глава 19

глава 18 http://www.proza.ru/2011/03/20/1473


Эти летние дожди,
эти радуги и тучи -
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.

Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах - росы подвески,
вечно свежая трава*

                Уходя на работу, Такеш с пониманием глянул на жену, - той предстояла бессонная ночка.
          Малюха грипповала. Её маленький организм плохо переносил температуру, она отказывалась есть, спать, только пила и блевала, не слезая со Стешкиных рук.
          В школе ждал неприятный сюрприз, - Тихоня в хлам валялся в сторожке. На него иногда находила хандра, кося на дня три-четыре. Такеш привык к этому, но сейчас она была совершенно некстати. Они вдвоём подрядились на  халтурку в детской поликлинике, оформляя три стены в фойе. Работать приходилось только ночью и заканчивать часам к четырём утра, чтобы сторож мог проветрить помещение. Эта ночь, - последний срок по уговору.
           Как мог, быстро принял школу,  обскакивая от подвала до третьего этажа, закрыл всё и матеря на все лады напарника, заторопился в клинику. Пока добрался, пока перетаскал с подсобки краски, стремянки, доски, на работу осталось четыре часа. Запрыгал по шатким доскам, делая первые штрихи. Вот тут-то до него  и дошло, насколько беспомощен он, неуклюж. Каждый раз спускаться, то глянуть со стороны, то за одной краской, то за другой. Уже понимая, что не успеет, облегчил рисунок, убирая мелкие детали, но всё равно, психуя и устав от беготни, еле управился к четырём.
            Почти закончил, осталось  тут мазок, да там глазок. Потянулся и неуклюже задел крайнюю банку. Думал, что успеет подхватить. Так, не веря в происходящее,  полетел  с подмосток. По стене, по рисунку, по полу растекалась кровью алая краска. Такеш несколько секунд приходил в себя от боли, потом кинулся  собирать пролитое, потом в ярости швырнул кисть в стену. Наверно от бессилия потекли слёзы. И  по тем же каналам наружу беспрепятственно стал   выбираться страх.
           Этот страх всегда был в нём, подтачивал изнутри, разъедал. Такеш сам не понимал ту злость, с которой то заорёт на жену, то приласкает. Как ей его понять, если он сам себя  боится. А тут волком взвыл, - бросит его Стешка, бросит и доченьку заберёт. Не пара он ей. Это пока Малика  на руках,  она ничего не видит. Не понимает, что расцвела, как женщина. По инерции  считает себя толстой, не замечая, что многие одногодки  давно  её догнали, расползлись от родов, обмякли. Стешка только расцветать начала, похудела немного, тело в тонусе, лицо чистое-чистое, белое. Не баба, - кровь с молоком. Да как она поймет себя, так и бросит его, зачем ей калека. А он, как ни вертись тут, а не зарплата это, - копейки. Даже эти копейки уплывают из рук.
             Поначалу он  ещё пытался вытирать слёзы, потом перестал и,  расслабившись, зашёлся как ребёнок в истерике. Как хорошо бы снова стать маленьким, - сразу прибежала бы мама, уняла боль, всё  исправила. Как хорошо бы вернуться туда, до аварии. От одной только мысли об этом его скрутило, - схватился за голову, свернувшись калачиком, и застыл на время в таком положении.
             Мама не появилась, появился сторож, вернее сторожиха, баба Валя. Испугалась шума, тела на полу и такого беспорядка. Что уж она там подумала, не ясно. Подскочила, стала поднимать ему голову, заглядывать в глаза, а что там, там горе великое, горе горючее, безысходное горе, не проходящее. Отошла немного, когда выяснилось, что он жив и не разбился, просто ушибся и сильно расстроен из-за этой размалёванной стены.
        –  Ой, дурень, убиваться так из-за этой мазни? Ой, дурень! Напугал! Вставай, всё, сегодня уже ничего сделать нельзя. Погоди, за стариком сбегаю, я в соседнем доме живу, сейчас я мигом, погоди, вот дурень, радоваться надо, что жив. Открой пока все окна, пусть проветривается. Ой, дурень!
Сколько ещё раз она произнесла это радостное,  - " Ой, дурень!", он не считал, оно звенело у него в голове, никак не воспринимаясь, просто эхом.
           Открыл створки окна и сел на подоконник, всхлипывая и дрожа всем телом от морозной свежести. Колотило его долго, с тупым видом сидел, сжав кулаки под мышками,  и смотрел, как старики ползают по полу, собирая краску, да пытаясь оттереть её со стены растворителем. Потом они с умным видом решали, как спрятать другие подтёки, - перетащили  огромные тяжёлые кадушки с цветами, немного повертели  туда-сюда, потом только повернулись к нему с вопросом.
           -  Ну как? Не сильно и в глаза бросается, замажь только вот то пятно поверху и  всё. Беги к себе, мы уберём. А завтра переделаешь, как надо.
           По морозу к нему немного вернулось самообладание, стало стыдно за такое совсем не мужское поведение.  Зашевелился быстрее прежнего, -   возле школы уже бегали повара, стучась во все двери и окна. А у него плиты не включены, картошка не начищена, двор не убран и извинения не принимаются, только маты складываются этаж за этажом.
            Домой только к одиннадцати попал.  Тихо вошёл. Стешка с дочкой спали на расправленном диване. Значит, только под утро уснули. И то, видно, на ходу. Стеша  как сидела на краю, так и съехала на подушку, Малика развалилась у неё поперек груди, уткнувшись в мамку и задрав наполовину оголённый зад к верху, - запуталась в сползших колготках. Тихо прилег рядом, потом поднялся, достал лист и стал быстро кидать штрих за штрихом, намечая план будущего рисунка. Он давно не рисовал Стешку, она закатила ему скандал, когда в последний раз  прорисовал растяжки у неё на груди. Это её так взбесило, что она теперь всегда прикрывает грудь руками.
            Ей не нравится, какой он её изображает, - то глаза запавшие, то взгляд ****ский, то ещё к чему придерётся. Он это знает и иногда малюет кукол, на неё похожих, - вот им она радуется и даже показывает другим эти карикатуры. Для себя он рисует другое, вырисовывает так, чтобы настоящая была, как рядом.  Ей точно не понравится, какая она сейчас, - замусоленная ребёнком, волосы блёклые грязные, на лбу испарина и несколько завитушек прилипли к вискам. Веки чуть подрагивают, рот немного открыт и расслаблен, от этого нижняя губа сбита на сторону. Да она порвёт этот рисунок, как увидит, но он нарисует её именно такой. Для себя, и спрячет.
             Схватив главное, расслабился, убрал набросок и прилёг рядом, с тяжёлым, глубоким вздохом прикрывая глаза. Над головой шаркали чьи то шаги, скоблили пол ножки двигаемых стульев, кричал где-то ребёнок, шумела вода в трубах, бряцала дверь в подъезде, далеко лаяла собака, за окном гудели машины и не слышно падал снег. Трём человечкам в третьей квартире на первом этаже было всё равно, три замученных человечка  умиротворенно, блаженно сопели под это шум.




                -  Нет, Стешка, я тебя не узнаю, что значит, - «не разрешает», - да я бы на твоём месте двинула ему промеж и с верху чем прижала. Что, свои мозги совсем усохли? Почему не разрешает?
               -  Потому что Аллаху акбар, моя замана.
              -  Звучит, как Аллаху зипдец. А серьёзно? Что, прижать его не можешь?
              -  Могу. Прижать могу. Боюсь, только удавлю насмерть. Я не ты, меру не знаю. Это твоего прижать, он и затихает, а мой дёргаться начнёт, выворачиваться. Другой он крови.
             -  Все мужики одной крови, опять навыдумывала сказок, Шехерезада? Да что ты такая простая, как семейные трусы, учись хитрить, а то оденет он тебе их на голову, вместо паранджи.
              Хануя недолюбливает Такеша, это у них взаимное. Я бы рада схитрить, да он поймет. Наблюдательный, гад. Как насквозь видит. Давно меня не рисовал, а тут вдруг посадил, - смотрел, смотрел, да как швырнет карандаш в сторону.
           -  Не могу я так.
           -  Да что не так? Не хочешь, то и не надо, что психовать. В чем дело?
          -  Я хочу, ты не хочешь.
          - Как не хочу, сижу же.
          - Вот именно, сидишь, каменная баба.
  А  ведь  и правда, сижу,  мой живот спокойно переваривает обед. Не танцует он больше медленные танцы, не тянется к нему. Как он это углядел, как почувствовал?  Или вот надоест так, что смотреть на него не хочется, я же наоборот стараюсь скрыть это, улыбаюсь во всю. Да хоть заулыбайся, - глянет пристально, хлопнет дверью и исчезнет на пару дней, спрячется у Тихони. Поначалу-то радуешься, - какая-никакая передышка, а потом жалость, а потом совесть, прячешь глаза, потом наоборот ловишь взгляд, а он ноль внимания. Разговаривает ни о чём, играет с дочкой и как чужой. Неделю может так изгаляться, пока по каким-то неведомым ему знакам не решит, что он уже нужен и придёт, и распахнет объятия и истискает всю. Как на него обижаться, псих он, - то посмотрела не так, то не на того, а то вообще не туда.
            Но Ирка  пилит меня не из-за этого. Она уже второго оформила в ясли и всё успевает, и учиться, и работать, и за детьми и за мужем приглядывать. Я же сиднем сижу. Малике третий год, но пока она сама не бросит грудь, Такеш запрещает мне работать.
            –  Нас от титьки никто не отрывал и на улицу не выбрасывал, как щенят. Я волнуюсь, когда она с тобой, а про чужие руки даже не заговаривай.  Три шкуры с тебя спущу, если что, понятно?
               Понятно, мне ли его не знать, как бабка старая, охает и хватается за сердце каждый раз при виде или ножниц в руках Малики, или обыкновенной шишки на лбу.  Она нормальный ребёнок, лезет везде, где не надо, пробует, рвёт, ломает и разбивает. Ненормально другое,  - то, что она до сих пор сосёт грудь и идет на любые хитрости, лишь бы добраться до неё. 




                -  Ну что, Маленькая, пошли погуляем?
                -  Я бойсая.       
                -  А кто колготки задом наперёд одел?
                -  Это не кайготки.
  Но были колготками, только малы стали. Следки пришлось обрезать и заштопать ими протёртые коленки.
                – Ну пусть будут штанишки, переодевай.
                -  Неть.
 Вопрос с колготками решался минут десять, через двадцать вышли на улицу. В парке Малика топала впереди, исследуя землю, как грач на пашне. Меня под слякоть  изводила песня обречённостью, - "нет не будет жизнь такая, где давно уже я не был".  Поскуливая,  плелась за дочерью, пиная уже почерневшие листья, и мечтала. Так глупо, смешно и серьезно мечтала найти десять рублей. Это было бы здорово, находят же люди деньги, почему и мне не найти. Мы бы пошли, и купили новые колготки,  а на сдачу я бы купила винограду. Большую, красивую гроздь. Положили бы её на тарелку, сели вокруг и отщипывали понемногу. Ну почему  мне не найти десять рублей, такую помятую красную бумажку, такую нужную, теряет же кто-то, может вон там, впереди, в тех листьях? Оторвала глаза от земли и обомлела, - ребёнка не было.
                - Малика!
               -  А?
 Дочь позади  хлестала  веткой воду в луже.  Нет, виноград я покупать не буду, я куплю штаны ей болоньевые, чтобы не промокала. Если найду десять рублей.
           Гуляли долго, пока у дочери не стали заплетаться ноги. Когда вернулись, Такеш уже мирно посапывал, не дождавшись нас.   Мало того, что ночью в школе не отдыхает, то рамки для фотографий мастерит на продажу, то подвяжется стены  где расписывать, то с Тихоней что малюет, так ещё с ним два двора подрядились убирать. Домой приползёт к обеду, и до вечера хоть топчись по нему, хоть ори в ухо, - спит вмёртвую. Малика это знает, поэтому подходит и смело целует и разговаривает с ним, не боясь разбудить. Но сейчас мне его не жалко, я злая, - десять рублей не нашла. Устал? Сам виноват! Я бы могла так же работать, зарабатывать, а не мечтать  о лишней десятке. Злость перекинулась на Малику, - сидит, ковыряется в супе.
           Всё, умылась, - марш спать! Ага, не тут-то было, - подошла тихо, голову на колени, как на плаху. Я знаю, что ей надо. Она знает, что я знаю. Обе молча вздыхаем. Бесполезно говорить, бесполезно объяснять. Малика внешне как шкурку меняет, летнюю на зимнюю. Кожа посветлела, белый пушок на голове перерастает в русую пышную шевелюру, даже в светло-карих глазах от зрачка стала расходиться серая мозаика. Это уже осмысленный и серьёзный взгляд, не просит она и не капризничает. Это укор, - что же ты мамка делаешь, родила, а кормить отказываешься? Я что, конфет прошу, мороженного? Конечно, это я сама всё выдумала, глядя на притихшую у колена дочь.
          -  Иди ко мне, Маленькая. Малышка моя.
            И кого я обманываю? Тихо растираю грудь, чувствуя, как вместе с молоком уходит тяжесть и тут же приливает свежая волна, чуть покалывая, возбуждая. Укладываю отяжелевшую дочь в кроватку, а сама подлезаю к мужу.

           Я знаю, что он устал. Но он должен, иначе нарушаться правила игры, он должен, он сильный. Лбом упираюсь в его спину, поглаживая его натруженные правую руку, бедро. Крылья носа нервно подрагивают, улавливая тот единственный запах, на который так может откликнуться тело. Оно и откликается возвышенно, - эти ле-ет-лет-лет-ние до-о-жди-ди-ди-ди....


           Такеш тут же засыпает, всхлипывая, - покалеченное лёгкое засасывает выкачанный на нет воздух рывками. А мне сейчас нужно только одно, - маленькая точка прикосновения. Без разницы, хоть плечом к плечу, хоть коленом к колену, лишь бы чувствовать его своим телом, а оно сейчас, как оголённый нерв.  Для большего наслаждения касаюсь виском его плеча и всё тепло перемещается именно в эту точку спайки. Я уверена, если и нужен для чего мужчина, то только для таких минут, когда через открывшийся портал перетекает сила, умиротворяя, уравновешивая.
               Спрашивается, на фига она мне сейчас, эта десятка? Всё будет, всё, и острова, и поездки и вечно свежая трава. Полыхавшие в голове зарницы слабеют, тело остывает и моя голова, это уже моя голова, а его плечо, и есть его плечо.  Надо меньше читать фантастики и больше изучать анатомию, - такой умный совет я бы получила, если поделиться с кем такими откровениями.

Продолжение:http://www.proza.ru/2011/04/10/946

*Семен Кирсанов