карнавалами праздниками и бур-ной ночной жизнью. Ты же пом-нишь такие картинки? Как толь-ко один луч поймал самолет, к нему сразу же присоединяются другие. Они скрещиваются и ведут железную птицу из каких-то ска-зок в небе (самолет и правда ка-жется невиданной, выдуманной птицей). Это конечно страшно и ужасно, истребители ведь не наши и не с мирными намерениями ле-тают, но все же, что-то, несо-мненно, красивое в этом есть, завораживающее даже. Так и просмотрела на это, простояла, задрав голову вверх, не сдвинувшись с места, пока все не закончилось. Как видишь - жива, но все равно больше повторять подобное не буду. Обещаю.

О чем еще рассказать? Начи-нают уже надолго отключать свет и воду, видимо все идет к тому, что скоро будут ненадолго вклю-чать. С продуктами проблемы, все магазины бизнесмены позакрывали и свалили за границу, пока было можно, оперативно так, в один день почти, оставив пустыми витрины и прилавки, а работников пустив по миру. В оставшихся же цены просто неимоверно высокие… короче говоря, закона на них нет. Спасибо государству, хоть тут не промахнулось, как и тогда выдает все бесплатно, правда в очень ограниченном количестве. Нам с твоей матерью хватает. Она все равно пыталась до войны есть меньше, а мне - просто не хочется много. И пускай очереди, пускай, пока дождешься, когда все перед тобой возьмут все что им надо, а тебе, не достанется того, за чем стояла. Главное, хлеб есть всегда, а значит, от голода не умрем. Очереди, кстати, наоборот, единственное, чем могут занять себя люди, работать то им негде. Для прежних продавцов, юристов, адвокатов и всяких других подобных рабочих мест нет, а трудиться с утра до вечера на заводе, не разгибая спины, никому ужасно не хочется. Заставить-то власти не могут, у нас свобода выбора. Ну и зря. Ладно, про это думаю вам (солдатам я имею в виду) известно, хоть как-то. Ведь не одна же я пишу письма.

Хотела написать много-много и к тому же все подробно, но только что поняла: совершенно не умею. Думаю - это поправимо, еще пару раз и… научусь. Ты прав, кто бы мог подумать, письма, в наше-то время (позволю себе повторить тебя). Смешно, с одной стороны, а с другой, даже немного грустно, что раньше я никогда не писала, мне понравилось. Из-за того, хотя бы, что они, как слова не улетят, нет, конечно, улетят, но не навсегда, а  останутся в памяти. Их можно будет перечитывать, хранить после. Ты же меня понял, да?  Так что ты, пожалуйста, не тяни с ответом. Я долго ждать не смогу, итак уже начинаю сходить с ума. 

И последнее, я вначале писала (намекала скорее), что  не сказала одну вещь, теперь мне, кажется, силы хватит, теперь это не так сложно. Ведь… Впрочем не в этом дело. Просто, я не сказала, что ты станешь отцом, уже через пять месяцев. Я не знаю, кто будет, от-того, что узнать негде, но все рав-но, ты подумай имя для сына или для дочки, кто бы там ни был. Прости, если как снег на голову, но больше молчать нельзя, тем более, я обещала твоей матери, что со-общу тебе об этом при первой же возможности. Только не страдай, все будет хорошо, в этом я уверена, потому что чувствую себя преот-лично. И еще… Береги себя, тебе те-перь есть для чего. Пиши тоже, сразу, как придет это письмо, пиши.
                25 декабря … года.
                Жду, Стёша.

Получилось вроде бы не плохо, по крайней мере, Стёша осталась вполне довольна. Конечно, кое-где все-таки можно посидеть, подумать, исправить предложения, но нужно ли?... Запечатав все, теперь уже окончательно, надписав конверт, девушка пошла относить письмо, а заодно зайти за продуктами. Вечером должна была прийти мать Грина, если конечно, не останется еще на смену - в ночь получается, что почему-то последнее время очень часто происходило. Вот будет здорово, вот она обрадуется, когда прочитает письмо от сына, а потом еще... А то совсем одна осталась, муж тоже на фронте, кроме Стёши, которую даже невесткой еще назвать не может, никого нет. Бедная женщина, как сложно им, дожидающимся тех, кого они любят.

Вечером, не слишком роскошный ужин из первого да второго стоял на столе. Стёша сидела и ждала, пока придет мама. Она давно ее уже так называла, почти с того самого момента, как познакомилась, может вслух и не говорила, но она все-таки была мамой, особенно сейчас. Девушка думала о письме, стараясь вспомнить каждое слово, и периодически доставала конверт, чтоб опять перечитать. Вдруг заметит что-то такое, что раньше видно не было. Время тянулось, или просто казалось, что оно тянется. Неизвестно.

Наконец, ключ в двери щелкнул два раза, потом в прихожей тяжело бухнулась снятая обувь, будто тоже устала от рабочего дня не меньше своей хозяйки, зашуршала теплая шуба, которую тетя Лена (мать Грина звали Еленой Грей) вешала в шкаф. Она зашла, под кухонным краном мыла загрубевшие от работы, черные от мазута руки и весело, ободряюще, не здороваясь, потому что виделись с утра, спросила:

- Ну как? Что сегодня на ужин? – засмеялась, - Хотя чего я спрашиваю, как всегда же все. Умница, даже тарелки расставила, осталось только положить… Ты сиди, сиди. Я сама. Это ничего, я не устала, а вот тебе надо бы отдыхать побольше, да и питаться получше. Вон лица совсем нет, - тут же сменила тему, не останавливаясь заговорила про завод и другую не домашнюю  жизнь, от которой Стеша совсем отвыкла, - Сегодня надо было тоже оставаться в ночь, но представила себе как ты будешь тут одна… так жалко стало, в общем, вот, не осталась.

Про работу Стёша не слушала, а лишь ждала, когда Гринина мать сделает паузу, чтоб перебить и рассказать о более важном, о том, что было важней любых работ. Момент не заставил себя ждать:

- Тетя Лена, лица нет не потому, а…

- Что случилось? – подняла брови жен-щина, моментально почувствовав, что что-то произошло. Только хорошее или нет – еще непонятно.
- В общем, танцуйте, вам письма. Грин и муж. Я не читала, хотя очень хотелось. Но удовлетворила любопытство своим письмом, тоже от Грина, - пока Стеша говорила это, Елена Грей, опешив, стояла неподвижно, забыв даже выключить воду и вытереть руки, поэтому вода с них стекала на пол. Очень скоро там образовались две лужицы.

- Ну что ж. Чего это я. В самом деле! Так долго ждала… – не сколько Стеше, сколько себе сказала мать и жена, совладав с собой и улыбнувшись, немного испугано, но все равно счастливо, - Давай сначала письма. Еда потом, подождет. Я разогрею. Будем пока читать.