Повесть о неинтресном человеке

Повесть о неинтересном человеке.

                Недели за часы,
                Месяцы за дни.
                Готов ли ты?
                Ответь, скажи…

               

...он идёт по холодной, заснеженной улице и рядом нет даже намёка на близкую душу, да и нужны ли ему эти души? Как-то получилось, что ему стало трудно видеть их в толпе лиц и теперь его всё больше интересует, что же такое странное всё время происходит с  этим, так называемым аморфным, мечущимся и беспокойным существом внутри. Всё настолько холодное и безразличное вокруг его скромного мира, что лучшим выходом в окружающей серости было бы повеситься… ну или хотя бы заглянуть депрессии, которую он в жизни то и не испытывал никогда. По крайней мере, так он утверждает при каждом мысленном монологе с самим собой. Впрочем, недавние пару месяцев вполне можно обозвать легкой формой затянувшейся апатии или, может быть, хандры смешанной с тоской, но для всех этих понятий он любил придавать одно заимствованное определение - добрая грусть… ну что ж, пусть будет так…  от этого не хуже ни нам, ни нашему скучному герою. Для него вообще многие полуболезни людских умов заменяются  чем-то сопоставимым и отдалённо показывающим суть этих слишком красноречивых слов. Обида, депрессия – такие странные и утрированные понятия, которые ровным счётом не значат ничего. Депрессия… Если она и протекает в нём, то немного в видоизменённой, иной форме, чем рассказывают о ней те, кто переносит и страдает этой меланхолией или утратой способности переживать радость. В ней он видит одну из составляющей его непонятного и судорожного состояния, состояния надреза сердца, которое нехотя отдаёт лишь жгучими импульсами, консистенцию крови его чувств. Это противоположность счастливым моментам, с какой-то странной энергией тёмной стороны, когда пытаешь сердце преимущественно серыми цветами, а настроение словесных картин будет предопределено хмурыми, чёрно-угловатыми всплесками красок и образов в хаотичности их расположения на бумажных холстах. Это не что-то плохое или злое, это просто что-то с другой стороны…
Но мы отдалились от бесцельного пути нашего неинтересного человека, которому среди промерзшего мира в этом тёмном туннеле, освещённом жёлтыми грушами ламп вколоченных в ржавые гвозди столбов, отчего-то тепло. И кроме его шепчущего, живого сердца навевающего лёгкий бриз мечтаний, сохранившихся ещё как данность детству и беззаботной юности,  рядом нет никого, кто смог бы дать ему частичку тепла.  Его сердце разговаривает образами наивности и света, понятиями о благородности и жертве ради близких ему людей, честности и открытости перед самим собой.  Правда, всё более и более, под бременем паршивой, однотонной жизни эта связь с детством  сглаживается и утрачивается безвозвратно, а таинственность мечтаний заменяется тошнотворностью банальных жизненных потребностей. Как это мерзко и неприятно думать, что многие беспокоятся более о героях их затасканных мыльных сериалов, чем о счастье любимого человека, который, как и они, начинает слепо задыхаться от замерзающих и притупляющихся чувств настилающих на жизнь образ очереди за сомнительными  удовольствиями в потакании повседневным нуждам. И даже любовь, даже любовь… приходит к ним как очередной гамбургер, просунутый в окошко наслаждений. Они берут его, съедают и идут дальше в кромешной темноте, не попытавшись даже накормить, помочь развиться маленькому и хрупкому, уже еле живому младенцу зачинающегося чувства, которое трепетно теплится внутри их обрюзгшего тела. Они проглатывают ценности и их сверкание из ещё не сформировавшихся,  не ограненных красотой эмоций, создавая с абсолютно безвозмездной глины предложенной жизнью, не скульптуры и даже не стулья, а половые доски и тапочки под ноги их нагретого и не продуваемого ни одним ветром чувств жилища. Эти потребительские твари не созидают и даже не развивают им данное самой природой, они только едят, чтобы это ни было…  Безумные поступки, нежность, стремления к радуге переживаний и чувств, возвышенность мыслей и помышлений, чувство благодарности и признательности - у всего этого есть собственные крылья, они несут окрылённого человека туда, куда нужно. Но высасывающих воздух под своими парусами не стоит  жалеть… Это не правильно и низко, чувство жалости – непозволительное чувство для сильных умов: каждый из затянутых в воронку бытового существования достоин только той дороги, которой он придерживается и выбрал для себя. Да и редко кто действительно предназначен для пути, проходящего близ белой легкости облаков и сокровенной таинственности звёзд, как и невозможно измерить или купить плату за помощь в выборе этого направления…
Об этом он размышлял значительную часть своего свободного времени и чернота мыслей крайне тяготила его свет на протяжении длительного периода; он вполне был бы рад не думать об этих серых вещах и забыться спокойствием безмятежной мысли, но сейчас рядом нет никого, кто бы смог дать ему частичку теплоты и отогреть его  колкие и холодные размышления. И это далёкое “рядом”, которое простилается на сотни километров в пустоту зимы, тяготило его  рассудок ещё больше. Да и скорее вряд ли… вряд ли ему нужны эти случайные подарки теплоты от ненужных людей,  дающих только фальшивые секунды спасительного забытья. Ведь он знал, видел и обжигался её пламенем, её горящими глазами и линиями хрупкого тела, холод чужих углей ему просто претит, навевая жгучую тоску о пустынности человеческих душ, о неготовности людей идти на жертвы ради своих чувств, ради самих себя. Так неуютно холодно в этом мире, но наш мальчишка, с иногда больным осознанием действительности, твёрдо знает, что же греет его беспокойное сердце - эти тёплые, укутанные светлым чувством воспоминания времени проведённой с ней, которыми он заворачивается и отогревается даже в жесточайшие моменты помутнения своего, такого с виду спокойного рассудка от всепроникающей боли. Боли одиночества, одиночества среди толпы, одиночества среди знакомых, одиночества в разгар безумия веселых пьянок и бездумных разговоров в среде общей потерянности чего-то по-настоящему человеческого или хотя бы просто чистого, детского и наивного. Конечно, вся описанная чернота мыслей не является его постоянным я и, помимо всего, в нём присутствует множество положительных мыслей: ему вовсе не чуждо умеренное человеколюбие, радость, смех, приливы отличного настроения, безумность и беспечная глупость многих поступков.  Просто в тишине ночного времени, все его мысли сведены в темноту пространства за освещение ночных фонарей к одному единственному человеку, который со свойственной ему внешней легкостью обещал взять телефон и набрать один ему наизусть известный номер, в семь злосчастных цифр. Молчание телефонной трубки заставляет идти вперёд по дороге, а общее молчание заставляет идти вперёд по жизни без оглядок на замолчавшего… Ведь именно эти правила диктует нам настоящее? Он не знал и не хотел знать ответ, но был очень близок к нему, как был близок к срывам в своём тошнящем злостью одиночестве, когда, чтобы сгладить углы едких мыслей пропитанных ядовитой желчью, приходится поливать бумагу грязью, освобождаясь хоть на минуты от этого безумного бремени - нести в душе врождённое чувство доброты. Пусть это ранит, пусть это оставляет шрамы, пусть это делает его образ в её глазах темнее, но это единственный способ, который он знал, чтобы остаться собой и окончательно не срубить сваи, поддерживающие их радужный мост неизъяснимых отношений. А сейчас он даже не знает названия этой улицы, по которой бредёт в мрачность пустоты, скорее следуя воспоминаниям,  чем определенному направлению или малейшей определившейся цели; теперь он перестал видеть той блекло освещённой полоски его собственного пути среди всеобщего хлама и мусорности людского существования. А ведь это его родной город и он точно помнит, что смеялся с ней здесь, на этой разбитой, именно этой асфальтированной дорожке, которая теперь, так безнадежно занесена снегом и покрыта льдом… Лёд…  Он с презрительностью стал бояться производных от этого слова в отношении себя,  впрочем, слова “холод” и “сухость” на самом деле ещё более отвратительны, чем близки восприятию на себе. Жаль, что он начинает чувствовать подступающую чёрствость лозы оплетающей его сердце  вместе с разряжающимся телефоном, который может и должен (по крайней мере, на это он наивно надеется) растопить леденящую трезвость мыслей одним звонком, лишь одним первым посылом к вибрации, одной возникшей мыслью о том, что звонит она... Но бездушная вещь так и не пытается возобновить нормальную работу его черствеющего сердца, оживив в нём целые миры и водопады тёплых согревающих рек, падающих на отмерзающие органы чувств. И самое грустное на пути нашего неинтересного человечка то, что он не знает, сколько ещё ему нужно брести вот так, без цели и направления питаясь лишь поддержкой собственной воспитанной силы, выращенной под  тяжестью молчаливой боли накатываемой от окружающей данности. Впрочем, всё это закаляет и делает его несравненно твёрже в споре со следующими испытаниями.  Но всё же, сколько?  Сколько можно находиться закрытым в вакууме своих чувств и мыслей, не даря и не отдавая даже сотой части от их кипящей просьбы быть для кого-то…