Вишнёвые слёзы

Сквозь ресницы вижу плавающих солнечных зайчиков...  "Вода в бочке поймала",  — лениво-радостно отвечает едва проснувшийся мозг на вопрос: "откуда они здесь?"  Взгляд скользит дальше,  к окну,  касаясь кипенно-белых занавесок с вышивкой ришелье.  Бабушка не признает современных тяжелых штор,  «заслоняющих белый свет»  и,  не ленясь,  кипятит и крахмалит свои старомодные,  отчего окна в её доме дышат.  Их дыхание касается «яранки»  —  герани,   и нежные белые и розовые бутоны слегка колышутся. Из кухни вполз нестерпимо-родной запах,  —  смесь легкого  дымка «только неделю назад щели в печке промазала,  а они, вон,  разошлись,   таперь сызнова придётся затирать»…  и свежеиспеченных пирогов.

—  С вииишнями…   —   сладостно потягиваюсь я и вскакиваю с постели,  встав босыми ногами прямо в солнце.  Как себя помню,  бабуля неизменно красила пол в ярко-желтый цвет.
—   Погодь чуток,   —  говорит бабушка,   —  дай им отдохнуть.  Если зачнем резать прям сейчас,  весь сок утекёт в полотенце.  А вот как отпыхнут,  то и можно будет их тревожить.  Во всяком деле,  Веточка,  нужен тон да голос.

Я сижу за столом,  покрытым белоснежной,  связанной крючком,   скатертью.   В открытое окно заглядывают мальвы.  Передо мной,   на огромном подносе,   на  льняных полотенцах   —   четыре пирога-полумесяца.  Блестящие корочки отражают солнце.  Беру один,  разрезаю пополам и,  держа двумя руками, зажмурившись в предвкушении удовольствия,  начинаю есть.   Пирог  буквально тает во рту,  из крупных вишен,  раздавленных язычком,  льется сок.  Перепачкав губы,  нос и щеки,  я тянусь за вторым куском.  Мне нравится,  что я вся перемазалась.  Чувствую себя маленькой девочкой,  которую не заботит то,  как она выглядит.

—   А вот зря говорят,   —   будет коровка, да курочка, состряпат и дурочка. Вон,  Нюрынька  Мудренова до семидесяти годов дожила,  а стряпать так и не научилась.  Я ей ко всем праздникам-бедам,  крестинам-поминкам все готовлю. Чуть что, она ко мне.  Айда, говорит, Аннушк, ты.  А то мою стряпню никто есть не будет. Иду... чай,  —  не чужие. Почитай,  всю жизнь в одном селе живем,  —  как бы продолжая начатый разговор,  но отвечая,  видимо,  каким-то  своим мыслям,  молвит бабуля.
—   Ты же сама говоришь,  что во всем нужен тон,  да голос.  А ведь голосом-то не каждый наделен.  Вот,  к примеру,  хор.  Людей в нем много,  а солирует только один,  а остальные подпевают.  Это ты у нас  —   солистка!   —  прижавшись к родной щеке,  похвалила я бабулю за неподражаемое умение готовить еду. 

Даже сваренная "в мундире" картошка становилась лакомством.  Она её очищала особым способом (непременно руками,  а не ножом,  облупливая тонкую шкурку,  не захватывая мякоть,  отчего она была гладка,  как бильярдный шар),  складывала в глиняную «чаплашку»,   ставила в теплую печку.  Картошечка покрывалась солнечной  вкусной корочкой.  Затем она её крупно нарезала,  пересыпала зеленым луком и укропчиком,  солила,   поливала подсолнечным маслом  и встряхивала.  И никакого «провожатого»  к ней не требуется,  разве что капуста в вилочках.  А уж это её "колбаса" из пшённой каши со шкварками,  —  вершина вкуса!

Выходим на крыльцо.  Она усаживается на верхнюю ступень,  я  —  на нижнюю,  положив голову свою ей на колени.  Мои волосы струятся по чистым половицам,    бабушкина рука оглаживает их,  мурашки блаженства скачут по всему телу,  я прикрываю глаза и слушаю журчание её голоса…

—  Я вот сама Библию не читала,  но свёкор мой  —  твой прадед,  царствие ему небесное,  золотой человек был…  да…  а вот он  —  читал.  Бывало,  придет из церквы,  возьмет книгу,   раскроет наугад,  пальцем водит и губами шепчет про себя.  А потом нам сказывал,   о чем там писано.  Будут,  —  калякал,   —  по небу летать птицы железные,  на земле не останется цветов  —  все на лядях будут.   Да...  и вода исчезнет.  Люди побегут,  подумают,  что вода блестит,  а это  — золото.  А небо всё железной паутиной опутают.  И по земле будут ходить девицы  —  бесстыжи лица. И взмолится и стар,  и млад,  но будет поздно.  Почитай всё и сбылося,  о чем свекор-то  сказывал.  Вон —   опять гудит железна-то птица.  А в городах,  я  прослышала,  воду  для питья в бутылках продают.  Скоро,  поди,  и воздух в бутылки закупорют и будут по выдаче отпускать ём дышать.  А про девиц и калякать не хочется.
—  Тогда давай про мужчин поговорим,  —  улыбаясь,  перевожу тему  разговора.
—  А чё про них баить,  их наблюдать надобно.  Вон,  глянь на кочета.  Он ведь ни в жисть не будет топтать ту курочку,  которая сама присела,  а будет гоняться за той,  которая от него убёгла.  А всё потому,  что не по сердцу им то,  что само в руки идёт.  Нация у них такая.  Охотничья.  Высмотрит лису  из всего лесу,  которая ему приглянется больше других,  и будет на пузе лежать суток трое на промёрзлой земле,  чтобы только её дождаться.  Вот такие они,  —  мужчины-то.

Она тихо запевает:   «Куда бежишь,  тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь?.." и начинает заплетать мне косы,  вплетая в них ромашки,   сорванные тут же,   у крыльца. Я подхватываю:  «Кого ждала,  кого любила я,  уж не догонишь,  не вернёшь...»
—  Бабуль,  а что ласточки, — так и прилетают к тебе?
—  А куды ж им деваться-то?  Это их дом родной.  Никак, лет пятьдесят они гнездуются у меня.  Скоро опять начнут учить деток своих летать.  Помнишь ведь, не раз мы с тобой глядели,  как ласточки крылами своими с обеих сторон дитё поддорживают,  пока оно само не взлетит? Да... Люди,  и то не все так заботливы,  как эти птицы.

Я поднимаюсь,  сажусь рядом и прижимаюсь к роднуле своей. Так, молча,  сидим некоторое время.

—  Я тебе не сказывала,  про Поленьку-то  Седугину?  Нет?  Ну, что ты...  она чудить начала.  Выстирает в доме все до нитки и сама ходит в одной мужниной безрукавке.  Я ей калякаю,  —  ты  чего стары-то руки выставила?  А она в ответ: чай всё, не как – без рук. Остра на язык-то.  А что,   говорю,  кофту не поддела?  Жалею,  —  бат,  —  недельку так похожу,  а оно пускай себе полежит, чистое.  Да...   всяк по-своему с ума сходим.  Я  вот,  от одиночества,  с курами разговаривать начала.  Говорю им:  цыпурыньки мои,  да расцыпурыньки,  а они мне в ответ,  протяжно так:  кооооо,  коооооо...
А,  вон и Поленька,  легка на помине.  Глянь,  опять всё выстирала!   Заходи-заходи,  соседушка! 
—  А у тебя,  Аннушка,  я гляжу,  гости?
—  Да...  радость моя нецененна приехала.  Скучилась,  говорит,  очень.  И пирогов моих с вишнями давно не ела. Пойдём,  я тебя угощу.

Они заходят в дом,  а я иду навестить свою вишенку.
—   Какая же ты большая стала!  — говорю я ей,  поглаживая по тонкому стану и усаживаясь напротив на скамеечку.  —   Соскучилась?  И я по тебе,  —  тоже.  Сейчас расскажу тебе все-все-все...
—  Ты…  плачешь,  вишенка?  —  На стволе проступили янтарные капельки.  Я нагнулась и слизнула их. 

Вкус вишневых слез неповторим.