Мой костер в тумане светит...

     Зима для ребятишек окончилась не тогда, когда вышел ей срок. Признаками ее окончания служили для нас голубизна апрельского неба, сливающаяся с голубенью разливов паводковой воды на горизонте, желтая прошлогодняя трава на полянах, по которой уже можно было бегать босиком.
- Ну что, Володимир, не пора ли нам дровишки заготовлять? – сказала мама и похлопала меня по плечу. Володимир – это я, одиннадцатилетний мужичок, так она меня называла. Мне же это было лестно и я старался выглядеть повзрослее.

     Дрова мы обычно заготавливали летом. Но летом свалить дерево с корня, очистить его, раскряжевать, погрузить на телегу гораздо труднее – высокая трава, листва на ветках, жара, комары. А дома еще пилить да колоть. В общем, заготавливать дрова лучше всего весной…
Мама долго ширкала по пиле ржавым напильником – точила, как могла. Выполнить бы эту работу мог, конечно, и я. Но она считала, что у нее получатся лучше. Потом собирались, укладывали в узелок хлеб, сало, картошку, спички. Не забыли и про солдатский котелок.

     Лес рядом, стоит только пройти несколько разлившихся болотинок, над которыми то и дело пролетают утки, кроншнепы. Мы облюбовали старую березу. Плохо разведенная пила, кое-как наточенная, тяжело ходила в древесине березы, залипала обильно бегущим с опилками соком. Приходилось часто отдыхать. Мама как-то нехотя и в то же время настойчиво поднимала меня? «Давай, Володимир…» И я давал – изо всех своих силенок тащил тяжеленную пилу. А ее то и дело зажимало – дерево качало поднявшимся ветерком. Между порывами мы кое-как вытащили пилу, и начали делать встречный рез. Он почти совпал с первым, но береза еще стояла, не падала. Удивительно, на чем она только держалась. Наваливаемся изо всех сил на ствол, упираемся до дрожи в ногах – ни с места. И так несколько раз. Наконец, порыв ветра, совпавший с нашими усилиями, качнул дерево, что-то хрустнуло. Ствол чуть повело в сторону, но и тогда береза не пала. Немного передохнув, мы вновь приступили к работе. Неожиданно ствол соскочил с пня, и торцом чвякнул в болотистую землю возле самых наших ног. Мы оторопели, растерялись, отпрянули.

     - Господи, беги! – кричит мне мама, упираясь руками в дерево, пытаясь уронить его в противоположную сторону. Но я, подхватив одной рукой пилу, другой тоже уперся в ствол. Мама  толкает меня локтем, задыхается, упираясь в березу: «Беги». Дерево уже дрогнуло и начало валиться, но… в нашу сторону. Мы отскакиваем в разные стороны, но дерево, словно передумав, развернулось вокруг своей оси, и… опять медленно стало падать в мамину сторону. Теперь уже я изо всех сил ору: «Ма-а-ма-а!» Мой крик будто привел ее в чувство. Она кинулась из-под надвигающейся кроны, но вдруг оглянулась на меня, ища меня растерянными глазами. Береза, глухо ахнув комлем, кажется, с хрустом вмяла маму в желтую прошлогоднюю траву, в весеннюю сырую землю.

     - А-а-а! – плачу я, бегу к маме, таща зачем-то пилу, теперь, кажется, совершенно не нужную. Мама лежит вниз лицом под ветками березы, и меня охватывает дикий ужас. Но вот она медленно поднимается, садится на колени в сырую весеннюю почву и горько, виновато улыбается. Кофта и юбка спереди мокрые, сбившийся на шею ситцевый платок порван. «Господи, обошлось, - шепчет мне мама и тянет за руку. – Да брось, брось пилу-то». Я чувствую, что стоять нет сил, и сажусь рядом с мамой. Она гладит меня по голове влажной теплой рукой, успокаивает: «Ветками задело несильно». Я беззвучно плачу, не веря в благополучный исход.

     Мы долго так сидим, с одной стороны меня пригревает ласковое солнышко, с другой – мама. Небо светлое. Весенние поля, прилегающие к лесу, полны гомона жизни, ликования. Где-то веретенник пронзительно крыльями режет воздух. В затопленном весенними водами березовом лесу призывно шаркает дикий селезень, зовет к себе уточку. Она отвечает ему не сразу, немного выждав, подожди, мол, соскучься посильнее. Суетится в тальнике возле гнезда сорока. Весело плачут за лесом чибисы и кроншнепы. А поодаль журчит светлый ручеек, туда – в затопленный лесок.
Спустя некоторое время мы, как ни в чем не бывало, пили у костра чай из березового сока. Ели хлеб и кусочки сала, поджаренные на прутиках над пламенем костра, обжигающую, только что испеченную картошку. Не знаю, как было на душе у мамы от всего произошедшего, но я уже успокоился, на душе стало светло и спокойно. Потом мочили в березовом соке соломинки, клали их в проснувшийся муравейник, слизывали кислый их муравьиный сок.

     Отдохнув, мы стали обрубать сучья, пилить толстенный березовый ствол, колоть увесистые поленья. Я топором – что полегче, мама – колуном чурки, что посерьезнее. Складывали свежие поленья в поленницу – чистой праздничной стеной. От них пахло лесом и еще чем-то, чем – я не знаю, но чем-то  хорошим, необычайно светлым. Приятно было смотреть на свежий скол каждого березового полена. Некоторые из них я поглаживал ладошкой, покрытой ноющими водянистыми мозолями. Добрая, добрая душа была у старой березы, которая чуть не убила маму.

     День апрельский, янтарный день – угасал. Наш костерок пытался разогнать опускающиеся из бездонного меркнущего неба сумерки. Костерок трещал, закипал в солдатском котелке, подвешенном  над ним, березовый сок. От приволья, от выполненной нелегкой работы мне вдруг захотелось запеть про мой костер, но звонкий мамин голос опередил меня, и я обернулся на него. В опускающихся сумерках белела поленница, сложенная моими руками. Поодаль, на неочищенной от веток березовой верхушке стояла мама, неловко, по-женски, махая топором, и пела: «Мой костер в тумане светит…»

Май 1988 г.