Недорастрелянный каторжник с острова Доусон

     Когда уже к утру я вышел из фургона, то в лучах поднимающегося на востоке солнца увидел знакомый силуэт: вулкан Тупунгато величественно возвышался на границе между страной пампасов и ее андским соседом. Совсем недавно мне пришлось искать индейскую деревню в его восточных предгорьях, а теперь судьба неожиданно забросила меня в густые хвойные леса, окружающие западную часть гигантской каменной глыбы.
     Доставивший меня в чилийскую глубинку немногословный индеец из племени мапуче подвел фургон по ухабистой лесной дороге к поляне, на которой стоял добротный дом, сложенный из толстых сосновых бревен. На звук мотора из него вышел высокий блондин лет тридцати пяти, настороженно посмотревший на меня. Пошептавшись о чем-то с индейцем, он протянул мне мозолистую ладонь и представился:
- Марко Шнейдер.
    Хозяин моего убежища оказался чилийцем, но при этом чистокровным немцем. Его родители были эмигрантами во втором поколении и оба родились в Чили. Марко вырос в небольшом поселке на юге, заселенном исключительно выходцами из Германии, и, само собой, совершенно свободно говорил на немецком. По профессии он был биологом и довольно долго жил отшельником в заповеднике "Лос-Арройос", изучая повадки пум, которыми были богаты окрестные места. Время от времени он все же спускался с гор, чтобы выступить на какой-нибудь научной конференции и на одной из них познакомился со своей будущей женой, дочерью хорватских эмигрантов Ниной Бабич, отличавшейся очень мягким характером. Супруги-биологи жили в лесной глуши душа в душу. У них рос семилетний сын Эстебан, который умудрялся говорить сразу на трех языках: с отцом по-немецки, с матерью - на хорватском, а когда вся семья собиралась вместе, то на испанском.
     Просторная изба главного смотрителя заповедника "Лос-Арройос" служила городским партизанам временным убежищем, надежно спрятанным в лесной глуши от чужих глаз. Мне по приезду представлялось, что я проведу там две, ну максимум три недели, однако мое пребывание в заповеднике вылилось в три полновесных месяца, которые пришлись на по-сибирски студеную горную зиму. Передвигаться в окрестностях дома Марко и Нины можно было только на лыжах, за продуктами приходилось ездить на небольшом хозяйском грузовичке за пятнадцать километров в небольшой поселок и закупать там продовольствие с большим запасом, поскольку в метель единственную дорогу к дому засыпало наглухо.
     В одночасье мое пребывание в Чили, связанное до этого с постоянной опасностью, превратилось в санаторно-профилактическое ничегонеделанье. Я мог спать целыми днями, - что и делал первые дни, - читать книги из богатой библиотеки хозяев, которые обожали литературу, охотиться или просто бродить по лесу на лыжах вместе с Марко, высматривая звериные следы, наблюдать в бинокль за играющими детенышами пумы, выводок которых обитал в пяти километрах от дома. Однако вскоре я пристрастился к неожиданному для себя занятию - урокам немецкого языка.
     Строго следуя легенде, я представился Марко и Нине парагвайцем и наполовину немцем по крови, объяснив, что мать умерла рано и не успела научить меня немецкому. Марко по два часа в день занимался с сыном грамматикой и ему ничего не стоило удвоить число своих учеников.
     В детстве мама отвела меня в музыкальную школу и тамошние преподаватели вынесли однозначный вердикт: абсолютный слух. Но мои занятия игрой на фортепьяно не заладились с самого начала из-за проклятых гамм и надоедливого сольфеджио. Мне постоянно хотелось сбежать от пианино на улицу и погонять с ребятами в футбол или хоккей, поэтому музыкантом я так и не стал. Зато иностранные языки благодаря отличному музыкальному слуху и хорошей памяти всегда давались мне без всякого труда, я моментально запоминал мелодику незнакомой речи и мог воспроизвести любое слово с первого раза. По-английски я всегда говорил лучше всех и в школе, и в институте, испанским овладел в совершенстве благодаря подфаку Гаванского университета и Лурдес, а разговорный немецкий довольно сносно выучил за три месяца вынужденного безделья в чилийском заповеднике благодаря Марко и Эстебану. С младшим представителем семьи Шнейдеров я проводил по много часов в день и уже через пару недель мы с ним полностью перешли на немецкий. Поначалу приходилось тяжеловато, но я быстро втянулся, а на третьем месяце жизни в лесу даже начал читать свои первые книги на немецком. Правда, они были детские, но все равно это было большим достижением.
     Нина постоянно подшучивала надо мной, повторяя, что немецкий, мол, ладно, а вот хорватский мне выучить слабо, не зная, что я, не подавая вида, понимал большую часть их разговоров с Эстебаном. Однажды, чтобы ответить на ее подначки, я поспорил с ней, что с первого раза повторю любую скороговорку на хорватском. Она выдала мне что-то вроде "Шла Саша по шоссе и сосала сушку" и я без всякого труда оттараторил скороковорку три раза подряд. Восторженно посмотрев на меня, Нина раз и навсегда прекратила свои подначки.    
     Марко не переставал удивляться моим успехам в изучении немецкого и не уставал повторять, что в жизни могут пригодиться любые познания и навыки. Чтобы подтвердить свой тезис, он как-то рассказал мне, как мать в детстве научила его шить, и в трудную минуту это спасло ему жизнь. Так я узнал, что Марко после военного переворота оказался в концлагере на острове Доусон, где ему пришлось из последних сил бороться за выживание.
- Нас доставили на остров в середине сентября и с первых же дней в лагере стало ясно, что каторжные работы организованы с таким расчетом, чтобы как можно большее число лагерников оказалось на кладбище. Однако в самых сложных условиях человеческий организм волей-неволей мобилизуется и у лагерника появляется второе дыхание. Как ни странно, от антарктическего холода наши охранники - солдаты и морские пехотинцы - заболевали гораздо чаще, чем мы, хотя кормили их намного лучше. Когда приходится забрасывать огромные камни в кузов грузовика, то о холоде быстро забываешь. Гораздо хуже, если работаешь на осушении болот и к концу двенадцатичасовой смены несколько километров плетешься до лагеря в промокшей насквозь одежде.      
     Однако каторга рано или поздно берет  свое. Представляешь, Антонио, в один прекрасный день, - а красота нас там окружала величественная, этого у Доусона не отнимешь, - я понял, что проклятые бобы и каторжная работа сделали свое дело: мой организм оказался на грани истощения. Похудел килограммов на двадцать и уже еле-еле передвигал ноги. И тут на утреннем разводе дежурный сержант спросил, кто из заключенных умеет шить. Я сделал шаг вперед и меня отправили ставить заплаты на военные палатки, в которых на первых порах жили и заключенные, и охранники. Благодаря маминым урокам получалось это у меня настолько хорошо, что меня сняли с каторжной работы и сделали постоянным "заплатником". Время от времени удавалось попасть на кухню, где готовили еду для охранников, и украсть что-нибудь из съестного. Организм моментально отреагировал на смену жизненных обстоятельств и я потом тысячу раз благодарил мать за то, что она научила меня шить.
     Ты знаешь, чего постоянно боялись наши охранники? Того, что Советский Союз пришлет свои подводные лодки в сопровождении кубинских кораблей, чтобы освободить нас. На этот случай даже были разработаны специальные инструкции: при появлении советских субмарин у берегов Доусона первым делом ликвидировать всех заключенных, а уже потом занять круговую оборону.
- Это как, перестрелять вас всех что ли?
- Ну конечно, а ты как думал? И перестреляли бы в лучшем виде, можешь не сомневаться. Охрана нас люто ненавидела. Кстати, меня, как и многих других заключенных, несколько раз ставили к стенке. Имитировали расстрелы. Перед тобой выстраивается шеренга солдат, офицер дает им команду прицелиться, и они лупят по тебе холостыми. Но ты же, когда тебя ставят к стенке, не можешь знать, что у них холостые патроны и поневоле прощаешься с жизнью. Многие седели после таких испытаний, один мой знакомый умер от инфаркта через день после имитации расстрела. Чего мы там только не натерпелись...
     А карцеры знаешь какие были? Бетонная коробка, от пола до потолка - полтора метра, а в передней стене дырки проделаны и в них ледяной ветер задувает. Первый раз я попал в карцер на одну ночь и на улице было минус десять. Чуть не закоченел там насмерть. А отправил меня туда мой, можно сказать, земляк - офицер из немцев, которому показалось, что я кому-то из соседнего барака рукой махнул. Там, кстати, много детей немецких эмигрантов было среди офицеров, и даже план концлагеря разработал немец, старый нацист. Я после Доусона совсем по-другому стал смотреть на свою историческую родину, уж слишком много она подонков родила в двадцатом веке.
- Марко, а хоть что-нибудь хорошее ты можешь вспомнить о лагере?
- Ну что ты, конечно, много чего могу вспомнить. Там же уголовников не было, только политические, и лагерное братство ни с чем не сравнить, мы там последней фасолиной делились из баланды, выручали друг друга как могли. И могу сказать однозначно: в самые тяжелые минуты люди за колючей проволкой оставались людьми, чего нельзя сказать о тех, кто нас охранял. Там же постоянные провокации устраивались со стороны охраны. Подойдет к тебе сержант какой-нибудь и отпускает тебя к берегу моря моллюсков собирать или морских ежей, их там очень много. На самом деле он просто ищет повод, чтобы пристрелить тебя якобы при попытке к бегству.
     Но мы хорошо знали цену всем охранникам, там люди с первой минуты раскрывались. Был случай, когда мы собирали ягоды вдоль дороги, а наш охранник куда-то задевался. И вдруг едет целая кавалькада джипов, которая, судя по всему, везла какое-то высокое начальство. Мы все на землю попадали и только благодаря этому спаслись от неминуемого расстрела. Ну, думаем, подставил нас солдатик, чтоб ему пусто было. А минут через десять появляется перепуганный охранник, он, оказывается, просто заблудился и даже и не думал нас подставлять.
      И еще в лагере был один плюс. Огромный плюс: нас не пытали, как многих наших товарищей, оказавшихся в тюрьмах сразу после переворота. А пытки были жуткие, с использованием электричества и даже аппаратов для газовой сварки, которые берцовые кости разрезали в две секунды. На глазах мужчин насиловали их жен и дочерей. Трудно поверить, но иногда несчастных женщин насиловали с помощью специально обученных собак. Ну кто они, после этого, люди или звери? Ни то и ни другое, как биолог тебе говорю. Это какая-то особая порода выродков, они живут вне пределов человеческой морали. И им это никто и никогда не простит. Сколько бы Пиночет не продержался, рано или поздно военные сначала уползут в тень, а потом оставят власть. И непременно будут кричать на всех углах, что они спасали демократию. Вот увидишь, так оно и будет...
     Жизнь полностью подтвердила слова Марко Шнейдера, но только произошло это через долгих семь лет после нашего с ним разговора. Как и в Аргентине, военные передали власть гражданскому правительству, но сделали все, чтобы уйти от ответа. Под суд попали единицы, включая и проклятого Пиночета, который с помощью адвокатской братии легко ушел от ответа, прожил после передачи власти долгие шестнадцать лет и умер в своей постели. Надо думать, умер со спокойной совестью и чувством выполненного долга.       
     Мне приходилось бывать в Чили уже через много лет после возвращения демократии и я имел возможность убедиться, что пиночетовский переворот расколол чилийское общество на многие годы вперед. Богатые и просто зажиточные чилийцы продолжают верить, что генерал спас их родину от ее превращения во вторую Кубу, а средний класс и бедняки до сих пор не простили военным того, что их не только превратили в бесправную массу, но и элементарно ограбили. Все разговоры о чилийском экономическом чуде придумали те, кто нажился на приватизации, проведенной при Пиночете в несколько этапов. На самом деле экономику страны дружно распилили те, кто испокон веку был богатым или имел родственников среди генералитета, а любые проявления недовольства со стороны рабочих подавлялись на корню самыми жестокими способами. Почему бы и не совершить чудо в экономике, если целенаправленно приравнять пролетариев по правам к рабам? Легко. На самом деле таких примеров в двадцатом веке было множество...