Медиум 31

Я вернулся к себе, но сразу заснуть не смог, даже напившись по примеру Роны валерьянки. Добился только того, что кот теперь перебрался в мою спальню и, урча, вылизывал на прикроватном столике крышку флакона. Я с трудом переношу запах кошачьей шерсти, поэтому раскрыл окно. Воздух был сырым и льдистым. День уже прибывал, но этого ещё нельзя было заметить – тем более при пасмурной погоде. Я стоял у окна долго, пока не озяб до дрожи. Захлопнул створки, закутался в свой тёплый халат, забрался с ногами в кресло и, прислушиваясь к урчанию хмельного от валерианки кота, неожиданно для себя заснул так же крепко, как в кэбе по дороге из злополучной часовни.
Меня разбудил Раух – он сидел на подлокотнике моего кресла и, должно быть, уже давно и монотонно тянул противным голосом:
- Ми-истер Холмс, а мистер Хо-олмс. Просыпа-а-айтесь, ми-истер Холмс.
- Ну, чего пристали? – наконец, не выдержал я и, только после этого окончательно проснувшись, выпрямился в кресле. – С Уотсоном что-то?
- Нет-нет, - быстро успокоил австриец, - с ним всё очень хорошо – лучшего и ожидать было нельзя. Он в сознании и может говорить. Я, собственно, поэтому и решился потревожить ваш сон. Сейчас одиннадцать, в половине первого мне надлежит быть в госпитале, а до тех пор хорошо бы поговорить с Уотсоном при вас.
- О чём?
- Дело в том, что я тоже был на известном сеансе, как вы уже знаете, - сказал с лёгким замешательстве в голосе Раух. – И у меня тоже есть близкие люди, за которых я чувствую свою ответственность. Притом, у меня совершенно нет средств на золотой саркофаг. Каждый новый подвиг этого современного Агриппы, или Калиостро, освещается газетами всё шире и восторженней. Вы читали?
- Нет.
- Напрасно. Узнали бы много нового – в том числе и о себе самом.
- Ну хорошо, - согласился я, - обождите только одну минуту – я приведу себя в порядок, а потом... Мне тоже есть, о чём поговорить с Уотсоном.
Когда мы вошли в гостиную, временно превращённую в больничную палату, миссис Капсли как раз убирала ширму, отгородившую постель больного от остального помещения. Уотсон полусидел в подушках, умыт, причёсан и в свежем белье – сиделка явно знала своё дело. Правда, был он страшно бледен и неподвижен, но в глазах появилась некоторая живость, а асимметрия лица, напугавшая меня накануне, вроде бы исчезла.
- Доброе утро, - слабым голосом поздоровался он. попытался поднять руку, но не смог, она только чуть шевельнулась, тут же снова обессилено улегшись на одеяло.
- Ну и напугали же вы нас ночью, - сказал я ничего не значащую дежурную фразу. – Как вы себя чувствуете?
- Частично, - сострил он, но из-за слабого голоса шутка не показалась смешной.
Я вопросительно взглянул на Рауха.
- Пройдёт, - пообещал он, понизив голос. – никаких необратимых последствии, слава богу. Уотсон, коллега, вы в состоянии разговаривать?
- Я в состоянии отвечать «да» и «нет», - с тенью улыбки еле слышно откликнулся Уотсон. – На большее пока не рассчитывайте.
Я пододвинул стул и сел рядом с ним, накрыв ладонью его вялую кисть. Он улыбнулся мне глазами. Раух подошёл и встал у меня за спиной.
- Коллега, - нерешительно кашлянув, начал он, - я хотел бы продолжить наш вчерашний разговор. Меня только волнует, не помешает ли этот разговор вашему... вашему выздоровлению.
- Не помешает, - Уотсон прикрыл на миг глаза, отдыхая, но, когда он снова открыл их, в его взгляде появилась острота, насторожившая меня – похоже, он прекрасно понимал, о чём собирается говорить Раух – более того, он и лихорадочно соображал, как себя вести, о чём говорить, а о чём и умолчать. Это явственно читалось на его открытом лице. Тогда и я насторожился.
- Хорошо, - сказал Раух, - вы получили кое-какую информацию об этом пресловутом медиуме Гудвине – вы и Кленчер. Вчера в госпитале вы озвучили эту информацию...
Я дёрнулся – этого я не ожидал. На моей памяти это был первый случай, когда Уотсон по своей инициативе нарушил конфиденциальность наших с ним дел.
- Отрицать бесполезно – кроме меня при разговоре присутствовал и Мэртон, и сама Кленчер, - продолжал Раух, словно секретарь в суде, зачитывающий материалы дела.
- Я не отрицаю, - неохотно проговорил Уотсон.
- Вы сказали, что, по всей видимости, Гудвин обыкновенный мошенник и, раз так, то вы сами воздействуете на него «своими средствами».
Уотсон опустил голову. Его лицо, шея, уши стали медленно наливаться кровью.
- Раух, довольно, - тревожно вмешался я, - сейчас не время.
- О нет, сейчас самое время, - вежливо, но твёрдо возразил австриец. – Вы покинули госпиталь в пятом часу пополудни. Меня интересует, что произошло потом. Вы возвратились домой никак не раньше семи. Где вы были эти три часа?
Уотсон тихо обречённо застонал, снова закрыв глаза. Теперь кровь отхлынула от его лица, и оно стало белым, как бумага. «Не кровяное давление, а лошадиные бега», - вспомнились мне слова Рауха.
- Уотсон! – я сжал посильней его руку. – Уотсон, вам плохо?
На нашу беду в этот миг в гостиной появилась миссис Капсли.
- Это что ещё тут такое? – не церемонясь, возмутилась она. – Что за допрос? Что за филиал полицейского управления? И вы тоже, доктор? – палец гневно уставился Рауху в переносицу. – Не вы ли сами говорили о необходимости покоя и ухода?
- Миссис Капсли, - попытался оправдаться Раух, - мои вопросы имеют диагностическое значение – это, так сказать, сбор анамнеза.
- Нет-нет, не лукавьте, - палец угрожающе закачался. – Всем известна ваша страсть к авантюрам и полицейским головоломкам, доктор Раух. Только я-то предполагала, что врач в вас возьмёт верх над сыщиком. Ан нет! Видимо, это от мистера Холмса к вам зараза переметнулась.
Раух беспомощно оглянулся на меня:
- Это может быть важно, мистер Холмс. В клиническую картину не всё укладывается, а ведь Гудвин гипнотизёр, и бывали случаи... Слышите, миссис Капсли, я не шучу, - он даже немного повысил голос.
Глухо ворча, как старый дворовый пёс, на которого прикрикнул хозяин, сиделка удалилась на прежние позиции.
- Уотсон! - позвал Раух. - Уотсон, вы меня слышите?
Мой друг снова с усилием открыл глаза.
- Если вам совсем плохо, мы не будем сейчас расспрашивать ни о чём, но если вы только можете... Вы были у Гудвина?
Уотсон кивнул.
- Безумец! – не выдержал я. – Представляю себе, зная ваш характер, как это могло быть. Наверняка вы просто нахрапом ворвались к нему и объявили, что он мошенник, и что вы... Чем вы там ему угрожали? Разоблачением? Виселицей? Газетной шумихой?
- Холмс! Холмс! – предостерегающе взял меня за плечо Раух.
Я опомнился. Уотсон снова побледнел и кусал губы.
- Что было дальше? – тихо спросил я – ясно было, что все мои намерения относительно Гудвина, направленные на то, чтобы усыпить его бдительность, после эскапады Уотсона пошли прахом. Но не злиться же на беднягу за это – Раух прав, он и так едва жив.
- Что было дальше? – повторил я, стараясь говорить мягко. – Уотсон, милый, не пытайтесь ничего скрыть, даже из чувства неловкости. Говорю вам: этот тип – опаснейший противник, и, возможно, доктор Раух ещё попадёт под удар.
- Он сказал, что я дурак, если считаю, будто он приехал в Лондон обманывать простаков, - Уотсон говорил так тихо, что даже мне приходилось напрягать слух, а он у меня превосходный. – Потом, он сказал, что я должен больше верить своим ощущениям, чем тупоголовым русским полицейским, которые и трезвыми-то никогда не бывают. «Я пытался помочь вам, - так он сказал, - порою даже против вашей воли. И вот – чёрная неблагодарность». Он спросил, что стало с талисманом, подаренным им Роне – вы помните тот стеклянный шарик? Я сказал, что разбил его. Он поднялся и вышел в другую комнату, и я хотел последовать за ним – я отчего-то вообразил, что там у него второй выход. Но я не смог встать. У меня вдруг дико заболела голова. Совсем, как там, в часовне. Я почти потерял сознание. Гудвин поднёс к моим губам стакан с каким-то питьём – не знаю, что это было, но боль прошла тотчас же, оставив только смутный отголосок. «Простите меня, - проникновенно сказал он. – Я не должен был упрекать вас. не обладая внутренним взором, конечно, вы не могли поверить в существование иной материи, чем та, что вам привычна и дана в ощущениях. Проще, разумеется, принять обман, чем крушение мировоззрения. Может быть, полагая, что я мошенник, вы спасаете свой разум. Увы, мой бедный доктор, вам придётся убедиться в моих словах, а паче – в моих способностях к контакту с миром, действительно, существующим, и лишь недоступным до поры вашему восприятию. Но он вас станет доступен ещё до наступления утра». Он так сказал об этом, что я поверил ему тотчас же. у меня кровь застыла в жилах, а в сердце поместился кусок льда. «Что означают ваши слова», - спросил я всё-таки, и он ответил просто, как о самом обычном деле: «Вы умрёте сегодня ночью». «Отчего?». Он смерил меня взглядом – таким, что, кажется, мог разглядеть позвонки сквозь всю толщу тела, после чего кивнул и сказал: «От удара. Вам ещё относительно повезло – ваши дела в порядке, за квартиру выплачено полностью, и ваша вдова вполне в состоянии себя обеспечить. Да и лучше ли было бы лежать годами в параличе? Вы не будете мучиться долго – это тоже великое благо, поверьте мне. А сейчас поспешите домой», - и он встал и снова ушёл в другую комнату, а я, чувствуя себя оглушенным и потерянным, в самом деле поплёлся домой, и лишь пройдя несколько кварталов, начал понемногу приходить в себя. «Да с какой стати я должен верить ему!» - уговаривал я себя всю дорогу, да и весь вечер старался вести себя так, словно ничего не произошло.
- У вас плохо получалось, - перебил я. – И я, и Рона – оба заподозрили неладное.
- Да, я сам знаю... Голова у меня болела всё сильнее, я уже плохо соображал. И когда Рона сказала мне.., - он осёкся и покосился в сторону Рауха. – Впрочем, я почти и не помню, что она говорила... И, однако же, я остался жив – как видно, провидческие возможности мистера Гудвина тоже не безграничны.
- Я так и чувствовал! – воскликнул Раух, в сердцах стукнув ладонью по спинке моего стула. – Это индуцированный сосудистый спазм, что бы там ни говорил профессор Вильсон!
- Ну почему, почему вы не сказали мне об этом ещё вчера? - упрекнул я. – Уотсон, милый, если бы вы знали, какой подвергаете себя опасности! А ведь это известный феномен. Помнится, в самом начале своей карьеры Орбелли пренебрёг им, и следствием послужила смерть пациента. Ужасный случай. Это дело разбирала комиссия, и Орбелли был оправдан, но сам он запомнил этот урок на всю жизнь. Я, кажется, не говорил вам: Орбелли написал фундаментальный труд «Суггестивная терапия нервно-психических расстройств», но так и не издал его – именно потому, что боялся дать мощное оружие в недостойные руки. Ему предлагали огромные деньги за публикацию и даже, кажется, пытались выкрасть рукопись, но всё впустую. Так вот, он там описывает этот случай и несколько похожих. Слышали про святые стигмы? У фанатично верующих появлялись на коже следы словно бы от гвоздей, вбиваемых в руки и ноги при распятии. Причём вид эти раны имели самый натуральный и заживали тоже по всем правилам физиологии, но причинены они были не гвоздями, а лишь внутренним убеждением.
Уотсон нахмурился:
- Выходит, я чуть не убил себя... сам?
- Вы – внушаемый человек, и Гудвин уже имел случай в этом убедиться.
- Может быть, и не совсем сам, - вмешался Раух. – Ваш Гудвин неплохой химик, да и физик, как я понимаю, не из последних. Что-то же вы пили из его рук. Кроме того, мне случалось видеть, как сосудистый спазм провоцирует, например, магнитное поле или высокочастотный, за пределами нашего восприятия, звук. Почему бы не предположить, что и ваш Гудвин воспользовался чем-то подобным – и в часовне, и у себя.
- Что ж, это не лишено вероятия, - подумав, кивнул я. – Но сейчас, доктор Раух, мне кажется, мы должны оставить Уотсона в покое – он очень устал.
- Да, это правда, - виновато подтвердил Уотсон.- Спасибо вам, Раух... Но вы не уходите, Холмс, прошу вас. Проводите доктора и вернитесь ко мне.
- Вам лучше уснуть, - мягко сказал я, похлопав его по руке, но он схватил мою руку и сжал настолько сильно, насколько мог.
- Нет, я настоятельно прошу вас...
- Ну, хорошо, хорошо, не волнуйтесь.
Я сделал, как он просил – проводил Рауха и возвратился, пройдя мимо тихо кипящей от возмущения на табуретке в прихожей миссис Капсли.
- Что вас тревожит, Уотсон?
- Вы не знаете? – он прерывисто вздохнул. – Рона уходит от меня...
- Это она вам сказала?
- Да, вчера...
- Какая чушь! – услышали мы оба звонкий возмущённый голос моей дочери – она стояла в дверях, нервно теребя пальцами кисточку недействующей сонетки. – Ничего подобного я не говорила и никогда не скажу! Ты, верно, заболевал уже и тебе показалось.
Уотсон смотрел на неё со смесью радости и недоверия. Его глаза переливались от светло-изумрудного до почти карего цвета с той же быстротой, с какой сменяются картинки в калейдоскопе.
Рона порывисто приблизилась и, опустившись перед ним на колени, прижала его руку к губам. О, это не был холодный поцелуй почтения или благодарности.
- Я люблю тебя! – с жаром и силой воскликнула она, снова и снова целуя его пальцы, ладонь и запястье. – Люблю! Люблю! Жить не могу без тебя! И не хочу! И не буду! Родной! Любимый!
Я перевёл взгляд на Уотсона – он улыбался, но по лицу его текли слёзы.
- Довольно, - я тронул Рону за плечо. – Твоё признание великолепно и своевременно, но твой любимый муж так ослабел, что ему вот-вот станет плохо, и чем испытывать избыток чувств, он их, пожалуй, вовсе лишится.
Рона поднялась с колен.
- Да, правда, - покаянно сказала она. – Тебе нужно отдыхать, Джонни. Я посижу с тобой, пока ты не уснёшь, - с этими словами она, в самом деле, присела, но не на стул, а прямо на край постели Уотсона, и запустила пальцы ему в волосы, лаская и перебирая густые пряди. Уотсон закрыл глаза, всё ещё продолжая слабо улыбаться. Я понял, что мне здесь больше делать нечего.