Утро в оранжерее

- На время не стоит труда, - пробубнил Никита под нос и отвернулся от зеркала. В отличие от поэта, который уже шутил на сходную тему давным-давно, но по слухам брился каждый день, Никита решил не делать этого и на третий.
Смешно. До того, что и признаться в этом было неловко. Его расстроило зеркало. Взгляд чем-то пришелся не по душе! Да он на это никогда и внимания не обращал! А тут…
Взгляд, и вправду, был тусклым, «замыленным», а потому в голове состроилось нечто чрезвычайно глубокомысленное:
 - Сперва умирает взгляд, а вскоре и человек.
Никита попытался что-то придумать поумнее, но быстро понял, точнее, признал, что в голове нет, ни одной собственной мысли, одни цитаты. Если так, надо, хоть из того что есть, выбрать что-то подходящее. Он, вдруг, вспомнил: «Нет оценок, нет и разочарования» и снова хмыкнул, как тогда, во время беседы. А тем временем беседа  продолжала прокручиваться дальше, точно в мозгу залипла кнопка магнитофона.
«Такой подход расчищает ум и взгляд от помех в виде оценочных категорий, что позволяет ему видеть грабли до того, как на них наступишь». Мысль плохо проходила в голову. Оставалось признать, что она хоть и была его собеседнику, но самому Никите была не ко двору. Он вообще ни к чему и подойти не мог без оценок. А «увидеть грабли до того, как на них наступишь»  было уж точно не про него, признал он не без зависти.
- И к чему это я? – буркнул он в сторону, как делают актеры «показывая» скрытые мысли своих героев. На сцене между тем никого, кроме Никиты не было. А представляла собой сцена вот что.
Два стола. Один огромный, с монитором, системным блоком и всякой дрянью вокруг них. На другом, журнальном,  придвинутым к кушетке, лежал ноут, окруженным не менее творческим беспорядком. У окна стоял мольберт с невычищеной палитрой. Бар, встроенный в книжный шкаф был открыт.
Никакого зрительного зала вообще не было. Сцена кончалась стеной, где как попало, были развешаны картины «маэстро». Так что рампу можно было только вообразить. И вот перед этой-то рампой он стоял, держа в руке череп (тоже воображаемый) и прислушивался, точно ждал подсказки суфлера. Поймав себя на этой нелепости, он улыбнулся и нарочито театрально продекламировал:
- К чему я это вспомнил, лорды? – И, не дождавшись ответа, потому что в комнате все-таки кроме него никого не было, пожал плечами. – Не мог же мозжечок это ни с сего, ни с того это выдать… А… Вот оно!  «Расчищает ум и взгляд …» Ум? Пусть его. А вот взгляд непременно надо расчистить!
Нерасчищенный «взгляд» решительно скользнул в сторону бара, но это предложение «ум» категорически отверг:
- Пить в светлое время суток, а тем более с утра! – Залапанные до мути бокалы не манили, а напротив, призывали к войне против пагубных пристрастий. «Хмель надо выходить ногами» вспомнил Никита наставления старших товарищей и вслух спросил:
- Кто это сказал? Жорж Санд или Агния Барто? – ему снова никто не ответил. - Будь сейчас лето…, - жалостливо вздохнул Никита, глядя на замороженный вид за окном.

«...Страшно жить на этом свете,
В нем отсутствует уют, -
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут,..»

Но зайчика ничуть не было жалко.
«А кого-нибудь, когда-нибудь тебе было жалко?» - спросил внутренний голос, до того раздраженно, что Никита задумался.
- Да, - ответил он в пустую комнату. – Бабочку.

***
Это была история из самого раннего детства, когда бабочки завораживают.
Они никому и ни для чего не нужны. Ему тоже нужны не были. Но подержать невольницу в руке, почувствовать пальцами судорожное биение крыльев… Никита не мог бы этого объяснить, но это ощущение ему было совершенно необходимо.
Он выпускал бабочку. Почти сразу. И почти сразу принимался гоняться за следующей.
Увидав его пальцы, вымазанные пыльцой, мать прочла проповедь, до того проникновенную, что на глаза мучителя стали наворачиваться слезы. Потом он долго не мог заснуть.
Первое, что он увидел утром, была бабочка, отчаянно бившаяся о стекло. Никита вскочил с постели и бросился к окну, чтоб выпустить несчастную.
Но рама заволгла и детских сил было крайне мало, чтоб открыть ее. Как ненавидел он тогда и раму, и стекло, и заклинивший шпингалет.

- Пошли дурака Богу молиться, - сокрушенно сказала мама, глядя на осколки стекла, разбросанные по полу и подоконнику.
Сколько раз потом он слышал эту фразу! Не перечесть. Но в тот единственный раз он чувствовал себя освободителем.
- А сейчас и освобождать некого, – грустно заключил нынешний Никита, - Зима. - Было мучительно жаль себя, как это бывает со многими трезвеющими алкашами. Трезвеннику это могло показаться смешным, но Никите было не до смеха.
Он направился к книжным шкафам, чтоб глянуть хотя бы на фото бабочки. И только достав с полки том, сообразил, что можно пойти в оранжерею.

- Восток – слева, значит  иду почти точно на север, поеживаясь от холода, прикинул он по солнцу. - Зачем мне север?, - задался он вопросом, но ответа не нашел.

Было так рано, что отцы еще спали и не могли привести в оранжерею сыновей, но бабушки успели затащить сюда внучек. Под оранжерею отведено было несколько зданий. Та часть, в которую зашел Никита, была, по сути, террариумом. В ней росло несколько орхидей, чирикало несколько птичек, остальное было отдано гадам.
Всех, исключая хамелеонов, только что покормили и сытые гады с неподражаемой индифферентностью предавались раздумьям. Хамелеоны, напротив, проявляли невиданную общительность и только что не махали лапкой всякому кто подходил. Для пущей приветливости даже прятали свои нешуточные когти.
Бабушки были настроены сурово. Строго одергивали расшалившихся внучек и строго отзывались о гадах. Одна, с укором глядя на крокодила-подростка, провозгласила:
- Скоро всё зверье в зоопарке нашем передохнет, только этими и будем спасаться.
«От чего спасаться», - спросил себя Никита. Но этот вопрос был тут, же вытеснен куда более важным, - «А где же бабочки?». По залам оранжереи никто не летал. Даже птицы. Они лениво скакали по веткам приземистых и чахлых кустов. И только одна из них, большая и черная, взлетала время от времени и тогда на нижней стороне крыльев вспыхивали два-три алых пера.
- А где же бабочки? – спросил вслух Никита. Проходившая мимо старушка неодобрительно сверкнула очками.

***
А бабочки были в том же зале, что и всегда. Но день никак не мог начаться и они ждали.
Сперва Никита заметил их коконы на конструкции, смахивающей на счеты. Две роскошные красавицы, недавно выбравшиеся на свет, сидели прямо там, дожидаясь пока от их соков распрямятся и станут упругими крылья. Не меньше дюжины замерло на нижней кромке огромного, во всю стену окна.
- Как кузнечик Олейникова, - подумал Никита, - «Глаза устремивши на юг», - Он глянул на солнце за окном, - Ну, да. Восток справа, значит окна на юг.
Вдруг одна из бабочек взлетела и принялась биться о стекло. Никита едва успел перехватить руку сжимавшую камень. Рука была слабая и принадлежала долговязой девице лет тринадцати. Его первая любовь была точно такой: долговязой и тонконогой. Любовь, как и полагается первой любви, была неудачной, и с тех пор Никита терпеть не мог этот возраст. Глаза девицы были не испуганные, а злые. Злых он вообще не выносил.
- Любишь смотреть, как они мучаются? – прошипела она.
Пока Никита освобождал из ее пальцев камень, подбежала служительница.
- Ах ты, хулиганка, - завопила она, - Вот я сейчас милицию вызову!
- Незачем, - остановил ее Никита. Он  лихо выхватил из куртки институтский пропуск, на мгновение раскрыл его и тут же вернул на место.  Служительница не смогла бы ничего разобрать и за большее время, но книжечка была красной и это ее убедило. Вдаваться ей было недосуг, и она вернулась к своему столу. Никита же с самым серьезным видом повел хулиганку к выходу.
- В квартал сведешь? - спросила девица, как только вышли на улицу. Голос у нее сел и из злобного превратился в обреченный.
- Угу. На съезжую, - ответил Никита, не задумываясь, но тут, же задумался и удивился, - В квартал? Откуда такое знаешь? – Девица мрачно сдвинула брови и засопела. Но судя по сопению, все же была собой довольна. – Значит, из хорошей семьи, - заключил Никита. – Книжек, небось, начиталась, а додуматься, что в оранжерее все перемерзнет, было слабо? О тех, что вылетят, вообще молчу. Им сразу гаплык.
- Лучше сдохнуть, но на свободе.
- Еще одну Пасионарию вывели. Прямо в оранжерее.
- А что, пассионарная это плохо?
- Видать не всему тебя выучили. Пасионарией звали очень пламенную революционерку, Долорес Ибарури, которая уверяла, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
- А тебя этому в школе милиции выучили?
- А ты не просто хулиганка, но хулиганка с дурными манерами. Взрослым дядям надо «вы» говорить.
- Поздно, дядя. Я уже на «ты» перешла. Ну, пошли на съезжую, слуга закона.
- Не слуга я, а потому тебя отпускаю.
Девица широко открыла глаза и даже развела руками, - А мороженное? – От такой наглости Никита онемел. Девица же, как ни в чем ни бывало, продолжила: - Хочу замерзнуть как бабочка, раз уж ты дал мне свободу. – Никита все еще молчал. – Испугался? Не боись: платить буду я.
Только теперь Никита смог улыбнуться и даже подмигнул хулиганке, - Идет, - сказал он. – Но не сейчас. Лет этак через пять – десять.
- Ну,… Тогда ты уже совсем старик будешь, - ужаснулась новая знакомая и замялась. – Если ты насчет УК, то мне уже шестнадцать. Могу студенческий показать.
- Студенческий?
- Ато. Я индиго.
- Да, ну? А скажи мне, Индига, чем отличается ар-нуво от сецессиона или югендштиля.
- Ничем.
- Ну, что ж, за мной мороженное.
- Бинго! – взвизгнула темпераментная барышня и тут же спросила, - А не сдай я «экзамен», сделал бы шаг навстречу?
- Неважно. Важно, что сделал. Но остальные шаги придется делать тебе.
- Ты про плату за мороженное? Да, пожалуйста. Плати. Я буду считать это призом: «Веди нас прямым путём истины, блага и счастья».
- У тебя, что вся голова набита цитатами? - ласково спросил Никита. Он находил утешение в том, что и другие страдают недостатками, от которых он не может избавиться.
- Не только, - и девица кивнула на свой увесистый ранец, который тащила как узник ядро.

Выбор кафе пришлось поручить девице. Никите это было бы не под силу: последний раз он ел в кафе мороженное с мамой. Давно нет мамы, нет и того кафе. Сколько воды утекло, но кафе сохранилось в памяти и довольно хорошо сохранилось. Длинная очередь у прилавка, посеребрённые чашки для мороженого, зеркала в торцах столов и полумрак.
В этом же было совсем темно, только на столах стояли свечи. Мороженое было невкусным.- «Наверно, все вкусное мороженное съедается еще в детстве», - грустно заключил Никита.  Да в этом кафе ничто не могло ему показаться вкусным. Тут раздражало все подряд. Телефоны на столах, бездарные картины на стенах, грубая лепнина потолков и особенно официанты с приторными голосами. Да и чего можно было хотеть от дамско-детского кафе? Впрочем, подавали тут и вино, но он наотрез отказался угощать им Индигу, как называл он про себя новую знакомую. Его задачей было побыстрей съесть мороженное и покинуть сие «злачно место». Индига быстро это раскусила.
- Э… да что это вы так пакуете? Предупреждения цунами не было. Еще ангину по моей милости заработаете! – В кафе они сразу перешли на «вы».
- По вашей милости?
- Так это ж я затащила вас на мороженное.
- Полагаете в ваших силах меня «затащить»? – скривился Никита.
- Так мы же здесь!
Никита улыбнулся, но возражать не стал. Индига принялась говорить о своей курсовой. Где она училась, было неясно, но речь шла о скандинавской культуре. Напористая девица пыталась доказать, что Стриндберг, от которого Никиту клонило в сон, - гений, а восхищавший Никиту Цорн, - посредственность. Вскоре возражать надоело. Никита перестал слушать и мысли его, как всегда, переключились на Аню. Вчерашняя ссора была просто… Никита никак не мог подобрать слова. Наконец формула сложилась. Ссора была апофеозом обоюдного идиотизма.
Формула так понравилась ему, что он не сразу понял, что напыщенная эта фраза – сплошная чушь. И вот после этого-то «апофеоза» он вчера так надрался! Только теперь он заметил, что в чашках мороженного не осталось. Никита немного поколебался, но все, же заставил себя подняться из-за стола, как делают начальники, сообщая тем самым, что встреча окончена. Индига тоже поднялась, но говорить не перестала. Сейчас она говорила о Таулове.
- У него на картинах сплошная жижа.
- Да, - согласился Никита, запахивая куртку.
- И тени от кустов – червяками.
- Да. Но Таулов большой художник.
- Конечно, - бойко поддакнула Индига, - но почему? – Она стояла перед ним как боксер на ринге.
«На ринге», - подумал Никита, - «Как давно это было». Но на ринге долго не думают. Он тоже не стал.
- Не ищите ответа на ваше «почему» в своем искусствоедении. Ни черта оно в искусстве не понимает.
Индига скисла. Он немного помолчал и, улыбаясь, помахал рукою.
- До встречи, Индига, - и, боясь, что ляпнет еще что-то лишнее, повернулся и зашагал прочь.
- Меня зовут Аня, - крикнула она вдогонку. Никита замедлил шаг, но не обернулся. - Мой телефон в правом кармане твоей куртки, - услышал он, но продолжал идти.
В правом кармане действительно была бумажка с красиво написанными цифрами. Повернув за угол, он смял бумажку и бросил в урну. Две Ани… Для него это было слишком много.
Никита вдруг остановился, сдернул с руки перчатку. Пыльцы на руке не было.