На пути к ВСЕМ могуществу 7

   
     Раздвоение личностей и надличностей

               Я всем помогаю увидеть себя,
                Но кто поможет мне увидеть себя.

                Зеркало

   Облаченный в белую с немногими чёрными полосками накидку с тёмной коробочкой на лбу, молящийся Зеев был несказанно странен для спускающегося со второго этажа виллы Михаила Ефимовича Фельдмана. Странен настолько, что Михаил даже потрогал лоб, а точнее повязку на голове, наложенную уже профессионально. Рот его раскрылся и захлопнулся. Фельдман осторожно закончил спуск и сел в кресло за спиной Зеева.
Бурная ночь оставила мятые следы на лице Миши, и прошедшие сутки не замели эти следы "внештатного износа".
Голову Зева тоже пересекала повязка, белизной своей выделяя глубокие черные тени под глазами. Но, несмотря на эти следы болезненной усталости, глаза его пламенели черным огнем, и голос уходил в неземные высоты, или бездны, это, смотря откуда мысле-взгляд направлен.
– По льву и кобре ступать будешь, и раздавишь льва и дракона…
Миша невольно глянул на ярких драконов своего китайского халата.
Влад всегда "витал", но так далеко?
Июньское солнце, пройдя сквозь листву лип, раскладывало свои подвижные узоры. Казалось, драконы халата шевелятся в тенистых дебрях.
Миша еще раз внимательно посмотрел на старого друга. Как трудно, почти невозможно его узнать. Неужели душа прадеда хасида вновь явилась в мир. И, надо же, выбрала Малкина.
И этому человеку он когда-то объяснял очевидности еврейской истории.
Часы на камине пробили одиннадцать. Неслышно шепчущий что-то Влад Малкин присел к столу и начал медленно сматывать с левой руки ремешок при чёрной коробочке, закреплённой на бицепсе.
– Ты сильно изменился, Влад.
– Даже если был красивым, посивеешь, станешь сивым.
– Я не про это.
-" Мне странен голос твой и вид, и темен мне язык твоих речений" – не это ли ты хочешь сказать? – не оборачиваясь, спросил он Мишу.
– Это, но не так красиво.
– " И проповедь мою, о, Ваша Честь, Вы мне не разрешите ль произнесть? "
– Валяй, как раз на трахнутую голову.
Зеев еле заметно покривился.
– Ну, не напрягайся, мне это и вправду интересно.
Было – я тебя учил, Царицын ты сын.
– Твой прадед ученым был, не так ли?
– Риторика.
– Его логика исследования привела к молитве и соблюдению заповедей. Подтверди.
Властный голос Зеева обескураживал, и Княжий начал сопротивляться, то есть вместо просто кивка произнес чуть насмешливо.
– Так дошло до меня от предков.
– И меня также.
Миша, не привыкший быть под давлением кого бы то ни было, двинул в атаку свои вопросы.
– Ну, и как же ты его представляешь, Адресата Молитвы?
Задав вопрос, он попался. Сказочник, лектор и оратор в Зееве взмыл над слышащим его пространством.
– В первом приближении, как супер-супер в бесконечной степени цивилизацию, охватывающую всю реальность и нас с тобой, ее детей, в том числе, При этом, конечно, я втискиваю реальность в доступные моему уму понятия и понимаю, что за рамками сего бесконечность.
– Красиво сказал. Над такой фразой год думать надо.
Зеев смолчал, и Миша задумался, глядя на воспаленное, аскетическое лицо старого друга, похожее на чью-то маску, выполненную в духе фантастического реализма, Каждая морщинка проработана, и каждый мускул обнажен. Да, перед ним другой человек. Другой и странный.
– Но молитва-то зачем ..., Супер Супер Всему?
– Во-первых, это информация наверх, во-вторых – зарядка духа, в третьих – самосохранение памяти о суперзнаниях ... И есть и в миллионных, я думаю. Я-то всего лишь ученик подготовительного класса.
– Погоди, ну какой я ни серый в этом, но молитва – форма богослужения. Ты, по-моему, еретик.
– Еврей всерьез – это вопрошатель и еретик по должности, данной ему Всевышним в этом мире. Тем мы и служим. Дела расплющивают нас о плоскость повседневности. Молитва воздымает. Вот я выхожу из безнадежности Египта. Вот я у горы Синай в трехмиллионной толпе слышу голос Б-га всем своим вибрирующим телом. Вот я и вхожу в роль восторженного и благодарного зрителя гениального творения, которое к тому же не произведение вне меня, а сама жизнь моя. И нисходит на меня сокрушительная степень вдохновения. Никакая проблема не устоит.
И чем безнадежнее бардак в окружающих тебя сюрреалиях, тем важнее прикоснутся к Вечному и Всемогущему.
В почти горячечно вдохновенный мир этих слов из древнего небытия вдруг вошла полузнакомая женщина и сказала:
– Постой, Влад, остановись.
И он узнал Полину Донскую. Ее волнующее контральто ударило в голову Зеева волной сладкого ужаса.
Он как будто утратил границы самого себя.
А она, явно сдерживая что-то не менее запредельное, нарочито буднично добавила:
– Завтрак, второй или третий, стынет.
Зеев, взлетая над миром в пьянящем головокружении, увидел парк "Парижской Коммуны" на берегу Ангары и девочку изумительной красоты, танцующую на эстраде.
И едва прошептал с этой высоты:
– Полина?
– Вспомнил и ты меня, мушкетер ее величества ... Мать-и-Матики.
На этом голос ее пресекся.
В бредовом пространстве наступившей тишины лицо её страшно исказилось.
Фельдман увидел происходящее, как сближение критических масс, и даже напрягся, ожидая взрыв.
Но в ней сработала какая-то внутренняя защита, и лишь вырвалось несуразное:
– Что ж, ты?!... и на мне не женился, и академиком не стал?!
Зеев растерянно заморгал глазами.
– У, да ты хорошо сохранился – краснеешь все так же девицей красной.
И он ответил дежурным автоматизмом.
– Прости, апломба не хватило .
Потом добавил, защищая что-то внутри себя.
– Впрочем, нет, рука Всевышнего тверда была и, подумав, не могу пожалеть ни о чем, хоть и умер я ...
– Тебе еврейку было надо, идиот, а я, ты думаешь, кто?
– Э-э, остыньте, вы что? – вмешался Михаил, с удивлением вникая в бредовое состояние обоих.
– Представляешь, Миш, – дрожащим от возмущения голосом сказала она. – Подошел он в Израиле к моей дочери и говорит: "Где я мог вас видеть?"
Голос мой, видите ли, вспомнил.
– Тебе шестнадцать было, а нам по четырнадцать…
– Нет, Миша, мы с ним позже встретились, и тогда он был уже совершеннолетний. Довел меня до исступления, сам чуть не сдох, но даже не поцеловал меня.
Ну ладно, муж-чины, идите есть. Жена твоя уже там.
Напряженное молчание Зеева она расценила как вопрос и как бы ответила, гася себя до бытового уровня.
– Кошерно, кошерно приготовила. Муж у меня тоже охасидел, выучилась.
Да не он муж, бабник несчастный, – отсекла она вопросительный взгляд Зеева.– Нашла уж как-нибудь и без вас, мушкетеры.
На тебя Влад похож, только помоложе, лет на десять, Так что я давно уж не Донская, а Черновицкая.
Даже на афишах....
Она вернула себя будням, а он не смог.
Весь тот бездонный мир под небом молний полыхающих, который был когда-то Владом Малкиным, со скрежетом раздвигающихся каменных хребтов страшновато ожил.
Полина оцепенела.
Михаил Ефимович поначалу расценил происходящее как гиперболу. Артистические натуры тем и сильны, что сами верят в свои позы. Скучно им в мире ограниченном здравым смыслом. Он с любопытством смотрел, как далеко это может зайти. А потом и сам оцепенел от удивления и страха. Гримасы знакомого с детства лица становились чудовищными, и что уже совершено невозможно – вокруг Зеева явственно разгоралось сияние.
Монументальное строение неколебимой личности Княжий-Фельдмана заколебалось и дало трещины. И в эти трещины цепенящим туманом поползла реальность иного мира.
И, как темный огонь неожиданный и странный, в комнате возник человек заросший паленой бородой по самые глаза. Метнулись фалды черного костюма, и черная шляпа надвинулась на Фельдмана давяще и непрекословно.
– Вам всем следует выйти. Я займусь им.
– А ты, – он коснулся рукой плеча Полины. – Ты немедленно отвлеки его жену. В сад уведи через террасу.
– Я не смогу, – жалобно произнесла Полина, уже двигаясь к двери.
– Сможешь, ты блистательная актриса.
Движимые его непреклонной волей, они ушли деревянными шагами, и в наступившей тишине проступил шорох наэлектризованного пространства.

В это мгновение Лина, чья необъяснимая тревога едва отступала под напором тренированного остроумия ее, неведомо откуда взявшейся, подруги, в это самое мгновение Лина вдруг повеселела и увидела, наконец, прелесть предмета экскурсии – японского садика.
Изящно высаженные карликовые деревья, мостик, выложенный над прудиком размером с гостиную, беседка увитая плющом, задумчивые валуны и величественные розы, улыбающиеся крошечными деревцами, как матроны малым детям.
– Этот садик я привезла Мише из Японии, – наконец-то бросила в проснувшееся сознание подруги величественная Полина.
– Прелесть, но как это можно привезти?
– В виде семян, рисунков и умных советов, – улыбнулась Полина.
– Как долго они сегодня молятся, есть хочу!
– Я тоже, но потерпим.
Пойдем в беседку. Она поет японские песни не своим голосом.
– А чьим?
– Моим.
От этого простого утверждения молния проскочила в сознании Лины.
– Так это ты фея ночи, сирена морей? – падая в клокочущую тьму ревности, спросила Лина
– Он так называл меня? – волнуясь и теряя улыбку, спросила Полина низким контральто.
Ответ еще зрел в недрах бурлящего сознания Лины, когда темная фигура, неся свою сверкающую опалинами в свете июньского солнца бороду, выплыла в сад над ступенями террасы.
– А вот и твой хасид, – ускользнув в открывшуюся щель, сказала вместо ответа Лина.
Обе, как притянутые неким магнитом, направились ему навстречу.
– Извини, – обратился Черновицкий к Лине голосом, от которого она вздрогнула, ощутив незримое присутствие Зеева.
– Мы должны уехать. – Это он сказал, взглянув в лицо Полине своими темными, излучающими яркий блеск глазами.
– Почему так вдруг? – изумилась Лина, ощущая какую-то странную игру, вихрящуюся возле нее.
– Нет ничего странного ни в том, что врач должен бежать к больному в опасности, ни и в том, что жена сопровождает мужа, – ответил Черновицкий, уже ускользая как тень пролетающего самолета.
Смутная тревога снова вернулась в опустевшее пространство ее текущего мгновения и с этим ощущением Лина стремительно направилась в глубины пустой виллы.
Она успела увидеть тот миг , когда Зеев с трудом оторвал голову от подушки и спросил Фельдмана:
– Она, конечно, ушла?
– Ну, ты и выкинул фортель! В обморок, в присутствии милой дамы!
– Оставьте меня все. Ну, я прошу вас! Ну не все еще у меня дома! Не все!
Растерянный Михаил Ефимович оглянулся на Лину.
Та тоже не являла собой образец решительности, скорее наоборот, сама находилась на грани истерии.
Немая сцена растягивалась до звона в ушах.
Наконец, Зеев поднялся и, твердыми шагами алкаша в упрямственном желании доказать свою "тверёзость", направился в столовую.
Шум топающих ног и мужских голосов, раздавшийся где-то в прихожей, разрушил напряженную тишину. Оголтелая деловая реальность ворвалась вместе с пришедшими, загнав мистические вопросы в подобающие им темные углы.
Деловой завтрак, стремительно преходящий в обед, разметал семейство Малкиных по разным углам.
Сначала чуть оцепенело, а потом вполне заинтересованно Лина выслушивала варианты развлекательной составляющей вояжа.
Зеев, еще не привыкший к роли богача и работодателя, тоже, поначалу, едва мямлил, но потом стремительно улетел в мир материализованных мечтаний. Лихорадка действия охватила его, загоняя своим пыланием всё прочее в самые темные углы подсознания.
– Конечно, эти земли с этими колодцами продавали и на арамейском с ивритом, и на греческом, и на латыни и на арабском с турецким. Колодцы – важный элемент стоимости и их, конечно, упоминали в купчих. Вот эти-то упоминания надо искать в архивах и музеях.
– Академик Умроха уже проводил такие поиски.
– И что?
– У него есть карты.
– Вопрос – где есть он?
– У себя, в Усть-Орде или в Усть-Уде.
– Чего ему там делать?
– Боюсь, что бактериологическое оружие.
– По-моему, еще Горбачев такие дела закрыл.
– Спиной своей от посторонних взоров.
– Оставим это.
Если Умроха нашел что-то, так тем более стоит искать на этом направлении.

В том же самом времени и, даже, почти в том же пространстве, то есть двумя дачами левее, или правее, если так взглянуть, а не эдак, Фомин пересек порог страшного кабинета.
Человека, к которому он явился с отчетом о проделанной работе, звали Николай Михеевич Каревский. Друзьям он был известен по кличке "Толстый, наглый, молодой". Действительно он долгое время ухитрялся быть самым молодым на своей ступеньке иерархической лестницы. Научная по видимости, эта лестница имела явственно партократическое нутро. И прыткий его бег по ней определялся, прежде всего, знатностью его партократического происхождения. Как никак, третье поколение чиновников ЦК.
Мудрость ли этих поколений, или какие-то нехорошие еврейские влияния, но его растили с убеждением, что научные чины надежнее и, как бы это сказать, менее пачкотливы и опасны.
Английский он учил в Англии, французский, как легко догадаться, в Алжире и Марокко. Так что изъясняться умел не только на родном матерном, который искренне любил.
Недружественные завистники дружно определяли его сущность в таковых словах:
" Ясно, что говно – неясно, какого цвета".
Это исключительное умение Каревский благополучно сохранил и в смутные года преумножил.
Поконкретнее, это выражалось в том, что он входил сразу в три иерархии:
– Тайных партократов.
– Явных демократов.
– Иллегальных воров в законе – новых русских мафиози.
Кроме того, он состоял в "соратниках" тайных антисемитских ратников, а также имел про запас документы о наличии еврейской бабушки.
Фомин боялся его до жути как всякого упыря, непостижимого в своем явлении.
Трудно было даже сказать, в какой из своих ролей Каревский принимал сейчас отчет, поскольку и Семен Леонидович Фомин тоже двоился в глазах осведомленного человека, одной своей ипостасью являясь явным вором в законе, а другой – тайным агентом всепрощающих органов.
А прощать ему было, и очень даже было, чего. Жизнь садиста – вещь не простая, и за каждое настоящее удовольствие ему регулярно грозила вышка, а уж за мелочи – так лет двести.
Одна неожиданно злобная бабёнка вместо того, чтобы стервь-петь, дерьмовым ножом отрезала все его мужское достоинство. И подох бы он без органа, если б не любимые "органы".
– Ну, Фомкина твоя мать! Обос...ся, сучья лапа, Падло навозное. Что делать будем, гражданин обсиканный?
Заспанцы научные с перепоя придумали для дураков: "Отрицательный результат – тоже результат".
Сейчас я тебе высшую степень дам за этот результат. Самую хр-ученую.
– Было заказано рядовое убийство, а обернулось Сатаной и Княжьим отродьем, – огрызнулся Фомин.
В первом приближении он сказал правду. Вмешательство в это вполне коммерческое дело Сатановского с его негласной "Лигой защиты евреев" действительно выходило за рамки банальной разборки между врагами-партнерами по буйному бизнесу, суть которого нам с вами, простакам, не понять до конца дней.
А явление Малкина народу вообще пахло мистикой, что, если подумать, вовсе не глупость трусливого садиста, а глубоко прозорливая догадка.
Тут даже не просто пахло, а прямо таки разило мистикой.
По этой чувствительной мистической струне Фомин и ударил в ходе своего дальнейшего изложения, как ему казалось, фактов.
– Я сам видел бумаги их тайного общества "Аокайф", Понять трудно, да и отняли они быстро, но там черным по белому о космических силах и Кольце Сатурна.
И Малкин прямо сказал однажды, что он – волк.
Ну, если б такое лет пять назад ему кто стал навешивать, ух и послал бы его Каревский по матери его матери матери!
Но сейчас, после четырех томов "Книги тайн " и устрашающе наукообразной "Мертвой воды ", и регулярного прочтения газеты "Россиянин" и …
– А кроме твоей нечитабельной памяти ты еще чем-нибудь можешь подтвердить свой трень-брень?
– А у меня было время? – опять огрызнулся Фомин.
– Хорошо. У тебя будет время.
Последнее в твоей жизни.
Страхом больше, страхом меньше, в коллекции Фомина и пострашнее имеются. С розового детства копил. Садист – он поневоле еще и мазохист.
С тем и выбежал в жаркий полдень под пенье не озабоченных стагнацией, инфляцией и прочей бляцией птиц.
При ярком свете дня вторичная встреча с княжьим отродьем уже не так напугала его. Наоборот, он посчитал это благосклонным жестом судьбы. Еще бы! Малкин шел в дремучем парике со своей почти огненной бородой и с пышной бабой, женой, судя по манере обхождения.
Замаскировался, сука!
Уж это ли не фактик для клыкастого Каревского?