Последний путь

 
Мой товарищ Паша Травкин,  интеллигентный, бородатый  мужчина тридцати семи лет  в очках, с которым мы вместе побывали  в магазине «Мелодия»,  предложил мне сходить к нему в гости попить чая, поговорить.  Я замялся: мне не хотелось доставлять беспокойство его жене.
- Марина, наверно, занята делами, - сказал я нерешительно. – Мы ей помешаем.   
- Я позвоню ей, предупрежу.
Мы нашли телефон-автомат, Паша набрал домашний номер, постоял с трубкой в руках, потом  повесил ее на крючок. 
- Наверно,  отключила телефон, Сема спит…
Я снова стал отказываться от визита, но  Паша  уговорил:
- Попьем чая, а потом погуляем с Семеном.
Паша привел меня не к себе, а в квартиру тестя, где прятались от зноя его жена и сын. Марина, тридцатилетняя женщина с птичьи лицом и с длинной  косой, нахмурилась, когда мы зашли в коридор: ее рассердил звонок в дверь, который чуть было не разбудил Сему.
Паша выложил из сумки пирожные, купленные по дороге, Марина нагрела чай. От пирожных и от обеда я решительно отказался. Я не из тех, кто объедает своих лучших друзей.
Пришел Валера, младший брат Марины, симпатичный парень шестнадцати лет, привел Дину - длинноухую раскормленную,   похожую на свинью собаку породы спаниель. Она залилась радостным лаем,  обняла Пашу лапами и стала лизать его щеку. Оказалось, они не виделись уже целый месяц.    
Сема заметно  похорошел. Раньше он был весь сморщенный, жалкий,  теперь он  превратился в розовощекого бутуза.   
Прогулки  не получилось. Паше позвонила мать и сказала, что у отца кончился кислород, что ему стало совсем плохо.
Отец Паши уже два месяца лежал в больнице: у него был рак.
 Мы с Пашей направились к выходу. Марина хотела дать Паше какое-то поручение, но он решительно отказался выполнить его.
- Не могу! – сказал он с несвойственной ему резкостью. – Там отец мучается! - Его голос выражал страдание.
Он  пошел на квартиру родителей за кислородной подушкой, чтобы потом отнести ее в больницу, а я направился в диетическую столовую.
 Он зашел ко мне дня через три после встречи.  У него был очень печальный вид.
Я усадил его за стол, хотел угостить чаем, но он отказался.
- Чем ты завтра занимаешься? – спросил он скорбным тоном.   
- Еду в колхоз. Поездку перенесли с субботы на понедельник. А что?
- У меня отец умер. Завтра похороны. Помощь нужна. Ну ладно, я поищу кого-нибудь другого.
    - А когда умер?
-                - В ночь с четверга на пятницу.
- Что же ты мне вчера не позвонил? – огорчился я. - Я бы предупредил руководство…
«Как выйти из положения? Как помочь товарищу». -  Моя мысль работала напряженно, лихорадочно. 
- Ладно, - решил я. – В колхоз не поеду. Приду к вам. Думаю,  декан   меня простит.
- Я могу потом вместе с тобой сходить в деканат объяснить…
  - Это отличная мысль, - обрадовался я.
Он дал мне адрес родителей, попросил прийти к 7.45.
На следующий день я проснулся рано. Меня насторожило тихое постукивание по стеклу. Я  выглянул в окно:  шел дождь, небо было серое.  Я надел штормовку, темно-зеленые резиновые сапожки и вышел на улицу. В  7.30 я поднялся на второй этаж, подошел к шестой квартире и нажал на кнопку звонка. Дверь открыл мужчина лет сорока.  Я сразу догадался, что это старший брат Паши Михаил,  бизнесмен, который жил в Москве. Он был очень похож на Пашу, но, в отличие от сутулого Паши, он был высок ростом, строен и тщательно выбрит.
Я представился.
  Михаил предложил мне подождать Пашу на кухне, но я предпочел выйти на улицу. По-прежнему с неба падали  капли дождя. Я надел на голову капюшон и укрылся под деревянным «грибком», стоявшим во дворе.  Крыша «грибка» походила на решето - из  щелей мне на голову лились струйки  воды.
Минут через пятнадцать   под черным широким зонтом, в черном, похожем на фрак костюме, темной рубашке ко мне  подошел Паша.   
- Сейчас Сережа Шишкин должен подойти, - сказал он. 
     Я спросил, кто это такой.
-  Преподаватель с кафедры физики. Мы осваиваем с ним  хоздоговорную тему.
Паша поднялся наверх, я остался ждать его под «грибком».
К подъезду с детской коляской в черной траурной одежде  подошла Марина.  Она укрылась от дождя под балконом. Решив, что она собирается подняться наверх, в квартиру усопшего свекра, я подскочил к ней, чтобы помочь  поднять коляску.    Она скорчила мрачную гримасу и сказала оскорбленным тоном:
- Не надо!  Я  не буду подниматься. Я пойду домой. Паша сейчас вынесет…
Ее тирада смутила меня, и я  поплелся под «грибок».  Я терялся в догадках, почему ее так возмутил мой благородный порыв. «Может, она опасается, что Сема надышится  смрадным воздухом? -  предположил я. -  Но ведь покойника еще нет в квартире».
Минут через десять  Паша  передал жене какой-то сверток, и она ушла.  Больше в этот день она не появлялась – ни в квартире усопшего, ни на кладбище.
Сергей опаздывал. Паша нервничал, выходил на дорогу, смотрел вдаль, возвращался к грибку. 
Наконец, из-за угла дома, облаченный в черную траурную одежду,  вынырнул Сергей – невысокий, мелковатый  мужчина лет сорока с голубыми глазами, с небольшими усами и небольшой русой бородкой.  Он подошел к нам поздоровался.      
Мы пришли на железнодорожный вокзал, где почти всю жизнь диспетчером проработал отец Паши,  взяли «Пазик» и поехали за гробом на кладбище. Автобус надрывно выл, при переключении скоростей коробка передач страшно скрежетала. 
- Успел ли отец подышать кислородом, который  ты ему принес? – спросил я Пашу.
- Успел, - проговорил  Паша скорбно. – Может, от этого он и умер. Обжег себе легкие. Он выдышал три подушки, а можно только одну.
Паша глубоко страдал. Его мучило чувство вины. Я попытался его успокоить:
- Он был обречен. Даже если бы он не обжег легкие, он протянул бы еще максимум  два дня.   Два дня  адской боли…      
Пока мы ехали, дождь прекратился.
На кладбище  нас уже ждал Михаил. Вместе с ним мы зашли в мастерскую. В левом углу  стояло два гроба.
- Железная дорога? – бодрым, деловым  тоном  спросил гробовщик,  за ухом которого торчал простой карандаш.
- Да.
- Вот этот. – Плотник показал на гроб поменьше.
Гроб был глубоким, на его крышке поблескивала  какая-то металлическая эмблема.
Мы затолкали  его в автобус, поставили его  на спинки сидений, затем втроем  забрались в салон (Михаил отправился домой), и наш «Пазик», жалобно воя,  поехал  в больничный морг.
Оказалось, что отец Паши, хотя и болел раком, последние месяцы лежал в обычной больнице, в терапевтическом отделении, куда его положили «подлечить сердце».
На территорию больницы мы въехали в 10. 00, на полчаса раньше, чем было нужно. Дверь морга была закрыта. Из помещения доносился устрашающий гул мощных холодильников. Паша постучал, но безрезультатно.
Он отправился на поиски работника морга. Мы с Сережей молча ходили по тротуару вдоль рядов зеленых кустов жасмина. Пустой гроб одиноко стоял возле двери  морга.
Подъехал катафалк – автобус с широкой черной полосой на боку. Из кабины высунулся водитель.
- Народная вы заказывали? – спросил он громко.
- Мы, - ответил я.
Показался Паша с лысоватым стариком в синем халате. Старик открыл двери. Мы затащили в морг гроб. Старик удалился в другое помещение и вскоре вывез на тележке тело усопшего – исхудавшего, изможденного, воскового, растаявшего как свечка.  От  него исходил такой смердящий запах, что у меня мгновенно закружилась голова.
У нас не оказалось подушки. Паша не взял ее с собой, полагая, что ее выдадут в морге. Старик принес старую простыню.
- Подложим пока… Дома поменяете.
Мы взяли покойника за руки, ноги, переложили с тележки в гроб, затем гроб с телом и крышку погрузили в катафалк.
Паша дал старику  за услуги  двадцать рублей и бутылку водки, и автобус тронулся с места. 
Покойник лежал в гробу у наших ног.  На лице Паши застыла гримаса растерянности и ужаса.
- Самое тяжелое – это процедура похорон, - сказал Сережа, когда  автобус ехал по улице города.
- Чем так. – Паша показал глазами на отца, - лучше бы кремировали. Говорят, у нас есть крематорий.
Когда я жил в Москве, мне по поручению Добрынина, заведующего кафедрой,  доводилось участвовать в похоронах старой преподавательницы, которую кремировали. Я знал, как это делается.
- Кремация ничего не меняет, - возразил я. – Кремация не избавляет от процедуры, от процессии. Разница только одна: в одном случае после процессии покойника закапывают в землю, в другом – его сжигают в печи вместе с гробом.
Я предался мрачным воспоминаниям:
- Когда погиб мой отец, мне было двенадцать лет. Его похороны – одно из самых тяжелых переживаний в моей жизни. Тяжело было видеть его в гробу, но еще тяжелее слышать надрывные крики, вопли матери, выслушивать сочувственные фразы взрослых и товарищей. Как  я мечтал тогда, чтобы, умирая, люди, испарялись, исчезали. Представьте: умер – и исчез. Разве это плохо?
Мои товарищи согласились со мной.
Катафалк повернул налево и остановился возле подъезда. Во дворе толпились люди – знакомые, коллеги, соседи усопшего. Среди них выделялся широкоплечий, невысокий мужчина с огромной розовой шишкой на подбородке. Он выглядел слабеньким, отчаянно-печальным. Глядя на покойника, он сказал с надрывом:
 - Скоро встретимся.
Паша шепнул мне, что этот мужчина болен раком, что жить ему осталось не больше месяца.
Мы подняли гроб на второй этаж, занесли в квартиру, поставили на стулья. Можно было передохнуть. Я спустился вниз, сел под грибок. От трупного запаха у меня  разболелась  голова. 
Я вдруг обнаружил, что Сергея среди нас нет. Он ушел незаметно, по-английски, никого не предупредив.   
Приехал священник - огромный, краснощекий, в черной рясе. Меня удивило, что он сам управлял своей «Нивой». Его встретили, повели к покойнику. Минут через пятнадцать я тоже  поднялся наверх, чтобы посмотреть отпевание.
Горели восковые свечи, поблескивал крест в руках попа, звучала заунывная молитва, из глаз женщин ручьем текли слезы.
Дышать было тяжело. Я  вернулся под «грибок». 
Вслед за мной вышел и Паша. Мы пошли с ним  на вокзал за лопатами. Кладовщицы в каптерке не оказалось, нам пришлось ее долго ждать. У Паши  был подавленный вид. Я попытался его утешить: 
- Сейчас тебе тяжело. Потерпи, после похорон станет легче.
Паша предложил мне уйти домой. 
- Теперь справятся и без тебя, - сказал он. -  Много народу собралось.
Я отказался. Действительно, людей было много, но в основном это были  пожилые люди - товарищи Владимира Трофимовича. Им одним пришлось бы нелегко.
Я до конца выполнил  свой товарищеский долг.  Я спускал гроб с покойником со второго этажа, нес его от катафалка к  могиле, опускал на дно могилы, а после того, как бульдозер засыпал ее,  выравнивал кучу земли.
    Люди оценили мое усердие. Сначала  мне повязали руку носовым платком, а затем  дали кусок  полотенца, на котором  опускали гроб в могилу. От полотенца я попытался отказаться (скорее из брезгливости, чем из скромности):
    - У меня же есть платочек!
Но женщина-распорядительница настаивала. Пришлось взять и полотенце.

Во время похоронной процессии я наблюдал за Ольгой Петровной, женой покойного, матерью Паши,  невысокой, простой, скромной женщиной шестидесяти лет.  Мне нравилось, как она себя ведет: она плакала,  но не издавала душераздирающих воплей, не голосила,   не  бросалась в могилу вслед за мужем. Я с горечью вспомнил, как неразумно, как диструктивно вела себя моя мать на похоронах отца и после них. Она подорвала  здоровье себе, а психическая травма, которую она мне нанесла,  наложила отпечаток на мою личность, изуродовала мою жизнь.
Мое внимание привлекла жена Михаила Наталья  - высокая, крупная, осанистая женщина лет тридцати, с большой  грудью, с миловидным лицом, настоящая матрона.  Черное платье, облегающее ее роскошное тело, и черный траурный платок, покрывающий красивую голову,  лишь подчеркивали великолепие ее плоти.   Меня восхищала не только ее внешность, но и  актерское мастерство. Она была едва знакома с Владимиром Трофимовичем (Михаил женился на ней незадолго до смерти отца), но из ее глаз лились такие обильные слезы, что ни у кого не оставалось сомнений: ее горе безмерно. Способность к перевоплощению, свойственная многим женщинам,  поразительна. Им не нужно изучать систему Станиславского, чтобы блестяще, естественно, убедительно  играть на сцене жизни.
По щекам Михаила тоже беспрестанно  катились слезы.    Его верная спутница не отходила от него ни на шаг. Чтобы утешить его, она время от времени  сжимала его руку.
В отличие от старшего брата, Паша находился  в состоянии транса и  не проронил ни одной слезинки.
      После того, как гроб с покойным закопали,  наступило оживление и  облегчение.  Даже Паша как-то   взбодрился, гримаса ужаса исчезла с его лица.
Люди сели в автобусы, которые повезли их на поминки в кафе «Железнодорожное»,  находившееся в одноэтажном здании по улице Вокзальная.   
    Первыми усадили за стол копачей.  Вслед за копачами расселись остальные участники похорон. Мне досталось место недалеко от входа. Слева от меня  оказался Герман Григорьевич Шаландин, тесть Паши, директор крупного завода, невысокий  мужчина лет шестидесяти, похожий на небольшого  быка.  Солидный живот, широкие крутые плечи,  широкое обрюзгшее лицо с двойным подбородком, мешочки под глазами, поросшая пушком большая лысина  придавали его облику значительность.
Напротив  нас сидел высокий крепкий старик лет шестидесяти пяти, с короткими седыми волосами, с колючим взглядом, с длинными костлявыми руками. Он через стол подкладывал котлеты в тарелку Шаландина. Тот  отказывался, но старик не слушал его.  «Видимо, знает, что Герман – директор», - отметил я про себя.
Мы выпили  по две-три рюмки водки, каждый раз желая покойному царства небесного. Теперь  наводящий ужас покойник  не мешал скорбеть по живому Владимиру Трофимовичу. 
Слово взял его друг - невысокий, худощавый пожилой мужчина, внешне похожий на усопшего. Его душили слезы.
- Самая главная его черта – это доброта, - сказал он о Владимире Трофимовиче. – Он никогда не помнил зла, всегда прощал. Последнюю рубашку другому отдаст. Пусть земля ему будет пухом.
Чувствовалось, что и  слова, и слезы его  искренни.
С речью выступил и  сосед по квартире, который сообщил, что покойный был прекрасным соседом.
«Конечно, все они говорят правду, - думал я. –  Это не дать традиции.  Живое подтверждение правдивости их слов -  Паша. Добрейшая душа, бессребреник. Такого хорошего сына не могло быть у плохого отца».
- Я благодарен отцу за самопожертвование, - сказал Михаил. – Когда я учился, отец регулярно присылал мне деньги.  Благодаря отцу я получил высшее образование.
Его речь  была рассудочной,  тон был спокойным, голос  звучал твердо. Он уже честно отрыдал свое на кладбище. 
Однако далеко не все за столом говорили о покойном. Мои соседи затеяли разговор о политике. 
- Я за Сталина, - сказал  старик с колючим взглядом. – При Сталине был порядок!
Шаландин короткой  репликой, тоном выразил несогласие с этой точкой зрения.  Я же попытался переубедить старика и его единомышленников, сидевших вокруг:
- Я вас понимаю. Везде развал. У вас за державу душа болит. Но ведь дисциплину можно и без Сталина навести. Как на Западе…
- Нам Запад не нужен, -  грозно  рявкнул сталинист и  посмотрел на меня подозрительно. 
-  Ты что, кооператор? – спросил он угрожающе.
Он  разглядел во мне врага.
  Я заверил его, что никогда коммерцией не занимался, и замолчал. Мне не хотелось   спорить: когда я  пьян, я настроен благожелательно.
Сталинист говорил своим соседям грубым тоном:
- Давайте встречаться. Встречаться не только на похоронах.
Он ни слова не сказал о Владимире Трофимовиче. Я так и не узнал, имел ли он  какое-нибудь отношение к покойному или просто пришел на халяву выпить и поесть.
  Когда люди стали расходиться, я понял, что пора и мне честь знать.
Я попрощался с Пашей. Ко мне подошел Михаил и стал благодарить за помощь. Я еще раз выразил соболезнование и, шатаясь, направился к выходу.
1991 г.