Запись 6

Запись 6
Я обожаю людей, которые считают себя умнее и опытнее всех остальных. В своем стремлении доказать свою правоту, они так смешно брызгают слюной и потрясают кулачками, что приходится прикладывать все свое хладнокровие, чтобы не рассмеяться им в лицо.
Особенно смешно, когда эти люди говорят про непреложные истины, которые сами себе придумали, вероятно, пять минут назад. Одной из таких истин является утверждение, что детство – самая счастливая пора.
Не знаю, почему я вдруг вспомнил о тех временах, когда был ребенком. Их я всегда старался забыть, как нечто ненужное. Кто – то скажет, что это время становления личности и характера, не думая, что есть одно маленькое но. То, что на этот период жизни сильно влияют чужие характеры и личности, на которых в свою очередь повлияли, и так далее, сквозь поколения. И в итоге получается не самобытная личность (ведь в ней подчас не остается ничего своего), а этакий мешок опыта предыдущих поколений, который свои знания применить не может по причине их бесполезности.
Меня воспитывали обывателем. Дерьмом, которое плывет по канализации жизни и периодически ахает над заголовками вечерних газет и сплетнями о знакомых.
Мой папаша обращал на меня внимание лишь тогда, когда ему требовалось принести тапочки или кофе. Он считал, что старшинство есть старшинство и его надо уважать. Будучи ребенком, я не понимал, как можно перечить отцу, оправдывая себя тем, что это отец, однако, авторитетом он для меня никогда не был. Я не отдавал ему дани уважения, я просто понимал, кто меня содержит.
Мамаша не сильно отличалась от отца. Выскочившая за него замуж непонятно почему (скорее всего, по залету), она вскоре окопалась на кухне, в магазинных очередях и посиделках других, таких же, как она, бесплатных кухарок. Как и отец, она обращала на меня немного внимания, вспоминая, что у нее есть сын, когда звонили из школы, где я иногда бывал замечен в разного рода потасовках и пакостях.
 Нет, хулиганом я не был. И в плохие компании не попадал, потому что в этих компаниях обычно ошивались самые вонючие отбросы общества, отличные от других только физической силой.
Уже тогда у меня был спокойный характер. Я не дрался ради удовольствия – я защищался. Но виноватым признавали всегда меня, потому что в моем кулаке была зажата тяжелая железка для увеличения силы удара, которую никому так и не удалось отобрать.
Я не пакостил, я мстил. Жертвами моих «шуточек», вроде трупов мышей в портфеле или надписи на двери становились те, кто не желал со мной существовать. Попадался я всегда, так как не особо прятался.
И было в моем детстве то, что я ненавидел больше всего. Раз в год, в воскресенье, внизу раздавался грубый и громкий голос:
- Всем подъем.
Я с трудом разлеплял глаза и плелся вниз. Повернуться и уснуть было нельзя, так существовал риск получить ведро холодной воды в постель.
Это был горячо мной ненавидимый брат отца, ветеран Вьетнама, дядюшка Джек. Сам себя он конечно считал героем и думал, что пострадал за родную страну. Забывая при этом, сколько он перестрелял безоружных жителей и изнасиловал беззащитных девушек.
Он обнимал папашу и, каким – то чудом, они умудрялись накачаться горючим пойлом, которое привозил Джек, минут за десять.
Потом эта тварь, с чего – то взяв, что я нашкодил, нещадно порол меня. Отец только поддакивал, а мамаша молчала и делала вид, что так и надо.
Затем он уваливался спать на диване и спал до утра понедельника, а, едва проснувшись, уезжал.
Кошмар начался, когда он появился в очередной раз и заявил, что остается у нас.
С тех пор я ходил только строем. Он не давал мне спуску, впрочем, пороть перестал. Но ненавидел я его все сильнее.
Мне было противно наблюдать, как они с отцом накачиваются каждый вечер, как мать на это равнодушно взирает. Мне было отвратительно находиться в этом хлеву. Моим любимым развлечением стало придумывать герою вьетнамской войны изощренные пытки и казни.
Через пару месяцев я понял, почему мамаша так спокойна. Как то, проснувшись раньше обычного, я вышел на кухню и увидел картину, достойную кисти современного художника. Пригнув мою мамашу к кухонному столу, Джек с причмокиваниями и уханьями трахал ее.
Мне было все равно. Но вид двух потных дряблых тел, которые совокуплялись там, где я обычно ел словно ударил мне в солнечное сплеение. Рвотные позывы подкатили к моему горлу и я закашлялся.
Они резко повернули ко мне головы. Джек, поддерживая штаны рукой, полетел за мной, разъяренный и красный. Понимая, что на меня надвигается огромная туша, которая вполне могла и убить меня в  приступе гнева я рванул к лестнице и мгновенно взлетел наверх. Он побежал за мной, что и стало его фатальной ошибкой.
Я не играл в игрушки, но мне почему – то их постоянно покупали и дарили, видимо, от переизбытка собственной убогости. Особенно я ненавидел машинки и разбрасывал их по всему дому в коридорах. Мне часто перепадало от отца, который наступал на них и падал.
К несчастью Джека, в тот день одна из таких машинок лежала у лестницы. Поднявшись, он наступил на нее, его нога проехала вперед, взмах руками и грохот.
Тяжело дыша, я подошел к лестнице и  глянул вниз. Грузное тело лежало на нижней ступеньке с неестественно вывернутой шеей и выпученными глазами. Около него стояла мать и рыбьими глазами созерцала труп.
Я еле подавил злорадную улыбку. Я побежал в свою комнату, оделся, вылез в окно и побежал на знакомый пустырь – место, где я мог побыть в одиночестве. Каюсь, но я смеялся, как бешеный. Как безумный я шептал: «Кесарю кесарево», хотя вряд ли понимал, что это означало.
Я представляю, что бы было со мной, если бы кто – то узнал о том, что творилось тогда в моей голове. Меня грела мысль, что это я убил его, но никто, совершенно никто не может заподозрить.
Не хочу писать здесь о похоронах. Не хочу больше ни строчки посвящать этому «герою Вьетнама».
Мои мысли путаются от того, что я вспомнил этот эпизод моей жизни. Я совершенно не жалею этого ублюдка, но мне жаль свои руки, которые хоть и косвенно, но вымазаны в его грязной крови.
Да ну его к черту.