Поезд на Дворцовую площадь

Стояла коварная и ласковая весна, когда я перестала смотреться в зеркало. Недавние перемены поселили в глазах  апатию  и опустили уголки рта до такой степени, что я начала бояться  умереть с презрительным выражением лица. От этой мысли было гадко - я представляла себя, аккуратно лежащую на цинковом столе и  явно недовольную окружающей обстановкой.

Это была весна, когда от меня ушёл Лёва. И его извинения только упростили и опошлили всё то,что было до этого. Он топтался в коридоре, а я хотела  чтобы за ним поскорее закрылась дверь , и можно было начать рыдать, со вкусом упиваясь горем своей законченной жизни.
Лёва,  троюродный брат моей лучшей подруги, оказывался вожделенным объектом  дамского внимания ,где бы ни появлялся. Разговаривая с женщиной  Лёва смотрел прямо в зрачок,  взгляд его проникал сквозь запреты и замки её души. Он называл каждую "солнышко" и это его "солнышко" топило льды и  торосы , прочно воздвигнутые одинокими мамашами, обманутыми невестами и невинными дочерьми.
     Я тоже когда-то была "солнышком". Но потом Лёве стало совестно,  и он стал называть меня  Женька. Это меня устроило больше. Я  не любительница фамильярности по отношению к светилу. К тому же, я всегда радовалась своему имени. Оно досталось мне от прабабушки  Евгении. Прабабушка была одной из четырёх еврейских девиц, принятых на экономический факультет в начале двадцатого века. Там её постигла несчастная любовь к  белому офицеру, который при первых удобном моменте умчался в Париж, оставив  на распутье между студентом Матвеем Гольдманом и  гением из местечка Яшей Кузнецовым. Умница  Женечка выбрала Матвея, с которым  родила  троих детей, а потом с ним же  была расстреляна  как вредитель  с разницей в один день.
     Их средний  сын, Эммануил, впоследствии стал моим дедом.  Эмка попал в детский дом. Там у него сколотилась неплохая компания из таких же, как он, детей вредителей и врагов. Некоторые   из этих детей до сих пор живы и регулярно шлют деду Эмме  письма, в последнее время в виде электронной почты. В них они рассказывают о  разных вещах: о том, что в театре драмы поставили очередную версию "Дяди Вани", что во дворе дома почти каждое утро колются в вену милиционеры, что  внуки поступили в Технион, а  Машенька Сергеева  вышла замуж за  Петьку Введенского, хотя обоим уже по восемьдесят. Эмка стал жутко ворчливым, и каждое письмо у него вызывает поток  подросткового негативизма. Он не приветствует театральные новшества, милиционеров, напоминания о старости, а пуще всего - выбор Машеньки Сергеевой .
 Мы с дедом живём в разных городах. Но видимся часто: ночь тряски на верхней полке - и я в Питере, в небольшой комнате коммуналки, пью чай с джемом и спорю со своим визави. Hе спорить он не умеет. Если я говорю "деда, послушай", то он отвечает "не хочу я ничего слушать". Так мы и живём уже много лет. А джем я привожу с собой.

                ***
В поезде мы и познакомились с Лёвой. До смешного театрально. Половину дороги я рассказывала про свою лучшую подругу, половину - он, про свою кузину. Перед самым вокзалом две женщины слились в одну, и выяснилось,что мы и с Лёвой давно заочно знакомы.
Пришлось продолжить разговор в привокзальном кафе, грязноватом и  тихом. Лёва ехал в Питер "напитаться новыми идеями". Он писал книгу о декабристах. Не верить ему мне не хотелось. 
      Мы просидели в кафе 3 часа, дед звонил, не переставая. Он  боялся,что меня украдут или, в лучшем случае, соблазнят и бросят, пас меня ,как единственную овечку на клеверном поле, и уже в пятый раз кипятил чайник. Деду было всё равно, встречу ли я свою единственную любовь, или останусь навсегда учительницей биологии с  нетронутой грудью. Он не думал о таких пустяках. Он знал цену "этой жизни".
Лёва не хотел меня отпускать. Он сказал, что ещё  несколько часов, и он влюбится в меня с первого взгляда. Но мне становилось всё более стыдно перед дедом, и я попросила отложить нашу страсть до следующего раза. Я уехала на Литейный,а Лёва ещё оставался в кафе - ему надо было перебраться в девятнадцатый век.

Эти выходные я провела в размышлениях о любви, старости и эгоизме: дед был,как никогда, несносен. Он заставил меня прослушать множество арий в исполнении Лемешева, долго объяснял гений последнeго и требовал безусловного восхищения.
Я согласна была на Лемешева, Козловского  и  даже Ольгу Воронец, лишь бы он дал мне возможность уйти в себя. Но дед вился вокруг меня как  денщик вокруг генерала и изо всех сил отвлекал  от  воспоминаний о новом знакомом.
     Мне  понравился Лёва. Он не увидел во мне  затворницу, не обратил внимания на сбивчивость речи, неопытность в реакциях, смущенный взгляд. Oн мне объяснил,что его  интересовало другое, таким образом  признав,что все мои несовершенства  были замечены. На просьбу уточнить,  что его всё-таки заинтересовало, он посмотрел  мне сквозь зрачок, сказал "солнышко"  и  я, растаяв, стекла со стула прямо к его ногам. То есть, я, конечно, осталась сидеть и подставлять свои зрачки , но существенная часть моего духовного "я"  очень неопрятно валялась у Лёвиных ног.  Собрала меня в единое целое официантка, спросившая,  подлить ли мне  ещё  кофе. Добавки я не хотела, но ответить пришлось утвердительно, потому что официантку Лёва тоже назвал "солнышком", и если бы она не ушла  за кофе, то улеглась бы прямо рядом со мной. А к тому времени я уже начала понимать, что я буду бороться за Лёвины ноги  даже с профессионалами сферы обслуживания.
На прощание я попыталась пожать ему руку. Он засмеялся, чмокнул меня в нос и сказал "увидимся".

В Москву я возвращалась одна. В купе со мной оказалась недружная семья из  мамы и двух дочек. Все трое почти не разговаривали. Мама и младшая дочь упоённо играли в электронную игру, старшая тупо смотрела перед собой. После вечернего чая  старшая молча отобрала у младшей игру, при этом стукнув её по голове. Младшая пожала плечами, сгрызла кусок сахара и улеглась головой под стол. Вскоре обе заснули, не доставив  мамаше  хлопот. Ta - доиграла, потянулась, сказала вслух "какой всё-таки гад" и полезла на верхнюю полку. Больше  я  её не видела до самого утра. Мне же  не удалось заснуть, возбуждение от встречи не проходило, я дремала и просыпалась под ночной стук колёс. Мысли не терзали  меня, напротив, думалось легко.
Незадачливое  моё одиночество началось в девятнадцать лет. Отец  отбыл  в  Америку по  эмигрантской  реке. Мать с ним не поехала, у неё, как оказалось , уже несколько лет к тому моменту существовал "мужчина". Мужчину звали Андреем. Он учился с матерью в одном классе, обожал её до oдури все годы  жизни с отцом, женился-разводился раза три или четыре и ,наконец,  на  какой-то встрече выпускников, уговорил на "отношения". После первого месяца их "отношений" мать неожиданно полюбила этого Андрея, ей было легко с ним, не давившим, не вынимающим душу, не мучавшим бесконечной ревностью. Я помнила период её внезапной умиротворённости, она стала незнакомо и плавно двигаться, улыбаться про себя. Отец что-то чувствовал, брыкался вокруг необъезженным мустангом. Потом  успокоился, переключился на  "правое дело" и поплыл, оставив меня на берегу детских воспоминаний.
      Я в принципе тоже могла сорваться за отцом, полностью забыв свои планы по переделке мира.Но в ту пору меня оглушила влюблённость в капитана команды КВН биофака,  Вову М., не обращающего ,впрочем,  на меня ни минуты своего  внимания. Мне это не мешало  - отдалённость от юношеского предмета воздыханий  лишь разжигала тайные мечты. В них я казалась себе обольстительной, остроумной, в меру молчаливой  красоткой, одному взгляду которой Вова должен был посвятить своё капитанство. Я очень живо представляла себе картины нашей любви, готовясь к тому моменту, когда он,наконец, посмотрит чуть в сторону и заметит меня.
 Но Вова не спешил посвящать девушке МОЕЙ мечты ни одно из своих достижений, поэтому на общем вечере, после одного из удачных КВНов,когда Вова как пестик покачивался среди разноцветных лепестков, я  набралась храбрости и подошла поздравить нашего капитана с победой.
"Володя", -сказала я.
"Да?" ,- сказал он, выплывая из цветочного  аромата к сирой второкурснице.
"Володя," - сказала сирая второкурсница, - "это была элегантная  игра".
" Хм", -сказал мой принц, вдруг обращая внимание на существо из другого мира и оглядывая это существо как-то очень по-пестиковски ,- Оказывается, есть на курсе красивые девушки, которых я ещё не знаю".
И моё высокое чувство к Вове вдруг скукожилось и скрутилось, как гусеничка, которую попытались наколоть на прутик в самый разгар намеченного блаженства под лопухом.
     Bскоре я почувствовала готовность изведать потусторонний мир западного полушария, но отец пробивал  себе путейку  в новой общине с большим напряжением и меня звать перестал.Мать переехала к своему Андрюше. Я осталась одна. Завела щенка, назвала его Кэптэн. Мы ложились с ним вместе, вставали и бегали по синему довосходному бульвару по утрам, приходили в гости к Веруне, моей лучшей подруге, девочке тонкокостной и голубокровой. Ходили в библиотеку. Кэп садился под лестницу и терпеливо ждал меня, нагруженную кирпичиками книжек, потом вертелся в ожидании, не понесёт ли нас теперь в продуктовый магазин. И нас несло, за батоном и куском ливерной колбасы. Мы с Кэпом нарезали батон, находили луковицу, мелко и дозолота  жарили её в постном масле, снимали тонкую кожицу с колбасного кольца и круглыми пластинками подбрасывали в глубокую чугунную сковороду. Потом, сытые, залезали на тахту. Кэп укладывал длинную морду на моё колено, по-собачьи безысходно вздыхал и смежал вишнёвые глаза.

                ***

     Через год, когда пришло время выбирать место для летней практики, заболела Веруня. Она подхватила в своей педиатрии какую-то дрянь, температурила, моталась на работу, через несколько месяцев полетели почки. Аспирантуру пришлось отложить на неопределённый срок, Веруня взяла академический отпуск, приобрела  желтовато-зелёный оттенок и  не вылезала из больницы. Я устроилась ночной нянечкой в  соседнем корпусе, таскала ей еду, книжки. Веруня стала совсем прозрачной, встала на очередь за чужой  почкой. Мы очень много говорили по ночам - как-то сразу помудрев, успокоившись, отбросив обычную студенческую болтовню.Это было сумеречное время. Верунин жених растворился, многие друзья просто отвалили. Кэпа пришлось пристроить  к знакомым, которые уехали вместе с ним в Саратов. Через полгода Веруне нашли "орган". Операция прошла хорошо, через некоторое время Веруня была уже дома, на лекарствах ,конечно, но - дома и порозовевшая. И вообще, всё как-то стало улучшаться: появилось место в аспирантуре, мало-помалу, с извинениями и объяснениями, вернулись несколько друзей, и даже возник  потенциально серьёзный претендент на Верунино сердечко. Её родители смогли немного выдохнуть, устроили вечеринку в честь дочери, где много было сказано  слов. 
И жизнь пошла дальше. Я продолжала мучить генетикой своих упырей из девятого класса, они  -  мучали меня бесстыжестью комментариев. Генетика, к моему удивлению, их интересовала, особенно выделялась парочка  близнецов, детей известного онколога. Они щелкали задачки как пузыри на пластиковых обёртках и собирались в медицинский для совершения открытий и чудес. Были эти двое слегка высокомерны, хороши собой и цепко умны. На эгоцентризме их я периодически упражнялась, что никогда не проходило мне даром. Дария, девочка, могла поморщиться принародно, увидев мою новую кофточку. Роман, мальчик, - запросто предложить половину своего бутерброда с чёрной икрой и прибавить: "Не стесняйтесь, Евгения Борисовна. Когда ещё попробуете?”
Педагогов в нашей школе собралось человек 30. Прочный и старый был коллектив. Молодые, вроде меня, физика Мышкина и учительницы  информатики, матери-одиночки, Гавриловой, были материалом некреплёным. Нас выдерживали, как вино, и к общему столу сплетен не допускали. Может быть, поэтому никто, казалось, не обращал внимания на то,чем занимается "юная поросль", как назвал нас  в своей прочувствованной речи на заседании гороно наш директор.
Поросль в лице Мышкина, чувствовала себя вольготно среди двух подходящих  для ухаживания дам: меня и Гавриловой. Последняя была некрасива, но остра на язык и стройна, а потому привлекательна. Я, считалось, была ни рыба ни мясо. Но Мышкин не брезговал и настойчиво прижимал меня к себе во время танца , когда мы пасли школьные вечера.
Как-то после одного вечера, он, крепко выпивший со старшеклассниками, пытался познать моё внутреннее устройство, для этого развернув спиной  и молниеносно задрав мне юбку  прямо у матов  спортзала, в котором только что окончились танцы. Oн  оказался несведущ в женских секретах. Поэтому почти так же молниеносно получил удар по святому, упал без слов, а я поправила подол и ушла домой. Назавтра Мышкин называл меня по имени-отчеству, заискивающе улыбался  и в конце концов взмолился о прощении. Я снизошла, не с работы же было  его увольнять. Больше никогда у нас с ним не случилось ни встречи ,ни  разговора наедине.
Другими словами, жизнью моей правили  ожидания и разочарования. Некоторые из разочарований длились недолго, некоторые - пробирались под кожу и там надоедливо шныряли в кромешной тьме, маленькие и одинокие.
Пришлось построить для собственных эмоций антресоль, где на полочках аккуратно располагались восторги, обиды, близости и уязвлённая гордость. Дверцу на антресоль украшала пошлая табличка " Интим не предлагать".
Устроившись таким уютным образом, я обложилась книгами, поступила в заочную аспирантуру и начала потихоньку продвигаться к учёным мира сего. Отвлекали меня мало, разве только Эмка. Веруня как всегда "всё понимала", не суетилась, занималась своими делами, которых накопилось немало за время болезни. Всё шло в непонятном направлении, пока не появился Лёва.

                ***
Лёва был высок,мускулист, неловок в движениях и светловолос. Он засовывал руки в карманы при ходьбе, улыбался прохожим и  знал наизусть всех Стругацких.
Лёва был опасной находкой, но для него я сняла табличку про интим с антресольной дверцы. Мне было бы достаточно, если бы он просто принял мою любовь. Но он не принял - он подхватил, воспитал и умножил на свою  улыбку. Я узнала много слов, произносимых для любимой женщины в темноте,я   вкусила с древа, которого в науке биологии не существовало, я даже научилась готовить.
Он оставался у меня каждую пятницу   и  уезжал в понедельник утром. Мы изучали друг друга за завтраками, на  улицах,  в кино, по вечерам за бутылкой вина и по утрам в душе. Иногда я просыпалась ночью и смотрела ,как он похрапывает рядом. Он был мой,  душой и телом. На последнем красовалась парочка шрамов. Я трогала их пальцем. Шрамы тоже были мои. Лёва говорил про них "бандитские пули".
Через месяц Эмка сказал,что меня не узнать.
"Ты светишься и летаешь", - сказал он. Я предположила, что превратилась в светлячка.
"Значит, ОН неплохо за тобой ухаживает", - удовлетворённо заметил дед.
"ОН ухаживает за мной, как Шахерезада за царём"
"То есть кормит тебя сказками,чтобы ты его не убила?" -захихикал он
"Ты циник, Эм.  Мне хорошо.
"Я вижу-вижу"

Положительно, с моим дедом было не соскучиться, он меня слишком хорошо знал. Я старалась уделять ему не меньше времени,чем раньше, но,конечно,не получалось, он начинал тосковать, дуться, делать вид ,что болеет. Я познакомила их с Лёвой  в один из наших общих приездов. Мужчины, совсем непохожие друг на друга - маленький плотный Эмка, себе на уме, мрачно и неуютно себя ощущающий на людях, и высокий, обаятельный, уверенно неуверенный в себе Лёва, человек, располагающий в секунду на разговор, на помощь, на соучастие - объединились в пристрастной близости  ко мне.  Деду было важно увидеть Лёвино "нутро", не обидит ли, Лёву умиляли дедовы рассказы о нашем с Эмкой детстве,  мои беззубые фотографии и письма из пионерлагеря.
      Их такие отношения позволили мне установить расписание поездок к Эмке. Лёва продолжал свою тяготную работу с диссертацией, по-прежнему срывался в Ленинград, и если вначале я возрадовалась возможности совместных поездок, то после их знакомства с дедом, поняла со вздохом, что будет разумнее ездить в шахматном порядке. Образовалась некая семейная жизнь. Лёва останавливался у Эмки на ночь, они тоже пили чай с джемом, и - о, чудо - Лёве удалось вывести Эмку на прогулку. Pаз, другой, наконец, это превратилось в  традицию и мой дед теперь гораздо чаще "дышал свежим воздухом".
Оставалось немногое, и Лёва предложил мне свою  фамилию, потому что все остальные необходимые причиндалы для совместной  жизни у нас  уже были.
Я, помусолив  на языке новое сочетание, как можно небрежнее согласилась, потом станцевала мысленную джигу и оказалась у Лёвы в объятиях. Он  опрокинул флакон моих духов, нежно-опасливо  на меня посмотрел, но предложения своего не снял.
Мы с ним помчались к Веруне и её мужу,которые вовсю занимались усыновлением ребёнка из детского дома. Веруня встретила нас радостью, тисканьем, визгом и тут же забросала фотографиями её будущего Алёшеньки. Алёшеньке было 8 месяцев, он выглядел здоровеньким  и являлся отказником шестнадцатилетней мамы. Мы провели чудесный вечер в предвкушении надвигающихся больших событий. Лёва и Веруня  перемигивались и улыбались друг другу, как родные брат и сестра. Веруня выглядела отлично и, казалось, не было в её жизни почти смертельной болезни

А потом Лёва исчез. Без объявления войны. Телефон не отзывался, квартира его на другом конце города,куда я наведалась многажды, стояла холодной и тихой, и даже коврик у входной двери лежал так же завернутым с угла. Лёва пропал. Я звонила Эмке. Я звонила Веруне. Оба обеспокоенные, они всеми возможными способами утешали  и  подбадривали меня, а Веруня даже сочинила на ходу какую-то историю о секретности Лёвиной работы и подчиненности правилам исторического общества, хотя сама в неё не верила и звучала очень подавленно.
Через две недели я купила себе  бутылку вина, заперлась в комнате, и под постепенное схождение во временное небытие, призналась себе в полной женской импотенции.  Я старалась не клясть и не ненавидеть Лёву, но пыталась его понять.

Я чуть не умерла от воспоминаний, телесно-ощутимых, от пытки  звуком, когда вдруг слышался его голос, от  видения его,устремлённых в меня внимательных глаз. На пол-бутылке я полезла в окно, но  разрыдалась и уснула, не успев выпрыгнуть в бесконечность.

Утром дверь открыли ключом, и возник Лёва. За время отмыкания замка я успела встать на ноги и дойти ими до прихожей, дальше которой я его не пустила. Он попросил стул. Я молча принесла, нависнув над ним как дамоклов меч.
"Я ухожу" промямлил он ,глядя в пол.
Он был серого цвета, под глазами -мешки, пальцы чуть подрагивали. Я никогда его таким не видела, поняла, что мучался так же как и я, только от другого - от невозможности соединить жизни наши в одну, от того,что жаль меня, от того, что по законам жанра "в игрушки я не сгожусь, а  в настоящее он не верит” от того, что испугался, от того,что декабристы –важнее. Oт того что, заземлившись, - не взлететь больше. Всё это я уже передумала за него сама. Мне не нужны были объяснения, как, наверное, не нужно было,чтобы он приходил.
Но вот он сидел на моём стуле, в моей прихожей и мямлил,что "уходит", как будто я сама этого не знала.
      Лёва попытался мне всучить почти такую же историю, как сочинила Веруня, про какие-то секретности, историю ,вызывающую тошноту, потому что исходившую почти одинаково от двух самых близких мне людей. Мне стало ясно,что они пересекались в это время, а значит, обсуждали. Hашу с Лёвой неудавшуюся будущую семью, меня, как потенциальную Лёвину жену и его как потенциального, ха-ха, мужа. Было тошно и  безысходно. И ,ставшая внезапно чужой, Веруня как бы присутствовала недобрым ангелом …
У меня закружилась голова, и я села прямо на пол. Лёва неожиданно прижался к моим волосам лицом и руками, тяжело задышал, потом положил одну из ладоней на моё лицо, сказал " Женька".... Произошла непонятная для меня секунда, когда обоим, казалось, захотелось расхохотаться  от всего этого нелепого театра,  a  Лёве - повиниться, сказав мне какие-нибудь "без тебя" и далее....Но эта секунда щёлкнула и отскочила в неизвестность.
Потом он неуверенно встал. Пошатываясь от какого-то несвежего похмелья, ухватился за дверной косяк, потоптался ещё, сказал: "Извини, Женька, Извини, Женька"... И вышел , оставив ключ на стуле.

А я осталась сидеть на полу, перебирая  бахрому коврика. Потом я позвонила в школу и сказала,что у меня больничный на  неделю, потом -позвонила Эмке, чтобы не волновался, потому что я буду вне досягаемости. Потом сходила в магазин, купила ровно четырнадцать бутылок вина и блок каких-то сигарет, хотя никогда не курила, вернулась домой, хотела позвонить Веруне, отключила телефон, быстро выпила половину первой вновь купленной бутылки и затянулась сигаретой....
Потом меня рвало, но я повторяла опыт с сигаретой много раз, пока не начала получать от этого необходимую тупость, которой  хотелось. Вино же пошло очень хорошо, я начала подумывать,что, пожалуй, двух бутылок мне на день не хватит.
И так, на тахте у стенки, я провела семь дней своей отвратительной слабости. На четвёртый день кто-то звонил в дверь. Я не открыла, крикнув,чтобы убирались к чёрту.
Мама в это время бытовала на даче, копала,сажала, пилила и красила, её появления можно было не опасаться. К счастью, она  ничего  не знала про Лёву: ни про его появление, ни про уход. Любой из её комментариев, знай она, был бы или безразличным, или ядовитым. С отцовским отъездом наша духовная связь из вялой превратилась в  отсутствующую, и мы с ней друг другу не мешали.
Отцовских же писем я не ждала: он писал очень редко, в основном, звонил.

Через неделю я уже приблизительно знала, что такое запой, похудела до остроты, эксперименты с едой кончались одинаково: всё возвращалось обратно.

А на восьмой день, когда я не вышла на работу, потому что мне уже было всё равно, дверь стали ломать.
Я не встала с тахты.  Меня потряхивало, кажется, была температура или чёрт его знает, что. Мышцы были слабенькие,  и их приятно ломило, как при гриппе, когда тебе приносят куриный бульон и кладут на лоб прохладное полотенце.
С кряхтением дверное устройство поддалось. В комнату вошла Веруня. Она начала очень шуметь, чертыхаться, говорить :" фу-фу, какая гадость...смрад...немедленно в ванную.. женя... ужас" . 
Появились сквозняк, мокрая тряпка, пылесос. Веруня раздела меня, кажется, тоже вытерла мокрой тряпкой, принесла ведро с водой, вымыла пол, потом подхватила подмышки,потащила в ванную. Приговаривала: "женя, сейчас вот, помоемся, покормимся, вычистим тут всё, дура-дура, я думала, я почти знала...ты мне всё расскажешь, почему ты здесь, такая...жуткая"...

Через полчаса мы с ней сидели на кухне. Я пила чай. Какую-то травяную гадость , которую Веруня принесла из дому. И тогда  я услышала странный вопрос.
 "Что ты ему сказала?", -спросила Веруня.
"Сказала, что чем больше он удалится , тем нам обоим будет  легче"
"Так и сказала?" - неожиданно ужаснулась Веруня
"Ну да"
"Неужели тебе его  совсем не жаль?"
"Верунь, я тебя сейчас выгоню, честное слово"

Веруня задумалась, потом сказала что-то непонятное: " А меня
ты,помнится,жалела". Встала и отошла к окну.
"Верунь, ты думаешь, он попросился обратно?"
"Я думаю,что ты не можешь быть такой жестокой"
"Я? Я? Да ты хоть знаешь....Он ведь даже  не объяснил. Очень просто. Пил беспробудно, потом заявился сообщить,что уходит. Всё,Верунь, всё. Не жалко. Ничуточки. Себя, себя мне жалко. Наконец-то, могу себя пожалеть? А? Или всё других? За что мне жалеть его? Что одинок? Что сделал глупость -уж не будем уточнять,что он считает глупостью: любовь нашу, попытку потери свободы,
нерешительность собственную, уход от меня? От нас?" - я откашлялась..."От нас, Верунь? От нас? А ты? Вы же с ним обсуждали это. Чья это была идея? Секретность, вашу мать. Какая ещё секретность? Ты ему подсказывала, как лучше от меня избавиться? Как лучше обмануть? Как...Верунь, это ты, ты не можешь….не могла быть такой жестокой. Это не ты. Верунь это не ты, чёрт меня побери. Уходите все. Всевсевсе"
Так я орала, и накопленные слёзы  бурно сбегали в чашку травяного чая. Кажется, у меня началась элементарная истерика, потому что Веруня,  стоявшая поодаль, всё с большим изумлением глядела на меня,а потом кинулась  обнимать, с трудом сдерживая мои припадочные движения. Сама она тоже плакала, и так мы с ней боролись совершенно мокрые, перевернув чашку, потом кухонную табуретку. Она тоже начала орать. А я наоборот ,стала успокаиваться. "Верунь, давай вина?"
"Жень, ты же  знаешь, мне нельзя. Садись и слушай меня." Потом, помолчав: "Как он выглядел?"
"Ужасно. Как может выглядеть человек, который сам пил больше месяца?  Ну, наверное, как вот я сейчас"
"Не пил он"
" Да? Tы его давно видела?"
"Давно. Жень, у него почка накрылась"
Я тупо спросила: "Kакая ещё почка?" А потом ещё более тупо: " И почему в единственном числе?"
"У него только одна осталась. Ты меня когда -то про донора спрашивала…"
"Веруня. Подожди. Ты меня что, добить решила? Уходи лучше. Я не хочу больше историй. Лёва - совершенно здоровый мужик. Не надо.."
"Жень. Это он - донор. А теперь ему самому нужно. Ангина. В последнюю ленинградскую поездку. Он ведь из больницы к тебе тогда удрал, чтобы объясниться. Не хотел, я ему велела всё тебе рассказать. Он обещал. Он обещал. Я не знала. Он должен был, потом вы бы сами решили. А он не смог, значит."

Дышать стало нечем. Хотя была весна. Веруня хотела брызнуть на меня водой, но я рявкнула на неё так,что она  села на тахту и застыла.

Я распахнула окно. Вдохнула. Услышала гул машин внизу. Крикнула туда нечленораздельное. Веруня не шевелилась.
Я достала оставшуюся пачку сигарет, выкинула машинально в мусорное ведро посередине комнаты. Одела куртку.

"Где он?"
"В нефрологии, там же ,где я когда-то"
"Один?"
"Да"
"Обещаешь?"
"Ты до сих пор  мне не веришь?"
"Верунь, не ходи со мной"
"Я понимаю"
" Дай денег на такси"

Она оставалась на моей тахте. Я велела ей включить телефон. Я позвонила всюду,куда должна была позвонить, хотя мне было всё равно, что будет с моей жизнью, если он исчезнет.

Зелёный огонёк появился быстро. Таксист смышлёно не спросил “a кто у вас там?".

Через час я стояла у его палаты, бесшумно приотворила  дверь, заглянула....Он спал...и  не ждал меня… А потом он произнёс моё имя, через запятую со своим дурацким "солнышко"...