Придуманный год-13

Из всей субботы Виталик запомнил немного: холодный вкус гари на перроне, едва брезжащие рассветные сумерки на Невском, одинокий завтрак в блинной у высокого столика. В 11 он встретился с Толиком, приятелем Игоря, которому передал билет для Моны. Толик сообщил, что Мона уже звонила, и они уговорились сегодня на три. Игорев приятель выглядел надежно. Виталик немного успокоился. Вроде бы все шло по плану.
Он стоял на проспекте, засунув в карманы замерзшие кулаки. Если бы Виталик по привычке взялся произвести анализ своих сиюминутных ощущений, то к своему удивлению понял бы, что анализировать решительно нечего – он ничего не чувствовал. Ему не было страшно, не было весело, он не испытывал нетерпения, и почти совсем не думал. Его душа будто нырнула в полынью, мгновенно затянувшуюся льдом, и ушла в несокрушимый зимний анабиоз. Единственное, что он осознавал - ему как-то нужно побороть безграничное, похожее на пену время, продраться сквозь его толщу к жизненно важной точке, что бы там дальше его не ожидало.
Он бродил по Невскому от Площади Восстания до Дворцовой и обратно, грелся в темноте кинозала, изредка поглядывая на экран, где бессмысленно мелькали кадры и лица. Потом забрел в кофейню и съел там воздушное пирожное, вложенное на блюдечко с кудрявой салфеткой. К пирожному он взял ароматный крепкий кофе, который на минуту даже вызвал его обратно в жизнь, как вызывают призраков на спиритическом сеансе. И сердце у него забилось тревожно и сладко, и зимний день за окнами подсветил Невский угасающим солнцем.
Наконец, часы смилостивились и показали 21:45. Ранняя морозная ночь уже давно налилась чернотой. Поезд подали к перрону. Виталик, застывший у головного вагона, попытался очнуться. Анабиоз отпускал неохотно, мысли Виталика по-прежнему двигались в голове снулыми рыбами. На этот случай он придусмотрел небольшое противоядие в виде плеера, все это время беззвучно скучавшего в кармане пальто. Он распутал наушники, нажал на воспроизведение, и в ушах разорвались цыганские скрипки Здоб ши Здуба. С наслаждением отталкиваясь от земли и с каждым шагом становясь немного более живым, Виталик зашагал вдоль перрона.
У вагона, постукивая друг об друга капроновыми коленками, зябко белевшими из-под фирменного синего пальто, стояла одинокая проводница. Виталик предъявил билет и, войдя в вагон, пошел по узкому коридору, заглядывая в каждую открытую дверь – пусто – пусто – пусто, только яркие бело-синие покрывала лежат на койках.
Вслед за ним ввалилась пара грузин и стала с шумом заселяться за стенку к проводнице. Виталик еще раз посмотрел в билет. Они с Моной, к счастью, ехали в другом конце вагона.
Обстановка в купе была простой и в то же время почти домашней: те же гжелевые покрывала, аккуратно и туго натянутые на обе койки, между ними столик, покрытый накрахмаленной пузырящейся скатертью, на крючках – вешалки-«плечики», черное окно, выходящее на пустые неосвещенные рельсы занавешено легкомысленными вискозными шторками. Где-то очень далеко успокаивались грузины. Других пассажиров, похоже, в вагоне не было. «Как нарочно», - подумал Виталик, но что «нарочно» уточнять для себя не стал.
До отхода поезда оставалось семь минут. Мона, как и обещала, опаздывала. Песня Здоб ши Здуба кончилась, вместе с ней ушла куда-то ненадолго наполнившая Виталика радость. Теперь он чувствовал, как из самого его нутра поднимается дрожь, и, приближаясь к поверхности кожи, проступает на ней инеем. В тот момент он не боялся, что Мона не придет. Он просто не знал, как провести эти семь минут и, самое главное, не знал, что делать, когда она появиться в дверном проеме.
Виталик сделал самое простое – взял сигареты и вышел в тамбур. Он курил, облокотившись на решетки, перечерчивающие застекленные двери, и смотрел на пустой перрон. Он слышал, как пришла Мона. Слышал, как она спрашивала о нем проводницу, но не шевелился, только огонек на конце сигареты разгорался и гас, размеренно, как метроном.
Наконец, поезд тронулся. Виталик оттолкнулся от замороженного стекла и вошел в вагон. Перед полуоткрытой дверью купе он на секунду задержался, пытаясь собраться с мыслями, но шум крови в голове мешал, никак не давал сосредоточиться. Тянуть дальше было нельзя.
Он сдвинул дверь в сторону.
Мона сидела на кровати и смотрела на него снизу вверх огромными, заполнившими все глазами. Виталик видел ее первый раз в жизни, но те детали, которые он хотел разглядеть, размывались и ускользали, теряясь в каком-то недоступном Виталику измерении. В отчаянии он подумал, что совершенно не понимает ее облика.
В письмах они клялись, убеждали друг друга, что ни секунды не будет зазора между их встречей и объятьями. Наверное, если бы кто-то из них был порешительней, так и произошло бы, но оба промедлили, и момент был упущен.
Виталик что-то спросил, Мона ответила. Повисла пауза.
Виталик опустился на край своей койки. Мона стала рыться в сумке, доставая оттуда вино, сыр, китайскую пиалу для фисташек, маленькие бокалы… Виталик видел, что каждое мгновение она готова все бросить и кинуться к нему, но нарочно молчал, провожая взглядом покидающие сумку предметы.
Постепенно столик заполнился едой. Поезд шел, покачиваясь на стыках. Позвякивали друг о друга бокалы. В купе было тихо, хорошо натоплено и по-домашнему уютно.
Виталик открыл вино, они выпили. Конечно, за встречу.
И все было не так. Они сидели друг напротив друга. Разговор, неровный и поверхностный раскачивался, как лодка на волнах. Он совсем не мог смотреть Моне в глаза и отчасти он не понимал, что делает в купе наедине с незнакомой женщиной. Больше всего он опасался пауз.
Чтобы заполнить одну из них, Виталик взялся устроить наверху ее вещи. Их разделяло всего полшага, но время будто уплотнялось вблизи нее, становилось медленнее, разбухало от толпящихся, никуда не спешивших секунд…Он взял ее сумку за ручки (20 минут), повернулся к Моне спиной (еще 10 минут), поднял сумку над головой (минут 7) и вытянулся вверх, чтобы положить ее на полку (5 минут), и в этот момент - сотая доля секунды - почувствовал, как тонкие руки скользнули по его по спине. Движение было неуловимым, почти призрачным, но Виталик обмер, застыл, забыв опустить сумку на полку.
Он еще с удивлением наблюдал за причудами времени, тормозящими и убыстряющимися внутри него, но Мона, уже зачарованная своим прикосновением, уже вышедшая за пределы всех измерений, поднялась и приникла к нему невесомым телом. Виталика изнутри обожгло внезапным и сильным огнем, разогнавшим по жилам застывшую кровь. Он обернулся, и, наконец, поцеловал ее.

Всю ночь, погружаясь в Мону, как в океан, задыхаясь от боли в паху, от неимоверного, ломотой отдающего желания, Виталик никак не ограничивал свободу своих рук и губ, змеиного языка, всего разбивающегося о нее тела. Все чувства, кроме осязания, исчезли. Исчез спящий вагон, стук колес, слабый свет тонкого месяца, пробивающийся к ним сквозь невесомые занавески. Исчезло само сознание. Вокруг них плескалась и вибрировала пустота.
Только одно запомнили они из всей ночи: когда поезд вдруг резко затормозил и встал.
И их окутала тишина.
Они подняли головы: в окно заглядывали синие деревья, густой безбрежный лес до горизонта и черное, звездное небо.
Виталик и Мона смотрели на это с благоговением до тех пор, пока поезд, осторожно отлепившись от рельсов, потихоньку не покатил вперед, к Москве.

На перроне Ленинградского вокзала было темно и холодно. Судорожно держась за руки, они побежали ловить такси, чтобы поскорей продолжить свою ночь.
В машине истончившийся от недосыпа Виталик как будто чуть сверху видел затылок шофера, Москву, утопавшую в ясной утренней черноте, какая бывает только после снегопада, все здания и мосты, дорогу в свете фонарей, искрящуюся от растаявшего снега. Мона обнимала его левую руку и  сжимала ладонь.
Дома они по очереди приняли душ, выпили чаю. А потом он подвел ее к кровати и, уложив на чистые простыни, лег рядом.
Уснули они только к вечеру, ненадолго, чутко карауля движения друг друга. И, не открывая глаз, в полусне–полуяви он целовал ее ладонь, острое плечо, все, к чему мог прикоснуться.