Пещера

При всем уважении, как музыкант Б. Гребенщиков для меня закончился, когда в каком-то интервью признался, что он «из одной пещеры с Пелевиным». Пещеры ли, конторы, кельи или офиса – здесь не важно. Но само признание сродства В. Пелевину для меня означает принадлежность к касте неприкасаемых, людей, которым не желаешь ни добра, ни худа и с которыми (или c их творчеством) всерьез невозможен никакой эмоциональный контакт.

Раннее творчество Гребенщикова совпало с моими душевными состояниями на тот момент и привлекало необычностью мою неискушенность. Сомнительное «открытие», что «жизнь и смерть одно и то же», прихотливый мелодический рисунок песен – все это казалось экзотикой в тех условиях. Но уже тогда диссонансом моему представлению о правильном и вечном звучала в его музыке унылая ницшеанская нота: «Ах, ах, ах, еще один упавший вниз», в которой я был тогда готов увидеть толику юмора и веселой, хотя и ядовитой, самоиронии…

Она же, эта нота, в преломлении лубочной васнецовщиной, и уже без всякого юмора, звучит в его «Русском альбоме», который открыл, насколько мне по-настоящему чужд Гребенщиков и насколько по-разному мы понимаем с ним «русскость». Полезла на меня из Гребенщикова какая-то чудь белоглазая, бесхребетная с «образами незнакомыми» - как если бы Стругацкие написали слова на музыку Окуджавы. Стругацкие и Окуджава сами по себе гении, не спорю, но коктейль из них ядовит.

Унылость и пустота – вот воздух этой пещеры, в принадлежности к которой признался Гребенщиков. Разлагающая ядовитая душевность при общей бездуховности. Но это не отменяет, конечно, мастерства и изощренности музыканта, в которых Гребенщикову мало равных.

Совсем другое – В. Цой. Да, можно констатировать, что приходится петь в пещере, но : «Те, кто слаб, живут из запоя в запой. Кричат – «мне не дали петь», кричат «попробуй тут спой». В этих словах – вера в то, что правильное и талантливое дело само пробьет дорогу, а служение ему оправдывает и творца и его крышу – пещеру или контору, и сам ее воздух. И пока думалось и делалось так, здесь не было ничего предосудительного, да и кто из нас взялся бы судить об этом свысока. И вот почему я люблю Цоя: он надеялся, что чистое начало, которое говорит через него, преобразит безобразную реальность, что можно победить в этой битве добра и зла, оставшись на земле. Но в конце концов ему открылась необоримая истина о пещере. «Пластмассовый мир победил. Макет оказался сильней». Мы с этим смирились, но это не повод для гордости.