Афганская история

               


I.
               
      Я опаздывал.
Теряя всякую надежду дождаться  автобуса, я решил поймать  попутку и начал голосовать. Мимо, не обращая внимания на мои красноречивые жесты, проносились  машины: ни кто не останавливал.

    Я все активнее голосовал, непрестанно посматривая на наручные  часы, когда подле меня   затормозил  небольшой грузовичок.
- Тебе куда? - спросил водитель -  мужчина, на вид  лет тридцати – тридцати пяти.
- В N,  возьми, если по пути, - ответил я,  всем своим видом стараясь показать, как  мне важно быстро добраться до города.
- Садись.
Забравшись в кабину, я постарался устроиться поудобнее, настраиваясь на долгое и нудное путешествие и смирившись с возможностью опоздать.
- Что, ждет важное дело? - спросил водитель, повернув на мгновение  в мою сторону кудрявую  голову, посаженную на загорелую до черноты и мощную, как у борца, шею.
- Да, важное.  К тому же, опаздывать  не люблю, - ответил я, и спросил в свою очередь:
- А что это  за грузовичок такой у тебя?
- Это Татра. У этого грузовичка, между прочим,  двигатель - с воздушным охлаждением, слышишь, как шумит. Мощность двигателя маловата, но машина мне нравиться.
- Что возишь?
- Сливочное масло по базам развожу,  у моей машины фургон – рефрижератор.
- Даже так? Хороша машина!  А я думал, что двигатель с воздушным охлаждением давно устарел.
Он увлеченно рассказывал о преимуществах  любимого грузовичка, и я задремал, укаченный плавным движение, равномерным шумом двигателя и незавлекательной речью.  Он включил приемник. Сквозь дремоту я услышал голос диктора. Диктор,  сначала, прокомментировал какую - то встречу президента, потом  перешел к сводке военных действий в Чечне.  Водитель выключил приемник.
- Что? Не интересует то, что происходит в Чечне? - спросил я, очнувшись от дремы.
- Почему? Интересует, - ответил он, - только не могу  слышать слово «война».
Я удивленно посмотрел на водителя. Крепкий, широкоплечий, с волевым подбородком и ясными голубыми глазами, он сидел за рулем грузовика, одетый в  брюки свободного покроя и толстую майку – тельняшку, как казак в седле, прямо и уверено.  Он  по-своему понял мой удивленный взгляд и, улыбнувшись, спросил  беззлобно:
- Ты в армии служил?
- Нет, я после школы поступил в институте.  У нас была военная кафедра и меня не призывали в армию, но… присягу родине давал  - после института, когда был на сборах.
- А я служил  в десантных войсках.
Он взял за ухом спрятанную сигаретку, закурил. Его пальцы  слегка дрожали. Мы уже выехали за город.  Начался затяжной спуск. Водитель сосредоточено смотрел прямо перед собой. Наконец, мы прошли опасный участок дороги. Он заговорил:
- Тебе трудно будет понять, почему я не могу слышать слово «война».  Это не просто слово. За этим словом стоит то страшное, безумное, с чем пришлось мне столкнуться в восьмидесятом году.  Корче, служил я тогда под  Мурманском. Представь – зима, и снега намело – можно провалиться по грудь.  Вдруг нас поднимают по боевой тревоге, выдают паек, оружие, боевые патроны, сажают в самолет и….   Мы летим. Летим не один час – так долго мы ни когда не летали. Выходим из самолета, твою мать!  Лето, жара! А мы в валенках, в ушанках. Оказывается, мы уже в Фергане. Нам объявляют, что мы, мол, прибыли на ученье с участием всех родов войск. Расположились мы  по-походному и по-прежнему в зимней форме – потеем.  А на душе не спокойно, чего это вдруг нас из Мурманска в Фергану, на другой край страны, перебросили, на какие такие учения?  Наконец, выдали нам форму, соответствующую климату  и опять посадили в самолет. Только взлетели, командир отдает приказ:  «сдать документы».  Писарь тут как тут - сидит в хвосте самолета, приготовился делать опись. Военный билет забрали,  погоны, лычки сорвали. Все мы, десантники, находились все это время в полной растерянности. Да и не мудрено. Все так странно, как будто фильм или сон смотришь,  а не жизнью живешь.
Наконец,  командир роты объявил, что нас направляют на чрезвычайно ответственное задание и выполнить задание – наш интернациональный долг. Мы должны помочь афганскому народу в благородной борьбе с приспешниками  мирового   капитала. Мы становимся, как бы, не регулярной армией, а   добровольцами и,   что бы ни  смущать мировую общественность, нам придется  воевать без форменных знаков отличия, но субординация сохраняется. Слово командира, старшего по   званию – закон.
Так я   попал в Афганистан.
Водитель задумался, потом посмотрел на меня в упор и сказал размеренно, с бесстрастным  вызовом:
- Там, в Афганистане, я понял, что война – штука бессмысленная, жестокая, страшная. Прошло много лет, а при слове «война» у меня  противные мурашки бегают по спине, холодно, пусто становится на душе.
Он замолчал, делая одну за другой глубокие затяжки и  не отрывая своих прищуренных глаз от дороги.
Я ни когда не разговаривал с участником афганской войны. Эта война давно прошла и, сейчас, власти затеяли другую войну – с Чечней.
«Тот же восток, та же религия, те же горы», - думал я.
- Сейчас,  говорят, очень много добровольцев. Студенты, у которых отсрочка, и те рвутся в военкомат, хотят записаться и воевать против Чечни, - сказал я в надежде  услышать продолжение рассказа.
Он ответил:
- Дурачье. Эти «горе» - добровольцы первыми и гибнут. У нас, в Афгане, как пригонят  необстрелянную молодежь, мы, «деды», смотрим, слезы глотаем, так их жалко. Кто только допустил юнцов в горячие точки посылать, ноги ему, подлецу, повыдергал бы…
Он смачно выругался, сплюнул в окошко, с видимым усилием воли сдерживая нахлынувшие эмоции:
- Я, когда попал в Афган, уже год  отслужил, и то от страха и напряжения нервов день и ночь дрожал. Ночью в палатке находиться не мог. Как стемнеет – все успокоится  и я из палатки вон, в камыши или куда спрячусь, и только там засыпаю. Ходили слухи, что целые палатки по ночам вырезают, что на часовых надежда плохая.   Знай, кто сам за себя может постоять, кто всегда начеку, у того и шанс есть выжить во время войны.
Я не мог представить, что этот здоровяк – трус,  подумал:  « не станет трус такое о себе говорить », спросил:
- А много ребят в вашем полку погибло?
- Нет,  немного, но  напряжение витало меж нас и, часто, было непереносимо. Все, что происходило в соседних частях, нам быстро становилось известно, а там потери были большие.
- А приходилось тебе ходить в атаку?
- Приходилось и довольно часто. Впереди шли в атаку мы, за нами наши братья по оружию, афганцы.
В селение входим – афганцы первыми проходят без помех,  а  по нам враги, душманы, бьют из засады. Мы дошли до того, что  услышим шорох в доме, сходу на звук по окнам из автоматов….  Всю обойму отстреляешь, потом только в себя придешь.  А ты подумай,  там – за окном, может быть и не враг, а женщины и дети, - он вдруг поперхнулся и замолчал.

   Я представил пыльную дорогу, солдат без лычек и погон, бредущих между низеньких каменных заборов горного селения и бессмысленно стреляющих на каждый шорох.  Эти  русские парни, которые дрались бы до последнего патрона за свой дом,  охвачены трудно скрываемой паникой в чужой, непонятной, азиатской стране с их всегдашней гостеприимной улыбкой и неожиданным выстрелом в спину из-за угла.
Мы ехали молча. Под мерный шум двигателя я вспоминал армию – ту, которую увидел за два месяца сборов. Это было на базе военно-морского флота в Лиепаях. Подводный флот – элитные войска. К нам, курсантам, все относились хорошо. Конечно, тому, кто был физически не подготовлен, было туго. Нам приходилось каждое утро бегать кросс, выполнять силовые упражнения на перекладине.  Да и гальюны мыть нам приходилось наравне с самыми молодыми матросами.  И все же курсантов часто одолевала скука. Было много свободного времени и, мы слонялись по базе в поисках укромного местечка, что бы спокойно перекинуться в картишки или просто поболтать, а то и подремать. Вечером и у матросов было несколько часов свободного времени. Все в обязательном порядке смотрели по телевизору информационную программу «Время», потом телевизор выключали и все отдыхали. Кто – то писал письмо, кто – то читал книгу,  играли в шахматы и шашки. Вспоминали дом, близких, невест и друзей. Потом – отбой. Спали на двухъярусных металлических кроватях со скрипучими пружинами, покрытыми тонкими матрасами.
Я спал крепко:  на меня действовал  чистый морской воздух, обилие физической нагрузки, строгий режим казармы, но, однажды я, все же проснулся посреди ночи. Как сейчас вижу – внизу фигуры-тени нескольких матросов. Они, не считаясь с правилами и ночным распорядком, возбужденно говорят, слышатся угрозы, крики:
- Сколько можно терпеть твой  храп, Фролов? Ты нас что, совсем не уважаешь, сучий сын? Я тебе сколько раз  говорил: «Не храпи по ночам». Ты нам спать не даешь. Тебе что, башку отвернуть или как?
- Я не знал, что храплю.  Я постараюсь не храпеть.
Да, Фролов, придется тебе постараться, очень постараться.
Я лежу, затаив дыхание, пораженный жестким разговором. Фролов – высокий, богатырского сложения матрос. Он не новобранец, но все же относится в матросской иерархии к молодым. Ругает, оскорбляет его, в окружении нескольких матросов, судя по голосу с сильным грузинским акцентом, главный корабельный старшина и единственный грузин в части – Гамсахурдия.  Гамсахурдия,  коренастый  крепыш,  при росте один метр шестьдесят сантиметров  легко выжимает сто двадцати килограммовую штангу. Он  непререкаемый авторитет среди матросов.
- Мы тебе вечером привязали челюсть, а ты, сучара, все равно храпишь, чтоб тебя…, - кричит на всю казарму Гамсахурдия. - Так, бери в каждую руку по гире  и попеременно – толкнуть , присесть, толкнуть, присесть…
В темноте я не вижу лиц, но отчетливо вижу гигантскую фигуру Фролова. У него в обеих руках по  двухпудовой гире.  Он приседает, толкает гири, приседает, толкает. Его окружают темные фигуры полуголых экзекуторов. Наконец, ноги Фролова подкашиваются, и он падает на пол.
- Готов, - говорит Гамсахурдия, - бери за ноги, за руки, закидывай на кровать.
Я прислушиваюсь. Слышно мирное посапывание.  Кто-то ворочается во сне, кто- то по временам вскрикивает, произнося что-то непонятное скороговоркой.   Фролов лежит тихо….

    Очнувшись от воспоминаний, я посмотрел на  дорогу, которая   делала крутой поворот. Знакомая дорога, знакомый перелесок вдали.
Я  спросил у, казалось бы, совсем остывшего от недавнего  разговора водителя:
- А дедовщина у вас в части была?
- Пока служил под Мурманском, конечно – в Афгане дедовщины не было.
- Почему в Афгане не было дедовщины?
Водитель посмотрел на меня, наши взгляды встретились и его зрачки сузились, губы сжались, он сказал с жесткой ухмылкой:
- какая дедовщина может быть во время войны? Да если бы кто попытался сделать из меня раба в Афгане, при первой же атаке поплатился б жизнью. Пойди, проверь, кто убил – свой или чужой. Бывало, что и случайно свои во время атаки убивали впереди бегущего товарища. Так  что ни какой дедовщины не было. А вот офицеры – самодуры встречались.  Власть офицера на войне возрастает. Самое же страшное, что с нами случилось – мы научились убивать. Убивать хладнокровно и безжалостно.   Знаешь, нас учили убивать во время разведки или вылазки, так убивать, что бы все было проделано быстро и тихо.
- Это как? – спросил я затаив дыхание.
- Много, очень  много есть приемов и способов, вот, например, приказано вырезать  спящих в палатке людей. Нас учили, что надо все сделать тихо и для этого необходимо штык потереть, чтобы он нагрелся и этим теплым штыком ткнуть в ухо спящего. А, чтобы враг не проснулся перед смертью и не крикнул в бессознательном состоянии, врага надо перед тем, как штык в ухо воткнуть, разбудить. Он тогда умирает на вдохе и тихо.
Я представил, как разведчики, крадутся, жестами распределяют между собой спящих и по команде убивают афганцев – действие походило на кинобоевик.
- Так ты убивал? - выпалил я, только потом опомнившись и устыдившись своей бестактности.
Он задумался, тяжело вздохнул, ответил:
- Не знаю, скольких я убил. Когда идешь в атаку, стреляешь, все стреляют, и во время затяжных перестрелок не знаешь, чья пуля достигла цели. Один лишь раз за всю войну, раз в жизни, я убил и видел, кого, и самое страшное то, что я убил на войне одного врага – женщину.  Как закрою глаза – ее лицо  передо мной.
- Что?
- Да, это целая история. Подожди, прежде закурю, - водитель вынул из кармана пачку дешевых сигарет «Прима», одну сигарету зажал между зубов, вторую заложил за ухо, закурил.

                II.
               
- Был у меня друг в Афгане - разведчик, Петр Заварзин. Был он самым смелым в нашей части, всегда в самое пекло лез. Представили его к герою - он командира роты спас - вынес на  плечах раненого с поля боя. Характер мой друг имел независимый, сила была в нем неимоверная, но был  он всегда справедлив с товарищами.  В общем, на него всегда можно было положиться. С ним и произошла история, которая и мне «боком вышла». 
Водитель сделал глубокую затяжку, выдохнув дым в форточку, продолжил рассказ:
- Назначили к нам нового командира взвода – из штабных.  Мы с Петром, как – никак, срочники и, наконец, пришло время нам возвращаться домой. Мы  ждали приказ о демобилизации, настроение было слегка приподнятое. В письмах матерям писали, что скоро будем дома. Конечно, нам было запрещено писать, где мы служим. Все письма вскрывались и проверялись, но все же весточки домой мы иногда переправляли и к нам письма родных приходили.
В тот злополучный день с утра поступил приказ, да не тот, - о  марш – броске. Дул афганец.  Такой ветер, похожий на песчаную бурю, который поднимает в воздух тучи горячего песка и пыли. Песок застилает глаза,  забивает  рот и  нос, скрипит на зубах.   Все проникающий песок мешает дышать, но надо пройти весь путь. Наконец  рота добралась до места назначения, сразу же установили палатки. Одна палатка на десятерых.    Мы вскипятили чай и, наконец, сели за походный столик, отдыхая. Мой друг, Петр, о котором я рассказываю, сидел рядом со мной. Он, как и все мы, скинув ботинки, отдыхал, вытянув ноги и прихлебывая чай, когда в палатку зашел наш новый взводный. Он быстро оглядел палатку.  Будь уверен, он увидел, какие мы  усталые, но приказал:
- «Всем встать»!
Мы, замученные тяжелым переходом, по уставу должны были немедленно подняться, оправиться, встать по стойке «смирно». Взводный знал, как тяжело солдату даются пешие переходы, сам он ехал на броне и был свеж и сыт.
Он, в общем – то, был новичок и решил, что надо сразу себя «поставить», то есть показать свою силу и с первого дня мучил нас приказами – все по уставу, но на войне надо еще и человеком, да, просто, отцом  родным солдату быть.
Петр давно приглядывался к взводному, хотел его, сопляка, на место поставить, да все не досуг было. А тут, когда этому горе-командиру взбрело нас после тяжелейшего перехода по стойке смирно ставить, терпение Петра кончилось. Мы все кое- как, кряхтя и переминаясь с ноги на ногу, встали по команде, а Петр не встал, да еще ноги на стол закинул. Взводный весь побагровел от злости, подбегает к Петру,
«Встать!» – кричит.
Петр сидит. Тогда взводный у него из рук стакан с чаем выхватил, под стол бросил и опять кричит:« Встать немедленно».
Петр встал, да…. как врежет взводному меж глаз – тот на пол и свалился.  Петр – разведчик, он таких бугаев-афганцев заламывал, диву даешься, а тут взводный плюгавенький, штабная крыса… и все же командир.
Когда взводный очухался, побежал рапорт писать с требованием: отдать моего товарища под трибунал. Да, светил Петру срок, лишение всех наград. А я уже говорил, что был он представлен к Герою Советского Союза.   Ротный наш, боевой мужик, не дал бы ход рапорту, да взводный послал копию рапорта командиру дивизии. Ротный, тогда, поехал в дивизию, уговаривал, уговаривал генерала, тот – ни в какую. Арестовали Петра – стыд и позор для героя. Ротный не мог забыть, что Петр его от смерти спас. Не мог он так просто Петра под трибунал отдать. И  он нашел выход…
Водитель внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая, стоит ли мне рассказывать эту историю дальше.
- Может, закуришь? - предложил он.
- Нет, спасибо, не курю, - как можно вежливее ответил я.   Мне не терпелось услышать продолжение истории, но я боялся торопить рассказчика. Осторожно спросил:
- Твоего друга, что, посадить хотели?
- Нет,  скорей всего не посадили бы, но с позором из части отправили бы домой – это точно, а  Петр – герой, человек гордый, для него это хуже смерти, - ответил парень.
- И так, слушай дальше.   Ротный договорился с командующим дивизии, что Петр, если согласится, пойдет на очень опасное задание, и если выполнит поставленную задачу, его не лишат ни звания, ни наград, а только переведут в другую часть, чтобы он ни когда не пересекался с нашим взводным. Приказал он привести к себе Петра с гауптвахты и предложил ему искупить свой проступок.Задача была поставлена не из легких. Дело в том, что тогда по всей территории, контролируемой дружественными Советскому Союзу Афганцами были блок – посты. И вот на одном таком  блок – посту постоянно гибли наши. Их вырезали ночью всех до одного и всегда холодным оружием. Вот ротный и предложил Петру на этом блок – посту поработать и  нейтрализовать опасного противника -  значит уничтожить. Сделать это было предложено Петру в одиночку, чтобы не рисковать другими, не провинившимися, бойцами. Дали ему на выполнение задания пять дней.
Петр согласился.  На следующий день  отвезли Петра на этот опасный блок – пост. Вокруг домика, в котором был расположен пост,  было болото и сплошные камыши, а рядом стратегически важная дорога. Три дня Петр безвылазно провел на блок – посту. Мы, его товарищи, ни чего хорошего не ждали, - на смерть пошел Петр.  Однако, на четвертый день он появился в части. Проспал целый день, а в ночь то ему на пост возвращаться надо – ни кого он не обнаружил, задание не выполнил. Петр мне, как самому близкому другу, признался, что у него стали сдавать нервы. Днем он   не спал, обходы совершал, пытался засечь лазутчика – вокруг не души. Ночью – же спать нельзя. Он прекрасно знал – если заснешь, то навсегда. Тишина кругом была такая, что жуть охватывала бывалого разведчика. И он стрелял, стрелял из автомата на каждый шорох во все стороны всю ночь напролет. Наступал день – спать нельзя. Трое суток он боролся с собой, три длинных  дня и три страшные бессонные ночи. Повторюсь, я был его лучшим другом.
Он мне признался, что понял – одному ему не справиться.
Говорит: « Я план по уничтожению лазутчиков придумал, но одному мне его не выполнить. Помоги, - говорит, - друг».  Рассказал он мне свой план. Осуществить его мне показалось реальным, и я  согласился помочь….

  Я слушал водителя, затаив  дыхание. Мы уже подъезжали к городу N и я начал волноваться:  « успеет шофер за пять минут пути закончит свою историю или нет»?
Водитель закурил очередную сигарету, продолжил рассказ:
- Я сам сходил к ротному и сказал, что добровольно хочу помочь Петру. Ротный пожал мне руку, взгляд его выражал одобрение. Потом он приказал отправить нас на блок – пост – вдвоем. План у Петра был достаточно прост. Мы сделали чучела, одели их в армейскую форму и, когда стемнело, поставили там, где обычно стоят дежурные ночью, от чучел протянули веревки. Сами мы с автоматами в руках спрятались, а Петр еще и веревки держит.  Время тянулось страшно медленно, тишина стояла жуткая. Не знаю, как в одиночку Петр три дня и три ночи на этом посту выдержал, у меня бы точно нервы сдали. Не знаю, сколько прошло часов, сколько пролетело минут, секунд, только вдруг слышу какой- то удар, потом второй, третий – догадался - это ножи по чучелу бьют. Петр веревку дергает – чучело падает, дергает вторую. Сидим тихо, я палец на курке держу. Прошло несколько минут, которые казались вечностью, только заходят бесшумно двое в масках на блок – пост, крадутся, хотят всех сонных солдат, как в прошлом, вырезать. Тут мы с Петром включаем прожектора, встаем во весь рост, Петр кричит:  «Стоять, ни с места, стрелять буду».
Лазутчики руки поднимают, глаза жмурят, из рук ножи на пол падают. Петр им приказывает:  «снять маски». Лазутчики снимают с голов чулки, а под чулками, длинноволосые молоденькие девушки. Стоят, подняв руки, молчат. На лицах испуг. Петр видит, что лазутчики – девчонки, автомат за спину сдвигает, к ним идет. Петр не раз языка брал, в тылу врага бывал не раз, но девчонок в афганской армии  он  не видывал. Подошел он к ним, хотел обыскать. Вдруг одна девчонка как развернется да как ему в пах  ногой двинет. Он так и рухнул, как подкошенный. Я, честно говоря, опешил. Чтобы так, запросто, Петра одним ударом свалить, да этого ни кому   из мужиков не удавалось. Расслабился он, не принял всерьёз  женщин. Это я сейчас рассуждаю, а тогда я не только опешил. Меня как будто парализовала. Как сейчас, помню.   Стреляю и стреляю во все стороны, Я не вижу, куда и в кого стреляю. Обойма кончилась,  стало тихо, вижу, что рядом с Петром одна женщина – совсем еще девчонка лежит  - убил я ее. Вторая убежала, да и не мудрено, честно скажу – пока стрелял, ни чего не соображал.
Он замолчал. Мы уже въехали в город, когда я отважился спросить парня:
- так вы выполнили задачу или нет.
- Выполнили, после этого происшествия на этом блок – посту стало спокойно. Мы разоблачили - таки лазутчиков. Петра, как было обещано, перевели в другую часть. Мы до сих пор дружим, переписываемся.
Машина въехала в город и, вскоре, я попросил парня остановиться и вышел из кабины, поспешив по своим неотложным делам. Я шел и думал о только что услышанной истории. Что-то в ней мне казалось легендой, вымыслом.  А  может быть, это легенда и родилась там, в Афгане?
И все же:
- «Я в Афгане убил только одного врага. И это была женщина»!
Эти слова незнакомого парня, прошедшего Афганистан, еще долго отзывались стуком крови в  висках и путали мои мысли.
      
2000 г.