Ухожу в монастырь 9, Соловки. Русская Голгофа

Все   мои предыдущие  поездки на Соловки были  какими угодно, но только не одухотворенными. Наоборот, собирались рассказы про монахов, которые уходят в лес, жгут костры и глушат водку. У меня и восприятие Соловков было сдержанным: да, великий монастырь с большой историей. Но как-то получалось, что за все время пребывания у меня не сложилось в самом монастыре ни одной человеческой связи. Я там был раза четыре, а он оставался для меня холодным и чужим. Не было ни лица, ни судьбы через которые я мог бы его очертить в своем сердце, хотя после каждой поездки туда в моей жизни случались судьбоносные, знаковые события.
В этот раз звонок о том, что на Соловки едут журналисты, раздался как раз во время. Дело в том, что из-за депутатских выборов в нашей редакции отменили отпуска, чтобы обеспечить максимальную боевую готовность. А я как раз собрался в новое паломничество на Синай: две недели в монастыре святой Екатерины, храме Святой Троицы, коптских пещерах.       Не отпустили меня и на очередной фестиваль российского кино в Китае, где собралось так много чудесных знакомых. Мне бы, конечно, хотелось увидеть Харбин, город моего последнего фильма.
 Для смирения было достаточно поводов. Правда, радовало, что удалось организовать тур для мамы по святыням Иерусалима. И только я ее проводил – сразу образовались Соловки. Телефон зазвонил в довольно неурочной ситуации: я был на съемках по поводу пятидесятилетия фильма «Летят журавли». Заранее договорились об интервью с актрисой Татьяной Самойловой у нее дома. Утром звоним – никто не берет трубку. Много раз набирали, ведь заказаны и съемочная группа, и машина, и техника, а она не берет трубку. Ехать или не  ехать? Вдруг трубку подняли, всего на одно мгновение,  и на том конце раздалось: «Помогите!» - и снова короткие гудки. Дверь квартиры тоже никто не открывал. По счастию дома оказались соседи! От них до окна Самойловой можно было добраться по балкону. Звукооператор рискнул, хотя это был шестой этаж.
Татьяна Евгеньевна лежала на полу, с трудом могла разговаривать. Врачи скорой помощи, которую мы вызвали, сказали, что они не первый раз к ней приезжают, но первый раз застают ее в таком состоянии. По их предположению, это была передозировка психотропных препаратов. Может быть, она забыла, что уже один раз выпила лекарства и приняла их еще раз. Врачи почему-то считали, что мы кто-то из близких людей Самойловой: просили меня собрать ее вещи, лекарства, документы, найти страховой полис, позвонить ее брату… Вот когда я помогал нести ее на носилках, раздался звонок про Соловки. Это было так некстати, что я прищемил палец носилками, потом боялся, что теперь ноготь будет неправильно расти.
В тот момент я даже не очень понял, что там будет происходить: какие-то колокола поднимут… Мне показалось, что поднимут со дна Белого моря. Я так и рассказал в редакции… Потом выяснилось, что их просто будут  поднимать на звонницу недавно отреставрированного храма. И я не уверен: если бы я все правильно расслышал, отпустили бы меня туда или нет? А тут казалось все очень необычным: старинные колокола достают из воды…  Я потом пол поездки думал, как более ловко выйти из этой ситуации.
Отъезд был объявлен уже на завтра. Домой со съемки я доехал без особых ощущений, но доехав,  почувствовал, как начала расти температура. Через час я уже лежал под всеми одеялами, но все равно меня бил мощный озноб, я с трудом не то что разговаривал, а дышал!  А приходилось еще все время говорить по телефону, чтобы обсудить условия командировки, аппаратуру, которую мы берем, сроки. В голове была одна мысль: не умереть. Моим лекарством стала холодная вода: по паре ведер  я выливал на себя через каждые два-три часа. А в промежутках пил напиток из лимона и меда, доползал до кровати, чтобы залечь под свои одеяла и, накрывшись с головой, рассуждал над тем, что будет, если я в день поездки от нее откажусь.  От этого шага меня удерживал только опыт разных искушений перед прибытием на святые места: каждый раз  откуда ни возьмись возникают проблемы, выползают болезни. И я сам много раз оказывался в таких ситуациях. Все зависит от внутренней решительности: как только решаешься ехать вопреки обстоятельствам,  все плохое отступает. Так было и на этот раз: в самолете я еще находился в полудреме, а когда мы прилетели в Архангельск, я сам не мог поверить, что ночью мне было настолько убийствено. 
В Архангельске мы только ночевали, а утром уже нас везли в маленький аэропорт для специальных рейсов, потому что для полета на Соловки монастырь заказал для нас  самолет.
Вся наша группа – только тринадцать человек во главе с соловецким иноком Герасимом.  Мой звукооператор высказал предположение, что редакции, от которых приехали эти журналисты, послали в поездку самых ненужных своих специалистов, которых не жалко отпускать. Поэтому в путешествие собрались довольно спокойные, не особенно амбициозные и чуть-чуть нелепые персонажи.
Я не первый раз прилетаю на этот остров, но в отличие от других мест, куда я возвращаюсь, здесь не испытывал ни душевного трепета, ни ностальгических настроений. Все ждало меня впереди.
И для меня, как для многих приезжающих,  Соловки – это ни одно целое, а как бы несколько параллельных миров: мир монашества и мир ГУЛАГа, первого в Советской России концентрационного лагеря, куда нацисты присылали своих делегатов, чтобы заимствовать опыт подавления человеческой личности. Догулаговая культура – это шесть столетий Соловецкого монастыря. Вот уже десять лет, как у него появилась возможность начать свою новую историю. Тридцать монахов и послушников живут в мире утерянных традиций и кровавой памяти. Но именно они должны возродить один из главных символов христианской культуры на Севере.
Пока мы ехали нам рассказали, что предстоит отправиться на остров Анзер, где находится Распято-Голгофский скит 18 века. Его отреставрировали, а кроме того там  восстановили колокольню и завтра должны эти колокола установить.
Остров Анзер! Он на Соловках на особом положении. Пока у монастыря идет тяжба с музеем, кто здесь должен быть хозяином, остров Анзер, который входит в соловецкий архипелаг, по распоряжению президента уже передали церкви в собственность на 49 лет. Монастырь там установил охрану, чтобы отсечь случайных туристов, навел порядок, восстановил скиты. Во время предыдущих поездок мы делали робкие попытки туда попасть – ничего не выходило. И вот это должно получиться само собой! Перед отправкой на остров нам дали гостиницу, куда можно сложить ненужные вещи… Такой перевалочный пункт.
Пока группа заселялась в гостиницу, я пошел прогуляться по соловецкому поселку. Здесь всегда так промозгло, всегда сильный ветер. Невольно думаешь о тысячах несчастных людей, которых уморили на этой земле холодом, голодом и пытками. Про крохотную церковь на острове Анзере нам рассказали, что туда набивали по двести человек. Потом за ночь те, кто был ближе всего к стенам умирали от холода, а остальных днем снова гнали на работы.
Напротив монастыря есть улица «Сельдяной мыс», на которой живут почти все герои моих предыдущих репортажей. Такая «Санта Барбара», где страсти кипят почище, чем в мыльной опере. Например, дом Мариуша Вилька. Одна из самых трудных, а потому памятных наших съемок. Авантюрист и алкоголик, бывший пресс-секретарь Леха Валенсы, он объездил весь мир в поиске приключений: дрался, скандалил, наркоманил, занимался альпинизмом, сорвался с какой-то вершины и здорово повредили глазные нервы, поэтому всегда ходил в очках с огромными стеклами. В какой-то момент мытарств ему показалось, что на Соловках он нашел свой остров свободы, который искал на этой планете. Здесь он купил дом, выписал туда книги, технику. Организовал кабинет, чтобы писать труды об истории ГУЛАГа. У этого поляка энергия была неукротимая. Здесь он завел из местных жену Вику. Когда мы к нему постучались первый раз, у Вики красовался здоровенный фингал под глазом, а у Мариуша  был  запой. Причем в той форме, когда кажется, что после нескольких недель пьянства он наконец-то готов взять себя в руки и завязать. Но увидев съемочную группу, ему захотелось покуражиться, продемонстрировать свою несомненную крутизну. Он мучил нас историями свой бурной жизни, много философствовал, но снимать себя не разрешал. Тогда мы сходили за водкой. Он выпил свой стакан вышел во двор дома, который был обращен от монастыря   в строну Белого моря, и разрешил начать его записывать. Это надо было делать быстро, пока он не опьянел. Вика с подбитым глазом (официальная версия: упала с лестницы) грустно наблюдала за происходящим, занимаясь посадками в огороде, где росла не только клубника (август месяц!), но и марихуана (на Соловках!). Так продолжалось несколько дней. В какой-то момент Мариуш приказывал выключить камеру, в нем забурлила агрессия, и все остальное время мы думали только о том, как с минимальными потерями убраться от этого ненормального. Особенно ему не нравился я: в нем кипела социальная ненависть в отношении «интеллигентных очкариков». В последний день на досъемки я даже не пошел к нему вместе со съемочной группой, потому что боялся, что наши отношения на той стадии, когда любая мелочь может привести к мордобою.  Ребята ушли к Мариушу, а я заглянул в магазин, чтобы купить воды. И столкнулся с ним лицом к лицу. От неожиданности я его громко, на весь торговый зал  назвал по прозвищу (в группе мы прозвали его Микки Маусом) – «Здравствуй, Микки!» Был идеальный момент для драки. Но по счастию Мариуш был уже слишком пьян, да и накануне энергию драки он уже растратил, потому что Вика нас уже встречала с синяком под вторым глазом. Когда мы приезжали в другое время, Мариуша больше не заставали: он оставил Вику, уехал путешествовать по России. Вика сошлась с местным агрономом, почувствовала себя наконец-то счастливой и теперь выдает в аренду велосипеды. Говорят, на Соловках это очень неплохой бизнес – 100 рублей в час.
А буквально напротив дома Мариуша, дом, который живет по другим законам: Георгий Кожокарь, самый известный кресторезец в стране организовал там свою мастерскую. Он даже на Соловках оказался гораздо раньше, чем в монастырь вернулись монахи.  Был архитектором в Молдавии, приехал сюда в отпуск – и не смог вернуться домой. Перевез сюда жену и детей, и за насколько  лет  при монастыре возродил соловецкую традицию строить и устанавливать на островах поклонные кресты. Причем, говорит, что это вышло само собой, по велению свыше. Просто когда он впервые попал на Соловки, понял, что это большой погост, пропитанный слезами и кровью. Крест здесь и без него  незримо присутствовал.
В своей кресторезной мастерской он работает не один. Когда мы с ним встречались,  там было довольно многолюдно. Почти каждый  кораблик с большой земли привозил к нему помощников: медики, ученые, телевизионщики, фотографы, скульпторы, студенты  вот уже который год на летние месяцы  становятся людьми одной профессии – кресторезами – так прежде назывались резчики крестов. Тяжелый труд. Почти ювелирная работа и ее много. Ведь раньше на Соловках крестов было больше трех тысяч. Монастырь этих людей  обеспечивает  жильем, питанием, любовью…  У Кожокаря дома хранится крест, который сделал кто-то из заключенных, тайно. Примерно в 1933-м году. По всей видимости, с риском для жизни. Крест изготовлен по всем правилам, с буквами КТМЛ – к Твоей милости, с дырочками для трости и копья. Имя его создателя установить нельзя, потому что не только во времена ГУЛАГа, а всегда  поклонные кресты были анонимными. Поэтому у Георгия Кожокаря даже возникла идея вселенского поклонного креста, в создании которого сможет принять участие каждый, кто приезжает на Соловки. Через несколько лет я снимал его уже в Москве, когда один из его крестов проделал скорбный путь по северным водным каналам, где тысячами гибли заключенные. Его теперь установили на Бутовском полигоне.
А еще на этой улице живет последний помор Соловков Александр Максимов. Как ни странно, на острове почти не осталось настоящих поморов,  тех кто кормит себя и свою семью исключительно за счет даров моря. Ну разве  человек десять. Так вот Александр Максимов – самый именитый среди них. Он  сохраняет преданность поморскому делу  вопреки здравому смыслу: в поселке кто побойчее переключились на быстрые деньги – туристов, а рыбачить -  и тяжело, и рыбы стало заметно меньше. Причем, Максимов – помор не потомственный, а скорее вынужденный. Хотел после армии перебраться на военный завод в Северодвинске, но остался на Соловках, чтобы помогать больной матери.  Про него говорят, что он «и в луже рыбу поймает». Когда остальные с рыбалки возвращаются пустые, Александр хоть что-то, да принесет. Дома, где его ждут жена и три дочки, он все делает сам: сам рыбу засаливает, сам чистит,  сам готовит, по-поморски, с добавлением приморских трав. А сына у него нет, и свою рыбацкую науку он передает старшей дочери, Татьяне. Ему  еще повезло: в поселке ни один помор больше не может похвастаться, чтобы их дети испытывали тягу к морю. А Александр считает: он научит дочь, а дочь, когда подрастет, обучит этим премудростям мужа.
А еще  чуть раньше по этой же улице находится гостиница «Приют». Когда я был студентом, то хотел организовать свой клуб с таким названием. Поэтический клуб. Мы даже для него делали ремонт в общежитии при нашем университете. Но потихоньку единомышленники отсеялись, а у меня все-таки появился свой приют, но на Соловках. Так получилось, что мы приезжали сюда в командировку, а никаких гостиниц не резервировали. За эту халатность приходилось расплачиваться: один раз мы нашли какую-то квартиру без канализации, а другой раз нас привезли в туристический центр, показали кровать и запросили за ночлег втроем на этой кровати по пятьдесят долларов с человека. Нас было трое, потому кровать обошлась бы в 150 долларов. Дороже чем гостиница в центре Парижа! Да потом это было так далеко от соловецкого Кремля!   А у нас аппаратура, пешком не находишься! И тут подвернулся «Приют» с чудесными завтраками и ужинами, теплыми нежнейшими одеялами, видом на монастырь из окна, беседками для ночных поседелок. Хозяйка «Приюта» - Катя, а ее помощница – трогательная и хозяйственная Ольга. Родители Кати эмигрировали в Аргентину и оставили ей этот бизнес. Мы для них ловили рыбу, собирали грибы. В тот приезд у нас с монастырем совсем не сложились отношения, так что все душевное тепло мы как ни странно находили напротив монастырских стен, в маленькой гостинице.   
Правда, когда наступает зима, на острове нет ни туристов, ни рыбы, все население этой улицы охватывает серьезное «брожение». Легко зиму переносит только Кожокарь, который продолжает в одиночку делать свои кресты. Мариуш Вильк как раз зимой писал свои книги в состоянии особенно затяжных запоев. Помощница из гостиницы «Приют» Оля зимой закрутила интрижку с мужем хозяйки гостницы, была уличена с поличным, получила расчет и покинула Соловки. А помор Александр зимой лупит свою жену. Причем лупит как раз в то время года, когда ему точно не нужна ее помощь по работе. Один раз ее даже отвезли в больницу на материк, и  у него наконец-то нашлось дело: ездить на большую землю и возить для раненой жены передачи.  Такая вот «сложная» улица.
Местных жителей здесь живет не больше тысячи, а вот приезжает сюда до ста тысяч человек за одно только лето. Четыре месяца навигации, когда сюда прибывают  туристы, исследователи и паломники, для  местных жителей – форма выживания. Летом гостиницы в поселке переполнены. Местные живут по несколько семей в одной квартире, чтобы сдавать жилье. Продают ягоды-грибы, топят для приезжих бани, сдают в аренду катера и лодки.  Заработанные в сезон деньги будут их кормить почти восемь месяцев, когда начнутся холода и здесь все опустеет.  В пространстве, которое время, кажется, обошло стороной, существует мир парадоксов, когда среди ветхих построек возникает «Центр современного искусства» или идея возрождения деревянного судостроения. Возможно через эти парадоксы сложится формула нового понимания Соловков и станет понятно, что это для нас –  туристический центр, монастырь или бывшая тюрьма и каким должен быть памятник судьбам, которые история связала с этой землей.
Но однажды я прибыл сюда всего  на несколько часов. Причина: завершение нового проекта  освящения монастыря. Нас привезли самолетом, чтобы, когда стемнеет, продемонстрировать, как  необычно подсвечиваются стены обители. Пока ждали темноты, я воспользовался случаем и прошел к мощам соловецких святых: Савватия, Зосимы и Германа. Я вроде бы не очень торопился возвращаться к своей делегации, но все равно в какой-то момент пауза слишком затянулась и  подумалось: чего ж так долго ждем? Подошел к ним,  они все стоят в темноте, со свечами. Оказывается, из-за запуска нового проекта освещения на всем острове вырубило электричество, и все ждали, когда найдут тот рычаг, который возвращает людям свет. Стояли в темноте все то время, пока я был у мощей. Просто как специально, чтобы нашлось время для души… Для самого сокровенного. Но когда новую подсветку все-таки включили, лучше не стало: оператору приходилось накамерным светом подсвечивать стены монастыря, чтобы можно было сделать репортаж, как монастырь теперь хорошо освещается. Такая обманка для телезрителей.
Поэтому в этот раз я даже не предполагал, что все будет серьезно. Это стало понятно, когда мы загрузились на монастырский кораблик с невероятным названием «Голгофа». Звукооператор Леша приезжал со мной на Соловки каждый раз. По своему укладу он очень подходит местной «Санте Барбаре». Он сам сказал, что если бы не работа, был бы лучшим другом Мариушу Вильку и по выпиванию,  и по загулам. Но каждый приезд мы пытались попасть на остров Анзер, и ни разу это не получилось. Нам и помор Александр обещал, и исследователь этих мест фотохудожник Бродский. В этот раз Леша ехал на Соловки, затаив дыхание, что давняя мечта исполняется. Тем более на кораблике с таким говорящим названием.
Центральный остров соловецкого архипелага – богом избранное место: сюда могут заходить большие сюда и подходить вплотную к берегу, и несмотря на то, что остров находится в соленом Белом море, здесь огромное количество пресных озер, с дождевой водой, которая хоть и лишена всяких минералов, но пригодна для питья. А вот к берегу  Анзера близко подойти нельзя, даже для катерков здесь мелко. Поэтому с  «Голгофы» на остров нас отвозили на лодочке.
Уже  был вечер и нас повезли сразу на ужин и ночевку. Повезли правильно: в кузове открытого грузовика. Все-таки это особое место, по которому нельзя ездить в удобных машинах и спать на перинах – ничего не откроется. Здесь братии всего человек пять монахов, которые питаются постной трапезой один раз в сутки. Для трутников – другой стол. Им и в Великий пост рыбу благословили. А когда мы приехали в трапезную, нам предложили на выбор: рыбные котлеты или мясной гуляш. Поели – пешком пошли к местам ночевок. Шли в темноте с маленькими фонариками. Поднимались на гору Голгофа. На самую вершину.  Тропинки уже превратились в грязь. Аппаратура и  вещи своей тяжестью заставляли скользить, несколько раз мы чуть не упали. Скитоначальник  позвал меня к себе в келью, чтобы сказать, что съемки ему никакие не нужны. Только из-за благословения наместника монастыря отца Мефодия он дозволяет нам сделать несколько кадров во время службы и во время освящения колоколов. Но у меня с самого первого шага по горе Голгофа, на которой стоит скит, поселилась уверенность, что все устроится, как нужно, и сам приезд сюда что-то очень важное значит  лично для меня. Я был уверен, что это «что-то» мне очень скоро станет ясным, а все остальное: репортаж, интервью, эфир – за них волноваться не надо: они приложатся.
Женщин проводили спать в гостевой домик при конюшне, мужчин поделили и семь человек отвели прямо в монастырское жилище  на самой вершине горы. И снова мне виделась в этом судьбоносное значение: на этой планете только две Голгофы, которые нанесены на географические карты, одна – в Иерусалиме, а другая  - здесь. Их даже соединяет один меридиан: 36 градусов восточной долготы.  И одновременно, в одну и ту же ночь  на иерусалимской Гологофе находилась моя мама (она причащались в день Покрова в Храме Гроба Господня), а я неожиданно для себя был «вызван» и доставлен на Голгофу Соловецкую.   И  был на ее вершине. Нас соединяло друг с другом небо. Полное звезд. Несвероятной для Севера высоты. Нам виделись планеты, кометы, вспышки, спутники, все созвездия, которые модно представить. В эту ночь никто не спал. В три часа многие пошли на службу. От нас ходил писатель Виктор. Это было испытание. Вначале он громко спал, так что всем пришлось переехать в соседние кельи, а потом, когда прозвенел его будильник, он собирался на утреннюю, словно в поход: молнии, заклепочки, кофточки, курточки, носочки, сапожки, перчаточки. Четыре раза выходил и возвращался.  Уже никто не спал, когда он зажег у нас свет и громко, никому не оставляя надежды, спросил, нет ли у кого фонарика, чтоб было видно дорогу. Леша дал ему наш телефон с фонариком, лишь бы он ушел побыстрее. Можно было выдвигаться вместе с ним, потому что вряд ли бы получилось заснуть. Нас же благословили снимать в шесть часов утра, потом, когда началась херувимская песнь, мы съемки закончили и  вернулись на вершину Голгофы, чтобы встретить рассвет. В рассветных красках особенно пронзительно смотрелся символ этой горы – береза, которая выросла здесь в первые годы советской власти, лет семьдесят назад, в виде креста. Говорят, что теперь она состарилась и начала подсыхать. Но в годы, когда здесь держали заключенных, эта береза стала нерукотворным поклонным крестом. В это время рукотворные поклонные кресты уже были запрещены, и эта береза становилась единственным утешением для верующих заключенных, и за все страшные годы  ее никто не посмел срубить.
Зато посмели уничтоить все остальные святыни: храм, колокольню, утопить в местных озерах колокола. Их искали с 80-х годов.  Но хоть они неглубоко уши под  воду, из-за ила даже с метровой высоты их  было невозможно отыскать. Только сейчас, когда появилась современная аппаратура, энтузиасты установили, где находятся голгофские колокола. Но выяснилось, что их еще покрывают останки погибших здесь в годы советской власти людей. Колокола решили не доставать, а оставить их миру почивших. Отлили десять новых, причем скидывались на них действительно всем миром: школы, фирмы, ученые, семьи. Один колокол «выпускной» - собранный на деньги школьников. Им обещано, что его звон по мобильному телефону будут передавать на выпускные вечера, когда они закончат школу. Среди имен семей, кто вложился на колокола, попадались надписи: «от семьи  бедного Ивана»… При нас их поднимали наверх часа за два, при нас они впервые зазвучали на своей восстановленной колокольне. Я попробовал пролезть на колокольню. Ее хоть и восстановили, но лестница еще не была готова, как и проходы: маленькие дырочки, случайные ступеньки. Оператор лез с аппаратурой, с трудом протаскивал камеру, озябшими пальцами на пронзительном ветру голгофской колокольни снимал потрясающие кадры. Там скопилось много людей: фотографы, рабочие, специалисты по подъему. Мне пришлось слезть и ждать их внизу. На душе было удивительное спокойствие. Не стало ни холода, ни голода (из-за съемок мы пропустили и завтрак, и обед). Происходило событие очень важное для вечности, и я был так близко… И снова был слышен пробный колокольный звон, а это значило, что эпоху соловецких несчастий уже окончательно сменила новая эпоха, в которою мы живем, и которую в какой-то степени создаем.
 После завершения работ растроганная хозяйственница монастыря Людмила завела всех продрогших гостей к себе и выставила нам почти ящик кагору – для сугреву. Говорит, впервые за всю историю возрожденного скита они это позволили себе.   Кстати, там восстановление идет очень мощное. Храм уже почти до конца отреставрирован. Ночью, когда никто не спал, монахи нам открыли двери этого храма. Показывали, и сами не верили, что это можно было возродить, потому что в 93-м году им говорили: прекратите это занятие, через год или два эта постройка сама рухнет и про нее можно будет забыть… А теперь там белокаменные полы, библиотека, электрическое отопление. Говорят, что сама Богородица благословила это место соловецкому монаху в 1713 году. После этой встречи инок  в схимничестве принял имя Иисус, и теперь на иконах он изображается, как Иисус Голгофский. Богородица обещала навещать эти места. И наверное это спокойствие, которое жило в моей душе в дни нашего пребывания на Голгофе  и было ее присутствием.
 Мы возвращались с Анзера  на центральные Соловки в таком возвышенно-сугретом состоянии духа, а капитан, который кстати сугревался кагором вместе с нами,  заметно нервничал.  Вначале он требовал погасить в каюте свет. Мы не понимали для чего, а позднее выяснилось, что при заходе в монастырскую бухту есть Железные ворота, в которые при ветре почти невозможно попасть. Тогда мы подслушали разговор двух монахов:
- Отец Тихон, ты уже помолился о благополучному путешествии?
- А я жду когда ты помолишься, Отец Герасим!
- Отец Тихон, ты всегда был один сплошной балласт!
«Вы были на волосок от смерти! - объявил нам в конце  довольный капитан. - Мы чуть не погибли в этих Железных воротах, потому и свет гасили, чтоб в них войти, ведь их почти не видно! Богородица помогла: прямо на черную воду в эту ночь выпал первый снежок, он-то и очертил все опасные места! Потому мы и живы! Покров!»
 А я вспомнил мои другие аварии, только на Валааме, когда  тонул кораблик во время переезда с одного острова на другой, и как падал вертолет, на котором мы летели на 15-летие возрожденной обители, и ответил ему довольно самоуверенно, но правдиво: «Я всегда так живу!» Капитан расстерянно сник от такой моей  бестактности.
Но особенного времени для грусти у него не случилось, потому что закончился бензин в автобусе, который встречал нашу группу. Хорошо, что есть мобильные телефоны, и из монастыря вызвали экспресс заправку.
А потом был банкет по случаю удачного возвращения, а потом у моей группы начался запой со скандалами в аэропорту, потерянными вещами и посадочными талонами, «важнецкими» звонками по мобильному телефону с последующей потерей этого телефона. Кассету у нас принимали в Архангельске, по готовому и озвученному мною тексту сюжет «собрали» и отправили в Москву. Но в программе «Время» он не вышел. Сказали, что был перебор материалов. Обещали показать в девять утра. Но показали только несколько планов. В 12 часов он вышел в эфир почти целиком. Я внутренне смирился, принял это как расплату за сокровенную поездку по святым местам. Но репортаж каким-то образом дожил до вечерней программы  «Время» следующего дня, хотя у нас  сюжеты обычно так долго не живут. Мне оставалось только удивляться, как все промыслительно: вместо того, чтоб репортажу из Соловков выйти один раз и все, он «не вместился» в вечерний эфир, его стали показывать на следующий день, почти во всех эфирах, а потом все-таки и главной программе показали, да еще проголосовали, что он –  лучший сюжет дня.
Татьяна Самойлова проявила недовольства, что   мы неправильно вызвали скорую, из-за этого ее вместо нормальной больницы увезли в обычную.
 В желтых газетах написали, что она хотела покончить жизнь самоубийством и ее спасла съемочная группа программы «Время».
________________________________________________________
Там на Голгофе, чуть позже произошла еще одна перемена во мне: я был в этом храме во время первой литургии после его освящения. Во время проповеди священник начал говорить не о памяти погибших, ни о возрождении Церкви, а об экологии, о том, что каждый из нас отвечает за каждую соринку, брошенную мимо урны. Там казалось: какая невысокая тема. Уж совсем не для первой службы после шестидесяти лет забвения. А вот и нет. Я реально каждой клеточкой своего тела теперь чувствую, как тяжело дышит наша планета. Меня мучает каждый окурок на асфальте, каждая пивная банка на газоне, каждый целлофановый пакет, найденный в лесу. Я чувствую, как мы мучаем и издеваемся над живой Землей, как милая девица за рулем за пять минут оставит на земле больше грязи, чем ребенок за год: она выплюнет жвачку, сплюнет, выкурит и вышвырнет сигарету, разорвет ненужную бумагу, выматерится по телефону и, уезжая на автомобиле, включив «на полную» дурацкую музыку, отравит мир из   выхлопной трубы,. Соловецкая Голгофа помогла мне стать настоящей частичкой нашего больного и тревожного мира.