Щука

     Лето цвело-цвело во всю силушку, да вдруг устало летовать. Появилась в нем едва заметная обреченность. Это кончился июль. Зато пришел августейший, величественнейший и щедрый владыка – Август.

     Нет, внешне почти ничего не изменилось: та же буйная зелень, тот полуденный зной, но по утрам – голубые туманы, но осыпается цвет с травы, но холоднее в речке вода. А холоднее вода – рыба лучше должна ловиться. Не поехать ли на рыбалку?

    Я устал от города, как лето от своего буйства. Побросал в коляску мотоцикла палатку, котелки, продукты, снасти рыболовные, и затрещал верный друг, понес через поля и леса в умершую мою деревню, где так славно думается и вспоминается в тишине.

    Вот и оно – зеленое безмолвие. Узкая река, заросшая камышом, украшенная белыми лилиями, зеркало омута – чистое, прозрачно-голубое. Ставлю палатку под тополем, на бывшей усадьбе деда Матвея. Прилег подремать, да и провалился в крепкий сон, навеянный дорогой и городской еще усталостью. Сколько спал, не знаю, но потом, словно наяву, услышал звонкие ребячьи голоса, что звучали здесь много-много лет назад… Знать, позвала деревня: хватит, мол, разве для того ко мне приехал?

    Река всегда меня манила, всегда представлялась особым миром, населенным своеобразным народом. Вот и сейчас, по моему пониманию, омут просто кишел рыбой. Я чувствовал, что вот, прямо у моих ног, в воде, под лопухами кувшинок, дремлют огромные щуки, окуни, караси. Но проходило время, а поплавки мои дремали на спокойной воде. Сумерки, горячие и душные, сгустились над омутом, то здесь, то там раздается громкое хлюпанье – это гуляет непуганая рыба, играет и прыгает, иногда торпедой проходя у самой поверхности. Я замираю от азарта, забрасываю блесну спиннинга, - но все тщетно, рыбацкое счастье не приходит ко мне!
Уже почти в темноте, ничего не поймав, разделся и с разбегу плюхнулся в омут, скользнул, подобно той рыбине, под водой до середины, и поплавал, понырял вволюшку, сбрасывая усталость, выгоняя из тела жар душного прошедшего дня. Поставил в реку фитиль, и с трудом – длинную на быстром течении сеть.

     Удивительно легко и приятно было после купания. Несравненная благодать опустилась с сумерками на меня и эти родные опустевшие места, какая-то тихая радость, добрая и легкая, заполнила мою отдохнувшую, засветившуюся ею, душу.

     Теплые, парные сумерки, тихие и живительные, приятные, окутали наготу моего тела, которую я забыл прикрыть хоть какой-то одеждой, да и ни к чему было это, вокруг, в теплой этой благодати – ни души, и странно – ни комарика, а тело мое наполнялось силой и радостью, пило добрую живительную энергию моих родимых мест и противилось всякой одежде. Я тихонько стоял среди сияющей темноты, оглохший от этой тихой радости и счастья, мне самому тоже не хотелось шуметь и двигаться – боялся спугнуть благостное впечатление это. Между тем огромная луна поднялась над лесом и осветила родные, любимые окрестности волшебным светом. Стало отчетливо видно, как через омут проследовал утиный выводок, мелькнула летучая мышь, скользнула на раскинутых крыльях сова, а после почти беззвучно опустился на темную, с блестками лунного серебра, воду одинокий лебедь. Какое-то мгновение он сидел спокойно, потом стал тихонечко плескаться, не очень громко, деликатно ударил пару раз в серебряный гонг: «Кро-о-он! Кро-о-о-он!» В ответ плюхнула веселая рыба, и снова – тихо.

     На покой пора. Лунный свет, неземной какой-то, похожий на золотую невесомую пыльцу, направленно струился, пронизывал зеленый брезент моей палатки; этот свет не оставлял меня до утра, до тех пор, когда на востоке приблизилось к окоему земли огромное солнце. Сон мой был каким-то необычайно сладким, желанным. Снов не видел, но каким-то неизвестным доселе чутьем я ощущал все меня окружающее: я видел реку, обрамленную камышом и осокой, с заснувшими на ней лилиями и кувшинками, заснувшим, сложившим под крыло голову, лебедем, залитую той же золотой пыльцой лунного света, все окрестности, таинственные, очарованные ночной тишиной и теплой необъяснимой благодатью. Я, кажется, просыпался, как бы боясь за эти счастливые видения и ощущения, чтоб не исчезли они, не нарушились кем-либо, но, приподняв голову, проснувшись так раз или два, я всякий раз ощущал на себе действие волшебного лунного света, необъяснимо проникавшего сквозь палаточный брезент, каким-то непонятным образом убеждался, что вокруг меня все тот же мир и покой, и, успокоенный, кажется, с блаженной улыбкой проваливался в тот же на редкость счастливый сон.

      Из палатки я вылез свежим, отдохнувшим как раз в тот момент, когда огромное красное солнце из-за горизонта выкатывало свой огненный лик. Его огненные лучи-ресницы где-то там, далеко еще путались в лесах и травах, окутанных туманом, но ближе ко мне, после леса, на приречном лугу, где их дымчатые лохматые шубы разорваны теплым дыханием земли и речного русла, прорвавшиеся солнечные ресницы выбивали будто бы из росистой травы и воздуха алмазную пыль, играющую всеми цветами радуги. По другую же сторону палатки, где дымчатый зверь залег основательно и густо, властвовал еще волшебный свет луны, идущий из глубин от побледневшего, но все еще живого ночного светила. Господи, никогда мне еще не приходилось видеть такое – земля во власти двух светил! Но все менялось в считанные мгновения: ночное светило мельчало, бледнело, удаляясь, желтая золотая пыльца по ту сторону палатки, еще властвовавшая на огромных туманных пространствах, тоже бледнела, теряла свою прелесть, становилась прозрачной, отдавая их во власть набиравших силу солнечных лучей…

      Поплавки моих удочек безжизненно дремали на речной глади. Крупная рыба, как и вчера, ходила по омуту, но только опять не желала ловиться. Я кидал блесну на середину, проводил ее у лопухов, где – я точно знал – стояли щуки! Я чувствовал их, представлял, какие они, зубастые и полосатые бестии, но провести их не мог.

      Багряное солнце теперь уже во всей красе появилось за дальним лесом, основательно преображая картину утра, а клева все не было. Подумалось: брошу еще блесну раз с десяток, и – хорош! Но на десятом броске зацепилась блесна за крепкую лопушину. Дернула раз, другой, а в третий дернуть не пришлось: из глубины за блесной выпрыгнула щука и упала на лопухи, что в несколько слоев покрывали воду, да и не провалилась, осталась на лопухах пританцовывать.
Я оторопел. Щука, о которой я так мечтал, которую так долго чувствовал внутренним зрением, совсем рядом извивалась, зевала зубастой пастью!

      Сбросил сапоги. Подумал – и носки снял. Щука прыгает, не проваливается, подумал, и штаны снял – чего их мочить, и… куртку, и… футболку. Щука даже ближе ко мне подпрыгала – рядом, совсем рядом! Бросаюсь в лопухи, ступаю по дну шаг, другой, а сам думаю: надо брать за жабры, за жабры! И тут же вспоминается почему-то чеховский рассказ «Налим», передразниваю себя же: «За зебры, за зебры…» Тянусь рукой, а щука вроде успокоилась, лежит себе на лопухах смирненько, чуть-чуть до нее; тянусь, а ногами чувствую кромку обрыва. Решительно шагаю в глубину и хватаю добычу, когда моя голова уходит под воду, но щука вырывается, подпрыгивает и отдаляется. Я выныриваю, щука – прямо по курсу, на лопухах, лопухи шевелятся на волнующейся воде, щука опять высоко подпрыгивает, и… наконец, проваливается сквозь реденькие там уже лопухи.

      Уже на берегу, мокрый, опутанный водорослями, хохочу над собой от души. Что бы штаны не снимать, может, и успел бы схватить хищницу! А вернее было бы оглушить ее, хлестнув удилищем. Все-то мы умны задним числом! Да чего теперь об этом – ушла, ушла зубастая, только страху натерпелась, от меня изворачиваясь.

      В фитиле у меня сидит хороший линь, а в сеть запутался один-единственный, но зато такой крупный карась, речной, бронзово-серебристый. Не велика добыча, так ведь – не хлебом единым… Где еще увидишь такое: такую ночь, такое утро, лилии, плавающего средь них лебедя, где еще доведется ловить щуку, да еще руками, а сколько сил и бодрости прибавилось, доброты и любви ко всему, даже пойманных рыб хочется на волю выпустить!..

      Потом мне говорили, что щука в это время, якобы, зубы меняет, поэтому и на блесну не берет. Но я-то видел: зубастая она, еще какая зубастая, чего их менять, такие зубы?

Август 1996 г.