Придуманный год-15

В Париже, затащив на четвертый этаж чемодан и бросив его посреди комнаты, Мона, не раздеваясь, подошла к компьютеру и села перед монитором. Как-то сама собой потянулась к выключателю рука, и на экране стали щелкать и мигать цифры, разгоняя неподвижный холодный воздух комнаты. Глядя на полузабытый, в таком смятении оставленный стол, Мона узнавала книги и тетради, неровными стопками брошенные друг на друга, дискету, на которой она сохранила переписку, но  позабыла взять с собой, свою позу… Но не узнавала саму себя. Ушел разряженный воздух последних дней до отъезда, когда от мыслей о Виталике ее легкие сжимались, не пропуская воздух. Теперь ей было спокойно и грустно. Странное чувство - тот же компьютер, те же файлы – но жизнь будто перевернулась, и, совершив кульбит, вновь встала на то же самое место. Она так и не поняла ничего ни про Виталика, ни про себя. Одно было очевидно: Виталик существовал на самом деле, он не был мороком лисиц, инкубов и голодных до наслаждений духов - через него в тело Моны влилась доселе неведомая ей энергия.

Виталик в далекой теперь, заметенной февральскими вьюгами Москве, как и Мона, сидел со своей стороны монитора. Он тоже был спокоен, но по-другому: так спокойны бывают люди, пережившие катастрофу. Его прошлый мир был уничтожен, все, существовавшее до Моны потеряло вкус и цвет, развалилось на куски. Если бы Мона была рядом, он быстро отстроил бы его заново. Но ее не было, и Виталик чувствовал опустошение. Он едва находил силы, чтобы примириться с жизнью, вновь насильно втиснутой в виртуальность.

Но, не смотря на это, Виталик понимал: судьба явила ему себя, и теперь, словно герой древнегреческого мифа, знающий свой рок и обреченный его исполнить, он стойко ждал следующей встречи.

Опять, тяжело раскачиваясь, потекла их переписка. Виталик снова писал с утра, стремясь успеть до пробуждения Моны. Мона отвечала ему ночью. Сотни тысяч букв копились в почтовых ящиках, засыпая черным песком забвения их две короткие встречи.
Как будто ничего и не было.

Я очень по тебе скучаю. Мне не хватает тебя – всего. Часто вспоминаю желтые тюльпаны, просвеченные солнцем в твоей комнате. И тебя, смотрящего  на них. И ведь это было совсем недавно…

Хорошо, что у нас сейчас много дел. А то бы я заскучал по тебе не на шутку. Уже сейчас…
Как же хочется домой! Спать… С тобой…

Сегодня светит такое ясное серебряное солнце.. Уже весна, но еще холодная, резковатая, хотя у нас во дворе уже цветет вишня, и парижане высаживают в каменные горшки нарциссы и гиацинты. Мне бы хотелось (но этого увы не будет), чтобы холода продержались до начала мая, чтобы душная парижская весна не расслабляла меня раньше времени. Нужно многое успеть. Так ты любишь меня, Виталик? ты правда любишь меня?

Люблю, милая.
А у нас зима… совершенно натуральная. Снег, все серо-бело-коричнево… Ничего не видно. Сегодня утром в меня въехал какой-то урод. Не сильно. Оставил длинную царапину на крыле. Настроение, испортил. Ненадолго, впрочем, испортил. Я в равновесии сейчас. Очень хочется читать.

Как я боюсь, что ты вдруг перестанешь меня любить, что сила твоего чувства уменьшится.

Ну что ты, не бойся ничего. Это ведь даже далеко еще не предел. Может и не стоит любить больше, но я хочу, я все равно иду туда, что меня теперь остановит?
Странное какое-то это счастье, правда? Отдаляясь, восходит в степень нереальности, сна, сказки. Твои руки, длинные, тонкие, легкие – они обнимали меня? С ума сойти.

Наступил Великий пост. После Масленицы, когда по всей Москве хозяйки, соседки, сослуживицы из дома в дом несли румяные, наливные блины, и на каждой кухне высились блинная башня, окружали которую, в зависимости от достатка и предпочтений сметана и мед, икра и семга; после пьяных народных гуляний, растоптавших в кашу густой мартовский снег; после надсадно орущих в микрофон теток в кокошниках, пришла, наконец, относительная тишина. Виталик с некоторым трудом сменил мясной рацион на каши и овощи, и теперь с каждым днем наблюдал прибавление в своем теле долгожданной легкой энергии. Никак не связывая себя с православным христианством, он, тем не менее, любил это время, когда нужно было замереть, очистить, подготовить себя для праздника летней жизни. Великий пост, время воздержания и великой сухости.

Ни о чем специально не договариваясь, но хорошо чувствуя друг друга, Виталик и Мона, стали пропускать свою страсть через фильтры нежности, переправляя друг другу только свои дни, свои мысли, золотые песчинки любви.

Удивительным образом Виталику удалось перевести тоску и горячку любви под кожу, и она текла там подспудно, почти не вырываясь, почти не беспокоя его. Мона была ему в этом помощью и чистой его радостью.

Одновременно Виталик готовился к приезду в Париж. Покупал книги и русские фильмы в подарок. Гнал мысли о ее губах, и они послушно скрывались, но не уходили совсем. Он понял это в Париже, когда скопившееся в нем, ничем не замутненное, сокрушительное желание обрушилось на него при встрече.

Был май. Со времени их встречи прошло четыре месяца. Они успели друг друга забыть. Собственно, они не успели друг друга запомнить за те короткие зимние дни, которые были больше похожи на полярную ночь. Поэтому, когда Виталик и Мона встретились в аэропорту Шарль де Голль, оба почувствовали, что новая встреча не продолжение – это лишь вариация начала, и опять им придется преодолевать расхождение между письмами и действительностью.
Весь путь от аэропорта до дома они украдкой рассматривали друг друга. И как тогда, в поезде, говорили ни о чем.

Потом долго поднимались по рассохшейся деревянной лестнице. На последнем этаже Мона остановилась. Из мансардного окна лил солнечный свет. Лязгал в замке строптивый железный ключ, не слушавшийся Мониных пальцев. Наконец, дверь отворилась, и Мона пропустила Виталика вперед. Шагнув за порог, Виталик остановился. Ему хотелось увидеть все одновременно, почувствовать ее дом, и он жадно смотрел, стараясь не упустить ни одной детали - раскрытые окна, занавешенные синими прозрачными шторами. Тусклый южный свет крохотных комнат, уставленных цветами. Стулья с плетеными сиденьями, деревянные скрипучие полы. Теплый вечер чужого города.

Наконец он дышал ее воздухом.

Мона подошла и встала рядом.

Им обоим было тревожно. Они попробовали заговорить, но фразы вязли, не успев начаться. Моне хотелось все показать, Виталику – рассмотреть. Но где-то в дверном проеме они столкнулись. Из груди в горло мягко поднялось сердце. Мона, приблизив лицо, стала целовать его исступленно и медленно. Виталик чувствовал, как его кожу, живот, ноги плечи охватывает стеклянная дрожь. Невозможно было оторваться, как пустынник, он глотал эту воду.

Они легли на кровать. Часовая стрелка ползла, а поцелуи все не кончались.
Потом время растянулось и пропало вовсе.