Кухарка и гусак. Пасхальная сказка

Жил да был у кухарки одной гусак по имени Мартын. Так уж у них вышло, что выходила его кухарка с молочных перьев, и был он у нее вроде как заместо кошки али попки. А что, держат же люди канареек там, мопсов всяких... А у нее вот гусак был. Очень он кухарке был дорог. Ухаживала за ним, баловала всячески. Ну и гусак ей взаимностью отвечал. Так к ней привык, что тосковать без нее начинал. Можно сказать, жизни себе без нее не мыслил, и всюду, куда б та ни пошла, за нею увязывался. Ну а что делать? Приходилось брать. Иной раз гусак, гулять притомившись, на руки просился. Для этих целей имелась у кухарки корзинка особо-специальная: посадит гусака, укроет попонкой да и несет. Хорошая была баба, добрая, хотя и не без при****и. Ну да что ж, бывает.
Как-то зимой увязался гусак за хозяйкой на реку. И пока кухарка в проруби одежки свои да простынки всякие полоскала, гусь взял да и на лед ступил, решив поплавать. Ну и упал, поскользнувшись. Он ведь того льда отродясь и не видывал. И, что интересно, с предком его далеким однажды то же самое приключилось. Тоже как-то зимой ступил на лед да и упал. Эка невидаль, казалось бы, гусак завалился. Но надо же тому случиться, что как раз в ту зиму в городе щелкопер один столичный гостил. Жрал, спал да на саночках катался вдоль берега, обормот, - бездельем маялся да семечки грыз. Увидал как гусак, завалившись, лапами красными своими воздух загребает, да и запомнил. Ну и ославил на весь свет, потому как знаменит был и многие его писульки читывали. Ну да не знал, да и не узнает о том позоре наш гусак. Да и не о том рассказ. Все это я к тому, что гусак наш происходил из знаменитого, в общем-то, рода. Так-то вот.
Самого большого горюшка в жизни своей хлебнул гусак однажды на пасху. Хлебнул щедро. Жирное огорчение ему произошло. И от кого б вы думали? От брандмейстера. Брандмейстер тот на кухарку давно глаз свой бесстыжий положил. Давно усищи свои накручивал с в ее сторону. С перспективою. Ну а что ж ? Что с кухарки взять? Кухарка – женсчина видная, одинокая...  В общем, хозяйку гусак не осуждал. Да и в брандмейстере ничего худого не было. Усищи как усищи, шлем как шлем...
И вот перед празником собралась кухарка, как обычно, на базар - за яичками. С тем чтоб их потом покрасить, святою водицей окропить да и оставить где-нибудь на протухание. Ну и гусака с собой взяла. Прогулять. Посадила, как повелось, в корзинку да и понесла. А брандмейстеру, который, по случаю праздника, тоже на базаре  околачивался, приспичило с кухаркой как бы случайно столкнуться. Кто ж виноват, что скорбным оказался для брандмейстера тот день?
Ну, столкнулись. В недобрый час... Столкнулись, и давай лясы точить. Она: хихихи да хахаха. Он стоит да усищи крутит. Гусак, по обыкновению, в корзинке своей дремал, и как услышал игривы переливы баритона брандмейстерского, насторожился, высунул голову из-под холстины да и подглядел: что там и как происходит. И яркое ль солнце тому виной или брандмейстер шлем свой лихой мелом перечистил, но вдруг узрил гусак с просоньи у него на голове ярый петушиный гребень. Наглый, сияющий. Тут гусак, наконец, со всей полнотою осознал в брандмейстере соперника, и перемкнуло его! Страшный крик раздался в его голове: «Вот он враг, искуситель!» Тут же пращой вылетел он из корзинки и впился брандмейстеру в мотню. Ой что тут было! Шум, гам и скрежет зубовный! Оттаскивали гусака от мотни всем миром, тащили-тащили, тянули за лапы, да куда там – намертво впился. И только придушенный за шейку вынужден был выпустить срамной уд врага из клюва.
Такая вот случилась незадача. Гусак потом дома весь вечер на своей попонке страдал, кряхтел да охал, сердешный, а кухарка ему корочки моченые от хозяйского уворованного бисквита жалостно пододвигала. Не ел, осмыслял произошедшее.
Ну а на позасдедующий день наступила пасха. Народишко в церкву потянулся. Кухарка тоже пошла. Ну и срадальца нашего с собой взяла, хоть и не положено это – с гусями да в церковь. А что было делать? Ведь гусак-то как увидал что хозяйка без него куда-то собралась, заплакал сердцем, загагакал жалобно и стал маяться: затосковал, заметался по кухне, сшибая горшки и крынки. Нельзя ж было такой скандал дома-то оставлять. Посадила кухарка сердешного друга в корзинку, накрыла снова попонкой да и понесла с собой в церкву. Гусак лежит, видать, с голоду, приморенный, да дремлет себе. Ну , началась служба. Народ стоит, молится. Кухарка тоже стоит. Гусак дремлет благолепно. И тут дьякон запел... Гусак скозь сон услышал, проснулся и думает: «Да не брандмейстер ли , вражина поет?» Высунул он голову из-под одеяльца своего и видит: народишко стоит, - по большей части старухи, но и бабы с мужиками тоже имеются. Рожи – благодатно-пасмурные. Стоят, шепчут чего-то, крестятся, поклоны непонятно кому бьют. Торжествееные все, свечи кругом горят. А страшный мужик бородатый ходит, голосит что-то непонятное, и цепями помахивает. И дым от него идет!  Мартын-то наш, ведь, к запоздалой стати сказать, в церки-то в первый раз оказался. Раньше даже случайно туда ему забредать не доводилось. Ну, сидит, головой-то вертит, смотрит, ужасается: «Батюшки, куда жда это занесло меня? А вон у бабы-то на платке вышивка то какая страшная: куры какие-то с окнами в три этажа да кресты какие-то странные, на пауков похожие. А у другой и того срамней платок – вообще без голов птицы, токма хвост, лапы да туловище! Ой-ой-ой мать честная, да это ж сектанты, пятидесятники иль даже хужей того!» На самом деле, конечно, ничего срамного в тех платках не было. Что ж поделать, если у нас на Руси орнаменты такие заковыристые? Но вот переполошился горемычный гусак. «Хозяйку - решил он,- изобидят, обесчестят, а меня таки умертвят, как жертвенную птицу, и будут со мной пирог печь». Не пращой, а торпедою вырвался он из корзинки и ну по церкви колесить, биться и неистовствовать. Переполошил всю церемонию. Пытались его уловить но имели мало успеху: вознегодовал гусак, взвился и стал протестовать пуще прежнего. И, видать, от ужаса медвежья болезнь с гусаком случилася :взлетел он соколом под купол, покружил там, гагакая, потом, снизившись, залетел в придел, обрушив там образ Святого Пантелеймона, и почал, летая над головами прихожан, извергать на них кал. Кому в глаз, а кому и в рот, не ко времени раззявленый, дерьмом засветит. Миряне, естественно, возроптали. Особо нетовала одна богобоязненная старуха, которой гусак до безобразности изговнял парадную кичку, которую та хранила в сундуке и вынимала оттуда лишь по Певопрестольным праздникам. Не знаю сколько б еще он так безобразил, ежели б смекалистый дьяк, изловчившись, не подшиб его кадильцем. Тут гусак рухнул камнем вниз, но не убился, ибо попал прямо в заботливы кухаркины руки. Ну и возрадовались оба. Завернула его кухарка в кашемировую парадную шаль да и понесла домой, медовым голосом увещевая по дороге: «Дряннуша, что наделал! Ославил на весь свет». Тут и сказке конец. Ну то есть почти.
Здоровья гусак потерял в те дни изрядно, и хотя умом не тронулся, все ж с той поры пару раз в год, в полнолуние, находил на него салтык.: мерещились ему по углам злокозненные штаны брандмейстера. Тут начинала горемычная птица шваркаться по всему жилищу, миражи ловить. Часто в запале борьбы с демонами своими опрокидывал гусак наземь бельевую корзину с хозяйкиными юбками, панталонами да чулками, подготовлеными к стирке, и тщетно искал среди них имущество врага. А однажды, бельишком хозяйкиным не ограничившись, влез в запечье, принялся рыскать там, и нажрался-таки крысиного яду. Но не издох. И по сей день жив. Чего и вам желает.
Такая вот история. Такая вот любовь. А вы говорите: фуагра, фуагра! Говны вы собачьи после этого, а не люди православные!